Под знаком волка (гет)

Тебе не справиться с луною

И голод волка не унять.

Опять борьба с самим собою,

Ни победить, ни проиграть...

© Фиелис

Прошло всего несколько дней после нового года, и погода Шотландии баловала волшебной снежной сказкой обитателей старинного замка, сокрытого от глаз обычных людей. Мороз кусал щеки, а земля, словно усыпанная россыпью бриллиантов, слепила глаза, отражая лучи клонившегося к горизонту солнца.

Глубокие рыхлые сугробы окружали расчищенную площадку вокруг небольшой деревянной хижины и вставали стеной вдоль тропы к Хогвартсу.

Звонкий девичий смех и неловкие причитания звучали в хрустальном воздухе. Там, где осенью буйно разрастался огород, в снегу утопал прекрасный сизый зверь, который нетерпеливо гарцевал, щелкал клювом и рыл белое покрывало мощными чешуйчатыми лапами, окатывая стоявшую неподалеку девушку лавиной белой хлопьев.

— Ну, буде! Буде! — велел полувеликан, похлопывая по крупу гиппогрифа. — Извини, Гермиона, метель такая была, и устал он эта… в хижине-то сидеть… Вот и хочет чуть размяться.

— Все хорошо, Хагрид! Клю... то есть Махаон просто очень рад, что у него появилась компания, — ответила Гермиона, но все же сделала шаг назад, пытаясь стряхнуть снег с волос, пока он не растаял и не превратил их в мокрые сосульки.

— Скоро, кажись, Гарри с Роном возвращаться должны… А мне и Клювика кормить надо… — Хагрид приподнял корзину, из-под крышки которой виднелись пушистые коричневые хвосты каких-то мелких грызунов. Предвосхищая не самое приятное зрелище в жизни, Гермиона лишь кивнула и тоже посмотрела на тропу, ведущую вверх по склону лужайки.

— Мы к тебе еще обязательно зайдем! — пообещала она на прощание и зашагала в замок.

Погруженная в собственные мысли, с легкой блуждающей улыбкой на лице, Грейнджер, даже не успев дойти до подножия мраморной лестницы, вынырнула из грез, встретив волшебника, которого точно не должно было быть в Хогвартсе.

— Профессор Люпин! — вырвалось у нее удивленное восклицание.

Выглядел он не просто плохо, выглядел Ремус ужасно. С еще большей проседью в русых волосах, бледный, худой, он кутался в свою тонкую поношенную мантию от сквозняка, влетевшего в вестибюль вместе со студенткой. Немедля отвлекшись от своего собеседника, обернулся в ее сторону, и на его изможденном лице расцвела теплая улыбка.

— Гермиона, как я рад видеть тебя.

Стремительно подавшись в его сторону на несколько шагов, Гермиона, передумав обнимать Люпина, резко остановилась. Между ней, Хагридом и мальчишками не было этой неловкости, и она на секунду забыла, что Ремус все же стоял обособленно от их компании: едва ли он правильно воспринял бы объятья.

— Вы надолго вернулись, профес… — вежливо начала Гермиона, но оборвала речь на полуслове, когда увидела стоявшего рядом с Люпином человека. Его черные брови были насмешливо приподняты.

— Как занимательно, Люпин, — прошелестел Снейп, переводя равнодушный взгляд на бывшего коллегу. — Но боюсь тебя огорчить, как бы ни грезил ты вернуть себе профессорский пост, думаю, тебе это больше не светит. Проинформируй своих обожателей на этот счет.

— Спасибо за совет, Северус, — спокойно ответил Люпин и сообщил его удаляющейся спине: — Я зайду к вам после ужина.

А потом, заметив написанную на лице Гермионы неловкость, прошептал:

— Не обращай внимания, я ничего другого от него и не ожидал. Но все же он прав, тебе давно стоит позабыть третий курс и взять пример с Гарри. Называй меня по имени, — предложил Люпин, когда они неторопливо шли по пустому замку. — И приходите все вместе сегодня в восемь к кабинету Защиты от темных искусств, я расскажу о своем визите.

Гермиона кивнула, втайне восторгаясь тем, что Люпин — едва ли не единственный человек, который всегда разговаривал с их компанией на равных. И то, что в его голосе никогда не звучали покровительственные нотки, располагало к нему еще больше.

Оставив ее на площадке третьего этажа, Ремус повернул в коридор, ведущий к учительской и классным комнатам, а староста заспешила к гриффиндорской башне, надеясь перехватить друзей по дороге и сообщить им новый пароль, придуманный страдающей от похмелья Полной дамой.

