Сердце проказы (гет)

Аделин испытывала смешанные чувства. Её план сработал как часы — но она подставила Пьера. А ради чего? Она даже не была уверена, получится ли снова вернуться в прошлое.

— Это будет великое фиаско, — нервно усмехнулась она, почти вслух.

Теперь сумка была почти готова.

В прошлый раз содержимое карманов переместилось вместе со мной… Из этого можно было сделать вывод: всё, что находится на мне — перемещается со мной.

Она в последний раз оглядела комнату. Сумку. Себя.

— Что я делаю?.. Слабоумие и отвага, не иначе, — пробормотала она с кривой усмешкой.

Потушив свет, Аделин легла на кровать. Тяжёлую сумку она положила себе на живот и туго зафиксировала ремешком вокруг себя. Тяжело сосредоточиться, когда тебя вот-вот расплющит собственный багаж.

Она закрыла глаза. Дышала медленно. Через несколько минут ей удалось настроиться.

Она вновь представила отца. Его отделение. Пациентов. Онкологию. Вспомнила то, что долго пыталась вытеснить — их последнюю ссору.

— Пап, я просто переживаю за тебя! Нельзя же так близко к сердцу принимать всех… ты тоже не железный!

— Аделин, послушай меня, — в голосе отца звучала его обычная мягкая твёрдость. — Я выбрал свою профессию именно потому, что мне не всё равно. Я люблю свою работу. И пока я могу — я буду этим заниматься. Врачу нужно проявлять чувства к пациентам. Иначе зачем вообще всё это?

Я не раз видел, как мои коллеги смотрели на них как на цифры, как на истории болезни — не более. И знаешь, к чему это приводило?

Аделин сердито покачала головой.

— К надписи в заключении — врачебная ошибка. В то время как кто-то потерял не просто человека, а возможно и весь смысл жизни. Просто потому, что врач не увидел перед собой человека — из-за усталости, равнодушия, или чего-то еще… неважно.

Аделин сжала руки. Сильно. До боли. До скрипа суставов. Из глаз потекли горячие слёзы, подбородок задрожал.

— А как же я, пап?.. Почему ты не подумал обо мне?.. — прошептала она, всхлипнув.

На секунду голова Аделин будто закружилась. И тут… Её тело обдало жаром. А в закрытые глаза вдруг пробилось настойчивое, обжигающее солнце — солнце древнего Иерусалима.

Резко выдохнув, Аделин бросила руки на живот — сумка была на месте и всё так же тяжело давила. Аккуратно открыв глаза, она осмотрелась.

«Получилось! Я снова за стенами города. Но теперь я готова.»

Дома Аделин предусмотрительно надела льняную тунику Изи, а сверху — свободное, но закрывающее горло и руки до кистей тёмно-серое льняное платье. На голову — накидку с капюшоном. Лицо — прикрыто тканью и заколото булавками. Сумку она спрятала за спиной под накидкой и крепко зафиксировала. Со стороны теперь казалось, что Аделин — это старая, сгорбившаяся старушка. Собственно, это и был ее хитрый план.

Под палящим солнцем она зашагала в сторону ворот, стараясь не сбиться с ритма.

Господи, какая же невыносимая жара… — мысленно выругалась Аделин. Но на этот раз она была умнее — взяла с собой медную бутылку с водой.

Облив себя несколько раз и отпив глоток, она ощутила, как обостряются чувства и выравнивается дыхание. Нельзя терять концентрацию.

У ворот всё было, как в прошлый раз: два стражника, та же тень от стены, та же каменистая дорога. Аделин подошла спокойно. Не оглядываясь, просто прошла мимо — и её никто не остановил.

Шикарно, — сказала она себе мысленно, не скрывая довольства.

Маскировка — гениальная. Молодец, Аделин.

Она вспомнила, где находится дом Изи. Путь был не близкий, сумка неприятно тянула плечо, но внутри горело чувство победы.

Она вернулась. С готовностью. С силой. С целью.

Где-то через полчаса.

Бутылка была опустошена, три ручья пота стекали по лицу и шее несчастной Аделин, которая едва волочила ноги. Сумка, казалось, раздавила ей ключицу, но — ничего! Солнце не собиралось отступать, но и Аделин — тоже.

