Под знаком волка (гет)

Дамблдор зашел к нему незадолго до заката. Он был необычайно серьезен, может, даже чуть-чуть напряжен. Директор попросил Люпина вместе с Биллом Уизли и Нимфадорой патрулировать коридоры, пока его не будет в школе, добавив, что после этого он больше не станет удерживать Ремуса, если он захочет уйти. Люпин только кивнул, недовольный тем, что эта перспектива показалась ему гораздо менее радостной, чем должна была бы.

События последнего вечера в Хогвартсе развивались совсем не так, как ожидалось. Пожиратели смерти, ворвавшиеся в замок, Сивый, оставивший свой кровавый подарок — эти воспоминания были немногим хуже того, что терзало Ремуса уже который месяц.

Гарри, появившийся в Больничном крыле, с серым, перемазанным землей лицом напомнил Люпину Джеймса. Именно таким он видел его в последний раз, когда нес на своих плечах к разверзнувшей холодную пасть могиле — сломленным.

— С тобой все в порядке, Гарри? — слетело с губ Люпина раньше, чем он успел об этом подумать. Не назвал его именем отца и то достижение.

Но паренек не был Джеймсом: он лишь отмахнулся от беспокойства о себе и спросил о Билле. Все смотрели на Ремуса, все боялись того, что и семью Уизли постигнет его проклятье. Но разве мог он сказать, что все будет хорошо, если сам не был в этом уверен? Кто знает, какие эксперименты ставил Волдеморт на Сивом. Искренне надеясь, что он не ошибается, Люпин постарался утешить Рона:

— Нет, не думаю, что Билл станет настоящим оборотнем, но это не значит, что в кровь не могла попасть какая-нибудь зараза. Это зачарованные раны. Они вряд ли исцелятся полностью, и... и возможно, в Билле будет проступать временами нечто волчье.

Как в самом Ремусе. Иногда. Но лучше никому из присутствующих не знать об этом. Люпин бездумно смотрел на профиль Гермионы, надеясь сразу по возвращению директора исчезнуть из замка. Последние несколько часов он провел рядом с Тонкс, и видеть ее такую — замученную и почти раздавленную своими безответными чувствами, было выше его сил. Не нужно страдать из-за него. Не нужно привязываться. Особенно Гермионе.

Но когда в скорбную, напряженную тишину с грохотом упали слова о том, что Дамблдор мертв, Ремус почувствовал, что раздавленным оказался он. Альбус — несокрушимый символ их борьбы, тот, кому Люпин был обязан всем в своей жизни, не мог просто так умереть. Пока он боролся, каждый знал, что и у него хватит сил выдержать испытания, выпавшие на его долю… Но как бороться теперь, когда Дамблдора больше нет?

Люпин почти не слышал тех, кто говорил. Отдельные слова прорывались сквозь гул мыслей в голове, но вслушиваться в них не было сил.

— …Снейп, — сказал Гарри, и Гермиона, прикрывшая рот ладошками, попала в поле зрения Ремуса. Неверие и боль, которые отражались в ее глазах, обнажили правду, о которой Люпин догадывался уже некоторое время. Вот почему гриффиндорская отличница была так холодна к сверстникам. Разве может кто-то из них тягаться с взрослым мужчиной в девичьем воображении?

Но гнев на глупость Гермионы так и не вспыхнул в его груди. Песня феникса не дала тлеть этой искре долгие дни, погасив обиду за несколько мгновений. Гермиона не виновата, она не хотела. И сейчас ей вдвойне больнее, чем каждому из присутствующих. А если бы она знала о подозрениях Люпина относительно Снейпа, то ей стало бы еще хуже.

Когда в Больничное крыло вошла МакГонагалл, скорбь перестала душить Ремуса, а тоска — по тем чувствам, которые никогда ему не принадлежали — добавилась к печали об ушедшем Дамблдоре.

Минерва всегда казалась Люпину самой стойкой после Альбуса, но когда она без сил упала в кресло, он понимал ее, как никто.

— Снейп, — повторила она. — Мы все удивлялись... но он так доверял... всегда... Снейп... не могу поверить...

— Снейп как никто владел окклюменцией. Мы все это знали, — хрипло, надсадно ответил Люпин.

Ремус не знал, что заставило его открыть рот, но бросив невольный взгляд на притихшую Гермиону, понял, что сделал это зря. Даже при том, что Гермиона училась у Снейпа, она не меньше других оказалась подавлена его предательством. Она не променяет Гарри, как это сделал Питер с его отцом. Даже если Грейнджер действительно все это время была в тайне влюблена в Нюниуса. Даже если она ценит знания больше всего на свете, она не продаст Гарри Волдеморту.