Ближе к восьми вечера, не вдаваясь в подробности, Поттер сообщил, что Рон, пожалуй, не пойдет с ними к Люпину. Гермиона, фыркнув, надменно поинтересовалась, уверен ли Гарри в том, что в принципе был услышан другом. Вопрос остался без ответа.

— Безответственный, необязательный рыжий оболтус! — бушевала она всю дорогу. — Какая-то пустышка ему дороже собственных друзей!

Поттер только подозрительно косился на нее и молчал. Конечно, ему не нравилось, что между друзьями будто черная кошка пробежала, но после недавней отповеди он больше не стремился призвать Гермиону к миру. Лишь однажды за всю дорогу он попытался перевести тему, заметив, что Люпин ему ничего не рассказывал на каникулах о предстоящем визите, но Грейнджер, не пожелав вдаваться в жаркую дискуссию, как минуту назад, на это лишь пожала плечами:

— Скорее всего, он в тот момент еще не знал. Мне ли тебе говорить, что Дамблдор предпочитает не делиться всей информацией сразу.

На том и окончили этот бестолковый разговор, уже почти достигнув конечной цели своего маршрута.

— Ты уверена, что Ремус сказал прийти к кабинету? — с сомнением протянул Гарри, толкнув от себя дубовую створку с грубыми коваными пластинами по краям, когда они миновали четыре разномастных двери в коридоре и остановились. — Закрыто.

Грейнджер возвела очи горе.

— Ты всерьез думаешь, что профессор Люпин ночует в нашем кабинете защиты?

Гарри с довольно бестолковым видом пожал плечами. Едва ли он вообще об этом задумывался.

— Мы же договаривались перейти на имена, — заметил голос из конца коридора.

Студенты, разом обернувшись, наткнулись взглядом на приветливо улыбающегося волшебника. Заплатанная коричневая мантия, мягко качаясь за его спиной при ходьбе, заставляла их мысленно вернуться на три года назад и почувствовать себя трепещущими от предвкушения третьекурсниками.

— Да, конечно, про… то есть Ремус, — стушевалась Гермиона и добавила, когда Люпин поравнялся с ними и поздоровался с Гарри за руку: — Вы, наверное, от профессора Снейпа?

— Все верно, — ответил он и жестом попросил следовать за собой.

Они прошли не больше семи ярдов от кабинета защиты и остановились почти в тупике коридора перед обычной дубовой дверью, ничуть не отличимой от тех, которые преграждали путь в неиспользуемые классные комнаты.

— Так все-таки я был прав? — выпалил Поттер, заходя внутрь небольшой гостиной. — Дамблдор приказал вам следить за Снейпом? Он ему не доверяет?

Ремус негромко рассмеялся.

— Нет-нет, Гарри, все гораздо проще. Чаю?

— Да, пожалуйста, — ответила за двоих Гермиона, потому что Поттер едва не подпрыгивал на стуле от возбуждения и навряд ли слышал предложение Люпина. Когда речь заходила о воображаемых кознях Малфоя или Снейпа, Гарри становился одержимым. Даже еще более одержимым, чем от информации о том, как на этот раз Волдеморт планирует его убить.

Люпин коснулся палочкой пузатого металлического чайника и ответил лишь тогда, когда поставил перед своими гостями две кружки ароматного напитка.

— Профессор Снейп будет варить для меня аконитово зелье. Я должен быть безопасен для окружающих, чтобы уладить здесь все вопросы Ордена.

Гарри выглядел страшно разочарованным, а Гермиона тут же засыпала Ремуса вопросами:

— Это как-то связано с тем, чем вы занимались предыдущие полгода? Но теперь в Хогсмиде, да?

— Мерлин великий, откуда тебе известно про Хогсмид? — изумился Люпин.

Гермиона пожала плечами, будто он спрашивал, где она прочитала заклинание для чистки столового серебра.

— Предположила. Я слышала, как об этом говорили братья Криви со своим осведомителем из Пуффендуя Кевином Уитби. Его мать живет в Хогсмиде и, судя по всему, большая сплетница. Тогда я не придала этому значения, но после рассказа Гарри о вас и Сивом сложила два и два. Из того, что я успела понять, эти трое мечтают сделать колдографию трансформирующегося оборотня и прославиться.

— С этих станется, — пробурчал Гарри, отхлебывая горячий чай.

Тревога на лице Люпина сменила собой удивление, и несколько минут он напряженно о чем-то раздумывал.

