Белые камешки, хлебные крошки (гет)

Я не понимаю, откуда она — такая.

С самого начала — с того дня, когда я лежал в собственной крови посреди Визжащей хижины, как ненужный, отработанный ингредиент, — она была не к месту. Не вовремя. Слишком светлая. Слишком доверчивая. Слишком… живая. Это раздражало. И одновременно — удерживало. Я бы сдох, если бы не она. Это простой факт. Только тогда я не мог его принять.

Я не знал, что с ней делать. Она не поддается классификации. Не подходит ни под один из удобных ярлыков, которыми я привык размечать людей: "бесполезен", "пригоден", "ценен", "опасен", "дурак", "статист", "провокатор", "источник информации". Луна — вне системы. Она как формула без правил, уравнение без логики. Но работает. Черт возьми, как же работает.

Она не задает дурацких вопросов. Не требует исповедей. Не рвется в чужую боль с флагом сочувствия. Она просто есть. Иногда это бесит. Иногда — обезоруживает. Иногда — заставляет замереть, потому что становится страшно: а вдруг она действительно постоянно все видит?

Не глазами — глубже. Она как бы смотрит в суть, и ты не можешь притвориться. Врать ей — все равно что врать под веритасерумом. Только без насилия. Без магии. Без контроля. Она просто — смотрит, и ты либо выдержишь это, либо нет. И если не выдержишь — она все равно не отступит. Только обнимет. Молча.

Иногда мне кажется, она знает обо мне больше, чем я сам. Не в смысле фактов — в смысле… структуры. Как я устроен. Как у меня внутри переплетены слои: ненависть, вина, жажда любви, злоба, отчаяние, сарказм, страх. И она не пугается этого переплетения. Она не хочет распутать меня, переделать, починить. Она хочет — быть рядом, пока я сам разбираюсь, кто я вообще такой.

Мне тяжело. Я привык быть один. Привык к тому, что одиночество — это такая единственно возможная данность. Привык, что нельзя привязываться. Что за все, что тебе дорого, придется дорого же и заплатить. А она… не требует оплаты. Это непонятно. Это какая-то другая система координат, про которую я ничего не знаю.

Она смеется над моими словами, но слышит то, что я не говорю. Отвечает не на реплики, а на смыслы. И я иногда задумываюсь: вдруг я — не только то, что сделал. Не только то, чего не сделал. Не только ошибки, маски и шрамы. А еще — что-то другое. Живое. Настоящее. Неповрежденное.

Наверное, я не гожусь для нее, если по-честному. Я — старая книга, исписанная проклятиями и запретами. Она — дневник полетов. Она — ветер, который нельзя поймать. Но она не улетает. Она остается. Даже когда я отталкиваю. Даже когда срываюсь. Даже когда молчу.

Я не знаю, как быть с такой любовью. Это не роман, не страсть, не порыв. Это — работа света с тенью. Это — дом, который ты не строил, но который почему-то принял тебя. Это… счастье? Я не знаю. Мне раньше всегда казалось, что я не понимаю значения этого слова.

Сегодня я ничего не сделал. Не изобретал ничего нового. Не сражался с собой. Никому ничего не доказывал. Не убегал от боли. Не прятался за раздражением. Я… жил. В каком-то странном, едва уловимом ритме, в котором существуем только она и я. И, что удивительно, — этого оказалось достаточно. Будто мы делали это всегда. Ели вместе. Молчали вместе. Валяли дурака. Смеялись, спорили и целовались без опасения быть замеченными, застигнутыми врасплох.

Когда она купила луковицы каких-то нелепых цветов и сказала, что мы посадим их в Спиннерс-Энде, на улице перед домом, — я не возразил. Просто подумал, что, может быть, действительно стоит посадить. Чтобы кто-то другой потом увидел и понял: здесь тоже когда-то жили.

Я слушал ее дыхание утром — и осознавал, что никакая колдография не может зафиксировать ощущение. Видел, как она засыпала в кресле у окна вечером, — и укрывал ее пледом. Я читал — не потому что книга нужна для работы, а потому что интересно, что там дальше. Я пил чай — не потому что каждый день пью чай, а потому что он горячий.

Это все — мелочи. Но они складываются в то, чего у меня не было никогда. Как бы оно ни называлось.

Я не верю в чудеса. Но, возможно, чудо — это просто кто-то, кто не уходит.

Она не уходит.