Никогда. И он видел это в ее глазах.

Слова поддержки срывались с его губ автоматически, и лишь тогда, когда заговорила Гермиона, и Ремус увидел в ее глазах слезы, он попытался утешить ее искренне.

События боя снова и снова проносились в его голове, обрастая мелочами и подробностями, чтобы, казалось, запечатлеться в памяти навсегда. В царство Поппи ворвались Молли и Артур, следом за ними — Флер, вынуждая Люпина посторониться и встать рядом с Тонкс.

Неловкая семейная сцена, и еще более неловкая Нимфадора. Ну, зачем было заводить этот разговор снова?

— Видишь! Она все равно хочет выйти за него, пусть даже он и искусан! Ей наплевать на это!

Ремус напрягся. Ни одна встреча с Нимфадорой не обходилась без попыток прижать его к стенке и уличить в ответных чувствах.

— Тут другое, — ответил Люпин. — Билл полным оборотнем не станет. Это два совершенно разных...

Договорить молодая аврорша ему не дала, с недюжинной силой схватив его за грудки и встряхнув. Отведя глаза от Тонкс, Люпин тут же споткнулся об ошеломленный взгляд Гермионы Грейнджер. Непослушные губы повторили банальные фразы для них обеих, но с Нимфадорой, которая вбила себе в голову, что полюбила жалкого оборотня, дела обстояли хуже:

— А я миллион раз говорил тебе, что я слишком стар для тебя, слишком беден... слишком опасен...

Как всегда, в разговор вмешалась Молли, и все фразы в стиле «Тонкс заслуживает кого-то другого», разбились об ее непоколебимую веру в лучшее. В какой-то момент, даже у Ремуса появилось ощущение, что он действительно всего лишь упрямый мальчишка, каким его видела миссис Уизли.

Люпин почти физически ощущал взгляд Гермионы. Он знал, что должен был отказаться от обеих молодых девушек: и от Грейнджер, и от Тонкс, но не мог заставить себя произнести ни единого слова, чтобы раз и навсегда поставить в этой истории точку.

— Сейчас... сейчас не время говорить об этом. Дамблдор мертв...

— Дамблдор был бы счастливее всех, зная, что в мире прибавилось хоть немного любви, — припечатала МакГонагалл.

Конечно, они правы. Но становилось ли от этого легче?

* * *

Гермиона, крадучись, шла по коридору третьего этажа и подсвечивала себе дорогу волшебной палочкой. Мантия на ней была надета прямо поверх тонкого ночного костюма, а на ногах были мягкие тапочки. Она остановилась перед предпоследней в тупике коридора деревянной дверью, и в тишине ночного замка оглушительным прозвучал ее тихий стук.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Люпин распахнул перед ней дверь. Волосы его были влажные, на сером халате красовался нашитый герб Хогвартса.

Он явно был очень удивлен, увидев Грейнджер за порогом, но не возмутился тому, что его так бесцеремонно побеспокоили заполночь, а только тревожно спросил:

— Что-то случилось?

Гермиона смотрела на него с мольбой, обхватив себя руками. Вместо ответа она прошептала:

— Пожалуйста, скажите, что вы один. Мне нужно поговорить.

Она пришла к нему в первый раз после того, что произошло между ними в мае. Но это вовсе не означало, что его общество стало для Гермионы предпочтительней, чем компания бешеной мантикоры. Ремус задумался всего на мгновение, а потом постарался произнести как можно мягче:

— Гермиона, милая, сейчас не лучшее время для приема гостей. — И, увидев, что ее глаза стали стремительно наполняться слезами, не сумел солгать, добавив: — Я один, но тебе, правда, не стоит входить.

Не успел он договорить фразу, как Грейнджер уже оказалась за порогом его комнаты и обнимала его за шею ледяными руками. Она плакала на его груди, и горе ее было так велико, что нужно было бы быть последней скотиной, чтобы выставить ее за дверь, когда ей нужна была его помощь.

Поэтому Ремус, давая зарок держать себя в руках, аккуратно обнял ее и погладил по волосам. Так они и стояли перед открытой дверью, бросая на пол размытую тень в полосе льющегося из комнаты света. Когда всхлипы стали затихать, а плечи ее дрожать не так сильно, Люпин подтолкнул Гермиону ближе к горящему камину, захлопнул дверь и сел в соседнее кресло.