— Спасибо, что предупредила, — наконец что-то решив, ответил он. — По сути все верно. В Хогсмиде появилось два оборотня. Совсем молодые, неопытные. И поскольку в колонии Сивого я не смог достичь успеха, Дамблдор решил, что мы должны попробовать привлечь этих двоих на свою сторону. Пообещать защиту, аконитово зелье, в конце концов. Сделать что угодно, лишь бы не позволить армии Волдеморта множиться.

— Это же хорошо, что они неопытные? — подал голос Гарри. — Значит, уговорить их будет легче.

Люпин невесело улыбнулся.

— Ну, не скажи. Смятение и подавленность никогда не способствовали переговорам. Поэтому мне придется исподволь втираться к ним в доверие. Но для начала их нужно найти в человеческом обличии.

— Как-то очень похоже на обман, — тихо обронила Гермиона.

— Мне самому не нравится такой подход, — кивнул Люпин. — Но обнадеживает лишь то, что мне не придется разыгрывать дружбу. Достаточно не восприниматься чужаком.

— Значит, в полнолуние Запретный лес снова опасен? — через некоторое время спросила Грейнджер и поежилась. Ей за глаза хватило одной встречи с оборотнем.

— В полнолуние теперь опасно везде, кроме замка. Есть информация, что они иногда оборачиваются в пещерах Сириуса, — сказал Люпин и неловко оборвал свою речь. Воспоминания о друге было единственным, что лишало его самообладания на время.

Все трое помрачнели. Полгода — слишком малый срок, чтобы затянулись кровоточащие раны от смерти Бродяги. И даже Гермиона, которая никогда не была особенно близка с Блэком, ощущала повисшее в воздухе уныние. Она попыталась выдернуть мужчин из своих мыслей:

— Такое… поэтичное название. Может когда-нибудь это место так и запомнят.

Никто не ответил, и Гермиона стушевалась. Действительно, едва ли место назовут именем преступника, скрывавшегося в нем от властей, будь оно хоть трижды поэтично. Словесная изящность никогда не была ее сильной стороной.

Так и не сумев избавиться от гнетущего чувства потери, Гарри и Гермиона почти в полном молчании допили чай, извинились и отправились в гостиную Гриффиндора. На следующий день начинались занятия.

* * *

Ремус возвращался из кабинета директора, погруженный в невеселые мысли. Прошел месяц с момента, как он приехал в замок, но результатов в своих поисках так и не достиг. Люпин каждый день затемно покидал Хогвартс, часами слонялся по Хогсмиду или прислушивался к разговорам в «Кабаньей голове» и «Трех метлах», но без толку.

Второе полнолуние подряд он проводил, запертый в своих комнатах. Лежал у очага и вслушивался в ночную тишину, надеясь различить волчий вой и боясь этого одновременно, а в его желтых звериных глазах отражалось танцующее пламя. И два дня после этого пытался в каждом встречном найти отражение своей болезненности и усталости.

Но чем больше дней проходило, тем сильнее ему казалось, что к проблеме нужно подходить с волчьей стороны, а не с человеческой. Вот только как страшно было снова ступать четырьмя лапами по узким извилистым улочкам спящего Хогсмида.

Ремус проходил мимо пустующих классов, когда его слуха достигли тихие всхлипы. Поколебавшись секунду, все же заглянул в приоткрытую дверь, намереваясь сразу исчезнуть, если увидит чье-то знакомое лицо. Люпин не прятался специально, но, не желая создавать Дамблдору проблемы с попечительским советом, старался не попадаться лишний раз на глаза студентам, которые учились у него два с половиной года назад.

На пыльной парте в потоке мутного света, лившегося через незашторенное высокое окно, словно маленькая нахохлившаяся птичка, сидела Гермиона Грейнджер и прятала ладони в длинных рукавах полосатого свитера.

— Гермиона? — Студентка вздрогнула, шмыгнула носом и попыталась неловко повернуться лицом ко входу. — Что ты здесь делаешь?

— Извините, профессор, я просто… — залепетала она, но снова всхлипнула и прижала неизвестно откуда взявшуюся книгу к груди.

— Холодно здесь. Пойдем, я напою тебя чаем, — ласково обратился к ней Люпин, не став напоминать о том, что он больше не профессор. Грейнджер и без того была явно чем-то расстроена.

Несколько минут — и Ремус произнес пароль: «Гомо», а дверные створки отворились сами по себе, пропуская их внутрь. Услышав это, Гермиона мгновенно встрепенулась, отвлеклась от своих грустных мыслей и заглянула ему в глаза. В ее взгляде светилось бесхитростное любопытство.

