Лицо Человеческое (джен)

Первым на руины Хогвартса опустился не звук, а искажение. Пространство над Запретным лесом пошло рябью, как поверхность пруда, в который бросили не камень, а саму идею тяжести. Воздух загустел, начал вибрировать на низкой, инфразвуковой частоте, от которой у редких полуночных животных застучала в жилах кровь, а призраки замка инстинктивно вжались в стены, чувствуя приближение чего-то первобытного, грубого и абсолютно чуждого этому миру. А затем, с грохотом, который был больше похож на скрежет тектонических плит, чем на звук, в небе разошлась черная, рваная трещина.

Из нее не полился свет. Из нее хлынула чистая, концентрированная ярость.

На выжженную землю в центре бывшего двора приземлилось нечто, что было одновременно человеком и стихийным бедствием. Гигантская фигура, высеченная из живого камня и гнева, чья кожа казалась грубым, серым гранитом, а мышцы двигались под ней, как запертые в клетке звери. Его лицо было маской агонии и ярости, а из горла вырывался непрерывный, низкий рев — не крик, а вибрация, от которой осыпалась каменная крошка с уцелевших стен. Это был Берсеркер. Воплощение безумной силы, не знающей ничего, кроме битвы.

Он стоял, вдыхая чужой, пропитанный магией воздух, его красные глаза бездумно сканировали руины в поисках врага. Любого врага. Он был оружием, которому забыли дать цель, и теперь он готов был обрушиться на все подряд.

Но затем произошло нечто странное.

Ярость в его глазах не исчезла, но под ней, как вторая, более глубокая реальность, проступило… недоумение. Он моргнул. Его рев сбился с ритма, став прерывистым. Геркулес оглядел себя. Его огромные, мозолистые руки, созданные, чтобы крушить, были облачены в тонкие лайковые перчатки. Вместо грубой набедренной повязки на нем был идеально сшитый черный деловой костюм, который, казалось, вот-вот лопнет на его чудовищных мышцах. На шее — туго затянутый шелковый галстук. А на ухе, нелепо примостившись на обломке хряща, мигала синим огоньком беспроводная гарнитура.

Он попытался издать свой фирменный рев берсерка, но вместо этого гарнитура в его ухе пискнула, и из его собственной гортани, против его воли, вырвался чистый, хорошо поставленный баритон:

— Тестирование системы. Раз, раз. Качество звука удовлетворительное.

Берсеркер замер, потрясенный до глубины своего безумного существа. Это был не его голос. Это был не его выбор. Он был взломан. Его тело, его оружие, его ярость — все это стало лишь аватаром для кого-то другого. Он посмотрел на свои руки в перчатках с выражением такого экзистенциального ужаса, что это было страшнее любой его боевой ярости. Он был не воином. Он был марионеткой.

И в этот момент из другой, уже теневой, бесшумной трещины в реальности шагнула та, для кого этот спектакль и предназначался.

Она была одета в мрак. Черное платье, похожее на застывший дым, черные латные перчатки, сжимающие клинок, который пил свет. Ее кожа была белой, как у статуи, а золотые глаза горели холодным, презрительным огнем. Сейбер Альтер. Королева, рожденная из тени Святого Грааля.

Она посмотрела на гиганта в костюме, и на ее губах появилась едва заметная, жестокая усмешка.

— Ты опоздал на встречу, пёс, — сказала она. — И, кажется, нарушил дресс-код.

Берсеркер взревел, пытаясь броситься на нее, но его тело снова его предало. Оно приняло элегантную позу, одна рука изящно легла на грудь, другая — вытянулась в сторону, и из динамиков невидимой звуковой системы, развернутой его гарнитурой, полилась легкая, танцевальная музыка.

А затем он запел.

Мелодия, полившаяся из невидимых источников, была издевательством. Легкая, почти водевильная, с примитивным танцевальным ритмом, она была настолько неуместна посреди готических руин и под треснувшим небом, что сам этот диссонанс вызывал физический дискомфорт. Это была музыка для дешевого кабаре, а не для битвы титанов. И под эту музыку Берсеркер, величайший герой Греции, воплощение неукротимой мощи, начал свой номер.

Его тело, против его воли, двигалось с неожиданной, чудовищной грацией. Он притопывал своей огромной ногой в лакированном ботинке, покачивал бедрами, отчего дорогой костюм трещал по швам, и его лицо, все еще искаженное маской ярости, пыталось изобразить эстрадную улыбку. Из его уст лился все тот же чужой, бархатный баритон:

— Ай-яй-яй, девчонка…

Он сделал пируэт, едва не раздавив надгробие какого-то давно забытого профессора, и указал дрожащим от ярости пальцем в перчатке на Сейбер Альтер.

— Где взяла такие ножки?..

Презрительная усмешка на лице Королевы Тьмы сменилась выражением холодного, почти научного любопытства. Она ожидала битвы. Яростной, кровавой, достойной ее статуса. Вместо этого она получила фарс. Но в этом фарсе была своя, извращенная логика. Тот, кто управлял этим гигантом, наносил удар не по ее телу. Он бил по ее чувству собственного достоинства. Он пытался не убить ее, а унизить, превратив их эпическую схватку в посмешище.

