Белые камешки, хлебные крошки (гет)

"Есть мнение, что смерть — конец. Это скучное мнение. Так говорят слишком правильные люди, склонные все упрощать. Уверен, если попросить смерть описать себя, она выберет что-то менее прямолинейное — например, лунную фазу. Или смену времен года. Или шелковый платок, который упал в воду и медленно тонет, утрачивая цвет, но не ткань.

Смерть — не отсутствие жизни. Это ее другая глубина.

Любовь же — вещь еще более странная. Она вовсе не "противоположность" смерти, а иногда даже приводит к ней. Но чаще — возвращает. Делает возможным возвращение. Если магия и существует — в подлинном, неформульном смысле, — то она случается в тот момент, когда кто-то решает не отвернуться. Когда кто-то остается, несмотря ни на что.

Настоящая магия — это, возможно, не чары и не заклинания. Это способность удержать что-то хрупкое, не сжав кулак.

Магия не в превращениях, а в узнавании. В том, как человек видит в другом что-то живое, знакомое, свое. Даже если другой это отрицает.

Я не знаю, сколько еще магии осталось в этом мире. Иногда мне кажется, она прячется — как снитч в высокой траве. Иногда — что она вся ушла в глаза наших детей, выросших слишком быстро, все еще умеющих говорить с теми, кого остальные называют мертвыми.

Но даже если магия исчезнет совсем — останется любовь. Потому что ее невозможно найти в учебниках. Потому что она была первой. И, быть может, будет последней".

Ксенофилиус Лавгуд. "О природе Воскрешающего камня"

("Придира", № 3, 2000. С. 27)

Поздний вечер вползает в гостиную и оседает, как пыль на книгах. Мы, кажется, остановили время, потому что его вдруг хватает — на все непростые разговоры, на все неочевидные дела, на все молчание, которого требуется очень много. Но утро, день, вечер и ночь все-таки сменяют друг друга по порядку, как положено. Возможно, просто чтобы привнести новые краски и по-другому расставить акценты. Или чтобы можно было засыпать и просыпаться вместе, смотреть на закат, встречать рассвет и не думать о времени вовсе. Мы постоянно находимся между секундой и следующей секундой. Стрела не летит, древний герой никогда не догонит черепаху, но нам нет до этого никакого дела. Зачем ее догонять, пусть себе ползет как умеет.

Это отпуск. Это дом. Это жизнь.

Я сижу на полу у стены, укутавшись в шерстяной плед. Северус — в кресле напротив, слегка ссутулившись. Между нами — полумрак, остывший чай, запах холодного, но цветущего лета.

Снаружи шумит ветер, звенят колокольчики на крыше. Сегодня их слышно особенно сильно.

Он произносит тихо, словно самому себе:

— Иногда мне кажется, что все это... просто затишье перед срывом. Что я не выдержу… — Повисает пауза, но после он продолжает: — Что я снова скажу что-то не то. Сломаю. Сделаю больно. Тебе. Себе. Всем.

У него накопилось слишком много слов и сомнений — за целую жизнь. Ему нужно произнести их все до единого. Повторяясь, смущаясь, запутываясь. Освобождаясь. В какой-то момент он разрешил себе говорить об этом. И мы говорим. И время не движется — оно просто слушает. И я слушаю. И отвечаю.

— А если и так? Что будет?

— Будет… катастрофа.

— Нет. Будет совсем другое. Если ты сломаешь что-то — мы будем это чинить. Мы начнем с начала. Столько раз, сколько потребуется. Мне нужен не результат. Мне нужен ты. Знаешь, как часто в этом доме рушилось все подряд? Южная башня дважды падала. Один раз я упала вместе с ней, было смешно, хоть и страшно. И ничего — собрали снова.

— Ужасно. Ты не пострадала тогда?

— Нет, что ты, мой дом не обидит меня, даже когда рушится.

— Дом… Но я не дом.

— Уверен? И вообще — ключевое слово "мой", а не "дом".

Он кивает и задумывается. Кивает снова.

— Но я порой все еще не знаю, что я здесь делаю, Луна. Как будто… я провалился в собственную жизнь, которая могла бы быть, но которой не было. Как будто я разыгрываю чужую пьесу. На чужой сцене. И вдруг понимаю, что реплик мне никто не написал. Что я здесь — по ошибке.

— Может быть, ты просто впервые не играешь?

Он морщится.

— А если окажется, что я попросту не умею по-другому? Если я — весь из условностей? Из стыда и контроля?

— Тогда ты сделаешь то, что всегда делал, Северус. Изучишь, опишешь формулы, переберешь ингредиенты, соберешь зелье. Ты ученый. Только на этот раз объект исследования — ты сам. Ты живешь. И ищешь. Ты ищешь, где в этом мире твое место. Это… куда больше, чем делают многие. — Я придвигаюсь ближе. — Ты думаешь, я всегда знала, зачем живу?

Он смотрит растерянно, удивленно:

— Ты? Ты ведь всегда была… — Он не находит нужного слова.

— "Странная"? "Добрая"? "Спокойная"? Я просто все время смотрела в темноту. Потому что если долго смотришь — начинаешь видеть в ней свет. — Я улыбаюсь. — Ты ведь тоже смотришь. Только слишком долго считал, что свет — не для тебя.

Он садится чуть ровнее, смотрит в кружку, словно там есть какие-то ответы.

— Я вырос в доме, где все пугало. Где тишина была ловушкой, а любой звук был чреват последствиями. Где даже зеркал избегали — чтобы не видеть. — Он вдруг смотрит прямо мне в глаза. — А ты… Ты не боишься моего голоса. Даже когда он говорит кошмарные вещи.

— А ты не боишься моей тишины. Мы подходим друг другу.

Он усмехается — с оттенком осторожной, недоверчивой благодарности.

— Что ты со мной делаешь, Лавгуд?

— Ничего. Я просто рядом, пока ты сам себя находишь.

Он откидывается в кресле, прикрывает глаза.

— А если я все-таки не справлюсь?

