Линии, что ведут к сердцу (гет)

Утро в школе началось с оглушительного гула. Казалось, что каждый звук — громкий смешок, резкий выкрик, стук каблуков по каменному полу — отражался от холодных стен, усиливался и возвращался обратно эхом, заполняя пространство до предела. Узкие коридоры, выстроенные из серого, чуть влажного от ночной сырости камня, будто сжались, став тесными и душными, словно сами стены наклонились ближе, чтобы не упустить ни одного слова, ни одной злой фразы, брошенной в пустоту. Воздух был пропитан запахом мокрых шерстяных плащей, промокшей кожи ботинок и лёгкой плесенью — вечный спутник старого здания, особенно в дождливые дни. Где-то вдалеке сквозняк хлопал незакрытой дверцей, и этот резкий звук напоминал удар, от которого вздрагиваешь, даже если готов.

Северус шёл по коридору, крепко прижимая к груди книги так, словно они могли стать щитом, заслоном от взглядов и слов. Его шаги были быстрыми, почти беглыми — он привык двигаться так, будто надеялся проскользнуть мимо толпы, стать незаметным, раствориться в шуме. Длинное чёрное пальто, чуть великоватое, отягащало его движения — ткань тянула вниз и с шорохом скользила по каменному полу. Он спрятал лицо за тёмными прядями волос, позволил им упасть занавесом, чтобы скрыть глаза, губы, выражение. Он всегда избегал встречаться взглядами — потому что в каждом взгляде, направленном на него, таился приговор.

Сегодня спрятаться было невозможно. Шум казался направленным на него одного, и Северус чувствовал, как под этим давлением сжимается грудь. Каждый смех отзывался болью, будто именно над ним смеялись. Каждый перешёптывающийся голос казался заговором против него. Книги в руках тяжело врезались в пальцы, но он прижимал их крепче, словно в этой тяжести было спасение. Сердце билось где-то в горле, гулко и больно, и он не мог избавиться от мысли, что этот стук слышен всем вокруг.

Его шаги отдавались в холодном ритме, а внутри росло ощущение, будто всё здание обратило на него внимание. Школа, казавшаяся некогда убежищем от внешнего мира, теперь подталкивала его в ловушку — в центр коридора, к чужим взглядам, к тихим усмешкам и насмешливым словам. Северус шёл, сжавшись в себя, и каждая клетка тела тянулась к одному — исчезнуть, раствориться в каменных стенах, быть невидимым. Но стены молчали, и дождь, барабанивший по высоким узким окнам, только усиливал ощущение безысходности.

— Эй, гляньте-ка, художник идёт! — раздался звонкий голос Джеймса Поттера, и он эхом прокатился по каменным сводам коридора, словно нарочно усиливая уничижительность фразы.

Северус замедлил шаг. Ноги, ещё мгновение назад двигавшиеся почти автоматически, будто приросли к холодному полу. Он сжал зубы так сильно, что в челюсти заныло, и металлический вкус едва ощутимо ударил по нёбу. Он знал этот голос, знал этот тон — лёгкий, будто беззлобный, но всегда со скрытой остротой, за которой следовал смех толпы. Смех, который вонзался в спину, как десятки тонких иголок.

Сбоку от Поттера, лениво облокотившись на каменную стену, стоял Сириус Блэк. Улыбка у него была, такая, будто он заранее знал, что сейчас скажет, и уже наслаждался будущей реакцией. С нарочитой грацией он сделал шаг вперёд, поднял руки, словно держал в них воображаемый блокнот, и, прищурившись, принялся воображаемо чертить пером в воздухе.

— Как думаешь, кого он рисует? — протянул Блэк громко, растягивая каждое слово так, чтобы оно достигло самых дальних ушей. — Себя в зеркале? О, нет... — он театрально поджал губы, сделав голос приторно-сладким, — наверное, мисс Гарриет!

Толпа учеников, сгрудившаяся в коридоре, загоготала. Смех был разный — звонкий, глухой, хриплый, но все эти звуки слились в один поток, ударивший Северуса в грудь. Ему показалось, что даже каменные стены зашевелились, усиливая этот хор насмешек.

Книги, прижатые к груди, вдруг стали невыносимо тяжёлыми. Его пальцы побелели от напряжения, он сжал их так сильно, что костяшки заскрипели. В голове стучало одно: не показывай. Не дай им увидеть, что больно. Но тело предавало его. Щёки горели, будто от огня, дыхание сбилось, и он ощущал, как предательски дрогнули пальцы.

