Цветы валерианы (гет)

Рольф нарочито долго принимал душ. Он медленно оделся, накинул тёплую шерстяную мантию. Так же, растягивая время, спустился к завтраку. Содержание письма было кратким и оскорбительно требовательным: «Приезжай в Метеор. Немедленно». Даже если бы эти слова не были написаны крупным квадратным почерком его отца, Рольф мог не сомневаться в авторстве.

Итак, после... м-м-м... двадцати? Нет, двадцати пяти лет, прошедших с того момента, когда Коул Саламандер с подачи Соланж выгнал его из дома и лишил наследства: «Приезжай немедленно». А драккла лысого не хотите? Какая-то часть сознания Рольфа говорила, почти кричала ему: сообщение означает что-то действительно срочное и неприятное, из разряда вопросов жизни и смерти. Но другая часть, лениво растягивая слова, убеждала, что просто до Коула только что дошёл слух о том, что Рольф будет работать в Хогвартсе: ведь до Нового года он ещё числился в Шармбаттоне, а здесь только «совмещал». И отец решил... Да мало ли что он решил. Саламандер-старший всегда отличался непредсказуемым характером. В любом случае, Коул ошибался.

Рольф презирал пошлую, эгоистичную и жестокую сентиментальность людей, рассчитывавших, что время всё стерпит. Что проклятое, заброшенное и преданное детство можно простить так же легко, как порой прощают друг другу обиды «взрослые люди». Почему? Просто потому, что теперь ребёнок вырос и с ним можно поговорить «как мужчина с мужчиной»? Уговорить, рассказать о себе, попросить понять, привести миллион доводов, часть из которых неизбежно покажется вполне логичными... Но обида, нанесённая в детстве, остаётся детской. Потому что тогда Коул имел дело не с нынешним Рольфом, а с шестилетним мальчиком, которого снова бросили — теперь уже отец. И с семнадцатилетним подростком, в день своего совершеннолетия поставленным перед фактом: от семьи ему достанется только фамилия.

Будучи преподавателем в Салемской школе, Рольф однажды накричал на мать одного из учеников. Она не забирала мальчика даже на два месяца каникул. Благополучная, здоровая ведьма, никаких проблем — кроме полных динамизма и напряжения отношений с мужем, в которые дети совсем не вписывались. Первый раз Рольф увидел её на пятом году обучения мальчика: она развелась и... стала приезжать к сыну каждый месяц. Через год снова вышла замуж. И опять пропала. Это абсолютно не касалось Рольфа, но он просто не выдержал... Его тогда, конечно, уволили за устроенный скандал, но это был единственный случай, когда Рольф ни о чём не жалел.

На что теперь рассчитывал его отец? Рольф даже не до конца понимал, что вообще заставило его вскрыть свиток, вместо того, чтобы выбросить, не читая. Возможно, события этой ночи и утра: после сегодняшнего кошмара Рольфу самому было необходимо навестить поместье Метеор. И кое-что узнать. То, что ему, конечно, не захотят рассказывать... но какая разница? Он-то ничего не должен отцу, что бы тот себе ни вообразил, а вот отец ему должен. Хотя бы правду. И факты, да, факты. То, что поможет ему хотя бы немного разобраться в запутанной мешанине из прошлого, настоящего и будущего, в которую превратилась его жизнь...

Рольф лениво ковырялся в тарелке, растягивая приём пищи, насколько это вообще было возможно. Драккл бы побрал аппарацию! Ему надо подумать, а всё время, которое у него есть, — это завтрак и короткая прогулка до границы антиаппарационного барьера. Вчерашний день, проведённый в библиотеке, ещё вчера вечером казался ему абсолютно зря потраченным: Луна не могла использовать это приворотное зелье. Тупик. Оно существовало (и называлось «хрустальным забвением»), оно пахло валерианой, вызывало наваждение и абсолютно ничего не объясняло.

Но теперь... кажется, он понял, что так упорно пыталась сказать ему Поляна. «Запах валерианы — это запах любви, — сказал ему Скорпиус Малфой. — Имитируя его, приворотное зелье заставляет окружающих считать, что они любимы. Глубоко, вечно, нерушимо. А люди хотят быть любимыми. Это вызывает в них ответное чувство, которому невозможно противиться. Каким бы ни было поведение привораживающего, оно больше не сможет переубедить привороженного».