Остановившись в тени какого-то дома, она отдышалась. Осмотрелась. Путь вспоминался, но становилось ясно: если она сейчас рухнет — ей уже никто не поможет.

Нужно найти воду.

Пробродив ещё около двадцати минут, она наконец заметила вдали очертание колодца.

Он стоял у подножия высокой, светло-песочной крепости — массивного, угловатого прямоугольного здания, украшенного гобеленами. Деревянные двери были резными, окна — узкие, бойничные. Чем ближе она подходила, тем более внушительной и величественной казалась крепость.

Надеюсь, это не казённый колодец… — мрачно подумала она, оглядываясь. Вокруг — ни души. Подозрительно тихо.

Подойдя к колодцу, Аделин ещё раз оглянулась — всё было по-прежнему безмолвно. Сняв сумку с плеча, она громко выругалась — такое облегчение обрушилось на плечо, будто с него сняли цепь.

От колодца тянуло лёгкой прохладой. Аделин взялась за глиняное ведро, опустила его на верёвке вглубь.

Где-то внизу — мягкий плеск. Вода.

Она выдохнула с облегчением, напрягая руки, вытянула тяжёлое ведро. Вода оказалась ледяной, прозрачной, живой. Жадно припав к краю, она сделала несколько небрежных, быстрых глотков.

Оглядевшись в последний раз и убедившись, что рядом ни души, она быстро стянула платок с головы, освобождая волосы и лицо от невыносимого жара ткани. Пот сразу выступил на коже — словно только теперь её открыли солнцу по-настоящему. Влажные пряди прилипли к щекам, шее. Жар давил со всех сторон.

Взяв ведро обеими руками, она подняла его и медленно вылила воду себе на лицо. Прохлада ударила резко, но приятно — кожа словно задышала.

Но этого было мало. Остатки воды она плеснула себе на грудь. Ткань моментально намокла, прилипла к телу, охладила ключицы, живот, бока. Где-то в глубине отозвался стон облегчения.

— Чёртова жара… — выругалась она про себя, тяжело выдыхая. — Тут градусов сорок, не меньше.

Жар отступал. На лицо вернулась жизнь.

Аделин запрокинула голову к небу, закрыла глаза, улыбнулась. Но когда снова приоткрыла веки — улыбка медленно исчезла с её губ.

На самом верху башни, в узком оконном проёме, застыла высокая мужская фигура. Он был полностью облачён в белоснежные ткани — такие чистые, что казались сияющими на фоне камня и пыли. Лицо скрывала маска, отливающая холодным металлом — гладкая, идеально выточенная.

И только глаза оставались открытыми миру. Пронзительные. Живые. Они смотрели на неё из глубины теней — долго, пристально, будто заворожённо. Аделин не могла отвести взгляд. Эти голубые глаза, сияющие в полумраке, удерживали её взгляд — спокойно, неотвратимо.

Он не двигался. Не говорил. Будто статуя. Будто само время остановилось.

Она не знала, кто он. Как и он — не знал её. Но именно в эту секунду,

в этой невозможной тишине, что-то внутри нее изменилось. И это не было волнением. Это было — как возвращение домой после долгой разлуки.

Как внезапное, тёплое воспоминание, хранимое в самом сердце.

Как объятие с тем, кого ты потерял — и наконец снова нашёл.

Как будто всё вдруг встало на свои места.

Между ними повисла тишина, которую никто не хотел нарушать.

Но вдруг мужчина обернулся — взглянул куда-то вправо, будто что-то отвлекло его внимание. Аделин, словно выйдя из гипнотического транса, очнулась. Резко пришла в себя, наспех закуталась в платок — и быстро ушла прочь.

Приблизительно пять утра. Башня Давида.

Ненавижу утро. Оно всегда начинается с боли. Словно кто-то проводит по коже раскалённым железом. Боль стала почти родной. Я привык к ней. Или… Может, просто стараюсь в это верить.

Вера.