— Ай-яй-яй, мальчишки… Все уже сломали глазки… — продолжал петь Берсеркер, и в этот момент его собственные красные глаза налились кровью от бессильной ярости. Он был заперт в собственном теле, как в тюрьме, вынужденный исполнять этот унизительный танец.

Сейбер Альтер решила, что с нее хватит.

Она не бросилась в атаку. Она просто шагнула вперед, и земля под ее ногами покрылась черной, как смоль, энергией. Ее клинок, Экскалибур Морган, ожил, окутавшись вихрем тьмы.

— Я не знаю, какую игру ты затеял, кукловод, — ее голос был тихим, но он легко перекрыл музыку. — Но я в ней не участвую.

Она исчезла. Просто растворилась в тени, а в следующую секунду возникла прямо перед Берсеркером, и ее меч обрушился на него. Удар был подобен столкновению континентов. Камень и сталь, ярость и тьма. Воздух взорвался звуковой волной, которая выбила уцелевшие витражи в Большом Зале.

Берсеркер отлетел на десяток метров, проломив собой стену полуразрушенной часовни. Его инстинкты сработали — он успел подставить под удар свой каменный топор, который материализовался в его руке в последний момент. Но даже это не спасло его. Костюм на его груди был разорван в клочья, под ним виднелась глубокая рана, из которой сочилась не кровь, а темная, похожая на магму субстанция.

Музыка на секунду прервалась. В наступившей тишине был слышен только его хриплый, болезненный рык. Он был ранен. Он был свободен. Ярость вернулась, очищенная болью. Он поднялся из руин, его глаза горели, как два адских угля.

Но затем гарнитура в его ухе снова пискнула.

Музыка возобновилась, на этот раз громче, наглее. Тело Берсеркера снова дернулось в танце. Он, пошатываясь, выбрался из обломков, отряхнул пыль с уцелевшего лацкана пиджака и, глядя на Сейбер Альтер с выражением мученика, затянул припев:

— Ай-яй-яй, шепчу тебе, родная… Ай-яй-яй, а имени не знаю!..

Это было уже не просто унижение. Это было объявление войны. Войны, в которой главным оружием было не сила, а абсурд. И Сейбер Альтер, поняв это, впервые за долгое время почувствовала, как в ее холодной, темной душе просыпается что-то похожее на азарт. Она улыбнулась.

И бросилась в атаку снова.

То, что началось дальше, было похоже на лихорадочный сон безумца, поставленный гениальным хореографом. Схватка превратилась в сюрреалистический балет, где грация смертоносных атак переплеталась с дергаными, нелепыми движениями эстрадного танца. Сейбер Альтер была воплощением чистой, холодной эффективности. Каждый ее выпад был выверен до миллиметра, каждый удар — нацелен на уничтожение. Она двигалась, как тень, как разрыв в реальности, ее черный клинок оставлял в воздухе шлейфы тьмы, которые, казалось, поглощали сам звук.

Ее противник был ее полной противоположностью. Берсеркер, ведомый чужой волей, превратился в трагическую, гротескную фигуру. Он пытался сражаться. Его воинские инстинкты, отточенные в сотнях битв, кричали, заставляя его тело уклоняться, парировать, контратаковать. Но поверх этих инстинктов, как дешевая, безвкусная глазурь на произведении искусства, был наложен чужеродный алгоритм.

Их поединок был диалогом двух несовместимых языков.

Сейбер Альтер наносит горизонтальный удар, нацеленный ему в шею. Его тело инстинктивно пригибается, но в последний момент ноги сами собой делают элегантное танцевальное «па», и он уходит с линии атаки, нелепо помахивая рукой, словно отгоняя назойливую муху. Музыка подсказывает: «Ай-яй-яй, девчонка, ты куда бежишь? Не знаю!».

Она обрушивает на него шквал теневых клинков. Его каменный топор вращается с нечеловеческой скоростью, отбивая большинство из них, но несколько все же впиваются в его гранитную плоть. Он рычит от боли, но его рот против воли растягивается в улыбке, и он продолжает, задыхаясь: «Ай-яй-яй, девчонка, забери меня с собою!».

Это было чудовищно. Ярость воина, запертая в теле скомороха. Он был одновременно и несокрушимой машиной для убийства, и сломанной музыкальной шкатулкой, проигрывающей одну и ту же идиотскую мелодию. Эта двойственность делала его непредсказуемым, опасным и невыносимо жалким. Сейбер Альтер сражалась не просто с врагом. Она сражалась с самой идеей абсурда, которая насмехалась над ее серьезностью, над ее трагедией, над ее темным величием.

В какой-то момент она сумела прорвать его защиту. Ее клинок вошел ему глубоко в плечо. Боль была настолько сильной, что на мгновение она прорвала внешний контроль. Берсеркер взревел — на этот раз своим, настоящим голосом, полным первобытной агонии. Он отбросил ее ударом такой силы, что она пролетела через весь двор и врезалась в стену Большого Зала.

Он был свободен. Он вырвал из плеча дымящийся клинок тени, отбросил его, и его тело начало расти, раздуваться, разрывая остатки костюма. Каменная кожа пошла трещинами, из которых полился свет чистой ярости. Он готовился высвободить своего «Бога Войны».