Рольф встал, бросив салфетку на сидение. Промахнулся. Но подбирать не стал. На место желания растянуть сборы подольше пришла тревога, почти паника, подгонявшая его выйти из Большого зала как можно скорее.

А ведь сколько он раньше удивлялся этому парадоксу, сколько боролся с ним... Рольф Саламандер ненавидел собственного отца до яростной дрожи. Но и с теми, кого любил, редко был достаточно нежен и предупредителен. Опоздал на похороны бабушки. Еле успел попрощаться с дедом, любившим его, как сына. На следующий день после похорон Рольф уже забыл старого Ньюта, как будто тот был лишь полустёртым именем на учебнике. Ни грусти, ни сожаления, просто новое место, новые люди... Жизнь продолжается! Но такой, каким он был: холодный, отстранённый, часто мстительный, хмурый и тяжёлый по характеру, предпочитавший забывать то, что любил, чтобы не мучить себя воспоминаниями — Рольф Саламандер, в то же самое время, прощал свою мать. Всегда. Хотя нёс в своём сердце её предательство, не в силах его осмыслить. Он отлично мог видеть чужое притворство, равнодушие, злость... но всегда почему-то считал, будто она его любит. Хотя не мог вспомнить ни единого эпизода, который бы это подтверждал. Поэтому никакое «внутреннее чувство» не рассказало ему о грядущей катастрофе, не объяснило «hvers vegna» его бросили...

Рольф сбился с шага и прислонился к колонне, чтобы не упасть. Прижался к ней лбом. «Ничто не сможет переубедить привороженного». Вот он, тот момент, которого он ждал и одновременно боялся с самого утра. Его накрыло. Мир словно померк, звуки затихли. Внутренности скрутило в тугой узел отчаяния. Рольф царапал колонну, бился об неё лбом, приглушённо стонал, словно дикий зверь. Наконец затих, прислонившись к холодному камню. По щекам снова текли слёзы. Хорошо, что в пятницу уроков меньше, а начинаются они позже. Увидеть его в коридоре некому. А впрочем... всё равно.

Часом позже, 18 ноября. Поместье Метеор. Подъездная аллея.

Рольф аппарировал прямо перед воротами и постучал. Старомодное кольцо, выполненное в форме ящерицы, свитой в причудливый вензель.

— Кто это? — осведомился странный, словно бы металлический голос без всякого выражения. Явно нечеловеческий

«Новый домовик», — подумал Рольф. Хотя голоса домовиков, даже самых недружелюбных, всё-таки звучали несколько по-другому.

— Рольф Саламандер!

— Приложи пальцы к кольцу, Рольф Саламандер, — скомандовал голос.

Рольф послушался и ворота отворились сами. Подъездная аллея причудливо петляла, словно лесная тропинка. Дом отсюда было не разглядеть: только вдали маячила чёрная черепичная крыша, похожая на чешуйчатый бок дракона, подставленный тусклому осеннему солнцу. С дубов и буков, посаженных возле ворот, ещё не облетела листва. Ивы стояли совсем зелёными. То же самое можно было сказать и о густом кустарнике и глянцевитом плюще, славшем везде свои побеги... Плюще? Да. Плющ и дикий виноград, сменивший зелёный цвет на осенний кричаще-пурпурный, встречались здесь на каждом шагу, оплетая деревья и придавая им странный, полусказочный вид. Садом явно давно не занимались, и растения воспользовались предоставленной свободой сполна. Даже трава и та проявила захватнические способности, сузив подъездную аллею едва ли не вдвое, а кое-где пробиваясь прямо посреди неё.

«Не похоже, что бы здесь часто наводили порядок», — подумал Рольф, пробираясь всё дальше и дальше. Наконец аллея вывела его дому. Двухэтажный приземистый особняк из желтовато-коричневых каменных кирпичей неприветливо поблёскивал стёклами окон второго этажа. На первом ставни были закрыты. Аллея почему-то заканчивалась возле правого крыла здания, а не у центрального входа. Рольф решил, было, пройти дальше, двигаясь вдоль дома, но дорогу ему сразу же преградил плющ, стремительно свиваясь в полупрозрачную «сеть» прямо перед ним. Активность змеившихся растительных побегов Рольфу не понравилась. «Что если это какая-то ловушка?» — думал он, оглядываясь в поисках хотя бы какого-то другого входа, кроме того, к которому его привела тропа. Их не было. Кругом плотным ковром, паутиной, вилась враждебная растительность. Впрочем, вредноскоп в кармане мантии пока молчал, и это обнадёживало...