Вера всегда спасала меня. Задавался ли я вопросом, почему именно я — прокажённый? Почему Господь решил так распорядиться моей душой? Возможно, спрашивал. Но хочу ли я знать ответ? Ведь главное не "почему", а — "как". Как жить с этим. Как продолжать нести своё предназначение.

Я — король. Рождённый, чтобы им быть. Когда брак моих родителей аннулировали, отец обратился к Папе с прошением узаконить меня и Сибиллу. Он хотел видеть меня на троне. Даже когда Вильгельм Тирский сообщил ему о моей болезни, он скрыл правду — чтобы меня не сослали в Орден, как других прокажённых. Он верил, что я достоин трона. Я не подведу тебя, отец.

Моя болезнь — не приговор. Я буду защищать Иерусалим и его жителей, пока способен стоять.

Балдуин осторожно приподнялся с ложа, когда в комнату молча вошёл слуга с тазом воды, настоянной на винном уксусе и лавровых листьях. Кажется, его уже перестало выворачивать от этого едкого, кислого запаха. Следом появился второй слуга — с чистыми повязками. Они знали, где уже началось разложение. Где кожа отходит, как ветхий пергамент. Он не напоминал. Просто выдыхал, когда особенно жгло.

После омовения — молитва. "Domine, dirige me." Господи, веди меня.

Свет проникал сквозь щели в ставнях, очерчивая его тень на каменной стене. Это был единственный час в сутках, когда он чувствовал себя просто человеком. Не королём. Не помазанником. Не больным. Просто — человеком, которому слишком рано пришлось повзрослеть.

Завтрак он ел без аппетита — из привычки. Хлеб. Оливки. Вода. Иногда мёд. Мёд помогал заглушить металлический привкус во рту, если ночь была тяжёлой.

Затем — работа. Любимая часть дня.

Военное дело всегда приносило мне странное, почти острое утешение. Логика. Тактика. Расчёт. В них не было жалости. Не было места болезни. На войне каждый шаг — продуманный, каждый ход — смысл. А значит, у меня всё ещё есть место в этой шахматной игре.

Неизвестно, сколько продлится наше перемирие с Саладином. Тогда, год назад, его заключение вызвало нешуточные споры при дворе. И по сей день, быть может за моей спиной, Ги де Лузиньян и Рено де Шатийон жаждут нарушить соглашение.

И хотя прямой угрозы городу пока не было, я знал: тишина — обманчива.

Балдуин встал, несмотря на боль в ступнях, и медленно прошёл к окну. Слуги бесшумно вошли в покои. Они знали порядок. Сначала — туника поверх повязок. Потом кафтан — тяжёлый, с золотыми нитями, почти как броня. Ткань едва касалась бинтов на шее, но не вызывала боли. Пояс затянули туго, но бережно. Один из слуг склонился, поправляя складки у запястья.

Затем — капюшон. Его опустили сзади, аккуратно расправив, чтобы обрамлял лицо. Последней была маска. Когда металл коснулся кожи, Балдуин сделал глубокий вдох.

Эта рутина давно уже не казалась ему тяжёлой. Но сегодня… что-то было иначе. Металлическая маска, казалось, вдруг стала теснее. Дышать в ней стало труднее, как будто воздух внутри сгустился. Балдуин жестом отпустил слуг. Он хотел остаться наедине с тишиной — и с собой. Сделав несколько глубоких, медленных вдохов, он понял: ему нужно больше. Больше света.

Он подошёл к окну и распахнул створки внутрь комнаты. Ветер ворвался вместе с ярким, обжигающе тёплым светом рассвета. Балдуин медленно поднял взгляд. Город лежал перед ним, залитый солнцем, живой — как будто ещё спал, но уже дышал полной грудью. Но не это привлекло его внимание.

У колодца, посреди мощёного двора, в полном одиночестве стояла девушка. Изнемождённая от жары, она с таким упоением пила воду, что король застыл. От изумления. Он боялся пошевелиться — будто одно неловкое движение спугнёт её, как птицу. Он молча вглядывался в этот живой, неожиданный, прекрасный фрагмент мира.