Я поднимаюсь с пола, сажусь на подлокотник его кресла.

— Тогда я посижу с тобой. До тех пор, пока ты снова не начнешь дышать. Все мы порой просыпаемся в темноте. — Провожу ладонью по его груди. — Я умею ждать. А ты умеешь возвращаться.

— Я не знаю, как это делать.

— Ты уже делаешь.

Он шепчет:

— Мне не хватает слов, чтобы сказать, как это важно.

— Тогда не говори. Просто будь. — Я касаюсь губами его виска. — Остальное мы придумаем вместе. Начнем с чая? Давай я заварю еще.

Колокольчики звенят отчетливее. Ветер усиливается. Стрела висит в воздухе, как будто ветра нет вовсе, как и земного притяжения. Древний герой временно прекращает погоню и садится на придорожный камень отдохнуть. Черепаха продолжает свой путь — медленно, но уверенно. Лето прячет нас внутри себя — между секундой и следующей секундой. Первые капли дождя срываются и падают на пыльную дорогу.

Мы есть.

Только Луна могла так устроить пространство, что в нем ничто не звучит угрозой и не выглядит угрозой. Этот дом шумит по-другому — в нем шелестят пучки трав, вздыхают полки с книгами, потрескивает камин, звенят колокольчики. Здесь нет ни одного угла, где могла бы таиться злоба, откуда исходила бы опасность. Даже зеркала не страшны.

Я видел, как она смотрела на меня вечером. Словно касалась — взглядом. До того как коснуться ладонью. Ни капли жалости. Только внимание. Участие, укорененное в ней очень глубоко, просто присущее ей — как дыхание. Она любит меня. Я до сих пор не могу этого постичь, но ощущаю постоянно, просто как фон жизни. Она, как и обещала, повторяет это вслух — каждый день, много раз. Но я слышу не только слова. Ее любовь — в каждом жесте, каждом взгляде, в том, как она готовит еду, читает книгу, смотрит в окно, разбирает старые письма, зажигает свечи. В том, как она замедляет реальность, чтобы можно было не торопиться думать и чувствовать, проживать это странное лето так, как будто мир весь целиком сделан из ее любви. Как будто в нем нет ничего, способного ранить или ударить.

Я знаю, что она делает. Она дает мне время. Чтобы заживало все, что заставляет вскидываться по ночам, отталкивать ее состоящий из любви мир, грубить, замыкаться, тонуть в черной воде памяти. Оно заживает. Но нужно много, много времени. Я стал понимать, сколько нужно времени на самом деле. А она понимала с самого начала. И была готова. И не испугалась.

Я ее люблю. Сильно. Так сильно, что порой становится не по себе. Я не умею даже внятно рассказать ей об этом, не то что создавать какие-то там миры. Но она как будто знает и так. Ей как будто не требуются подтверждения, напоминания, доказательства. И от этого обескураживающего, абсолютного доверия я впадаю в панику — я не умею правильно с ним обращаться. Я не могу ее потерять. Я не могу даже краем мысли представить… И у меня не получается не представлять.

Когда я сказал ей, что боюсь снова все разрушить, она не стала спорить. Она просто кивнула. А потом — предложила ответ: если разрушишь — будем чинить.

Какая же это дерзкая фраза. Как будто разбитый человек — не груз, а просто процесс.

И все-таки я поверил. Ее словам, ее рукам, ее способу быть рядом, не вторгаясь и не переделывая. Предлагая. Присутствуя. Принимая.

Если я что-то разрушу, мы будем чинить. Я постараюсь, чтобы до этого не доходило. Но если дойдет, мы будем чинить. Я не могу ее потерять. Я. Не. Могу. Ее. Потерять.

Она заваривает чай. Начинается дождь.

Мы есть.

"Папа, знаешь… Он — как древний лес. В который никто не решается войти. Который окружен слухами и страшными сказками, где деревья шепчут на непонятном языке, где земля под ногами пружинит, как будто дышит. Где ты заблудишься через пять минут, забудешь и дорогу домой, и собственное имя. И все же — если ты входишь туда не с топором, а с открытыми ладонями и открытым сердцем, если идешь медленно, с уважением к каждой паутине, к каждому мху, к каждому изломанному корню — то лес приоткрывается. Не весь, конечно. Немного. Насколько нужно, чтобы увидеть: там, внутри, не мрак. Там — память. Там — боль. Там — жизнь, как она есть. Без прикрас, ужасов и легенд.

Северус — такой лес. Он никогда не звал. И, возможно, если бы я не пошла к нему сама, он бы так и остался непроходимым, диким, пугающим. Он привык, что его хотят подчинить или искоренить. Что его боятся. Или пользуются. И то и другое одинаково уничтожает — потому что лишает человека права быть живым, несовершенным, меняющимся. А я — просто вошла. Я не хотела изменить его. Я хотела остаться рядом и слушать.

Когда я впервые прикоснулась к его руке — тогда, в Визжащей хижине, — она была ледяной. Почти мертвой. Почти, но не совсем. И я почувствовала: там еще есть пульс. Медленный, едва уловимый, но он был. И с этого момента все стало ясно. Я не знала, получится ли. Но знала, что буду пытаться. Потому что он живой. Потому что, несмотря на все, он оставался здесь, по эту сторону.

Я не спасаю его. Никогда не думала об этом такими словами. Спасение — это не действие снаружи. Это выбор, который человек должен сделать сам, изнутри. Я просто пытаюсь создать условия, в которых этот выбор возможен. Места, в которых можно не прятаться. Молчание, в котором не слышно осуждения.

Он боится себя. Это видно в каждом его жесте. В том, как он держится — отстраненно, сухо, словно каждый человек в мире — потенциальная угроза, против которой он должен выстроить баррикады. И это не поза. Это привычка, за долгие годы вбитая болью, унижением, потерями, всеобщей ненавистью, невозможностью оправдаться. Он не знает, как иначе. Его научили, что быть открытым — значит, быть уязвимым. Быть уязвимым — значит, быть разрушенным. И он столько раз это проходил, что даже мысль о другом опыте вызывает у него панику.