Конечно, ей было тяжело. В эту ночь любому в замке было не до сна. Раздумывая над тем, имеет ли он право помочь ей успокоиться самым простым способом, Ремус разглядывал свою внезапную гостью.

Веки ее покраснели, словно она несколько часов проливала слезы в подушку, на губах, которые она неуверенно кусала, кое-где запеклась кровь, а глаза неотрывно смотрели в одну точку. И не было в них того живого огня, любознательности и серьезности, которые всегда можно было найти во взгляде Гермионы Грейнджер. Сейчас эти глаза принадлежали столетней старухе, разочаровавшейся во всем мире и невероятно уставшей от жизни.

Тяжело вздохнув, Ремус поднялся на ноги и подошел к невысокому шкафу. Откинул дверцу секретера, достал с полки бутылку с кроваво-красным напитком. Бросив быстрый взгляд на соседнюю бутылку с огненным виски, тут же отмел эту идею и наколдовал из воздуха хрустальный кубок. Кощунство пить эльфийское вино из его уродливых кружек. Заполнив бокал почти до краев, Люпин протянул его Гермионе.

— Выпей, тебе станет легче.

Она не возразила и даже не поинтересовалась, что это, лишь покорно приняла из его рук вино. Сделала большой глоток, чуть скривилась, но распробовав сладкий привкус, осушила бокал за несколько секунд. Ремус не стал читать ей лекцию о правильном употреблении алкоголя или высказывать опасения, что она быстро захмелеет. Было и так понятно, что Гермиона никогда не пила ничего крепче сливочного пива. Он лишь плеснул ей в бокал еще вина на один глоток и решительно закупорил бутылку.

— Я готов выслушать тебя, если тебе от этого станет легче, — рискнул через пару минут прервать затянувшееся молчание Люпин.

Гермиона отрицательно замотала головой. По щекам ее разливался лихорадочный румянец, уже не имевший ничего общего со слезами. Ее тихий, чуть хриплый от долгого молчания голос дрожал:

— Не уверена, что могу говорить об этом. Такое чувство, будто меня вывернули наизнанку и прополоскали в Черном озере. Я пустая. Совершенно.

Ему было знакомо это чувство. Вот только Ремус имел богатый опыт потерь: сначала Поттеры, потом отец с матерью, а затем Сириус. И в этот раз он чувствовал себя точно так же.

— Это пройдет. Тебе просто нужно время.

Она снова покачала головой.

— Не пройдет. Потому что книжки не могут заполнить эту дыру в груди.

— У тебя есть друзья, — напомнил Люпин, думая о том, что же сможет заполнить пустоту в его груди. Все его друзья умерли. Остались только Молли, Артур, Гарри… и она…

Была еще Нимфадора, которая идеально подходила в его историю, как недостающая переменная: она нуждалась в Ремусе, была готова терпеть неудобства и лишения, его «мохнатую проблему» и огромную, как Хогвартс-экспресс, злобную совесть, которая будет его грызть всю жизнь, если он позволит молодой и перспективной Доре связать с ним судьбу.

— Вы любите ее? — словно услышав вероломные мысли, внезапно спросила Гермиона и, не мигая, уставилась на него.

Разыгрывать непонимание было просто глупо. Лгать — подло. Признаться — больно.

— Тонкс хорошая девушка, — ответил Ремус. — Не знаю, зачем ей это, но если это поможет ей стать счастливой, я сделаю все от меня зависящее, чтобы она не разочаровалась.

Он не хотел и не мог говорить об этом сейчас. Зачем Гермиона так жестока? Неужели она надеется, что и у нее на сердце станет легче, если Ремус заявит о своем воображаемом счастье или радости?

— Это не ответ, — глухо буркнула она.

— Ты задаешь слишком личные вопросы, — терпеливо объяснил Люпин. — Будь готова к тому, что тебе не ответят. Зачем тебе это?

Гермиона снова не обратила внимания на его слова, словно находилась в другом мире. Кто был там — в ее мыслях? Северус Снейп? Или все же Ремус Люпин? Мужчина подозревал, что так никогда и не сможет этого узнать. И более того, он просто боялся узнать правду.

— Сидя в своей комнате, я вдруг поняла, что могу завтра умереть так же, как сегодня умер директор. И я почти жду этого. Не хочу так жить, Ремус, понимаете? Предательство, убийства, обман. Для чего? Зачем жить, если это так больно?