Через мгновение она оглянулась по сторонам — и резко сняла с головы платок. Тяжёлые пряди чёрных волос распались по плечам, обнажив шею и лицо. Балдуин не ожидал этого. Его взгляд невольно задержался, когда она подняла ведро и плеснула воду себе на лицо и грудь. Капли стекали по коже и тонкой ткани, темнеющей от влаги.

Льняная рубашка тут же прилипла к телу, став почти прозрачной — словно второе дыхание кожи. Она подчёркивала каждый изгиб, каждую линию. Под ней проступили мягкие очертания груди — не нагота, но нечто более притягательное: уязвимая, честная телесность, которую никто не пытался выставить напоказ.

Тонкая талия перетекала в плавный изгиб бёдер. Вода струилась по животу, скользила ниже, оставляя после себя мерцающие дорожки. Она провела рукой по шее, будто стирала остатки жары. Каждое движение было как волна — и всё это в молчании, будто весь мир вокруг исчез.

Он видел, как под тканью поднимается её дыхание, как напрягаются мышцы, как дрожит кожа от холодных капель.

Он никогда бы не подумал, что вода может так осчастливить человека. Никогда прежде не видел ничего подобного. Не столько из-за обнажённости — сколько из-за правды. Она была собой. Настоящей. И от этого — невыносимо прекрасной.

А потом она вдруг вскинула голову — и улыбнулась. Улыбнулась не ему, а солнцу и жизни. И в ту секунду Балдуин понял: это была самая красивая улыбка, какую он когда-либо видел.

Ничто до этого мгновения не вызывало в нём такого нарастающего смущения.

Что это?.. — спросил он себя. Но ответа не было. Лишь безмолвное признание: она была красива. По-настоящему.

И Балдуин внезапно ощутил, как уголки его губ поднимаются в ответ — в тёплой, невольной улыбке. Словно он почувствовал её любовь к жизни. Её радость. Её легкость. Всё то, чего, казалось, так не хватало ему самому.

Жизнь — без боли. Без повязок и мазей. Без тугих бинтов и тяжёлых взглядов. Просто жизнь. Простая, сияющая, счастливая.

Он будто проживал этот миг вместе с ней — этой прекрасной незнакомкой. Балдуин внезапно ощутил, как в этот момент, глядя на неё, забывает о своей бесконечной боли.

Это могло бы продолжаться вечность… если бы не её взгляд. Она распахнула глаза — и встретила его.

Он посмотрел в её тёмно-карие глаза — большие, лучезарные, полные чего-то светлого и чистого. Как у ребёнка, который с восторгом изучает этот мир.

Он подметил её кожу — светлую, почти фарфоровую. И чёткие, аккуратные черты — как будто вырезанные с особой бережностью.

Кто она? Откуда? А главное — что мне сказать ей сейчас? Он, кажется, уже нарушил не одно правило приличия, стоя вот так и разглядывая её. Может ли она счесть это за подглядывание? Нужно было что-то сказать. Прямо сейчас.

Он набрал воздуха в лёгкие и уже приоткрыл рот, наконец собрав в уме подходящие слова… Но вдруг — дверь распахнулась без стука, и в покои стремительно вошёл Вильгельм. На нём была тёмная монашеская ряса, запылённая от спешки, в руках — свиток. Он сжимал его, будто всё ещё не веря написанному.

— Ваше Величество, — начал он почти на бегу, — прости, но я не мог ждать. Это срочно.

Балдуин вздрогнул. Он резко обернулся, будто выныривая из глубокого сна. Понадобилось несколько секунд, чтобы собраться.

— Бывают моменты, когда стук в дверь уместен, Вильгельм, — произнёс он тихо, глядя на него в упор. — Даже для тебя.

— Когда новости не касаются безопасности королевства — да. А сейчас… — он подошёл ближе, — тебе стоит это увидеть.

Он протянул свиток. Балдуин взглянул, но не потянулся сразу.

— Саладин?

— Хуже. Ибо это — Рено.

Балдуин опустил взгляд, пытаясь вернуть мысли в привычный порядок. Лишь через мгновение он снова повернулся к открытому окну.

У колодца уже никого не было.

Только утренний свет играл в каплях на камнях, а лёгкий ветер колыхал пыль на вымощенном дворе — словно всё, что он только что увидел, было всего лишь миражом.

