Перед прочтением сжечь (гет)

10 марта 2005 года

Милая моя,

Несмотря на все мои протесты и предостережения, ты всё-таки устроила мне очередной грандиозный праздник (и кто бы сомневался, что будет по-другому?). Иногда мне кажется, что ты не успокоишься, пока не заставишь меня проникнуться моим днём рождения, просто из принципа, — и знаешь, становится так легко на душе, что я заранее готов полюбить все эти странные даты и громкие торжества.

В этом есть волшебство — смешно звучит, но я имею в виду не привычную магию, конечно, — в том, как все мы собираемся, и я вижу их всех, юных, Гарри, у которого сын немногим младше моего собственного, неугомонных детей, некоторые из которых ещё только ползают, но уже наводят страху на собственных родителей... Тедди, у которого цвет волос и длина носа до сих пор меняются по нескольку раз за час, тебя — прекрасную и настолько переполненную молодостью, что я сам не ощущаю на себе гнёта прожитых лет и полнолуний, которые всю жизнь сковывали меня тяжестью.

Это такое странное ощущение — в сорок пять лет (эта цифра звучит до невозможности громоздко) осознать, как же ты на самом деле любишь жизнь. Как будто долго-долго поднимался на вершину высоченной горы, и, наконец, где-то за тысячи метров над уровнем моря оглядываешься — и начинаешь дышать.

Я никогда не думал, что упускаю так много: мне повезло быть наблюдательным ребёнком и вырасти в не самого глупого человека, но — честное слово — я чувствовал себя счастливым идиотом, наблюдая за тем, как ты бодро распоряжалась на семейной пирушке. Идиотом — потому, что, кажется, впервые заметил, каким звучным бывает твой командный голос. У тебя удивительно красивый тембр — это я знал всегда, я заслушивался твоими тихими колыбельными (даже если в роли колыбельных выступал твой любимый рок-н-ролл) — но никогда я ещё не слышал такого доброго командного голоса.

Я мог бы перечислить десятки, сотни мелочей, которые замечаю за тобой ежедневно заново, как будто мы только познакомились. Как ты режешь торт, преисполненная ответственности, а потом проводишь по ножу пальцами и слизываешь крем, тайком, как будто никто не видит; как ты, не нагибаясь, упрямо пытаешься попасть ногой в тапки; как ты замираешь на секунду, когда мы сидим в одной комнате и я вдруг, задумавшись, перестаю шелестеть бумагой. И ничто, пожалуй, так не заставляет хотеть жить, как осознание того, как мало я ещё знаю тебя, как много я упустил в самых близких мне людях.

Добрых снов, неугомонная Дора.

Твой,

Ремус

— — — — — — — — — — — — — — — —

29 августа 2007 года

Родная моя,

Мои взаимоотношения с Луной всегда строились по принципу противостояния. В детстве я её боялся, потом — пытался побороть, а когда остался один — злился, выплёскивая в полнолуния весь свой гнев, который, наверное, накопился за всю жизнь: на себя и на судьбу.

Когда Луна и ликантропия оказались вдруг тем препятствием (главным, как мне казалось), что отделяло меня от тебя, я её искренне проклинал. Впрочем, недолго — за бессмысленностью занятия.

И уж, конечно, никогда я и помыслить не мог, что буду вспоминать полнолуния с благодарностью. Но — факт: ты ухитряешься делать полнолуния такими же удивительными, как и все остальные дни месяца. Ты — и наше маленькое, но дружное семейство. Признаться, я никогда не надеялся на столь активное участие Андромеды — максимум на её снисходительность к моей болезни, — но её аконитовое зелье ничуть не хуже сваренного профессиональным зельеделом. И я почти уже не дёргаюсь, когда в мой подвал приходит заспанный Тедди. Иногда мне становится не по себе от мысли, что у нашего сына напрочь отсутствует чувство опасности (но должен признать, оно идёт вкупе с гордостью: Тед очень напоминает мне тебя).

Я не знаю и не уверен, что когда-либо смогу понять, как тебе удалось обустроить свою — нашу — жизнь так, что полнолуния вписываются в ритм размеренно и ненапряжённо. Я знаю, конечно, что ты специально подгоняешь смены в аврорате, чтобы быть в эти дни дома (Сколько тебя понадобилось лет, чтобы отучить меня от привычки каждый раз грызться чувством вины?), и всё же это невероятно и естественно одновременно: ты рядом в полнолуние, завернувшаяся со мной под одно одеяло. Как будто так и должно быть и как будто так было всегда.

Мне пришлось долго свыкаться с мыслью, что есть люди, которые запросто отмахиваются от моей ликантропии; но ты совершила нечто ещё более невозможное: ты примирила меня с собой.

Говорил ли я тебе, что ты — самая невероятная женщина на свете?

Твой,

Ремус

— — — — — — — — — — — — — — — —

10 сентября 2009 года

Родная,

Пишу тебе, так сказать, будучи уже полноценным профессором Хогвартса. Профессор Люпин — после стольких лет, подумать только. Нет, честное слово! И мои бывшие ученики улыбаются и зовут по имени: удивительное чувство.

Спросишь, рад ли я? Несмотря на то, что в последний раз, когда я был в Хогвартсе, это была панихида по павшим, а до того — настоящая бойня, всё-таки здесь прошла моя юность, и именно детские воспоминания обрушиваются на меня валом теперь. Особенно теперь, когда в Хогвартс отправился Тед.