Мысленно проговаривая невербальные Защитные заклинания, Рольф взялся за ручку двери и шагнул в коридор. Он ожидал, что здесь будет больше пыли. Но нет, дом внутри был почти чистым. Не пыль, но странная сырость наводила на мысль о покинутом жилье. И лёгкий запах плесени, едва различимый, но заставлявший желудок болезненно сжиматься. Нездоровый, спёртый воздух оставлял на языке противный привкус... Дом вёл себя в точности так же, как сад. Двери в боковые комнаты были заперты. Лестница при его приближении стала гладкой, без ступеней. И только центральный коридор продолжал вести его всё дальше — по направлению к гостиной. На пороге гостиной он слегка замешкался, понимая, что вот сейчас он и должен увидеть... что-то. Что бы это ни было, его центр находился здесь. Именно так была устроена головоломка (или ловушка), в которую превратилось поместье, знакомое с детства, но практически неузнаваемое, словно видение сна.

— Заходи уже.

Рольф вздрогнул от неожиданного звука металлического голоса, прозвучавшего совсем близко. Он шагнул через порог и остановился. Перед ним, на диване, сидел сам Коул Саламандер. Его губы едва заметно шевельнулись, и словно из неоткуда снова раздался равнодушный, как будто неживой голос:

— Добро пожаловать.

Означало это иронию или нет, Рольф не знал: внешне отец мало изменился — разве что стал полностью седым — и его круглое, с резкими крупными чертами лицо ничего не выражало. Собственно, раньше оттенки эмоций Коула Саламандера можно было определить именно по голосу. Рольф слегка помедлил, оценивая обстановку, и, поразмыслив, уселся в кресло напротив отца. Тот сверкнул на него маленькими и какими-то неуловимо свирепыми, как у кабана, зелёными глазками и снова слегка дёрнул нижней губой:

— Ответ — я болен... Разговаривать не могу. Эта штука, — Коул прищёлкнул пальцами в воздухе, — что-то типа прытко пишущего пера. Отвратное качество.

Коул завозился на диване, подкладывая под поясницу подушку. Потом тихо крякнул, словно внезапно меняя решение, и призвал из бара бутылку с огневиски.

— Эта мантикора, Соланж, конечно, меня бросила... — поведал он, как ни в чём не бывало, наливая себе выпить. Рольфу он предлагать не стал, хотя тот и так бы отказался. — Да и всё равно. Помру я скоро, все органы отказывают. Печень тоже, — он сделал паузу, и Рольф ясно-ясно услышал своим внутренним слухом, как бы Коул мог произнести это раньше: полуобиженным-полуагрессивным тоном, словно это не он виноват перед своей печенью, а она перед ним. — Так что я пью и готовлюсь к кладбищу. Не спросишь, зачем ты здесь?

— Ну... — Рольф меланхолично прикрыл глаза и соединил кончики пальцев домиком. Он вытянул ноги во всю длину, проследил взглядом в их направлении, скользнул глазами по вытертому ковру, столику с пятнами от засохшего спиртного... Видимо, мачеха покинула этот дом достаточно давно, иначе как объяснить царившее повсюду феноменальное запустение? — ...я подозреваю, что это связано с уходом Соланж, не так ли?

Голос Рольфа звучал холодно и неприветливо. Он уже представлял себе такую возможность: отец при смерти. Что он мог сделать? Аппарировать Коула Саламандера в Мунго. Или выписать ему домовика. Пожалуй, всё. Не думает же отец, что Рольф сам останется рядом с ним?