И вот снова боль тяжелой ношей потянула его в реальность — в башню, в это тело, стянутое бинтами, в металлическую маску, через которую порой трудно дышать.

Балдуин глубоко вздохнул, опуская взгляд.

Он вновь обернулся к Вильгельму и, не говоря ни слова, протянул руку. Свиток. Тонкий, аккуратно свернутый, с красной нитью и личной печатью. Из Муа́ба. Значит— действительно от него. Балдуин едва заметно прищурился.

— Ты его читал? — спросил он, не поднимая глаз.

— Да, государь. Прости. Но промедление… было бы глупостью.

Он разорвал печать. Развернул пергамент.

— Он напал?

— Караван. С паломниками и детьми. Под знамёнами мира, — ответ Вильгельма прозвучал жёстче обычного.

— Он не в себе… или чертовски уверен, что я не посмею тронуть его.

— Говорят, он уже хвастается, что Господь сам благословил его меч.

— Он только что подарил Саладину повод. — Голос Балдуина прозвучал глухо, сквозь металл. — Позови Раймунда. И пусть Ибелин тоже будет. Сегодня вечером — совет. До заката.

Около 17:30. Зал совета. Цитадель, Башня Давида.

Помещение было прохладным даже в зной — тяжёлые каменные своды сохраняли внутри вечернюю тень. По стенам висели флаги Иерусалима и вассальных домов, а на массивном деревянном столе, уставленном свитками, картами и металлическими печатями, лежала карта Святой земли. Балдуин сидел в центре, в высоком кресле с резным подлокотником, правая рука опиралась на стол. Он казался собранным, почти отстранённым — но каждый в зале чувствовал напряжение в воздухе.

Первым вошёл граф Раймунд Триполийский — высокий, худощавый мужчина с прямой спиной и лицом, исписанным морщинами от солнца и забот. Его глаза были темны и проницательны — человек, привыкший смотреть вперёд дальше других. На нём — тщательно подогнанная тёмная туника с вышитым крестом Триполи, перехваченная поясом с ножнами.

Следом вошёл Балиан д’Ибелин — молчаливый, но крепкий, с тенью тревоги на лице. Ему было чуть за тридцать, плечи широки, руки мозолисты — человек, знавший не только политические речи, но и вес меча. Тёмные волосы были аккуратно зачёсаны назад, щёки чуть заросли щетиной — вид у него был скорее солдатский, чем придворный. На груди — скромный герб Ибелинов.

Ги де Лузиньян явился позже, в излишне украшенном одеянии, с надменной улыбкой. Он оглядел присутствующих, задержал взгляд на Балиане чуть дольше, чем требовалось, — взгляд был холодным и насмешливым.

Амори де Лузиньян, напротив, держался тише. Он шагал рядом с братом, чуть отстав — как тень за фигурой, чьё сияние заслоняет собственное.

Жослен III де Эдесса замыкал процесссию. Он шёл с достоинством, не слишком медленно, не слишком быстро — будто заранее выверив каждый шаг. Его лицо оставалось нейтральным, почти застенчивым, но внимательный наблюдатель заметил бы: он слушает всех, но доверяет немногим. На нём не было излишеств, но в осанке ощущалась знатная кровь и уверенность наследия.

Последними вошли представители храмовников и госпитальеров, включая старшего брата ордена — магистра монашеской рати. Совет должен был начаться с минуты на минуту.

— Благодарю вас, что пришли, — тихо начал Балдуин. Его голос был глуховат под маской, но каждое слово звучало чётко. — Сегодняшний совет не из тех, что можно отложить.

Он перевёл взгляд на Вильгельма Тирского, стоявшего рядом.

— Коротко: Рено де Шатийон напал на караван, и, по словам Вильгельма… там были и мусульмане, и христиане.

— И золото, — вставил Ги, лениво. — Он взял вражеское золото. Что в этом плохого?

— То, — сказал Раймунд, — что мы нарушили перемирие.

— Он, — поправил Балиан жёстко, — он нарушил его, не мы. И если Саладин решит, что это — воля Иерусалима, он ударит.