Конечно, я и раньше видел Тедди чаще, чем тебя, но сейчас это особенно чувствуется. Потому что он, несмотря на то, что постоянно занят, как и положено первокурснику, друзьями и уроками, здесь, а ты — где-то далеко. И хотя я возвращаюсь домой постоянно, я уже не могу дождаться выходных, когда не надо будет метаться между Хогвартсом и тобой.

После полнолуния ко мне заходил Тед — и, знаешь, несмотря на то, что полнолуния в Хогвартсе не имеют ничего общего с полнолуниями дома, я был рад твоему Патронусу, который ты послала меня проведать, и очень тронут тем, что Тедди притащил мне шоколадку (которой его явно снабдила ты). В своей настойчивой, хоть пока неловкой заботе он тоже очень похож на тебя, пусть и попал в Рейвенкло. Кстати, ты была совершенно права, когда говорила, что Тед настоящий дипломат: между всеми факультетами и бесконечной их рекламой, спасибо тебе, Андромеде и Гарри, он нашёл единственно верный способ избежать разочарований и попал туда, где у него не было родственников.

Уже завтра я буду дома, и признаюсь тебе откровенно, ещё никогда в жизни я не чувствовал такого успокоения в этой мысли.

Твой,

Ремус

— — — — — — — — — — — — — — — —

14 февраля 2013 года

Любимая моя,

Мне очень стыдно, но сегодня — и я вдвойне виноват в том — я должен начать письмо с извинений.

И я прошу тебя простить мне мои неосторожные слова и спешку, и то, что я толком не успел извиниться перед тем, как ты убежала в Министерство. Сегодня у меня окно между уроками, и потому предостаточно времени, чтобы почувствовать себя старым дураком (коим и являюсь).

Мы так давно, кажется, не ссорились, что каждая размолвка выглядит невероятной. И оттого ещё тяжелее, тем более, что ругаться мы ухитряемся по сущим пустякам и, вообще говоря, толком без повода. Какая, в конце концов, разница, куда ехать на выходные и что там написали в новой редакции «Истории Магии», я ни секунды не верю, что для нас обоих это имеет хоть какое-то значение. Но каким-то неведомым образом, слово за слово, мы ухитряемся препираться — после стольких лет!

Быть может, правда, в этом есть большой смысл, что это лишь мелочи, тогда как всё глобальное давно осталось в прошлом? Я не могу себе представить, чтобы мы были не согласны в чём-то серьёзном: последней такой проблемой была моя ликантропия. Но мы справились — ты справилась, переупрямила меня и... Каждый раз, когда я вспоминаю теперь о том, как отталкивал тебя, как мучительно было нам быть порознь, до сих пор всё скручивает изнутри.

Наверное, это письмо должно было бы быть более романтичным. И, конечно, не о ссорах и прочих глупостях. Но после каждой ссоры — хоть и маленькой — я чувствую (угадаешь ли?) нежность, невыносимую нежность. С каждой новой — ещё чуть больше. И каждый раз — всё так же страшно надеяться на твоё прощение.

И всё-таки я надеюсь.

Я люблю тебя, Дора.

Твой, всё так же безнадёжно влюблённый,

Ремус

PS: Предлагаю никуда не ходить. У нас прекрасный дом, тем более, ты собственноручно только что делала в нём ремонт. А десерт я тебе обеспечу, не хуже, чем в лучших лондонских ресторанах, обещаю.

PPS: Я очень тебя люблю.

— — — — — — — — — — — — — — — —

Нимфадоре Тонкс-Люпин, лично в руки

12 июля 2017 года

Дора,

Я всегда считал, что красноречивее в письмах, но чистосердечно признаюсь: большую их часть я никогда так и не отправил. Тем не менее, я бы очень хотел, чтобы именно это письмо всё же попало тебе в руки. Хоть и не знаю, как начать.

Вчера Тед съехал на свою лондонскую квартиру «познавать самостоятельную жизнь» и я весь день не могу отделаться от ощущения, как будто мир изменился. Но изменился ли? Наверное, так и начинаешь осознавать старость. Когда понимаешь, что через пару лет вполне можешь оказаться дедушкой (надеюсь, Тед не будет ждать так долго, как это привык делать я).

Ирония судьбы: я никогда не верил, что доживу до такого почтенного возраста. В свои тридцать пять я уже казался себе невыносимо дряхлым, а с тех пор прошло уже двадцать с лишним лет, и из меня всё ещё не сыпется песок. Изменилось, пожалуй, только одно: теперь я действительно стар и даже немного этим горжусь. Да, я уже давно сед, как лунь, мне пришлось с долгими мучениями привыкать к очкам, после каждой трансформации у меня ломит кости и иногда я едва могу разогнуться, но... Завтра у нас двадцатилетняя годовщина свадьбы, и, знаешь, это были самые удивительные двадцать лет моей жизни.

Двадцать лет с тобой рядом.

Из-за войны у нас так никогда и не было медового месяца, но мне кажется, что двадцать лет любви, девятнадцать лет покоя и совсем взрослый сын вполне компенсируют этот маленький пробел. И так не хочется думать сейчас о том, что же дальше.

Но, в конце концов, это ведь неважно, не правда ли?

И сколько бы нам ни было отмеряно, давай пройдём этот путь рука об руку.

Твой счастливый старый оборотень,

Ремус Джон Люпин