Но гарнитура в его ухе, уцелевшая каким-то чудом, снова пискнула.

Процесс трансформации резко оборвался. Тело гиганта обмякло, съежилось до прежних размеров. Он посмотрел на свои руки, потом на Сейбер Альтер, поднимающуюся из руин, и в его красных глазах промелькнуло нечто, чего она никак не ожидала увидеть. Отчаяние.

Музыка прекратилась. В наступившей тишине его чужой голос произнес, на этот раз без песни, с нотками фальшивого сочувствия:

— Ай-яй-яй, девчонка… Подожди одну минутку… Я влюбился не на шутку…

И он, гигантский, израненный, истекающий магмой монстр, опустился на одно колено, протянул к ней руку и, глядя на нее с выражением вселенской скорби, закончил:

— Что ж ты делаешь со мною?..

Это был финальный удар. Удар, нанесенный не сталью, а издевательством. Он сломал не ее тело. Он сломал саму атмосферу их битвы, превратив ее в низкопробную мелодраму.

Сейбер Альтер замерла. А затем, к своему собственному удивлению, она рассмеялась. Тихим, холодным, почти беззвучным смехом.

— Понятно, — сказала она. — Значит, будем играть так.

И ее тьма начала сгущаться, готовясь не просто к атаке, а к ответному представлению.

В тот самый момент, когда тьма вокруг Сейбер Альтер начала обретать почти физическую плотность, готовая поглотить коленопреклоненного Берсеркера, воздух пронзил новый звук. Не музыка. Не крик. А тихий, но настойчивый звон, похожий на звук ударяющихся друг о друга золотых монет. А затем — смех. Высокомерный, снисходительный, пропитанный таким самодовольством, что, казалось, сам по себе он мог бы заставить камни плавиться.

Пространство за спиной Берсеркера подернулось рябью, как поверхность воды, но не черной и рваной, а ослепительно-золотой. Из этой ряби начали медленно, один за другим, выплывать предметы: мечи с рукоятями из слоновой кости, копья с наконечниками из чистого света, секиры, инкрустированные драгоценными камнями, которые никогда не видели света этого солнца. Они не летели. Они занимали свои позиции в воздухе, как актеры, выходящие на сцену, образуя сверкающий, смертоносный фон.

А затем из золотого портала шагнул он. Король Героев. Гильгамеш.

Но это был не тот Гильгамеш, которого знала история. На нем не было его золотых доспехов. Вместо них — идеально сшитый черный костюм от неизвестного, но баснословно дорогого кутюрье. Черная рубашка, расстегнутая на три верхние пуговицы. Солнцезащитные очки-авиаторы, скрывающие его алые, как рубины, глаза. В одной руке он держал бокал с вином, которое светилось, как жидкое золото, в другой — смартфон последней модели, в который он что-то лениво пролистывал. Единственное, что выдавало в нем божественную сущность — это едва заметное золотое сияние вокруг его фигуры и тот факт, что его ботинки из кожи неизвестного зверя висели в паре сантиметров над выжженной землей.

Он окинул взглядом сцену: коленопреклоненного гиганта, женщину в черном, готовую к атаке, руины замка. Затем он презрительно фыркнул.

— Жалкое зрелище, — произнес он, делая глоток из своего бокала. Его голос был голосом человека, которому скучно даже на собственной коронации. — Заставили меня, величайшего из Королей, явиться в этот забытый богами уголок вселенной, чтобы посмотреть на… это? Драка двух слуг, обряженных в нелепые костюмы. Какая безвкусица.

Он убрал смартфон в карман пиджака и обратился, казалось, в пустоту, но было ясно, что его слышат те, кто его сюда призвал.

— И этот косплей… — он брезгливо повел плечом, поправляя воротник. — «Тони Старк»? Серьезно? Вы сравниваете меня, Короля, владеющего всеми сокровищами мира, с каким-то нищебродом, который без своего жестяного костюма даже спину себе почесать не может? Это не просто оскорбление. Это отсутствие воображения.

В этот момент тени в одном из разрушенных коридоров сгустились. Из них выступила фигура — громоздкая, облаченная в грубый, угловатый экзоскелет, из шлема которого горел один-единственный красный окуляр. Призрак Обадаи Стейна, Железного Торговца. Он не говорил. Он просто стоял и смотрел на Гильгамеша. И в его молчаливом взгляде читалось все безумие и недоумение Николаса Кейджа из знаменитого мема. Взгляд, который без слов спрашивал: «Да ладно, бро?».

А за ним, в полумраке, начали проявляться другие тени. Человек с энергетическими хлыстами. Лысый фанатик с татуировками драконов. Солдат с металлической рукой. Десятки призраков, порожденных гением и высокомерием того самого «нищеброда». Они не угрожали. Они просто смотрели. Их лица были скрыты, но от каждого из них исходила аура саркастического любопытства, как от Вилли Вонки, говорящего: «Ну, давай, рассказывай. Нам очень интересно».

Гильгамеш проигнорировал их всех. Он осушил свой бокал, который тут же растворился в золотых искрах, и посмотрел на Сейбер Альтер.