Он всегда напряжен, как будто сжимает в себе целый мир, чтобы тот не прорвался наружу. А я смотрю — и вижу: он может быть другим. Не "хорошим" — он и так хороший. А свободным от этого напряжения.

Иногда он позволяет себе слабость. Иногда — взгляд. Иногда — фразу. Иногда — смех, внезапный, теплый, почти детский. И в эти моменты я вижу его настоящим. Не выверенным, не отгороженным, не выстроенным по канонам страха. Он не всегда может остаться в этом состоянии. Иногда — сразу же отдергивается, словно устыдившись. Иногда — уходит в себя. Но все равно возвращается. И каждый раз — остается чуть дольше, чем в прошлый.

Он работает над этим — хотя сам бы отрицал. Сказал бы, что это вынужденная приспособляемость. Или что "это просто твое влияние, Лавгуд". Но на самом деле это внутренняя работа. Глубокая. Болезненная. Честная. Потому что она требует пересмотра самого себя. Своего прошлого. Своего образа в мире. И он делает это. Медленно. Упрямо. Осторожно. По крупицам.

Я вижу, как он меняется. Не напоказ. Не в попытке стать "лучше". А потому что он позволил себе задумываться: а можно ли иначе?

Я не даю ему ответов — у меня нет ответов. Только тепло, которое не требует ничего. Только рука, которую можно не замечать, но которая остается протянутой.

Мне больно видеть его боль. Настолько, что хочется кричать. Но я не кричу. Потому что его боль не моя. Я не могу ее прожить за него. Но я могу быть рядом, когда он ее проживает. Могу держать границы, чтобы он чувствовал опору. Могу шептать, когда он задыхается: "Ты все еще здесь. Ты не один. Ты жив".

Он многого еще не умеет. Он все время ждет, что что-то закончится. Что я передумаю. Что этот свет — временный. Он не знает, что свет всегда временный. И оттого — лишь еще более настоящий. Как и все остальное.

И, может быть, когда-нибудь он поверит, что "жить" — это не "едва держаться". Это чувствовать. Любить. Ошибаться. Смеяться. Строить. Спать спокойно. Есть без страха. Работать не до полного выгорания. Смотреть на себя в зеркало — и не отворачиваться.

Он идет. Он уже идет. Его путь — не мой. Но я иду рядом. Иногда сзади. Иногда впереди, расчищая завалы. Иногда — просто в его поле зрения. Иногда — только в его памяти. И этого достаточно.

Я не знаю, что будет. Но я знаю одно: он не останавливается.

Я ужасно рада, папа, что вы подружились. Что работаете вместе. Что и ты, и он увидели друг в друге возможность понимания и ценности. Два самых близких моих человека… Конечно, он показывает тебе совсем другую свою сторону. Сильный, независимый, гениальный, компетентный, ироничный — разумеется. Но я хочу, чтобы ты знал: ты очень важен для него. С тобой он тот, кем стал бы без всей этой боли. Без этой страшной, исковерканной судьбы. И это тоже его правда. Спасибо, что помогаешь ему смотреть и такими глазами. И спасибо, что не боишься за меня, когда я вхожу в древний лес. Хотя боишься, конечно. Но веришь: я все сделаю как надо. Я ничего не смогла бы без твоей веры. Я бы заблудилась и забыла дорогу домой и собственное имя. Спасибо".

Он просыпается от тишины. Такой, которая бывает только рядом с ней. Она умеет делать тишину мягкой, осязаемой, почти телесной. Наподобие одеяла.

Дом наполнен запахами тостов, шалфея и жареных грибов. Луна сидит у окна, поджав ноги под себя, в его рубашке — на два размера больше. Волосы спутаны, как всегда. В руках чашка с дымящимся чаем, над которой она то ли дремлет, то ли думает. Она не заметила, что он проснулся. А может, заметила — и просто не подает вида. Конечно заметила. Он уже есть в пространстве. Его присутствие — не звук, а изменение напряжения воздуха. Сдвиг в ткани мира. Она всегда это чувствует. И он это знает.

Он ничего не говорит. Лежит и смотрит на нее.

Сквозь занавеску раннее солнце оставляет полоски на полу. Он слышит, как где-то внизу хлопает дверь: Ксенофилиус, как обычно, ушел чуть свет, оставив на тумбе в прихожей записку из пяти строчек и целую страницу алхимических формул.

Она поднимает голову — и встречается с ним взглядом. Не улыбается. Просто смотрит. Спокойно, глубоко, словно продолжает разговор, начатый ночью.

Он говорит первым:

— Ты же не спала почти.

— Немного спала. — Она ставит чашку на подоконник. — Я думала о тебе.

Он усмехается — натянуто:

— Лучше бы ты подумала о чем-то полезном. О пижме в составе проявляющего зелья, например. Или о драконе, которого ты никак не дорисуешь. Или о новой системе оценки экзаменов.

— А я и думала. О пижме, о драконе, о системе. И о тебе. Ты же знаешь, я всегда думаю сразу обо всем. И о тебе. — Она подходит ближе, садится на край постели. — Ты разговаривал во сне. Я слушала полночи. Но ты не выболтал ни одной сверхсекретной тайны. Даже обидно.

Он смотрит на нее, не зная, что делать — смеяться или обниматься.

— Ты невыносима.

— Это ты уже говорил. — Она берет его за руку. — Много раз. Но мне нравится.

Он садится и прижимается лбом к ее плечу. Она гладит его по волосам.

Проходит несколько минут. Он не двигается. Потом говорит заговорщически, едва слышно:

— Хочешь сверхсекретную тайну?

— Конечно. Кто же не хочет сверхсекретную тайну!

Он шепчет ей на ухо:

— У Фенрира Сивого был хвост. Но не волчий, а какой-то… куцый. Он очень боялся, что кто-то узнает. Но все откуда-то и так знали.

Она прыскает в кулак.

— Я теперь не смогу это развидеть! И ридикулус никакой не нужен!

— Почти все тайны так и устроены. Девяносто процентов — ересь и бред собачий.

