Юнга (джен)

Жара стояла такая, что даже ржавчина на поручнях казалась горячей, как сковорода. Вода в бочках прокисала быстрее, чем успевали выпить. Воздух был густым, масляным, будто его можно было резать ножом. Африка приближалась. Не порт, не пальмы, не женщины с корзинами на голове, а настоящая, голая, дикая Африка — та, что пахнет гарью, железом и кровью.

Капитан нервничал. Сидел в каюте с картами, хмурился, курил так, что пепел сыпался прямо на стол. Говорили, что в этих водах шастают катера. Не рыбачьи. Вооружённые. Люди без флага, без формы, но с калашами, обмотанными тряпьём, и глазами, которые смотрят не на человека, а на вещь. "Пираты", — шептал боцман, выплёвывая слово, как плевок. И все знали: это не романтика, не книжки про весёлых разбойников. Это грязь и смерть.

На третий день после выхода из последнего порта случилось то, чего все боялись. Сначала — чёрные точки на горизонте. Солнце било прямо в глаза, и никто не мог понять, лодки ли это, птицы или просто мираж. Потом — моторы. Высокий, визгливый звук, чуждый, как скрежет металла по стеклу. Он приближался быстро. Слишком быстро.

— Боевой пост! — рявкнул капитан, и в голосе не было ни капли сомнения. — Всем к своим местам!

Гарик стоял на палубе, сжимая в руках мокрую тряпку, которой только что драил железо. Сердце ухнуло в пятки. Он видел, как старики бросают всё и бегут: кто к пожарным рукавам, кто к топорам, кто к сигналке. Щука, матерясь, тащил из кладовой охотничье ружьё — единственное настоящее оружие на всём судне. Всё остальное — лом, багры, топоры, ножи. Моряки против автоматов. Какой там шанс?

Катера показались отчётливо. Два. Узкие, быстрые, на носу — по человеку с оружием. С криками, на непонятном языке, они летели прямо на судно. Пули засвистели первыми — тонко, визгливо, с ударом по борту. Краска взметнулась хлопьями. Гарик пригнулся, зажал уши ладонями. Внутри всё горело.

— Лежать, сука! — крикнул боцман и вдавил его плечом в палубу. — Не высовывайся, жив останешься!

Взрыв. Стекло разлетелось где-то в капитанской рубке. Крик. Щука пальнул из ружья, не целясь, просто чтобы заглушить визг мотора и крик чужих голосов. Вода рядом вскипела от очереди. Запах пороха смешался с гарью солярки. Всё стало как в кошмаре: ярко, громко и липко.

Корабль пытался маневрировать, но это был грузовой калека против быстрых зверей. Один катер подлетел к борту, зацепился крюками. Люди полезли. Худые, злые, с глазами, полными пустоты. В руках автоматы, на шеях — грязные тряпки. Моряки встретили их баграми. Крики, удары, хрип. Кто-то рухнул за борт. Кто-то заорал так, что кровь стыла.

Гарик видел всё — как во сне. Он прижался к палубе, но взгляд лип к картине: боцман, с окровавленным багром, орёт матом и лупит в лицо пирату, тот стреляет, мимо, слишком близко, уши звенят. Электрик схватил топор и ударил, и крик слился с хрипом. На палубе стало скользко. Кровь, солёная, жгучая, смешалась с морской водой.

Один из пиратов заметил Гарика. Улыбка — белые зубы на чёрном лице, глаза без радости. Он поднял автомат. Мир замер. Всё внутри Гарика сжалось в точку. Он даже не успел подумать. Только услышал, как щёлкнуло. Пусто. Магазин кончился.

— Сука! — гаркнул боцман и кинулся вперёд. Багор вошёл в живот. Пират согнулся, упал. Гарик впервые почувствовал, как пахнет настоящая кровь — не носовая, не детская, а взрослая, тёмная, густая, горячая. От этого запаха мутило и одновременно кружилась голова.