— Не волнуйся, наследничек, я тебя не потревожу, — констатировал металлический голос. Коул едва заметно прищурился. Очевидно, это означало ехидство. — Чхал я на медицинское обеспечение, ничего они сделать не смогут. Вот пусть и идут куда подальше. Я позвал тебя, чтобы сообщить: ты наследник этого барахла, — он повёл руками, показывая на дом. И счёта в Гринготтсе. Вот бумаги... — Коул взмахнул указательным пальцем, и чары буквально впихнули Рольфу в руки сундучок со свитками. — Не то, что бы я был в восторге, но больше некому... А гобелен с деревом рода всё равно подтверждает, что ты мой сын. Придётся ему поверить.

Коул усмехнулся. Рольф рассвирепел и сделал попытку швырнуть сундук обратно, но тот намертво приклеился к ладони. Саламандер-старший тихо надтреснуто рассмеялся. А Рольф вдруг понял, почему сад и дом так настойчиво вели его сюда: родовая магия чувствовала, что скоро останется без хозяина. И жаждала получить нового. Что ж, придя сюда и взяв в руки сундук с бумагами, отказаться он уже не мог. Зато мог поставить...

— Одно условие! — его взгляд встретился с взглядом отца. Две непохожие пары глаз были одинакового «бутылочного», серо-зелёного цвета. И это казалось странной шуткой природы над присловьем «зеркало души».

— Условие? — Коул как-то странно крякнул, — видимо, это означало смех, — подлил себе ещё огневиски и нетерпеливо махнул рукой: — Ну, валяй!

Рольф старался не обращать внимания на поведение отца. Тот уже успел основательно опустошить бутылку. Но это не было проблемой, скорее, даже наоборот: если что-то и могло заставить Коула Саламандера говорить о прошлом, так это беспощадно развязывающее язык огневиски.

— Расскажи мне о матери, — отчеканил Рольф, не сводя с отца глаз.

— Что? — Коул яростно выдохнул и упёр пухлые руки в бока. — Ты предлагаешь мне... Мне! — он неожиданно застыл, словно в попытке подобрать подходящие слова своему возмущению... и внезапно расслабился, равнодушно поведя плечами: — А почему бы собственно и нет? Только не говори потом, что я тебя не предупреждал!

Он призвал из бара ещё одну бутылку. В чём бы ни заключалась его таинственная болезнь, внешне — кроме искусственного голоса, конечно — о ней ничего не напоминало. Поймав бутылку кончиками пальцев, он мгновенно трансфигурировал из газеты стакан для виски и аккуратно, не расплескав ни капли, наполнил его почти до краёв. Коул, при своей негнущейся шее и плотном телосложении, всегда казался неповоротливым, но на самом деле был очень ловким и даже стремительным. Этим он был похож на волка... нет, скорее на дикого кабана. Вот и сейчас он исполнял простые бытовые действия с искусностью и быстротой, достойной жонглёра в цирке, при том, что мысли его были заняты совсем другим.

— Будешь? — Коул словно только что заметил, что до сих пор не предложил ему выпить. Рольф только отрицательно помотал головой. — Ну как хочешь... — не стал настаивать отец. — Ты очень на неё похож... — он повёл рукой в воздухе перед лицом Рольфа, словно очерчивая его. — Почти копия. Только цвета другие...

Он снова уселся на диван и хрипло вздохнул. Выпил стакан залпом. Видимо, слегка не рассчитал, закашлялся, смахивая с глаз непрошеные слёзы. Подождал какое-то время, глядя на подлокотник кресла, в котором сидел Рольф. И начал свой рассказ:

Рассказ Коула Саламандера.

— Какой она была красивой... — глаза отца подёрнулись странной, мечтательной пеленой, чем-то почти вдохновенным, но бесстрастный металлический голос преобразователя придавал его словам какой-то жуткий оттенок. — Белокурая красавица, гибкая, как ива, с волосами, блестящими на солнце, как горный поток... — пухлые, короткие пальца отца затрепетали в воздухе, словно пытаясь изобразить этот переменчивый блеск.

Несколько секунд он смотрел куда-то вверх, словно находясь во власти воспоминаний. Но потом его лицо резко приобрело жёсткое выражение. Он посмотрел прямо на Рольфа, как никогда похожий на приземистого кабана-секача, готового к атаке.