— Собачий! — смеется она. — Ересь и хвост собачий! Какой кошмар! Нет уж, никаких тайн!

Она тянется за своей чашкой, снова садится у окна, скрестив ноги. Листает свежий номер "Пророка", бормочет, не отрывая взгляда от страницы:

— Тут статья про тебя и Драко. Прочитать?

— Ни в коем случае!

— Про тебя написано, что ты — "самый нелюдимый, но и самый харизматичный преподаватель в истории Хогвартса". С выводом, что Слизерин теперь — факультет, на который хотят попасть "из-за профессора Снейпа".

Он стонет и закрывает лицо рукой:

— Убей меня. Сразу.

— Не получится. — Она улыбается. — Даже у Волдеморта не получилось. А я всего лишь младший преподаватель.

Они смеются.

Потом завтракают. Она ставит его чашку на постоянное утреннее место. Она не спрашивает, хочет ли он кофе. Просто наливает. Его "нет" всегда будет услышано прежде, чем сказано, его "да" — тоже. И если он сядет и возьмет чашку — это значит "да, я здесь, я пью этот день с тобой".

Потом они перемещаются в Косой переулок и бродят по лавкам — почти бесцельно. В книжном магазине, где полки прогибаются от трактатов и монографий по зельеварению, он неожиданно покупает старое издание "Экстрактов и эссенций".

— Я это уже сто раз читал, — будто извиняясь говорит он и платит за книгу. — Но почему-то хочется.

— Неважно, сколько раз ты читал, — говорит Луна. — Сегодня ты ее купил.

Они заходят в лавку травника, и он впервые видит, как она торгуется — мягко, странно, с шутками, но добивается нужного. Она покупает высушенные лепестки незабудок. Говорит, что хочет сделать настой, "чтобы всегда помнить сегодняшнее утро".

Он смущается, но не возражает.

Они возвращаются домой во второй половине дня. Вдвоем изучают записи, которые оставил Ксенофилиус, спорят (он резко, она спокойно), потом смеются. Потом Луна уходит заваривать свой настой из незабудок. Он наливает чай и идет с чашкой в сад. Смотрит на деревья, слушает шелест травы и не делает ничего.

Так проходит день.

Так наступает вечер.

Я не понимаю, откуда она — такая.

С самого начала — с того дня, когда я лежал в собственной крови посреди Визжащей хижины, как ненужный, отработанный ингредиент, — она была не к месту. Не вовремя. Слишком светлая. Слишком доверчивая. Слишком… живая. Это раздражало. И одновременно — удерживало. Я бы сдох, если бы не она. Это простой факт. Только тогда я не мог его принять.

Я не знал, что с ней делать. Она не поддается классификации. Не подходит ни под один из удобных ярлыков, которыми я привык размечать людей: "бесполезен", "пригоден", "ценен", "опасен", "дурак", "статист", "провокатор", "источник информации". Луна — вне системы. Она как формула без правил, уравнение без логики. Но работает. Черт возьми, как же работает.

Она не задает дурацких вопросов. Не требует исповедей. Не рвется в чужую боль с флагом сочувствия. Она просто есть. Иногда это бесит. Иногда — обезоруживает. Иногда — заставляет замереть, потому что становится страшно: а вдруг она действительно постоянно все видит?

Не глазами — глубже. Она как бы смотрит в суть, и ты не можешь притвориться. Врать ей — все равно что врать под веритасерумом. Только без насилия. Без магии. Без контроля. Она просто — смотрит, и ты либо выдержишь это, либо нет. И если не выдержишь — она все равно не отступит. Только обнимет. Молча.

Иногда мне кажется, она знает обо мне больше, чем я сам. Не в смысле фактов — в смысле… структуры. Как я устроен. Как у меня внутри переплетены слои: ненависть, вина, жажда любви, злоба, отчаяние, сарказм, страх. И она не пугается этого переплетения. Она не хочет распутать меня, переделать, починить. Она хочет — быть рядом, пока я сам разбираюсь, кто я вообще такой.

Мне тяжело. Я привык быть один. Привык к тому, что одиночество — это такая единственно возможная данность. Привык, что нельзя привязываться. Что за все, что тебе дорого, придется дорого же и заплатить. А она… не требует оплаты. Это непонятно. Это какая-то другая система координат, про которую я ничего не знаю.

Она смеется над моими словами, но слышит то, что я не говорю. Отвечает не на реплики, а на смыслы. И я иногда задумываюсь: вдруг я — не только то, что сделал. Не только то, чего не сделал. Не только ошибки, маски и шрамы. А еще — что-то другое. Живое. Настоящее. Неповрежденное.

Наверное, я не гожусь для нее, если по-честному. Я — старая книга, исписанная проклятиями и запретами. Она — дневник полетов. Она — ветер, который нельзя поймать. Но она не улетает. Она остается. Даже когда я отталкиваю. Даже когда срываюсь. Даже когда молчу.

Я не знаю, как быть с такой любовью. Это не роман, не страсть, не порыв. Это — работа света с тенью. Это — дом, который ты не строил, но который почему-то принял тебя. Это… счастье? Я не знаю. Мне раньше всегда казалось, что я не понимаю значения этого слова.

Сегодня я ничего не сделал. Не изобретал ничего нового. Не сражался с собой. Никому ничего не доказывал. Не убегал от боли. Не прятался за раздражением. Я… жил. В каком-то странном, едва уловимом ритме, в котором существуем только она и я. И, что удивительно, — этого оказалось достаточно. Будто мы делали это всегда. Ели вместе. Молчали вместе. Валяли дурака. Смеялись, спорили и целовались без опасения быть замеченными, застигнутыми врасплох.

Когда она купила луковицы каких-то нелепых цветов и сказала, что мы посадим их в Спиннерс-Энде, на улице перед домом, — я не возразил. Просто подумал, что, может быть, действительно стоит посадить. Чтобы кто-то другой потом увидел и понял: здесь тоже когда-то жили.