Катера отвалили так же быстро, как появились. Моряки отбились. Ценой криков, ран, сломанных рук. Капитан стоял у рубки, сжимая пистолет, про который никто и не знал, что он у него есть. Дым, вонь, рваная тишина. Кто-то рыдал, кто-то смеялся, кто-то молча курил, глядя в море. На палубе валялись гильзы, кровь, тряпьё.

Море словно проглотило всю недавнюю ярость. Там, где ещё час назад гремели моторы и свистели пули, теперь было тихо. Вода лежала неподвижной, будто накрытая стеклянным колпаком. На палубе остались только запах пороха, крови и железа. Моряки сидели где попало — кто курил с дрожащими пальцами, кто пил прямо из горла бутылку, кто просто уставился в небо и молчал.

Гарик тоже сидел. Мальчишка прижался к борту, вцепившись в деревянную доску так, что побелели костяшки пальцев. В ушах всё ещё стоял звон. Каждая клетка тела чувствовала качку, солёный пот стекал в глаза. Ему казалось, что он стал частью этого судна: такой же ржавый, трещащий, но живой.

— Отбились… — хрипло сказал кто-то из матросов, и по палубе прошёл нервный смешок. Непохожий на смех, скорее на сдавленный кашель.

И вдруг — шорох. Едва слышный, но резкий в этой вязкой тишине. Кто-то скрипнул сапогом по железу. Моряки не сразу заметили. Слишком устали, слишком расслабились. Но Гарик услышал. Его ухо, натянутое до предела, уловило звук, и сердце мгновенно ухнуло вниз.

Из-за ящиков, где валялись тряпки и сломанные сети, вылез человек. Худая фигура, в грязных обмотках, с лицом, перепачканным пылью и кровью. Тот самый — пират. Живой. Он прятался всё это время, затаившись, будто крыса. И теперь поднимался, держа в руках кривой нож.

— Чёрт… — прошептал боцман, вскакивая, но было поздно.

Пират двинулся вперёд. Глаза его горели диким светом. Ни страха, ни сомнения. Лишь голод и ненависть. Он рванулся прямо к ближайшему моряку, что сидел у бочки и ещё не успел даже подняться.

И в этот момент Гарик схватил нож. Маленький, ржавый, с обломанной рукоятью — его собственный, который он всегда таскал за поясом, когда чистил рыбу. Рука сама выдернула его, будто давно знала, что так будет.

Он шагнул. Маленькие босые ступни прилипли к мокрой палубе, но он не заметил. В голове звенела пустота. Он видел только спину чужака, и эта спина была ближе, чем всё остальное в мире.

Пират развернулся. И вот — глаза в глаза. Чёрные, пустые, как колодцы. И Гарик ударил.

Не раздумывая. Не думая. Просто ударил.

Нож вошёл легко. Слишком легко, будто прорезал кусок мокрой ткани. Гарик даже удивился. А потом услышал — хрип, плеск крови, запах железа. Горячее, липкое — на руках, на лице. Пират пошатнулся, уставился в мальчишку с тем же недоумением, с каким Гарик смотрел на него. И рухнул.

На палубе снова воцарилась тишина. Даже море, казалось, притихло.

Моряки замерли. Кто-то выронил сигарету. Кто-то выругался коротко, зло. Боцман подошёл ближе, посмотрел вниз — на тело, на нож, всё ещё торчащий в груди. Потом на Гарика.

— Ну, ёбаный ты карась… — сказал он тихо.

Гарик стоял. Руки дрожали, но не отпускали рукоять. Глаза были пустыми, словно выжженными. Он не плакал, не кричал. Просто смотрел на кровь, которая медленно стекала по железу и уходила в трюмные щели.

— Убил… — сказал кто-то за спиной. — Юнга убил.

Слова висели в воздухе, тяжёлые, как свинец. Команда смотрела на мальчишку так, будто видела его впервые. До этого он был молчаливым зверёнышем, что драил палубу и матерился криво. А теперь… теперь он стал одним из них. Настоящим.

Боцман нагнулся, выдернул нож, вытер о штаны и сунул обратно в руку Гарика.

— Держи, — сказал он жёстко.