Каждое слово, каждое движение казалось направленным лично на него. Он видел — как свет фонаря блеснул в глазах Поттера, полных живого, злого веселья. Как Блэк, чуть склонив голову, ждал новой порции смеха. Видел, как кто-то из толпы прятал усмешку в рукав, другой толкал локтём соседа, мол, смотри. Мир вокруг сузился до этого коридора, до десятков глаз, прожигающих его насквозь.

Почему именно он? Почему всегда он? — вспыхнула мысль, глухая и безысходная. В груди поднималась волна — смесь злости и унижения, такая сильная, что хотелось либо закричать, либо швырнуть книги прямо в лицо Поттеру. Но вместе с тем внутри, глубже, сидела привычная холодная тяжесть: он знал, что любой его ответ будет лишь топливом для их насмешек.

Он стоял посреди коридора, зажатый стенами и толпой, как зверь в клетке. И только шум дождя за окнами, далёкий и глухой, напоминал, что за пределами этой каменной ловушки есть другой мир — мир, в котором можно дышать.

Северус резко поднял голову. Его волосы упали с лица, открыв глаза — тёмные, полные ярости и боли. Смех в коридоре на мгновение стих, словно кто-то невидимый прикоснулся к общей ноте, приглушив её. Но Поттер, конечно, не остановился.

— Ну же, Снейп, — насмешливо бросил он, — покажи нам своё искусство! Мы все так жаждем вдохновения.

В груди у Северуса что-то оборвалось. Он сделал шаг вперёд — медленный, но уверенный, и голос его прозвучал глухо, будто из-под земли:

— Лучше быть художником... чем пустым шутом.

Толпа охнула — не от смысла слов, а от того, что он решился возразить. Несколько человек переглянулись, в воздухе на секунду повисло напряжение.

Поттер усмехнулся, но в уголках его глаз мелькнуло лёгкое раздражение. Он не привык, что добыча отвечает.

— Шутом? — переспросил он, вскинув бровь. — А ты думаешь, твои каляки достойнее, чем моя компания?

Северус сжал книги так, что ногти впились в обложки. Он чувствовал, как дрожит подбородок, как злость готова вырваться наружу, но вместе с ней поднимался страх. Скажи — и пожалеешь. Замолчи — и снова проиграешь.

Он выдавил сквозь зубы.

— По крайней мере, мои рисунки честнее, чем ваши лица.

Слова сорвались резко, словно удар, и в коридоре вновь прокатилась волна смешков — но теперь в них была примесь удивления. Кто-то даже хмыкнул одобрительно, но тут же спрятал реакцию, опасаясь лишнего взгляда Поттера.

Блэк прищурился, и его улыбка стала тоньше, острее.

— Ты становишься смелым, Снейп, — протянул он, наклоняя голову, — может, стоит проверить, насколько?

И толпа загудела снова — жадно, в предвкушении зрелища, будто стая, учуявшая запах крови.

Северус понял: выхода назад уже нет.

Северус рванулся вперёд, намереваясь хотя бы словами отбиться, но чья-то нога — преднамеренно выставленная, с издевательской точностью — оказалась у него на пути. Он отступился, потерял равновесие и едва не рухнул. Книги выскользнули из рук, с глухим стуком ударились о каменный пол, разлетелись веером. Звук этого падения врезался в уши громче, чем общий смех. Казалось, даже своды потолка усилили эхо, превратив неудачу в громогласный позор.

Северус застыл. Его руки всё ещё в воздухе, как у человека, который пытался удержаться и не смог. В груди разверзлась пустота. В этот миг он почувствовал себя абсолютно голым перед десятками глаз — беспомощным, униженным, маленьким. Словно стены замкнулись и навалились на него.

Толпа захохотала. Поттер держался за живот, Сириус откинул голову назад, смех его был звонким, резким, и всё это кололо хуже всего.

И вдруг — другой голос прорезал общий гул.

— Хватит!

Смех оборвался, будто кто-то резко перерезал струну.

Северус моргнул и увидел её. Гарриет. Она стояла в нескольких шагах, прямо между ним и толпой. Её зелёные глаза горели за стёклами очков так ярко, что даже дождь за окнами не мог затушить этот свет. В её голосе была сталь, неожиданная для всех. Даже учителя редко добивались от толпы такой тишины.

— Вам это смешно? — её голос не был криком, но тишина усиливала каждое слово. — Смеяться над тем, что человек умеет? Над тем, что он делает лучше, чем вы когда-либо сможете?

Толпа замерла. Кто-то кашлянул, другая девочка отвернулась, будто внезапно стыдясь. Смех испарился, как будто его и не было.

Джеймс неловко откинул волосы со лба. Его уверенность дала трещину.

— Мы просто... — начал он, пытаясь вернуть лёгкость в голос.