Я слушал ее дыхание утром — и осознавал, что никакая колдография не может зафиксировать ощущение. Видел, как она засыпала в кресле у окна вечером, — и укрывал ее пледом. Я читал — не потому что книга нужна для работы, а потому что интересно, что там дальше. Я пил чай — не потому что каждый день пью чай, а потому что он горячий.

Это все — мелочи. Но они складываются в то, чего у меня не было никогда. Как бы оно ни называлось.

Я не верю в чудеса. Но, возможно, чудо — это просто кто-то, кто не уходит.

Она не уходит.

Они сидят у камина. Рядом на низком столике — большие глиняные кружки с глинтвейном, такая же глиняная тарелка, полная крошащегося печенья с кардамоном и солью. Лето холодное, очень холодное — возможно, именно такое лето и было необходимо. Чтобы создавать тепло самим. Чтобы осознавать, откуда оно возникает.

Он берет кружку, делает глоток и как будто прислушивается к чему-то.

— Вкусно? — говорит Луна.

— Ну… да. Глинтвейн. Я вообще…

— …вообще его любишь, я знаю. — Луна улыбается, не глядя на него, она занята какой-то странной конструкцией из проволоки и перьев.

— Ну… наверное.

— Ты всегда пьешь глинтвейн, если он есть. Даже если есть и что-то другое.

— Возможно. — Он хмурится. — Я никогда не думал об этом в таких категориях.

— А как ты это называл?

— Привычкой. Нейтральным выбором. — Он замолкает, потом добавляет с насмешкой: — Отвратительно, правда?

— Нормально. Но ведь ты пьешь глинтвейн не потому, что это стратегически выгодно, а потому что он пахнет вином, яблоком и специями. Потому что он сначала обжигает губы, потом греет горло. Потому что в нем — смесь острого и сладкого, и тебе это нужно. Не нейтрально. Нравится.

Он молчит. Чувствует, как ее слова ложатся беспощадным палимпсестом поверх старой внутренней инструкции, которую он тоже успевает заметить и узнать: "иметь предпочтения нежелательно".

— А еще, — говорит она мягко, — ты не знаешь, какая еда тебе нравится. Тебе всегда "без разницы" или "съедобно". Ну, или "несъедобно", но я стараюсь все-таки. А на остальное ты не обращаешь внимания. Текстура, вкус, температура — этого всего как будто не существует.

Он медленно поворачивает голову.

— Это неправда. Ты… отлично готовишь, и я никогда…

— Правда. Вчера ты ел пирог, потому что он оказался ближе к тебе на столе. Просто взял машинально. Кстати, ты помнишь, с чем он был? Ты ведь не помнишь, да? Потому что ты не отслеживаешь, что тебе приятно. Только — что приемлемо. И с одеждой так же. И вообще со всем.

Он снова молчит. Смотрит в огонь.

— Я не думаю, что это важно, — говорит он наконец. — Еда, одежда… Нравится, не нравится… Это же… чепуха.

— Не чепуха. Это часть тебя. Если ты не знаешь, что тебе нравится, как ты поймешь, что ты живешь? Это ориентиры. Белые камешки и хлебные крошки, брошенные на дорогу. Если ты заблудишься в себе, как ты вернешься назад?

Он думает, руки сцеплены в замок.

— Если позволить себе… что-то предпочитать… чего-то хотеть… это разрушит систему. Надежно только достаточное и жизненно необходимое. Все, что связано с "хочу", — слишком зыбко.

— И что? — Луна кладет свою проволочную конструкцию на подоконник и поворачивается к нему. — Разве "зыбко" всегда равно "плохо" или "опасно"? Неустойчиво, да. Но интересно. И учит балансировать, прокладывать путь, выбирать верную точку для следующего шага. Это не слабость. Это наоборот. Суперспособность. Полезный навык.

Он усмехается, приподнимает бровь.

— А я смотрю, преподавать вам понравилось… профессор Лавгуд.

— Ну и понравилось, между прочим. — Она показывает ему язык и притворно надувает губу. — Еще скажи, что это тоже чепуха. Но не профессор — пока что. И не Лавгуд. Хотя в расписании написано Лавгуд, чтобы не путаться.

— И слава богу! Боюсь, еще одного профессора Снейпа Хогвартс не выдержит.

— О да! И одного-то непросто порой…

Они смеются, потом она вдруг очень серьезно говорит:

— Спрятался? Помогло?

— Луна… я… Ну спрятался, да, спрятался. Это… пугает сильнее, чем все, что было до того. Я не знаю, чего ты от меня ждешь. Не знаю, с чего начинать.

— С глинтвейна, конечно. Ты знаешь, что тебе нравится глинтвейн. Это уже что-то.

— Это смешно.

— Нет. Но даже если смешно. Сначала — напиток. Потом — теплая рубашка, и вот эта, а не вон та. Потом — понимание, что сейчас хочется дождя, а через час — солнца. Потом — привычка хотя бы иногда спрашивать себя: "Мне сейчас хорошо?". А потом — удивление от того, что ответы приходят.

— А если я обнаружу, что мне… почти ничего не нравится?

— Будешь искать. Мир большой. В нем много разного. И у тебя есть время. Но ты обнаружишь другое. Я вижу, как ты замираешь, когда сквозняк. Как ты отодвигаешь подальше шерстяной плед, потому что он колется. Как ты морщишься, если кто-то звенит посудой. Как меняется и расслабляется твое лицо, когда папа говорит: "Северус, мне нужен ваш совет". Как ты принюхиваешься, если в доме пахнет кофе или пряностями. Ты просто не называл это своими чувствами. А они все это время были.

— Кстати… Вчера утром, когда ты открыла окно, запах мокрой травы ворвался в комнату, и я… вспомнил… Не вспомнил — понял. Это не было частью картины. Но стало.

— Ну вот… так оно и бывает.

Он молчит, потом снова отпивает из кружки.

— Этот глинтвейн… с медом?

— Да.

— Мне больше нравится без… И с гвоздикой — но не с корицей.

Луна улыбается и кивает:

— Записала.