Гарик кивнул. Молча. Команда медленно разошлась. Кто-то ругался, кто-то шептался, кто-то хмуро махнул рукой, мол, так и надо. А Гарик сел обратно к борту, держа нож на коленях. Кровь ещё не до конца высохла, и ладони липли. Палуба качнулась, и он чуть не уронил оружие, но тут же сжал его сильнее, будто боялся, что нож может уйти, как уходит всё остальное — люди, дома, жизнь.

Капитан вышел из каюты только спустя полчаса, когда солнце клонилось к закату. Старик был широкоплечий, сутулый, с лицом, в котором каждая морщина выглядела как порез от верёвки. В руках — неизменная трубка, изо рта — крепкий запах махорки. Он смотрел не на палубу, не на команду, а сразу на Гарика. И взгляд его был тяжёлым, как гиря.

— Юнга, — сказал он, и голос был хриплым, низким, от которого даже матросы перестали шуметь.

Гарик поднял глаза. Взгляд ребёнка, которому только десять, но в этот момент в нём не было ничего детского. Пустота, обожжённая свежей кровью.

Капитан подошёл ближе, сел рядом на бочку. Палуба тихо скрипела под тяжестью его сапог. Он не сразу заговорил. Сначала молча достал трубку, прикурил, выпустил кольцо дыма. Моряки замерли в стороне, словно боялись дышать. Никто не вмешивался. Все знали: это разговор не для них.

— Ты видел, — начал капитан медленно, — как оно бывает. Здесь нет книжных героев, нет красивых слов. Здесь или ты, или тебя. Ты выбрал правильно.

Гарик молчал. Только пальцы крепче сжимали нож.

Капитан посмотрел на его маленькую руку, испачканную в чужой крови. Затянулся ещё раз, выдохнул прямо в небо.

— Слушай сюда, — сказал он. — Ты теперь не просто зверёныш, которого подобрали у чёрта на куличках. Ты наш. Понял? Наш человек.

Слова упали тяжело, будто якорь в воду.

Кто-то из команды кашлянул, другой тихо выругался. Но капитан не дал никому вставить ни слова. Он смотрел только на мальчишку.

— Ты наш, Гарик, — повторил он. — Море приняло тебя. Значит, и мы примем.

Он снял трубку изо рта, уткнулся в ладонь и вдруг, почти неожиданно для всех, добавил:

— Сыном моим будь.

Эти слова пронзили воздух, как гром среди ясного неба. На палубе воцарилась мёртвая тишина. Моряки переглянулись, но никто не решился хмыкнуть или усмехнуться. Старик не шутил. Он говорил так, будто скреплял клятву.

Гарик посмотрел на него. Долго. Взгляд ребёнка, потерявшего всё, и взгляд моряка, который уже видел смерть. Он не понимал до конца, что значит это «сын». В приюте слова были пустыми — "подопечный", "воспитанник". Здесь же оно прозвучало иначе. Тяжело. Настояще.

Но он не ответил. Просто продолжал сидеть, держа нож на коленях. Губы его дрогнули, но звука не вышло. Ни «да», ни «нет». Молчание — вот всё, что он смог.

Капитан кивнул, будто именно этого и ждал.

— Ну и ладно, — сказал он спокойно. — Ответишь когда-нибудь. А пока знай: ты наш.

Он поднялся, тяжело ступая сапогами по палубе. Команда раздвинулась, давая ему дорогу. Никто не усмехался, никто не шутил. Все знали: с этого момента мальчишка стал частью их. Не игрушкой, не временным зверёнком, а настоящим моряком, каким бы маленьким он ни был.

Гарик остался сидеть у борта. Солнце клонилось к горизонту, море краснело, будто само впитало кровь, пролитую сегодня. Ветер трепал его волосы, солёный и резкий. Он смотрел на нож, а потом — на руку, в которой всё ещё блестели алые пятна.

Слово «сын» жгло его изнутри. Он никогда такого не слышал. Никогда не был ничьим сыном по-настоящему.

Но он молчал.

Потому что море не требовало слов. Море требовало только, чтобы ты держался на плаву.