Ощущения (гет)

По-августовски жаркое солнце, тяжелое и пышущее жаром, неумолимо клонилось к горизонту. Красновато-сиреневое небо красиво сияло каким-то своим внутренним светом и окрашивало все вокруг в закатные цвета. Все было теплым и нежно-сиреневым, необыкновенно естественным в своей нежности.

Она сидела за праздничным столом и выглядела усталой и грустной даже в этих счастливых тонах. Она сидела сгорбившись, как-то неестественно и, наверняка, неудобно сложив руки, в тяжелых темных волосах загнанно метался розоватый лучик света, это смотрелось невероятно скорбно, будто бы лучик попал в сети и не знал как выбраться из плена. Красное платье ее смялось в неряшливые складки у рук и живота, придавая ей вид неухоженности и какой-то…покорности? Изящные темно-бордовые туфли на высокой шпильке были сброшены и темнели на полу, красиво сочетаясь с бежевым ворсом ковра. Она вздохнула. Я отозвался на этот звук:

— Устала? Может, пойдем домой?

— Давай еще немножко посидим, милый, — умоляюще прошептала она, глядя прямо на меня своими невозможно серыми глазами. Я согласно кивнул и сел рядом с ней, запуская пальцы в ее локоны. Она вздрогнула как от удара, покоряясь моей руке, потом небрежно и привычно подставила щеку под поцелуй и немного отодвинулась, как будто брезгливо отнимая свою руку от моей. Мгновение — она пересела на диван, опустила голову и, заламывая тонкие пальцы, выжидающе уставилась, кажется, в стену. Но нет, внимательный, из под ресниц, взгляд был направлен сначала на него, а потом на дверь. Он едва заметно кивнул и вышел из комнаты. Через несколько минут вышла и она, бросив мне: «Я покурить, дорогой».

Мое бешенство тоже было темно-красным, как ее туфли. Да и я сам оказался также брошен, как они, только вот не на бежевый ворс ковра, если я хоть что-нибудь понимаю в людях. Подавив внезапную ярость, я направился за ними, к балкону. Я отодвинул невесомую прозрачно-розовую в лучах заката, штору и…

Я обомлел. Я просто застыл, не в силах что-либо сказать, только увидев её.

Где была ее усталость? И куда делась тоска? Она стояла на балконе босиком, поджимая одну ногу, и выглядела… О,боги, как же она выглядела! Темные волосы рассыпались по плечам величественным водопадом, серые глаза блестели каким-то своим, не закатным, блеском и глядели восторженно и счастливо, алое платье сидело точно по фигуре и подчеркивало ее стать и природную грацию. В руках она теребила неприкуренную сигарету и, посмотрев на него недоверчиво и испуганно, произнесла:

— У нас только пять минут, ты же знаешь… — она не закончила и опустила взгляд.

— Знаю, — тихо сказал он и, пролетев каким-то вихрем, нет, смерчем, в ту же секунду оказался рядом с ней, обнимая. В его объятиях она и вовсе преобразилась, она казалась такой пронзительно-счастливой, необычно легкой и веселой, что я вдруг осознал — я никогда не видел ее такой. Его пальцы запутались в ее волосах, и это было так естественно и свободно, что я на секунду забыл, как дышать. Она счастливо засмеялась, когда он приник к ее шее, жадно вдыхая запах — этот смех, казалось, мог взлететь и раствориться в нежности заката, таким он был нежным и мягким, а для меня — чужим. А он вдруг прижал ее к себе — крепок-крепко — и почти выдохнул с болью в голосе:

— Триста секунд… Как мало.

Она что-то прошептала ему в ответ, невесомо касаясь ладонью его спины — ласково и успокаивающе одновременно. Он поднял голову и зачарованно коснулся ее губ. В этот момент солнце захлебнулось в агонии завершающегося заката и нежно-сиреневые лучи заметались по стеклам в последнем на сегодня танце. Все это выглядело волшебно — умирающий закат и их поцелуй, абсолютно неправильный для меня, их личные триста секунд и жадная, щемящая нежность в прикосновениях губ, в его руке, скользящей по алому шелку, в неразборчивом шепоте и шорохах за окном…

Я умирал тогда вместе с закатом и понимал, что никогда не знал ее такой, не чувствовал и не желал понимать. И, как бы мне ни хотелось ворваться на этот балкон с криками и руганью, я скорбел. Скорбел о ее душе и чувствовал себя жалким тюремщиком, посмевшим заточить такое прекрасное существо в надежную тюрьму.

Их поцелуй, между тем, прекратился и тишину прорезал ее бархатный голос, которого я прежде тоже никогда не слышал:

— Я люблю тебя — просто сказала она, и слова эти в абсолютно безликой тишине прозвучали для меня приговором. Я захлебнулся яростью, когда услышал ответ:

— И я — тебя. — Он сказал это с болью и какой-то звериной тоской и, вздохнув, добавил — Триста секунд, родная. — Он нежно провел по ее щеке, и она с наслаждением отозвалась на ласку, стараясь прильнуть к руке еще ближе, хотя это было невозможно.

Я вовремя отошел от окна. Через секунду она выскользнула с балкона, все еще сжимая в руках неприкуренную сигарету, изрядно помятую. Закат, наконец, завершился, медленно подступала тьма. И вместе с ним уходило и ее великолепие — волосы вдруг показались непричесанными, платье — непристойно мятым, взгляд — измученным и пустым, а голые ноги неприятно выделялись светлым пятном на темном паркете. Она наблюдала совсем иной закат — она смотрела, как уходит ее личное солнце и с каждым его шагом все больше мрачнела и сжималась, будто бы под тяжестью какой-то ноши. Я незаметно выскочил вслед за ней, сделав вид, что иду из кухни и, небрежно ее обняв, предложил идти домой.

Уже дома, когда она еле слышно желала мне спокойной ночи, я поднял на нее взгляд и с горечью произнес:

— Триста секунд…