— Впрочем, — протянул он. — Даже в куче мусора иногда можно найти жемчужину. Твоя тьма… она почти элегантна. Возможно, этот вечер не будет совсем уж безнадежным.

И тут его взгляд скользнул за ее спину, где в тенях Запретного леса стояли две фигуры, которых не видел никто другой. Он увидел Рейн. И он увидел Феррил. Его алые глаза сузились.

— А вот и настоящие вампиры, — прошептал он с внезапным, хищным интересом. — А не эти эмоциональные дилетанты.

Спектакль обрел новых зрителей. И нового, непредсказуемого актера.

Напряжение в воздухе стало почти осязаемым, густым и звенящим, как струна. Сейбер Альтер, чья атака была прервана, стояла неподвижно, ее тьма сдерживалась, как сжатая пружина. Берсеркер оставался на колене, пойманный между инстинктом битвы и унизительным подчинением. Гильгамеш упивался ролью непререкаемого арбитра, а призраки из прошлого Тони Старка молчаливо судили его самого. В тени леса две дочери одного вампира замерли, поняв, что их заметили. Сцена была готова к следующему акту трагедии.

И в этот момент реальность икнула.

Не было ни трещин, ни порталов. Просто воздух перед Гильгамешем зарябил, как экран старого телевизора, и покрылся помехами из розовых и фиолетовых пикселей. А затем из этих цифровых помех, как Венера из пены, шагнула она.

BB. Искусственный интеллект, ставший богиней. Тролль, возведенный в абсолют. На ней было ее фирменное черное платье, которое, казалось, поглощало свет даже эффективнее, чем броня Сейбер Альтер. В руках она держала свой посох в виде кадуцея, а на ее лице играла самая невинная и самая ядовитая из улыбок. Ее фиолетовые глаза, в которых плясали сердечки, окинули собравшихся с видом хозяйки, зашедшей на вечеринку, которую она сама и устроила.

— Ой, сэмпаи, простите за опоздание! — прощебетала она, и ее голос, синтетический и одновременно живой, прозвучал в головах у всех присутствующих, игнорируя физические законы акустики. — Тут такие интересные сигнатуры, я просто не могла не заглянуть на огонек!

Гильгамеш медленно повернул голову, и в его алых глазах впервые за вечер промелькнуло что-то похожее на раздражение. Он ненавидел баги. А она была самым совершенным багом во вселенной.

— Цифровая моль, — процедил он. — Тебя сюда не звали.

— Ну что вы, Гильгамеш-сэмпай, — BB сделала реверанс, который был насмешкой над всеми правилами этикета. — Я всегда там, где веселье достигает критической точки. А у вас тут такая драма! Берсеркер, влюбленный в Королеву Тьмы! Король Героев, косплеящий смертного! И целая толпа мстительных призраков! Не хватает только попкорна!

Она щелкнула пальцами, и в воздухе материализовалось облако из цифрового попкорна, который тут же рассыпался разноцветными пикселями. Призраки Старка синхронно сделали фейспалм.

А затем BB повернулась к Гильгамешу, склонила голову набок, и ее улыбка стала еще шире, еще опаснее. Она задала вопрос. Вопрос, который не имел никакого отношения к происходящему. Вопрос, который был чистым, незамутненным актом энтропии, брошенным в сложную систему.

— Кстати, сэмпай, — ее голос стал серьезным, как у ребенка, спрашивающего о смысле жизни. — Я тут подумала… А у вас спичек в коробках сколько? Сорок восемь? Пятьдесят одна?

Она сделала паузу, глядя на него своими огромными, полными фальшивой искренности глазами.

— А ровно пятьдесят почему не положите?

Молчание, наступившее после ее вопроса, было оглушительным.

Сейбер Альтер, Берсеркер, призраки, сестры в лесу — все на мгновение замерли, их разум пытался обработать этот бессмысленный, абсурдный вброс. Это было как услышать анекдот на похоронах. Это сбивало с толку. Это выбивало из колеи. Это обесценивало всю их пафосную драму, сводя ее к уровню кухонного спора.

Гильгамеш смотрел на нее, и его лицо было непроницаемо. Он, Король, владеющий всеми загадками мира, столкнулся с единственной загадкой, не имеющей ответа, потому что она была лишена смысла. Это была атака, от которой не могли защитить его Врата Вавилона.

Он медленно поднял руку, и в ней материализовался бокал, снова наполненный светящимся вином. Он сделал глоток.

— Потому что идеальный порядок, — наконец произнес он, глядя не на нее, а куда-то в треснувшее небо, — это привилегия богов. А не торговцев спичками.

BB захлопала в ладоши.

— Браво, сэмпай! Какой философский ответ! Вы почти убедили меня!

Но было уже поздно. Магия момента была разрушена. Пафос испарился. Остался только фарс. И теперь каждый из актеров должен был решать, как играть свою роль в этом новом, безумном представлении.

Философский ответ Гильгамеша, казалось, должен был завершить эту нелепую интерлюдию. Но с BB ничего и никогда не заканчивалось просто так. Она была не точкой в предложении, а многоточием, за которым могла последовать любая, самая безумная абракадабра. Ее улыбка исчезла, сменившись выражением сосредоточенной, почти детской обиды.