— В тебе говорит вино, — мягко возразил Люпин. — Завтра утром ты встанешь с постели и поймешь, что в мире все еще есть вещи, за которые стоит бороться.

Упрямая. Мерлин, какая же она была упрямая. Вздернула подбородок, глаза горят, на лице — решимость. Ни следа той черной тени, с которой она подошла к его порогу. А сейчас опьянение усугубило ее и без того нелегкий характер.

— Благодаря вину я смогла высказаться, вот и все. Ремус, у меня нет сил бороться. Помогите мне. Дайте мне смысл!

— Я не могу этого сделать, — сказал Люпин и тяжело вздохнул, опершись локтями о колени и спрятав лицо в ладонях. Где же ему самому найти силы?

Послышался легкий шорох, а в следующую секунду Ремус ощутил легкое прикосновение холодных пальчиков к своим рукам. Подняв голову, он встретился с взглядом Гермионы, которая стояла рядом с его креслом на коленях.

— Магия — внутри, ведь так? Ремус, ты нужен мне. Пожалуйста, дай мне почувствовать себя живой. Я хочу знать, что такое любовь.

— Это не любовь, — прозвучало в ответ горько. — Это предательство.

— Нет! — горячо возразила Гермиона, словно только этого и ждала. — Можешь закрыть глаза, чтобы забыть, что я не Тонкс.

Она не понимала, что под закрытыми веками Нимфадоры никогда не было. Не понимала, что обрекает его видеть за закрытыми глазами только ее.

— Гермиона, дело не во мне, — через силу выдавил Ремус. — Ты предаешь себя. Потому что пытаешься променять того, кого любишь на того, кто рядом. Но я — не он. Я оборотень!

Секунду на ее лице была написана растерянность, будто она не сразу поняла, о ком говорил Люпин, а потом, даже не подумав отрицать что-либо, Гермиона почти зло ответила:

— Нет, ты не он. Потому что в твоей человеческой половине тепла и сострадания больше, чем в нем было когда-либо! Он пытался запретить нам видеться, потому что завидовал тебе; ты целовал меня, думая о Тонкс. Я не нужна ему, я не нужна тебе. Мне иногда кажется, что я и себе-то не особенно нужна.

— Что ты говоришь, глупая? — взмолился Люпин, обхватывая ее лицо ладонями. — Я целовал тебя, я видел во снах тебя и никого больше! Но ты слишком молода, чтобы осознавать все последствия своих действий.

Но, казалось, своими словами он зажег перед Гермионой взлетные огни, потому что она тут же нырнула руками под отвороты махрового халата, и, перед тем, как прижаться к его полуоткрытым губам, прошептала:

— Я прекрасно понимаю, о чем прошу тебя.

И Ремус сдался. Конечно, она права.

Она пыталась целовать его поспешно, словно боясь, что он передумает, беспорядочно, неловко изображая бурную страсть, и Люпину пришлось притянуть ее к себе, чтобы исправить свои ошибки и, наконец, показать ей, сколько удовольствия доставляет неторопливость. Сегодня он не собирался позволять зверю внутри диктовать условия, сегодня — только сегодня! — он хотел отдать Гермионе Грейнджер все то немногое, что у него еще осталось — надежду.

Горячие губы посылали волны дрожи по телу, крепкие объятья — так, что и не шевельнуться, не почувствовав чужое сердцебиение рядом — дышали жаром, невесомые прикосновения, когда едва ли можно было определить, куда скользнули тонкие девичьи ладошки — все смешалось. Она была так близко: слепила своим внутренним светом, обжигала руки палящим теплом своего тела.

Почти сразу мантия Гермионы оказалась отброшена в сторону, а чуть позже туда же полетела майка на тонких бретельках и короткие шорты. Она стонала на коленях Ремуса, извивалась, когда он выжигал свои поцелуи на тонкой коже груди, а Люпин не мог понять, как же он жил долгие годы без этого. Томление сдавливало сердце; каждый нерв, каждый мускул плавился от безграничной нежности, казалось, стекая на пол искристой тягучей патокой. Его волчья сущность в кои-то веки не пыталась вырваться наружу, не мешая ему наслаждаться этими упоительно-долгими моментами их близости.

Туман заволакивал сознание, мелкие детали не воспринимались опьяненным мозгом — только руки, только губы на ее коже, только смелые попытки Гермионы вернуть Ремусу всю ласку, которую он дарил ей. Непонятно, когда и как, но они оказались на кровати. И Люпин впервые за все это время вспомнил, что сила оборотня никуда не делась: Гермиона охнула, неловко дернулась, когда он, не рассчитав, схватил ее за плечо.