— Может, пора напомнить ему, кто здесь король? — Ги криво усмехнулся.

Балиан прищурился, но промолчал.

— Что ты предлагаешь, Ибелин? — спокойно спросил Балдуин.

— Осудить действия Рено. Послать гонца с письмом, в котором ясно сказано, что это не санкционированный акт. И — настоятельно — потребовать возвращения пленных и компенсации, иначе он будет признан изменником.

— Осудить своего вассала перед мусульманами? — бросил Амори. — Это позорно.

— Гораздо позорнее — втянуть королевство в войну ради чужой самовольности, — резко сказал Вильгельм.

— Вам бы, мессир, меньше думать о войне, и больше — о своей кафедре, — заметил Ги с ядом.

Вильгельм приподнял бровь: — Вам бы, мессир, больше читать Святое Писание. Там сказано о гордыне.

— Довольно, — вмешался Раймунд. — Все понимают: если мы сейчас пойдём на поводу у безрассудства, нас ждёт не война, а поражение.

Жослен впервые заговорил: — Возможно, стоит сперва выслушать самого Рено. Он не в Иерусалиме, но мы можем послать за ним. Прежде чем судить…

Балиан вскинулся: — У него не первый проступок. Хватит ждать. Каждый его шаг всё вызывающе наглее прежнего.

— Тем не менее, он женат на наследнице Трансъордании, — напомнил Жослен. — Он не пустое имя в нашем королевстве.

— И это не повод бросать честь короны под ноги, — сухо отозвался Вильгельм.

Под звуки перепалок за советом Балдуину будто лучше думалось. Голоса за и против сливались в фоновый шум. Он не вмешивался сразу — наблюдал. Как и всегда.

Рено опять переступил грань. Этот человек — Безрассуден, жесток, непредсказуем. Но что с ним делать?

Он уже сталкивался с этим раньше. Слишком часто. Рено действовал по собственному усмотрению, как будто на него не распространялась королевская власть. Он не слушался, но и не был глуп — напротив, умел выбирать моменты, когда можно ударить, а потом прикрыться заслугами перед короной. И теперь, в разгар шаткого мира, он напал на караван.

Саладин не оставит это без ответа. Он умен. У него больше терпения, чем у нас всех вместе взятых. Он не двинется сразу — выждет момент.

Балдуин медленно перевёл взгляд на лица за столом.

Раймунд — за мир. Он поймёт. Балиан — тоже. Но Лузиньяны… Он с трудом подавил раздражение. Если они подтолкнут меня к войне — я потеряю армию ещё до того, как выйду в поле.

Я король. Даже если каждый из них считает, что может лучше. Я не могу позволить себе слабость. Не могу сказать, что боюсь войны — хотя боюсь. Не за себя. За Иерусалим. За народ. За то, что мы потеряем его, не из-за врага…

Он поднял руку — зал совета стих.

— Мы должны принять решение. Не на эмоциях. Не в гневе. Но разумом. Рено бросает вызов не только Саладину. Он бросает вызов мне.

Он сделал паузу, отчётливо глядя на Ги.

— Мы не будем оправдываться перед Саладином. Но мы дадим понять, что это действие — не воля короны. И не желание народа. Раймунд, ты отправишь письмо. Без извинений, но с ясной позицией: перемирие всё ещё возможно. Но с предупреждением — если он перейдёт границу, мы будем готовы.

— А с Рено? — спросил Балиан.

— Сегодня мы не будем судить Рено. Я вызову его. Лично. Если не приедет — будет предателем. Тогда его судьба решится иначе.

Никто не ответил. Но всё было ясно.

Балдуин опустился в кресло, едва слышно выдохнув.

— Совет окончен.

Один за другим советники стали покидать зал. Раймунд задержался, коротко кивнул королю. Балиан промолчал, но, проходя мимо Ги, едва заметно напрягся.

Лишь Вильгельм остался на мгновение дольше. Он подошёл ближе, склонившись чуть к плечу Балдуина.

— Ты поступаешь мудро. Но берегись. У тебя не один враг за воротами. Некоторые — в этом зале.

Балдуин не ответил. Только посмотрел на тёмное окно.