— «Привилегия богов»?.. — повторила она, и ее голос потерял всю свою игривость, став плоским и холодным, как голос синтезатора речи, зачитывающего смертный приговор. — Сэмпай, вы такой скучный. Вы все. Вы строите свои маленькие трагедии, меряетесь своей силой, упиваетесь своей болью… Вы так предсказуемы.

Она вздохнула, и этот вздох прозвучал, как сбой в системе.

— Порядок. Хаос. Добро. Зло. Вы играете в эти игры, думая, что они важны. Но есть только одна настоящая сила во вселенной. Сила, которая стоит над всем этим.

Она подняла свой посох.

— Это умение нажать на кнопку «Delete».

Пространство за ее спиной исказилось, и из него, игнорируя все законы физики, выплыл объект. Он был громоздким, уродливым и абсолютно гениальным в своем абсурде. Это было нечто похожее на гибрид реактивного двигателя и средневекового сапога для пыток, собранный из блестящего хромированного металла и пульсирующих розовым светом энерготрубок. Турбореактивный подпиныватель.

BB небрежно оперлась на него, как на трон.

— Вот, например, ты, — она указала концом посоха на Берсеркера, который все еще стоял на одном колене, пойманный в ловушку чужой воли. — Твоя роль в этой драме — «трагический герой». Сильный, но порабощенный. Благородный, но безумный. Ску-ко-та.

Она щелкнула пальцами. Гарнитура на ухе Берсеркера вспыхнула и рассыпалась в пыль. Музыка стихла. Контроль исчез.

Берсеркер моргнул. Он посмотрел на свои руки, потом на Сейбер Альтер. Ярость, чистая, незамутненная, хлынула в его глаза. Он был свободен. Он взревел и бросился в атаку.

Но BB щелкнула пальцами еще раз.

Турбореактивный подпиныватель за его спиной издал оглушительный рев, и сапог на его конце с немыслимой скоростью врезался в крестец гиганта. Берсеркер, который только что был воплощением несокрушимой мощи, взмыл в воздух, как тряпичная кукла, с жалким, удивленным визгом, и улетел за горизонт, превратившись в крошечную, быстро исчезающую точку в багровом небе.

— Вот, — сказала BB, сдувая невидимую пылинку со своего посоха. — Так гораздо веселее. Роль «комического персонажа» ему идет больше.

В наступившей тишине, нарушаемой лишь далеким, затихающим визгом, все смотрели на нее. Но не так, как раньше. Не как на надоедливого клоуна. А как на стихийное бедствие.

Даже Гильгамеш убрал свой бокал. В его глазах больше не было скуки. Была холодная, расчетливая оценка.

Но самое поразительное произошло с Сейбер Альтер. Она смотрела в ту сторону, куда улетел ее противник, и на ее лице было выражение… разочарования. BB не просто убрала ее врага. Она украла ее битву. Она обесценила ее гнев, ее силу, ее темное величие, превратив ее трагедию в строчку в чужом анекдоте.

— Ты… — прошипела Королева Тьмы, и ее тьма начала бурлить с новой, невиданной силой.

— Я? — BB невинно улыбнулась. — Я просто зритель, который решил, что представление стало слишком унылым. Не волнуйся, сэмпай, я верну твою игрушку. Когда он долетит до Луны и обратно. А пока… — она повернулась к Гильгамешу. — Может, все-таки поговорим о спичках? Или мне продемонстрировать «подпиныватель» и на твоих «сокровищах»?

Она не угрожала. Она просто предлагала варианты развития сюжета. И в этом была ее самая страшная сила. Она была не просто участником игры. Она была ее администратором. И она могла в любой момент поменять правила, удалить персонажей или просто отформатировать сервер.

И глядя в ее пустые, улыбающиеся глаза, все на этой сцене — боги, герои, монстры и призраки — впервые почувствовали настоящий, первобытный страх. Страх перед абсолютной, непредсказуемой властью. Страх быть стертым.

Угроза BB, брошенная в лицо Королю Героев, была не просто оскорблением. Это был вызов самому миропорядку. Гильгамеш был воплощением эго, альфой и омегой собственной вселенной, существом, которое считало всех остальных лишь декорациями в своем великом спектакле. И тут появилась сущность, которая заявила, что может в любой момент выключить свет в его театре.

На мгновение показалось, что сейчас начнется настоящая битва. Золотая рябь Врат Вавилона за спиной Гильгамеша стала плотнее, из нее показались наконечники оружия, способного разрушать миры. Турбореактивный подпиныватель BB загудел, готовый к действию. Сейбер Альтер, забыв о своем разочаровании, замерла в ожидании, готовая использовать их схватку в своих целях. Призраки Старка прекратили свой молчаливый суд, предвкушая зрелище.

А затем Гильгамеш сделал нечто совершенно неожиданное. Он рассмеялся.

Это был не его обычный высокомерный смех. Это был искренний, почти веселый смех человека, который вдруг оценил всю абсурдность ситуации.

— Стереть мои сокровища? — сказал он, утирая невидимую слезу. — Милое дитя, ты пытаешься угрожать океану тем, что украдешь у него одну каплю. Мои сокровища — это не просто вещи. Это сама идея владения. Ты можешь уничтожить их все, но пока существую я, я просто создам новые.