— Просто унижаете, — резко перебила Гарриет. — Вы и Сириус.

Она произнесла их имена с такой силой, что коридор будто задрожал. Северус видел, как многие переглянулись — ведь все знали: Джеймс Поттер и Сириус Блэк были её кузенами. Родня. Те самые, кто сейчас стояли против неё.

— Вы даже не понимаете, — продолжала Гарриет, и её голос стал мягче, но от этого ещё острее. — Рисовать — значит видеть мир по-другому. Это смелость — показать то, что внутри. У вас её нет.

Тишина повисла, гулкая, звенящая. Даже капли дождя, стенавшие по высоким узким окнам, казались оглушительно громкими.

Северус стоял, почти не дыша. Его сердце всё ещё билось в горле, руки дрожали, но в груди разгоралось что-то новое — тёплое, обжигающее, не похожее ни на стыд, ни на злость.

Гарриет присела и спокойно начала собирать его книги, не глядя на толпу. Будто никого и не существовало. Этот жест — такой простой, такой естественный — разрубил остатки напряжения сильнее любых слов.

Она протянула одну из книг, задержав пальцы на его руке чуть дольше, чем требовалось.

— Вот.

Её прикосновение было тихим, но в нём было больше поддержки, чем в любых речах.

Северус смотрел на неё, и весь мир сжался до этой точки — её глаз, полных решимости, и её прикосновения, лёгкого, но ощутимого, как будто в нём заключалась вся вселенная. Горло сжало, слова застряли. Он хотел сказать хоть что-то — поблагодарить, возразить, защититься, — но не смог. Внутри всё было переполнено: стыд, гнев, и поверх всего — невыносимо яркое, незнакомое чувство, что он не один.

За их спинами стояла толпа. Но тишина теперь была иной. Не той, что давила смехом и издёвками, а тяжёлой, растерянной, словно каждый ученик пытался понять: а что же только что произошло? Несколько человек переглянулись, кто-то неловко кашлянул, кто-то сделал вид, что разглядывает витражи на окнах.

Джеймс смотрел на кузину, нахмурившись. Его улыбка исчезла, губы поджались. В его взгляде мелькнуло недоумение — и, что удивительнее всего, стыд. Он не ожидал, что она встанет на сторону Снейпа. Не ожидал, что его игра будет прервана. И уж точно не ожидал, что его собственная семья подорвёт его авторитет.

Сириус, напротив, не скрывал раздражения. Его челюсть напряглась, ухмылка сползла, и он коротко хмыкнул, будто хотел разрядить напряжение, но в голосе просквозила резкость:

— Вот как... значит, вечно защищать жалких неудачников у вас семейное хобби?

Его слова повисли в воздухе, но уже не вызвали смеха. Толпа молчала. Никто не решился поддержать. Даже самые преданные поклонники их шуток опустили глаза. Слишком сильно звучал голос Гарриет — и слишком явным был её выбор.

Она, не оборачиваясь, поднялась с книгами в руках и протянула одну Северусу. В её движениях не было ни капли показной театральности, лишь уверенная простота. Этот жест — присесть, собрать его вещи и вернуть их, словно он достоин того, чтобы их ему вернули с уважением, — значил больше, чем любые слова.

Северус принял книгу, и её пальцы задержались на его руке. Его сердце будто ухнуло в пропасть. Мир вокруг — холодные каменные стены, узкие окна с каплями дождя, десятки глаз, жадно следящих за каждым движением — растворился. Осталась только она.

Они пошли по коридору вместе. Северус шагал, низко опустив голову. Он не видел дороги перед собой — лишь чувствовал её рядом. Каждый её шаг звучал, как защита. Каждый её вдох рядом напоминал ему: ты не один.

За спиной осталась странная, сдержанная тишина. Толпа не смела заговорить, словно каждый понимал, что грань нарушена: привычная сцена с жертвой и насмешками больше не выглядела забавной.

Северус чувствовал, как внутри него, под слоем привычной злости и унижения, вспыхивает что-то новое. Сначала робко, почти больно — но с каждой секундой теплее. Он впервые позволил себе эту мысль: кто-то встал на мою сторону.

И она — это была она. Гарриет.

* * *

Ночь в его доме была густой и вязкой, как сама тьма, что жила в старых каменных стенах. Северус медленно задвинул засов на двери, привычным движением поправил кривой крючок, словно это могло хоть как-то добавить защищённости, и поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Каждый шаг отзывался гулко, будто стены сами знали его одиночество и подчёркивали его.