— Это был бедный посёлок. Маги там жили рыбной ловлей, как простые маглы. Всю волшебную живность давно извели... А овец пасти они всегда были невеликие мастаки. Травками иногда разве пробавлялись. Но что там растёт, в этой Исландии? Мох да полевые цветы. Даже на бодроперцовое зелье не насобираешь... А тут я приехал! — отец коротко хохотнул. — Знаешь, весь важный такой, — он по-барски взмахнул рукой, — мол, ищу редкие виды, не проплывал ли где-то поблизости кальмар-альбинос? Девушки местные вокруг меня разве только хороводы не водили. Чирикали, как птички. Только одна внимания не обращала: ходит гордая, холодная, словно статуэтка изо льда...

Отец снова смотрел куда-то вдаль, а Рольф боялся даже дышать, чтобы не спугнуть момент. Что бы ни спровоцировало такую откровенность, — огневиски, усталость или желание хоть с кем-то поделиться своей историей, — но старший Саламандер впервые рассказывал ему эту историю. Строго говоря, он вообще впервые что-то ему рассказывал. А Коул продолжал:

— ...И так мне эта девушка втемяшилась... только минутка свободная — сразу возле её дома отираюсь, чуть ли в окна не заглядываю. У колодца поджидаю, на танцах смотрю во все глаза, а пригласить боюсь, представляешь себе? В первый раз боюсь! — он как-то нелепо, беспомощно улыбнулся и смущённо пожал плечами. — Раздражал я её... Говорила, а мне подружки её докладывали: «хлипкий, слабый, дёрганый какой-то, словно ярмарочный паяц, нет в нём настоящей силы». Я на дикую мантикору сам ходил, — с обидой рявкнул Саламандер. На его глаза даже навернулось несколько слезинок, — а она мне «слабак» и «коротышка». И смеётся надо мной вместе с подружками...

Глаза старшего Саламандера подёрнулись яростной пеленой: видимо, воспоминания о былом унижении были слишком живы до сих пор. Он замолчал и молчал так долго, что Рольф испугался, что Коул не станет больше продолжать эту тему. Но он заговорил, на этот раз хрипло и приглушённо:

— Я уже собирался уезжать... Когда в посёлке случилось несчастье: перевернулся рыбачий баркас её отца. Всё произошло мгновенно. Никто и палочки-то достать не успел. А вода ледяная. Почти никто не спасся. Там же и брат её погиб, и из деревни много кто. Осталась она одна-одинёшенька. Похоронила отца и брата, дом продала, чтобы с другими семьями рассчитаться: вроде как, это вина их семьи была, раз баркас отцовский. Сидит возле своей землянки и плачет. Раньше её многие замуж звали: потому что не только красивая, но и с богатым приданым. Она им отказывала и смеялась. А теперь кто позовёт? Разве что поиздеваться...

Коул обхватил голову рукам и застонал. Преобразователь реагировал только на сформированные мысли, поэтому в этот раз молчал. И стон был его собственный: еле слышный, тонко-надсадный, как писк комара. Саламандер мотал головой из стороны в сторону, словно пытаясь что-то с себя стряхнуть. Рольф пережидал, ничего не спрашивая. И Саламандер продолжил:

— Дернула меня Моргана к ней подойти... Говорю, «милая фрекен, может, пойдёте за меня? Я увезу вас отсюда в другую страну, там море такое же серое, как парусина, но тёплое, а скалы белые-белые, как молоко у овцы». И что-то ещё такое нёс, сам уже не помню, какие-то глупости, лишь бы она меня слушала... Она смотрит своими большими глазищами и кивает даже вроде бы. А я, обрадованный, дальше распинаюсь... Наконец, прервала меня. Говорит: «Я согласна». На меня как будто ящик с конфетти перевернули, такой я радостный стал... — он снова глуповато улыбнулся. — А она всё продолжает: «Приходите завтра, как стемнеет. И контракт свадебный принесите. Буду я вашей женой. И уеду с вами. Только смотрите — как стемнеет, не раньше!» Говорит, а глаза злые и отчаянные, словно в море кидаться собирается... Это я потом понял, а тогда почти не слушал, только кивал, как дурак, и улыбался... Пришёл на следующий день, мы магический контракт подписали и всё: два кольца, муж с женой. Только... она другая стала. В глазах — ни злости, ни радости. Ничего. Словно с куклой разговариваю. Губы холодные, движения неживые. Манекен.