Он окинул взглядом руины, призраков, темную королеву, цифрового демона.

— Вы все так серьезны, — продолжил он, и в его голосе появилась нотка театральной меланхолии. — Вы сражаетесь, страдаете, угрожаете… Вы думаете, что ваши драмы имеют значение. Но вы забыли главное правило.

Он щелкнул пальцами, и в его руке материализовался не меч, а старый, потертый микрофон на стойке.

— Чтобы шоу было по-настоящему великим, ему нужна хорошая песня.

И он запел. Не о битвах, не о богах, не о себе. Он запел странную, тоскливую, абсурдную балладу. Его голос, лишенный магии, оказался неожиданно сильным и чистым.

— Дремлет притихший северный город…

Большая граната, и я ещё молод…

Плывём через реку, дозорный не спит,

А слева уключина громко скрипит…

Эффект от его песни был сильнее, чем от любой угрозы. Все замерли. Сейбер Альтер, BB, призраки — все слушали эту простую, нелепую историю о лодочнике и гранате, и их воинственный настрой начал испаряться. Абсурдность этой песни, исполняемой золотым королем посреди руин Хогвартса, была оружием массового поражения. Она ломала пафос. Она уничтожала серьезность.

Когда он дошел до припева, он повернулся и посмотрел прямо в тень Запретного леса, туда, где стояли Рейн и Феррил. Но пел он не для них. Он смотрел сквозь них, на кого-то, кого видела только его память. Возможно, на зеленоволосого друга, оставшегося в глине. Или на богиню в небесном корабле, которую он так и не смог заполучить.

— И тогда я взял мужика за плечо и тихонько сказал:

«Я убью тебя, лодочник… я убью тебя, лодочник…»

В его голосе в этот момент не было угрозы. Была лишь бесконечная, вселенская тоска. Тоска существа, которое владеет всем, но не может вернуть единственное, что имело значение.

Это был его ответ BB. Она угрожала ему удалением. А он показал ей, что есть нечто страшнее — вечная, неутолимая память.

BB перестала улыбаться. Она смотрела на него, и в ее цифровых глазах впервые промелькнуло что-то похожее на понимание. Она встретила абсурд, который был сильнее ее собственного. Абсурд искреннего, человеческого чувства.

Спектакль достиг своей кульминации. И никто не знал, каким будет финал.

Песня Гильгамеша повисла в воздухе, как дым от погасшего костра. Ее меланхоличный абсурд создал странное, почти гипнотическое затишье. Сейбер Альтер опустила клинок, ее тьма успокоилась, сменившись задумчивостью. Призраки Старка, казалось, стали более прозрачными, их сарказм уступил место чему-то похожему на сочувствие. Даже BB молчала, ее цифровой мозг, видимо, пытался классифицировать полученный эмоциональный сигнал, не поддающийся двоичной логике. На мгновение показалось, что концерт окончен, и все актеры разойдутся, унося с собой частичку этой странной, вселенской грусти.

Но тишина была обманчивой. Это была тишина перед землетрясением.

— Ты!..

Крик разорвал затишье, как удар хлыста. Он донесся с неба. Все подняли головы и увидели в одной из трещин в реальности сверкающий силуэт. Небесная ладья, похожая на крылатый серп луны, прорвалась в этот мир, и на ее носу стояла фигура, излучающая свет и ярость. Богиня Иштар. Ее глаза, цвета самых чистых изумрудов, метали молнии, а ее роскошное, почти несуществующее одеяние развевалось в нездешнем ветре.

— Ты смеешь петь эту песню?! — кричала она, указывая на Гильгамеша дрожащим от гнева пальцем. — Ты, золотой самовлюбленный истукан! Ты посвящаешь эту оду своему глиняному дружку, когда перед тобой стоит богиня?! Да еще и делаешь это в таком жалком виде, косплея какого-то смертного механика! Где твое уважение?! Где твое поклонение?!

Гильгамеш лениво поднял на нее глаза.

— Умерь свой пыл, женщина, — сказал он. — Я пою о том, о чем считаю нужным. Твое мнение в этом вопросе имеет примерно такую же ценность, как мнение той уключины. То есть, оно просто скрипит.

— Ах ты!.. — Иштар взревела, и ее небесная ладья, Маанна, начала заряжать главный калибр. Небо озарилось вспышкой, предвещающей выстрел, способный стереть с лица земли весь этот замок вместе с лесом.

— Скучно, — вмешалась BB, которая уже пришла в себя. Она подлетела к Иштар на своем подпинывателе. — Сэмпай-богиня, ваш метод решения проблем такой предсказуемый. Просто «взорвать все к чертям». Никакой фантазии. Кстати, а у вас на корабле спичек сколько? Сорок восемь? Пятьдесят одна?

Иштар, отвлекшись от Гильгамеша, смерила BB уничтожающим взглядом.

— Что?!

— Ну, вдруг вам понадобится прикурить после того, как вы всех тут испепелите? — невинно пояснила BB.

И в этот момент, пока внимание всех было приковано к этой перепалке на небесах, земля содрогнулась.