Он фыркает:

— Ты что, будешь теперь составлять каталог?

— Не я. Ты.

Он подкатывает глаза:

— О боги… Это наказание какое-то, а не женщина!

Она поднимается, находит на столе старый клочок пергамента и перо, протягивает ему.

— Пиши. Первое: глинтвейн — без меда, с гвоздикой. Нет возражений?

Он не сразу берет перо, но все-таки берет. Она продолжает:

— Второе: старая мягкая рубашка. Вот эта, можешь даже не спорить. Ты с нее две копии сделал. Вместе со всеми затяжками и пятнами от чернил на рукаве.

Он смеется, закрывает лицо ладонью и качает головой:

— Ты заметила?

— Такое трудно не заметить. Достаточно просто шкаф открыть. А там они, такие: "Привееет!" — Она разводит руками. — Так. Третье: запах мокрой травы.

— Четвертое… — Он задумывается. — Когда в доме тихо. И только камин трещит.

— Пятое: когда тебя ждут…

Он застывает на мгновение. Но потом пишет и это, почти на весу, криво положив пергамент на подлокотник. Медленно, аккуратно, как состав зелья.

Она смотрит, как он дописывает, потом обнимает — привычным образом, стоя позади, наклонившись через спинку кресла. Шепчет:

— Так — нравится?

Он закрывает глаза.

— Нравится. Да.

— Точно?

— Абсолютно. Я запишу… позже. Обязательно.

"Дорогая Луна!

Получила ваше письмо и рада была узнать, что у вас все хорошо. Здесь тоже лето и тоже, мягко говоря, нежарко. Но это ведь Англия… Хогвартс все так же стоит на прежнем месте, лестницы гремят и перемещаются, призраки изнывают от скуки, по двору слоняются фестралы и гиппогрифы. Каникулы в замке — всегда странная пора.

С удовольствием выполняю вашу просьбу. Стребовала ваши "списки предпочтений" со всех, до кого дотянулась. Но в Хогвартсе мало кто проводит лето, так что у меня тут в наличии довольно скромный выбор: Флитвик, Малфой, мадам Помфри, Пивз, Хагрид и я сама.

Пивз сказал, что, конечно же, когда он был из плоти и крови, у него всяческих радостей и приятностей накопилось бы на амбарную книгу. Но поскольку времена его плоти и крови давно миновали, то он ничего не помнит ни об одной из них. Не знаю, годится ли такой ответ для вашего исследования.

Флитвик велел передавать самые теплые пожелания, что же до предпочтений — он любит сливочное пиво и дуэли (разумеется, учебные), о третьей же, как он выразился, своей маленькой слабости предпочел особо не распространяться, но это как-то связано с высокой кареглазой певицей, что выступает в "Кабаньей голове" во вторую и четвертую субботу каждого месяца.

Поппи сказала, что ей очень некогда (хотя больничное крыло сейчас совершенно пустое), но уж если ей что и нравится, так это придуманная ею когда-то система разноцветных ярлычков для быстрого отыскивания препаратов на полках. И еще игра в "плюй-камни". Дальше она прочитала мне часовую (хотя ей было очень некогда) лекцию о преимуществах этой игры по сравнению с "вашим возмутительным квиддичем" по причине гораздо меньшего уровня (и разнообразия) травматизма на соревнованиях и тренировках.

Собственно списки принесли двое — Малфой и Хагрид. С вашего разрешения, привожу полностью.

Драко Малфой:

Кашемировые костюмы

Старинные астрономические приборы

Черное дерево

Уроки защиты от темных искусств

Нужные разговоры в нужный момент

Решения, которые принимаешь сам

Моя комната в Хогвартсе

Трубочный табак

Не опаздывать

Хагрид:

Когда акромантул не съел тебя и даже не пытался

Запах мокрой собачьей шерсти

Только что испеченные (и чуть подгоревшие) каменные лепешки с нужным количеством сахарной глазури

Тыквы. ТЫКВЫ

Когда тебя слушают, даже если ты сбился с самого начала

Огромный костер возле хижины холодным вечером

Когда друзья просто приходят поболтать

Драконы очень большие, просто большие и маленькие

Розовый зонтик с секретом

Когда в небе не висит никакая мрачная хреновина

Когда просят написать список всего этого (Привет, Луна!)

Я нахожу эти документы весьма примечательными. Пожалуй, вы правы, по таким спискам и впрямь можно назвать автора, не глядя на имя. Как много мы понимаем про себя и других, когда находим время присмотреться, казалось бы, к мелкому и незначительному.

Ну и мой собственный список:

Магловские фильмы середины ХХ века (да, порой я заглядываю в кинотеатры)

Ягоды в сахаре

Огневиски в пустом кабинете вечером

Очки в костяной оправе

Листопад

Редкие моменты, когда никто не притворяется

Первый день учебного года

Трактаты Варгаса Фоницетти

Длинное бордовое пальто с отложным воротником

Рождество

И, знаете, я должна согласиться с нашим драгоценным Рубеусом: просто назвать все это было очень приятно. Кажется, подумать и осознать, что тебе все еще нравится печенье, запах лаванды или пятна света на полу, — это тоже способ вернуть себе свою душу.

До встречи! Северусу сердечный привет! И обнимите Ксенофилиуса, в Хогвартсе ему всегда рады!

Искренне ваша,

Минерва МакГонагалл

P. S. Луна… Я давно думаю: ты не моя ученица — ты мой урок. Неожиданный, негромкий, лишенный привычных выводов. Необходимый. Спасибо за него".

До осени еще неделя. Но осень уже везде. Листья начинают желтеть по краям, дождь моросит почти постоянно. Стрела заскрипела в мокром воздухе, дернулась и нехотя поползла к маячащему впереди центру мишени. Колокольчики и стеклянные шары звенят не переставая — ветер меняется, но не утихает.

Утром Снейп заходит в гостиную и успевает застать там щегольски одетого домового эльфа. Тот передает Ксенофилиусу несколько книг и какой-то бумажный сверток, одними глазами изображает поклон и пропадает. В комнате остается слабый запах озона, обычные следы аппарации.