Коул невольно вздрогнул, когда вспоминал об этом. «Валериана, — думал Рольф. — То самое приворотное зелье, хрустальное забвение». Перед его мысленным взором возник хмуро-надменный профиль Малфоя, снисходительно роняющего: «Им пользовались девушки из бедных семей, чтобы приворожить богатого жениха...», «...это помогало им не чувствовать ни боли, ни горечи...»

— Сначала я ничего не замечал, — продолжал Коул, уже почти срываясь на крик. — Потом меня это стало раздражать. Сижу в другой комнате, думаю о том, как она ведёт себя со мной и злость берёт... — он сжал пальцы вокруг горлышка графина. — Вот она входит... И я словно цепенею. Стою, мямлю, как дурак, кажется, снова всё сделаю, чтобы только ей было хорошо. А она равнодушно покачает головой, проведёт по щеке холодными пальцами и снова уходит... Потом родился ты, — Коул впервые за время разговора поднял на Рольфа глаза: мутные, яростные, горящие, словно он пытался собственной злостью растопить тот холод, о котором говорил. — Я думал, это её изменит. Но она так и осталась куклой. И покормит, и покачает, и песенку споёт... Только не было в ней этого... — он нервно пощёлкал пальцами, пытаясь подобрать подходящее слово, — животного, телячьего восторга, который даже сука испытывает, когда вылизывает щенков...

Рольф рассеяно кивнул, вспоминая поскрипывание колыбели и тихий, печальный голос, напевающий, но словно автоматически, без выражения, просто по памяти. Всегда грустные глаза, всегда холодные руки...

-...А потом я стал срываться. Нет, не просто срываться, потому что она вводила меня в ступор. Я пересиливал себя и специально был с ней груб... Ставил синяки, засосы, залеплял пощёчины... Как же мне было страшно... — Коул даже сейчас задрожал мелкой дрожью, судорожно сжимая край мантии. — Я насиловал себя не меньше, чем её. Я хотел докричаться, пробиться сквозь её ледяную корку. Пусть бы она презирала меня, как тогда в Исландии. Пусть бы злилась... Только не так, не так... — он снова обхватил голову руками, раскачиваясь, словно от мучительной боли, но уже не в силах остановиться. Слова сыпались из Коула словно сами по себе: — Она улыбалась. Она всегда улыбалась мне в лицо и смотрела немигающими стеклянными глазами, как оленья голова из охотничьего домика. Я выворачивал ей запястье почти до хруста, а она улыбалась... и я ослаблял хватку, ненавидя себя, проклиная её... Я не мог больше так. Я любил её. Я боялся её. Она вызывала у меня ужас, словно я был простым маглом, а она — тёмной колдуньей.

Рольфу уже тяжёло было это слушать. Металлический голос давил на уши, воздух в гостиной был спёртым, с запахом пыли и плесени, словно здесь давно никто не убирал. Мёртвый дом, населённый призраками. И посреди этого сидел этот человек и рвал в клочья его последние светлые воспоминания о родном доме. Да, Рольф сегодня утром уже обо всём догадался и предполагал, как всё может обернуться. Но одно дело дойти до этого рассудком, и совсем другое — слышать подтверждение своим мыслям.

— Хватит! — заорал он, больше не заботясь о том, что хотел узнать от отца, желая только побыстрее отсюда уйти, убежать, аппарировать. Всё, что угодно... только не слушать дальше. Он и так знает достаточно.

Коул поднял на него почти безумные глаза и расхохотался.

— Что, мальчик мой, правда глаза колет? — ехидно осведомился старший Саламандер, с вызовом глядя на него маленькими, мутными от выпитого глазами. — Скажешь, я вру... кощунствую... Поливаю грязью образ твоей мамочки? Ты такой же, как она. Гены, они всё-таки многое решают... — он неопределённо погрозил пальцем в сторону Рольфа. — Перекати-поле. Дон Жуан дракклов. Думаешь, мне не рассказывали, что ты со студентками спишь? Ха! — он хрипло расхохотался. А потом продолжил, словно Рольфа здесь не было, а он разговаривал сам с собой, брызгая слюной, захлёбываясь собственными словами: — Она мне изменяла. Уезжала то в Лондон, то в Эдинбург, а иногда сбегала в соседнюю деревушку. Она приводила их к нам домой. Женщины, мужчины... я не удивлюсь, если она и с кентаврами спала. Или с гоблинами. Моргана, ей же было всё равно, абсолютно всё равно! «Коул, мне это необходимо. Чтобы почувствовать себя живой». А я? Я говорил «да», я соглашался, словно был под Империо! Ненавижу! Ненавижу!