— Иди сюда, — прошептал он, растягиваясь на кровати и усаживая девушку сверху. Один только взгляд на ее гибкое красивое тело, расположившееся на нем, вызывал в животе мучительный спазм предвкушения; одни только невесомые вздохи, тихие стоны Гермионы выворачивали душу Ремуса наизнанку — и все сомнения, весь страх и стыд тонули в этом затягивающем водовороте наслаждения.

Несколько неуверенных, скользящих прикосновений в жарком эпицентре их единения — как поцелуй, целомудренный и развратный одновременно — и медленно, так медленно, что Люпин был почти готов обхватить руками тонкую талию и притянуть к себе, Гермиона опустилась сверху, замерев лишь на мгновение.

Сердце под ее ладонями заходилось в истерике, оно грохотало набатом, сотрясая все тело, пока Ремус лежал, отчаянно уговаривая себя не шевелиться и дать Гермионе несколько минут, чтобы справиться с болью. А потом ее веки дрогнули, она сама подалась ближе, и мир пришел в движение, будто включили ускоренную перемотку: едва слышные стоны, жаркий бессмысленный шепот, отчаянные движения навстречу друг другу. Зная, что не должен этого делать, зная, что может причинить ей боль, потому что самоконтроль покинул его еще столетие назад, Ремус, не в силах больше терпеть эту изысканную пытку, сдавил пальцами ее бедра и завладел ритмом.

Ошеломленный, восхищенный взгляд карих глаз встретился с его глазами, и Гермиона замерла, оцепенела, громко и протяжно застонав. Наслаждение ударило вверх по позвоночнику, заставляя Люпина последними сильными движениями толкнуться глубоко в жаркую тесноту и несколькими мгновениями позже вынырнуть в реальность — обессиленному и счастливому.

Шли секунды, минуты, а Гермиона, не шевелясь, лежала на груди Ремуса, и, кажется, даже дышала через раз. Перебирая длинные волнистые пряди ее волос, чувствуя, как постепенно успокаивается дыхание, Люпин не сразу заметил перемену в своей маленькой воительнице.

А когда заметил, то не на шутку встревожился. Из глаз Гермионы катились слезы, она тихо-претихо всхлипывала, но на вопрос «Я сделал тебе больно?!» отрицательно замотала головой.

— Просто мне так хорошо. Я и не знала, что так бывает. И теперь мне так тяжело из-за того, что я должна отпустить тебя, Ремус…

Сердце глухо ударилось о грудную клетку несколько раз. Что он мог ответить на эти слова? Мне тоже никогда еще не было так хорошо? Но он не имел никакого морального права говорить эту болезненную, заточенную с двух концов правду.

— Гермиона, ты ведь понимаешь, что я не стану обманывать Тонкс? — с трудом произнес Люпин.

Видя его растерянность, Гермиона ответила ему ласково:

— Если бы ты поступил иначе, я бы в тебе разочаровалась.

— Значит, между нами не будет никаких обид? — с печальной улыбкой уточнил Ремус.

— Никаких обид, — согласно кивнула она. — Только боюсь, что я теперь всегда буду в тебя немножко влюблена.

— Это пройдет, — прижимая к себе девушку и пряча от нее глаза, утешил Люпин. Он не хотел запомниться ей таким, каким был на самом деле: влюбленным сорокалетним идиотом.

— Что ты теперь собираешься делать? — спросил Ремус позже, когда за окнами едва забрезжил рассвет, а Гермиона за столом в его гостиной пила черный кофе.

— Собираюсь наловить десяток хорьков, — как ни в чем не бывало, откликнулась она.

Какие еще к мантикоре хорьки?

— Извини?

Гермиона улыбнулась его растерянному виду.

— Я же должна отблагодарить Клювокрыла. — И видя, что он все еще ничего не понимает, добавила: — Гарри сказал, что Клювик защитил его, когда Снейп едва не забил его заклинанием хлыста.

Люпин, в общем-то, не удивился, что место пылкой революционерки и свирепой воительницы заняла богиня возмездия, и, глядя в ее решительное лицо, осознал, что не хотел бы он оказаться на месте Северуса.

Теперь — нет.

Оставляя за спиной распахнутые двери Хогвартса, чувствуя, как прохладный утренний ветер ласкает волосы, Ремус думал о том, что проиграл битву, но, кажется, выиграл войну с собой.

Потому что Гермиона была слишком дорога ему, чтобы остаться.