— Это Лесли? Луна рассказывала о нем.

— Да, наш маленький ангел-хранитель, — с теплотой в голосе говорит Ксенофилиус. — Вы сегодня рано.

— Не спится. — Северус показывает на книги. — Можно?

— Разумеется!

Книги редчайшие и очень ценные. Снейп усмехается: теперь понятно, откуда они берутся, кто их добывает. Полезный ангел. Где таких выдают?

— Ночью была гроза. — Ксенофилиус разворачивает сверток и выкладывает на журнальный столик множество мелких пакетиков и баночек — с ингредиентами, ясное дело. — После грозы часто бывает сложно уснуть. Особенно когда осень на пороге. Или, может быть, дело в том, что вам не хочется в Хогвартс?

— Хочется. Мне хочется в Хогвартс. У меня масса исследований, требующих продолжения. Просто…

— Просто — что?

— Ну… Там… Там ведь тоже все переменилось. Новые правила, новые предметы, новые порядки. Я не возражаю, все по делу, все толково, своевременно и логично. Но это как заново начинать преподавать. С нуля. Каждый шаг обдумываешь. То, что раньше делалось автоматически, теперь требует внимания. И потом…

— Да?

— Как бы это сказать… Мне порой не хватает фантазии представить, какие еще идеи способны зародиться в головах новых первокурсников. И дело не в катастрофичности нарушений, дело… в самом подходе. Вы знаете, что отколол прошлогодний первый курс под конец второго семестра? Они организовали фан-клуб. А знаете чей? Мой. Почему вы смеетесь? Это не смешно, между прочим! Это возмутительно! Дети всегда были ужасны, но эти оказались ужаснее всех предыдущих!

— А как вы хотели? Вы — загадочный, вы — герой войны, двойной агент, легенда, про вас пишут газеты, о вас ходят тысячи историй, одна завиральнее другой. Вас считали погибшим, вы женились на девушке, которая вас спасла, к тому же вашей студентке. Такое для народного сознания даром не проходит, особенно если представителям народа по одиннадцать лет. Это, знаете ли, биография.

— Биография… Это же не повод вваливаться в мой кабинет всей толпой и спрашивать, правда ли, что я могу превращаться в летучую мышь!

— Ого! Они реально это сделали? Уважаю. — Ксенофилиус снова смеется. — И что вы ответили, профессор? Надеюсь, обошлось без жертв и разрушений?

— Ответил, что я сейчас их самих превращу во что-то похуже летучих мышей!

— А они?

— Были в восторге. Они какие-то… другие, понимаете? Инопланетяне. Они не боятся. Не только меня — вообще…

Ксенофилиус внезапно поворачивается к нему и спрашивает:

— Кого вы видели в зеркалах, Северус? Раньше, когда цепляли краем взгляда отражение и отворачивались. Кого вы там видели? Можете не отвечать, если не хотите.

Снейп долго молчит. Но все же отвечает.

— Чудовище на цепи. Без лица, без души. Без биографии. И уж точно без фан-клуба, — фыркает он. — Так себе картинка. Лишний раз, конечно, смотреть не хотелось. Но зато все было понятно и предсказуемо.

— А теперь?

— Теперь… я вижу… незнакомца.

— И вам страшно?

— Я не… — Северус замолкает, не договорив. Потом тихо произносит: — Да.

Ксенофилиус кивает — как будто это самый естественный ответ.

— Ну разумеется. Страх же не против вас. Он — за. Он кричит: я тебя берегу. Просто… берет старые карты.

— Старые карты… — повторяет Северус медленно, словно пробует слова на вкус. — Которые давно не отражают реальность. Но я все еще пытаюсь по ним идти.

— Потому и потерян иногда, верно? — Ксенофилиус улыбается, глядя в окно. — Я сам много лет выстраивал путь по звездам, которые уже погасли, но были видны. И я верил, что они живы. Вы же знаете, как это бывает: галактика уже мертва, а ты все еще сражаешься за ее свет. Тратишь силы на призраки созвездий.

— Но как обходиться вообще без карт? Если старые не годятся, а новые не составлены — и на это уйдут годы… Это здесь так можно. С Луной, с вами… А в Хогвартсе… — Он кривится. — Слишком много людей.

— Ну… Луна, например, просто идет за тем, что едва дрожит в воздухе. Что только что возникло. Что может исчезнуть в любую секунду.

— И делает вид, что в этом есть смысл.

— Она не делает вид. Она наделяет смыслом. Неважно, что карты старые. Важно, что звезды — новые. Их можно наносить и на старые карты — небо-то остается прежним.

Северус молчит. Смотрит на руки.

Ксенофилиус продолжает спокойно:

— У Луны нет иллюзий насчет живых людей, Северус. И у нее нет нужды в том, чтобы человек непременно был "исправным". Она выбрала вас не после ремонта. А до.

— Тогда это не выбор. Это безрассудство.

— Может быть. А может, это просто другой способ выбирать.

Северус говорит не сразу, едва слышно:

— Я часто думаю, что Хогвартс — это только фон. Что все главное уже случилось.

Ксенофилиус снова кивает:

— Да. Но на этом фоне проще заметить, как заново возникает собственный голос. Или спокойный и изучающий взгляд в зеркало. Или дети, глядящие на вас с восхищением и без страха приносящие вам свои самые нелепые вопросы. Или просто стакан глинтвейна посреди рабочего дня… без меда, но с гвоздикой.

Северус усмехается:

— Вы с ней заодно?

— По крайней мере в этой жизни — совершенно точно. — Теперь они смеются уже вдвоем. — Только не превращайте меня пока во что-то похуже... чего бы то ни было. Мне нужно закончить эксперимент, как раз пора.

— О, тот самый? О котором мы говорили три дня назад?

— Именно.

— Вам нужен ассистент?

— Ассистент — нет. Соавтор — да.

— Пожалуй, тогда и впрямь стоит подождать с превращениями.

— Спасибо большое. А вы действительно умеете… ну… в летучую мышь?