Коул запустил графином в стену. Вокруг него стремительно закручивался вихрь стихийной магии, круша всё вокруг. Рольф, прикрывшись пледом от вращающихся осколков и обломков, отступил к стене. А Коул сыпал проклятиями, передаваемыми бесстрастным металлическим голосом преобразователя. Постепенно его бормотание становилось всё более неразборчивым. Наконец Саламандер затих. Рольф, выглянув из своего «укрытия» в нише рядом с камином, констатировал, что отец спал.

Рольф тихо убрал все осколки, уничтожил следы пролитого огневиски и, используя Мобиликорпус, положил Коула на софу в библиотеке, где воздух был не таким спёртым.

18 ноября. Поместье Метеор.

— Эскуро, Эванеско, Репаро! — раз за разом повторял он, очищая стены, убирая пыль, уничтожая следы отцовской ярости, приводя в порядок это место. Не из любви к дому: в попытке хотя бы этим противостоять наваливающемуся хаосу. Теперь Дом больше не направлял его, позволяя идти, куда заблагорассудится.

Рольф поднялся на второй этаж. В восточном крыле была его детская. С окнами на сад. Он тронул ручку, но входить не стал. Вместо этого прошёл по коридору. В конце западного крыла было окно, выходившее на море, а по правую руку — спальня родителей. Красивая большая комната с резным камином. Её окна тоже были обращены к заливу. В детстве Рольф однажды поднял крик, требуя, чтобы его комната тоже была в западном крыле: он услышал, как соседки шептались, что в восточном раньше селили только гостей, да и то не очень дорогих. Рольф усмехнулся: всё-таки, до прихода в дом Соланж, он был очень избалованным ребёнком. Тётка сказала ему странную фразу: «Кто видит беспокойство природы, сам будет беспокойным». Не сказать, чтобы он тогда понял, что она имела в виду, но почему-то требовать перенести детскую перестал.

А вот сейчас Рольф хорошо осознавал, что Эрин имела в виду: за окном серый, словно волчий мех, океан раз за разом накатывал на побережье мелкими, острыми волнами, чем-то похожими на зубы. Свинцовые тучи сливались с неприветливой водной гладью, порывы ветра гнали их, разрывая на неровные, неопрятные клочья. Если сад позволял забыть, что на дворе была середина ноября, то море подчёркивало это с какой-то особой враждебностью. Эта природа была непредсказуемой, хаотично меняющейся, жестоко-своевольной. Кто вообще придумал разместить здесь спальню?

Налево от спальни была ещё одна лестница, ведшая в одну из башен поместья. Кабинет. Рольф медленно поднялся по ступеням и оказался в ещё одной библиотеке. Здесь были книги по Зельеварению. Десятки, сотни книг. Они не могли принадлежать ни отцу, ни Соланж, а значит — остались от матери. Оставалось загадкой, почему Коул их до сих пор не выбросил. Кабинет был на самом верху башни, дальше была только крыша. Но в потолке кабинета был сделан круглый люк.

— Алохомора!

Люк надсадно скрипнул петлями, но открылся.

— Левикорпус!

Рольф стоял на полу чердака из своего сна. Конечно, он казался гораздо меньше, но у Саламандера-младшего не возникло ни малейших сомнений, что это он. Судя по всему, после него здесь никого и не было. На полу лежал толстый слой пыли и сухих растений: возможно бечёвки, привязывавшие их к потолку, перегнили, а возможно сами растения осыпались в хрустящий растительный прах, скрипевший у Рольфа под ногами, издавая едва различимый запах аптеки. Наученный кошмарами, Рольф почти ожидал, что вот-вот услышит тихие шаги и негромкую песню... но всё было тихо.

— Эскуро! — прошелестел его голос. Всё пропало. Ни пыли, ни цветов. Только дощатые полы и слабый сладковатый запах. Валериана? Рольф искренне надеялся, что ему померещилось.