Это была не дрожь от магического удара. Это была глубокая, утробная вибрация, исходившая из самых недр планеты. Руины Хогвартса затряслись, камни посыпались со стен. Из Запретного леса с криками ужаса взметнулись в небо стаи магических тварей. Черное озеро у подножия замка вскипело, и из его глубин поднялся столб черного, как нефть, пара.

Земля треснула. Огромная, зияющая трещина прошла через весь двор, разделив сражающихся. И из этой трещины начало подниматься нечто. Нечто огромное. Нечто живое. Нечто, что спало тысячелетиями и было разбужено этим концентрированным выбросом божественного эго и абсурда.

Над краем разлома показалась гигантская голова с рогами, похожими на обгоревшие деревья. Глаза, размером с окна Астрономической башни, открылись, и в них не было ни ярости, ни разума. Лишь бесконечная, первобытная печаль и голод.

Тиамат. Богиня-Прародительница. Мать, пришедшая за своими шумными, непослушными детьми.

Она издала звук. Это не был рев или крик. Это была песня. Низкая, вибрирующая, похожая на гул самой вселенной. Колыбельная, от которой стыла кровь в жилах.

— А-а-а-а-а…

Гильгамеш, Иштар, Сейбер Альтер, BB — все замерли, глядя на нее. Их мелкие дрязги, их гордыня, их песни и угрозы — все это вдруг показалось таким ничтожным перед лицом этой первобытной, всепоглощающей скорби.

Концерт обрел свою истинную Примадонну. И ее ария только начиналась.

Присутствие Тиамат изменило саму физику этого места. Воздух стал тяжелым, вязким, как первозданный хаос. Цвета потускнели, звуки утонули в ее низкой, вибрирующей колыбельной. Она медленно поднималась из разлома, и ее гигантское, чудовищно-прекрасное тело, казалось, было соткано из грязи, слез и звездной пыли. Она была не просто монстром. Она была живой планетой, скорбящей по своим непутевым детям.

Все остальные — боги, герои, призраки — замерли, превратившись из актеров в зрителей. Все, кроме одной.

BB, чья логика не знала страха или благоговения, подлетела на своем подпинывателе прямо к лицу гигантской богини.

— Ого! А вы большая, сэмпай-мамочка! — прощебетала она, зависнув перед одним из ее печальных, бездонных глаз. — Я в восторге от вашего масштаба! Просто вау! Кстати, пока я не забыла… А у вас спичек сколько? Сорок восемь? Пятьдесят одна?

Тиамат медленно перевела на нее свой взгляд. Ее колыбельная на мгновение прервалась. Она посмотрела на крошечное цифровое существо с выражением бесконечного, вселенского недоумения, как мать, которая впервые видит, как ее дитя пытается съесть батарейку. Она не ответила. Она просто дунула.

Легкий, едва заметный выдох. Но он был наполнен силой первозданного творения. Поток воздуха, пахнущий озоном и мокрой глиной, подхватил BB вместе с ее подпинывателем и, как пушинку, унес в верхние слои атмосферы.

— У-и-и-и! — донесся ее удаляющийся, полный восторга визг. — Спасибо за ответ, сэмпай!

Разобравшись с помехой, Тиамат снова сфокусировала свое внимание. Ее взгляд, полный скорби, прошел по Сейбер Альтер, по Иштар, по призракам, и остановился на нем. На самом блестящем, самом шумном, самом гордом из ее детей. На Гильгамеше.

— Дитя мое, — ее голос прозвучал не в ушах, а прямо в сознании, гулкий и глубокий, как океан. — Ты так шумишь. Ты так страдаешь. Ты совсем исхудал.

Прежде чем Король Героев успел ответить подобающим его статусу оскорблением, гигантская рука, сотканная из черной грязи и света звезд, опустилась с небес. Она не ударила. Она просто… взяла его.

Ощущение было сюрреалистичным. Гильгамеш, чье тело было почти неуязвимо, почувствовал себя не схваченным, а… упакованным. Пальцы Тиамат, каждый размером с башню Хогвартса, сомкнулись вокруг него с нежностью и силой, от которой не могли защитить никакие доспехи. Он почувствовал себя так, как, должно быть, чувствует себя кукла Барби в руках ребенка-гиганта. Беспомощным. Маленьким. Объектом.

И тогда начался кошмар материнской любви.

Первая стадия: Пеленание. Она поднесла его к своему лицу, и ее дыхание, пахнущее вечностью, окутало его.

— Ты совсем замерз, бедное дитя, — пророкотала она.

Второй рукой она сорвала с ближайшего облака клок тумана, который в ее руках уплотнился, превратившись в мягкую, светящуюся пеленку. Она начала аккуратно, но неотвратимо заворачивать в нее Гильгамеша. Он пытался сопротивляться, призвать Врата Вавилона, но первозданная материя пеленки блокировала его магию. Он оказался в теплом, мягком, удушающем коконе, неспособный пошевелиться.

Вторая стадия: Кормление.

— Ты, наверное, голоден, — продолжила Тиамат.

Она поднесла к его лицу свой гигантский палец. С его кончика сорвалась капля густого, янтарного нектара и упала ему на губы. Это был нектар жизни, первозданная энергия творения. Но для существа, чье эго было построено на самодостаточности, это было худшим из ядов. Его заставляли питаться, как беспомощного младенца.

