Павлиньи перья (джен)

В последний раз я видела Аун Сана двадцатого июля 1947 года на первой полосе «Асахи Симбун». Он был в непривычном виде — улыбался, сидя в низком кресле, глядя в камеру, носил смешной одноухий чепчик, который ему как-то шел, и еще странного фасона юбку, наверное, мужскую — он как-то рассказывал, что такие у них везде.

Газету я, конечно, купила — я часто думала, где они теперь оба, чем для них все это кончилось, даже следила за новостями, пока их публиковали, но потом газеты начали все отрицать, потом перестали выходить, а если по слухам — то Бирманский фронт вообще развалился. Иногда мне казалось, что я вижу господина полковника Судзуки в зале, но это и не удивительно в темноте и в роли, а про Аун Сана не было слышно ничего с тех пор, как он появился в газетах вместе с доктором Босом на аудиенции у Императора.

Большую часть времени было просто не до того — плохие начались времена. Сначала было даже забавно ездить на гастроли, я сама попала только в Манчжоу-го, она совсем не отличалась от каких-нибудь окрестностей Саппоро, даже еще теплее, а девочки добирались до Филиппин, и вот там, говорили, уже голодно, хотя их самих и принимали очень по-хорошему, но плохо еще то, что маловато местных приходило, китайцы охотнее.

Потом конфисковали театры. Главный — Флот, токийский — Армия, и стали мы кем-то вроде цыган: от театров к армейским клубам, по чужим гримерным, а в наших, уютных, наверное, солдаты спали — не то чтобы я в претензии, им спать тоже где-то надо, но тесно же. Ходили сплетни как-то раз, что в Токийском нашем Театре и вовсе хранят взрывчатку для недоделанных авиабомб, и что если вдруг туда попадет бомба, то сгорит весь Токио. Так что уж лучше солдаты.

А потом Токио правда сгорел, десятого марта, когда до конца войны и полугода не оставалось. Говорят, бомбардировщики шли одной сплошной линией, кто отлетался — шли загружаться снова, еще говорят, будто от нас не взлетело ни одного истребителя, потому что они все равно слишком высоко летели и никак их не достать. Говорят, погибло сто тысяч человек, что сожгли до самого фундамента шестьдесят три города, говорят, что разбили половину домов Токио, сколько их было.

Я не считала. У меня там погибла сестра — старшая, она приехала работать на оборонном заводе, а я сейчас даже не помню, на каком. Американцы пытались сжечь их всех, и у них скорее получилось, чем нет — на всё, что выпускало снаряды, самолеты, винтовки, высыпалось столько, чтобы пережечь людей даже не в кости, нет, в пепел сразу.

А потом этих людей признали пропавшими без вести. Потому что за убитого компенсация триста грамм риса, за пропавшего — сто, а риса все меньше и меньше.

И вот — фотография, и статья к ней.

19 июля стая наскоро вооруженных британским оружием боевиков ворвалась в Здание Секретариата, изображенное рядом на очень удачной фотографии и впечатляющее колониальным стилем, хоть и тяжеловесное, и застрелили Аун Сана, его старшего брата Ба Вина и еще пятерых министров, которые, наверное, наконец-то обсуждали, как теперь мы все будем жить дальше после войны — так же, как сейчас обсуждаем это мы в выгоревшем Токио. Доказательства говорят, что в этой бойне — всех просто изрешетили пулями, министров, секретарей, мебель, документы, Аун Сана, двери, окна, из семи пулеметов, ничего не боясь, неизвестно зачем теперь уже — виновен бывший премьер Бирмы при англичанах, У Со, сытый дядя в круглых темных очках, похожий на клерка из банка, куда мой отец носил до войны деньги, пока было что носить, и я тогда даже ничего не посылала домой, а сейчас нужно, нужно молоко племяннице, лекарства маме, и где достать? Только у американцев, а нужны деньги, и У Со, наверно, тоже из-за них, в Бирме вряд ли чем-то лучше.

Еще сезон. Нет, еще сезон и еще год, и я уйду. Это было прекрасно, но нужно искать жизнь, жизнь не на сцене, потому что те, кто живет на сцене, заканчивают вот так.

Исчезают.

В последний раз я видела театр Такарадзука Ревю двадцать седьмого ноября 1948 года.