Спальня встретила его привычной холодной пустотой. Узкая кровать с выцветшим серым покрывалом, низкий шкаф, стол, на котором в беспорядке лежали книги и тетради. На стенах не было ни картин, ни фотографий — ничего, что напоминало бы о близких или о прошлом. Лишь голые поверхности, тени и запах старого дерева. Здесь не было места воспоминаниям. Здесь было только настоящее — тихое, безликое, предсказуемое.

Он зажёг свечу, и мягкий свет прорезал мрак, но не согрел его. Пламя дрожало, отбрасывая странные тени на стены, словно они шептались между собой. Северус сбросил пальто на спинку стула и сел на край кровати, опершись локтями на колени. Всё внутри было переполнено.

Он закрыл глаза и снова увидел — книги, разлетевшиеся по каменному полу; толпу, жадно ждущую его падения; лица Поттера и Блэка, искажённые усмешками; их голоса полные издёвки. Всё это он знал наизусть. Всё это проживал снова и снова, как дурную пластинку. Но сегодня что-то было иначе.

Она.

Образ Гарриет возник так ярко, будто она стояла здесь, рядом. Голос её — ровный, твёрдый, в котором не было ни капли дрожи. Взгляд — зелёный, пронзительный, такой чужой и такой опасно близкий. Она встала между ним и ими. Она произнесла то самое слово — "Хватит".

Северус медленно провёл ладонью по лицу, будто пытаясь стереть этот образ. Но он лишь укоренялся глубже.

Почему она это сделала? Она — Поттер. Родня Джеймса. Кузина Сириуса. Та, кто по праву принадлежала их кругу. Ей достаточно было промолчать. Она могла бы отвернуться, как остальные. Могла бы даже подхватить их шутку, просто чтобы не выделяться. Так делали многие. Он это знал слишком хорошо: легче присоединиться к сильным, чем пойти против них. Но она выбрала другое.

Он вслушивался в свои мысли и чувствовал, как в груди поднимается что-то тревожное, неровное, словно неустойчивая волна. Он привык к ненависти, к презрению, к одиночеству. Но не к этому. Не к защите.

Он вспомнил выражение лица Джеймса, когда Гарриет остановила его. Это был не вызов и не привычная самоуверенность — там было смятение. Сириус же едва сдерживал злость, его насмешка сорвалась на резкость. Их задело, что она осмелилась. Задело так, что на мгновение их власть над толпой рухнула. И всё это из-за её одного слова.

Голова гудела. Он ненавидел Поттера, ненавидел Блэка — за каждый их смех, за каждое слово, за все годы унижений. Но теперь эта ненависть переплеталась с другим образом — с Гарриет, которая шагнула против них. Родная кровь не удержала её.

Может ли это быть жалость? Он сжал кулаки так сильно, что ногти впились в ладони. Жалость — унижение худшее, чем любое оскорбление. Но в её глазах и в голосе не было жалости. Там была сила. Упрямство. Защита. Словно она видела в нём что-то, что не видел никто другой. Словно она сказала себе: "Я не позволю этому продолжаться".

Северус встал, прошёлся по комнате, чувствуя, как доски под ногами скрипят в такт его шагам. Он остановился у окна. За мутным стеклом лилась дождём ночь. Улицы погружены в темноту, лишь редкие огоньки вдали пробивались сквозь завесу воды. Он положил ладонь на холодное стекло и вдруг ощутил, что всё его одиночество — привычное, тягостное — треснуло тонкой линией.

Он не знал, что с этим делать. Он не знал, стоит ли доверять тому мгновению, той её решимости. Возможно, завтра она пожалеет. Возможно, откажется от своего поступка. Возможно, сама толпа заставит её вернуться к ним. Но сегодня — сегодня она стояла рядом.

И это «сегодня» жгло его сильнее, чем все вчерашние раны.

Северус вернулся к кровати, сел и скинул сапоги. Лёг, но сон не приходил. Он переворачивался с боку на бок, снова и снова возвращаясь мыслями к её лицу. К тому, как она вздёрнула подбородок, словно бросая вызов всему залу. К тому, как её пальцы коснулись его руки, возвращая упавшую книгу.

Эта тёплая, едва ощутимая деталь всплывала в памяти снова и снова. Его руки знали холод, знали удары, знали сжатие кулаков. Но не прикосновение, в котором не было ни насмешки, ни брезгливости.

И от этого было страшнее всего.

Он лежал, уставившись в потолок, а свеча догорала на столе, распространяя запах расплавленного воска. Тени тянулись по углам, и в этой тишине Северус впервые за долгое время почувствовал, что его мир больше не принадлежит только ему. В него вторглась она — и вычеркнуть её уже было невозможно.

Он закрыл глаза. Сон всё же подкрался, но не принёс покоя. Он уносил его туда, где среди шёпота, насмешек и дождя всегда стояла она.