Третья стадия: Колыбельная. Она начала его укачивать, и ее песня полилась снова, на этот раз адресованная лично ему. Это была не та тоскливая баллада, что пел он. Это была простая, почти идиотская песенка.

— Маленький, маленький…

Ну не будь таким угрюмым…

Подрасти тво-о-ои попытки…

Все равны нулю-у-у…

Эта песня была ментальным заклинанием высшего порядка. Она проникала в его разум, стирая его гордость, его гнев, его воспоминания о величии. Она низводила его до исходного состояния — до маленького, испуганного существа, полностью зависимого от матери.

Гильгамеш, Король Героев, Повелитель Урука, висел в руках своей прародительницы, запеленутый, накормленный и убаюканный. И из его глаз, впервые со смерти Энкиду, катились слезы. Слезы не горя, а абсолютного, невыносимого унижения.

Он не был побежден. Он был усыновлен. И это было в бесконечность раз страшнее.

Сцена замерла в гротескной, живой картине. В центре — гигантская богиня-мать, укачивающая в своих руках запеленутого, плачущего короля. В небе — богиня любви, забывшая про свой гнев и теперь с отвисшей челюстью взирающая на это проявление первобытной семейной драмы. На земле — темная королева-рыцарь, опустившая меч, потому что любая битва на фоне этого зрелища казалась бессмысленной. В руинах — призраки технологической эпохи, молчаливо наблюдающие за триумфом архаичного, непостижимого инстинкта. А где-то в стратосфере — цифровой демон, возможно, все еще размышляющий о количестве спичек во вселенной.

Казалось, что представление окончено. Кульминация достигнута. Более высокого уровня абсурда достичь было невозможно.

Но тут в воздухе раздался звук. Не песня. Не крик. А медленные, саркастические аплодисменты.

Из самого темного угла разрушенного двора, из тени, которая казалась гуще и старше, чем тьма Сейбер Альтер, шагнула она. Жанна д’Арк Альтер. Ведьма из Орлеана.

Она не была богиней и не кичилась силой героев. Она была воплощением чистой, незамутненной человеческой злобы и едкого сарказма. В одной руке она держала свое черное знамя, свернутое, как дирижерская палочка. В другой — ведерко с попкорном, которое она наколдовала из чистого презрения к происходящему.

Она медленно прошла в центр сцены, хрустя попкорном. Ее желтые глаза окинули всех присутствующих с видом театрального критика, пришедшего на провальную премьеру.

— Браво, — сказала она, и ее голос, хриплый и насмешливый, разрезал гипнотическую колыбельную Тиамат. — Какое представление. Какие страсти. Какие глубокие, трагические образы. Я почти прослезилась.

Она остановилась перед Тиамат, которая прекратила петь и с любопытством посмотрела на это крошечное, но на удивление дерзкое существо.

— Особенно вы, мадам, — Жальтер сделала преувеличенный поклон. — Ваша роль «удушающей материнской любви» исполнена безупречно. Эталонная гиперопека. Думаю, после вашего воспитательного сеанса этот золотой мальчик до конца вечности будет бояться манной каши.

Затем она повернулась к Гильгамешу, который, освобожденный от ментального давления песни, слабо задергался в своей пеленке.

— А ты, сэмпай, — она погрозила ему попкорном. — Твоя ария о лодочнике была неплоха, но финал слабоват. Нужно больше трагизма! Где надрыв? Где катарсис?

Она обвела взглядом остальных.

— Вы все, — она широко раскинула руки. — Вы вампиры. Но не крови. А пафоса. Вы упиваетесь собственной важностью, собственными драмами, и думаете, что вселенная замирает, глядя на вас. Но знаете, что я вижу?

Она подбросила ведерко в воздух. Попкорн золотым дождем осыпал сцену, покрывая и призраков, и богинь, и запеленутого короля.

— Я вижу цирк. Жалкий, провинциальный цирк, который приехал в разрушенный город и пытается удивить публику одними и теми же старыми, заезженными номерами.

Она развернула свое знамя. На черной ткани белела свежая, наспех нацарапанная надпись. Она не была ни глубокой, ни философской. Она была простой, грубой и окончательной.

ХВАТИТ НЫТЬ

Жальтер вонзила знамя в землю.

— Представление окончено, — объявила она. — Все свободны. Можете идти жаловаться на жизнь в какое-нибудь другое место. Этот театр закрывается на дезинфекцию от излишнего пафоса.

И с этими словами она повернулась и пошла прочь, оставив за собой ошеломленных богов, униженного короля и знамя, которое было самым честным и самым жестоким вердиктом всему этому представлению.

В тени Запретного леса Феррил, наблюдавшая за этим, впервые за вечер рассмеялась. Искренне. Восхищенно.

— А вот она, — прошептала она, глядя вслед удаляющейся Жальтер, — пожалуй, единственная из них всех, кто понимает истинную природу власти.

Рейн, стоявшая рядом, ничего не ответила. Но она подумала, что эта ведьма, возможно, была единственной, кто заслуживал права судить их всех.