— Ксенофилиус!

— Молчу!

— Пойдемте уже! Пока вы не спросили, как записаться в фан-клуб.

— Какая отличная мысль!

— О боже…

До осени еще неделя. Целая неделя. Прорва времени. Океан времени. Они успеют.

"Дорогая Минерва!

Ты, наверное, удивишься, когда получишь это письмо. Или не получишь — тогда, возможно, оно просто ляжет в один из ящиков, которые открываются только в полнолуние или при громком смехе. Это нормально. Некоторые вещи лучше существуют в возможности, чем в факте. Я не против.

Ты говоришь — "стихия и структура". Но, мне кажется, мы не противостояние, а переплетение корней. Один корень уходит глубоко в землю — туда, где хранится смысл. А другой — стремится к свету, даже если его еще нет. Так растет лес. Так растет дом. Так человек собирается из руин и впервые в жизни находит силы взглянуть на себя как на целое, а не как на сумму противоречащих друг другу слагаемых.

Ты спрашиваешь — как я удержался в здравом уме. Мне думается, я не удержался. Просто позволил себе упасть в другую воронку — не в отчаяние, а в надежду. Разница между безумием и магией — это доверие. Я доверяю даже непонятному. Иногда оно отвечает.

Знаешь… Я всегда знал, что Луна — не моя. Не совсем. Не в том смысле. Она пришла через меня, но не ко мне. И я с радостью смотрю, как она теперь идет дальше — туда, где больно, трудно, невозможно, — и несет туда мягкий свет. Как ты правильно сказала: дает шанс даже чудовищному. Она упряма, как и ее мать. Мягкость упрямства — самая опасная форма сопротивления злу: ее нельзя победить.

Мы с тобой все знаем про вторые шансы, ведь так? Про жизнь после жизни, про пустоту, которая кажется смыслом, и смысл, который кажется пустотой. Любовь — не что иное, как отделение смысла от пустоты. Именно для этого человеку — даже совсем потерянному — нужен другой человек. Чтобы оставить следы. Чтобы прочитать следы. Чтобы можно было найтись. Эта головоломка решается не так уж легко и не так уж часто. Так что нам повезло видеть то, что мы видим. Ты понимаешь, о чем я.

Если будешь в наших краях — заходи. Ловцы снов тебя узнают, чай сам заварится, а лаборатория… ну, обещаю, в ней на этот раз ничего не будет взрываться и шевелиться без разрешения.

Береги себя! Мир тонок, как яичная скорлупа. Но в нем иногда вылупляется что-то прекрасное.

С беспредельным уважением,

Ксенофилиус Лавгуд"

Солнце раскалило песок и пыль так, что, кажется, они сейчас начнут плавиться. Ветер спит. Воздух подернут дымкой.

Древний герой догнал черепаху. Наконец! Он стоит, тяжело дышит. Та ползет.

Герой говорит:

— Я догнал тебя. Эй! Я же догнал тебя, да?

Черепаха ползет и молчит. Впрочем, они обычно так и делают.

Герой устало смеется:

— Остановись уже. Ну все. Ты знаешь, что это глупо. Все говорили: невозможно. А я — догнал. Вот она ты. А вот он я. Ну?

Черепаха ползет.

Герой делает шаг, чтобы снова оказаться с ней вровень.

— Ну куда ты, животное? И что теперь с тобой делать? Зачем ты мне вообще? Ну что ты молчишь!

Черепаха ползет. Герой идет рядом. Очень медленно, почти переступая на месте. Потом обгоняет ее на несколько метров, оборачивается, смотрит. Чувствует, что под ногтями у него песок. И на зубах тоже песок. Черепаха ползет теперь прямо на него.

Герой чешет в затылке. Моргает.

— Я понял. Наверное, просто догнать мало. Тут надо что-то с тобой сделать, правда? Ну, поставить какую-то отметку. Флажок. Что-то вроде "поймал" или "выиграл", да?

Он хватается за панцирь с двух сторон, поднимает черепаху и держит перед собой на вытянутых руках. Смотрит ей в глаза. Она замирает, втягивает голову и ноги внутрь. Герой ждет несколько минут, но больше ничего не происходит. Он возвращает черепаху на песок, та сразу же высовывается и продолжает движение, как ни в чем не бывало.

— Тьфу ты!

Герой вздыхает, вытирает ладонью вспотевшее лицо. Пожимает плечами.

— А чего я хотел? Ты даже не пытаешься от меня убежать. Ты просто… вот так идешь. И все. Что это значит-то? Так нечестно! Я догнал тебя! Или… то, что я догнал, — вовсе не ты? И я всегда гнался за тем, чего не существует? Ты не признаешь моего прибытия. Я — не происшествие. Не исход. Не финал. Не победа и не поражение. Я просто… шум. Так, что ли?

Черепаха ползет.

— А если бы все было наоборот? Если бы это ты догнала меня? Что бы ты тогда сделала? Ты же тоже все это время… стремилась? Или нет? — Он морщит лоб. — Может быть, ты просто шла туда, куда шла, — без спора, без гонки, — а я сам придумал погоню? Может, я все время гнался за тобой, потому что думал, что ты — моя высшая цель? Мол, я должен, обязан, мол, кто если не я? Мол, вот я тебя догоню — и все изменится…

Герой останавливается. Черепаха не останавливается.

— Выходит… я не догнал. Преодолел расстояние, да. Набрал скорость. Пробежался по твоей дороге. Но не догнал… Потому что ты и не была впереди меня, верно? Ты была иначе. И ты все еще — иначе. Получается, ты — не цель… Ты просто — предел. Но что тогда цель?

Он садится на землю.

Черепаха ползет дальше. Герой долго смотрит ей вслед, не шевелясь. Потом встает и бредет в противоположном направлении — сперва медленно, потом все быстрее и быстрее. Ни один из них не оглядывается.

Герой улыбается. Впервые за много веков у него лицо свободного человека.

У черепахи лицо черепахи. Она ползет. Ползет. Ползет. И исчезает.