— Чтобы помнить о человеке или не забывать о волке? Вас вдохновил Урсус?

Он ответил ей печальной улыбкой.

— И рад бы забыть, да не могу. Не предполагал, что ты интересуешься художественной литературой.

Люпин достал две чистые, но щербатые кружки, залил кипятком чайные пакетики и поставил ту, что выглядела более целой, перед Гермионой. Из ящика на стол перекочевала плитка шоколада.

Она вдохнула аромат чая и тоже улыбнулась. Ее лицо совершенно не выдавало, что пять минут назад она плакала: краснота с глаз почти сошла, только блестели они больше обычного.

— С мятой, — прошептала она.

— Помогает справиться с эмоциями. — Щеки Гермионы слегка покраснели на это заявление. — И не стесняйся брать шоколад. Станет лучше.

— Спасибо, — искренне прозвучало в ответ.

Некоторое время Люпин молчал, наблюдая, как его гостья остужала горячий чай и, казалось, пыталась предсказать судьбу по потрескавшейся эмали кружки. Ему не хотелось давить на нее и вытягивать причины, по которым она предпочла компании друзей страдания в одиночестве. Двадцать лет назад он и сам был юным: гормональные всплески, максимализм, вечно-разбитое сердце. А если вспомнить девчонок на старших курсах, так они и вовсе частенько устраивали истерики без причины.

Отвлечь Гермиону Ремус решил нейтральной темой:

— Слышал, у вас уже начались курсы трансгрессии? И как первое занятие?

Уловка сработала, и Грейнджер, позабыв о невеселых раздумьях, принялась в красках расписывать свои ощущения от попыток трансгрессировать и ужас от того, что кто-то на первом же занятии умудрился расщепиться.

— Самое главное, не торопись выполнить это задание на первых порах, — советовал Ремус. — Ты должна почувствовать внутри себя готовность переместиться в пространстве, и только после этого можно пробовать. В наши школьные годы Джеймс всегда так торопился отделаться от этих занятий и сбежать на поле для квиддича, что весь первый месяц оставлял позади себя какие-нибудь части тела.

Их негромкий смех заполнил всю его бедно обставленную комнату, а Ремус поймал себя на мысли, что так уютно ему последний раз было только в Норе. Тепло, спокойно и радостно от того, что рядом с тобой люди, которым ты можешь доверять; от того, что хоть кто-то избавляет от поглощающего одиночества.

Краем глаза он заметил книгу, которую Гермиона принесла с собой, и, едва повернув голову, прочитал вслух название толстого тома:

— «Защитные заклинания для вашего жилища». Это заклинания тебя так расстроили? — не успев прикусить язык, спросил он и увидел, как Грейнджер помрачнела на глазах. — Ты можешь не отвечать, если это слишком личное, — тут же добавил он, пытаясь хоть как-то спасти положение.

— Да нет же, — отмахнулась Гермиона. — Нет здесь ничего личного. Я просто в себе разобраться не могу.

— Если ты когда-нибудь захочешь поговорить, я буду всегда к твоим услугам, — произнес Люпин и ободряюще сжал ее руку, лежавшую на столе, за что сразу получил благодарный взгляд.

— Мы с Роном поссорились, — неожиданно призналась Гермиона. — И мне кажется, что все его действия стали сводиться к тому, чтобы побольнее ужалить меня. А меня это злит. И вечное щебетание Лаванды неимоверно раздражает. Вот я и попыталась найти место, где смогла бы спокойно позаниматься. А когда не смогла наложить дезиллюминационное заклинание, сразу вспомнила слова Рона о том, что я скорее удавлюсь, чем позволю себе признаться, что мне что-то не дано. Понимаю, звучит глупо, и возможно вы посчитаете мои проблемы детскими, — смущение Гермионы взяло верх над потребностью выговориться. — Но в тот момент мне просто стало очень не по себе.

И уткнулась взглядом в свою кружку, не видя, как Ремус закачал головой.

— Каждый имеет право на плохое настроение, и нет в этом ничего постыдного. Иначе как сбрасывать излишнее напряжение?

— А как вы справляетесь? — тут же поинтересовалась она с максимально сосредоточенным видом. Люпин был уверен, что если бы рядом лежали перо и пергамент, Грейнджер уже начала бы конспектировать.

— Не уверен, что тебе подойдут мои способы, — мысленно представив угол секретера, в котором стояла бутылка огневиски (вовсе не такого качественного, какой можно было бы найти у Дамблдора или Сириуса), ответил Ремус.

Губы Гермионы сложились в ровную букву «О», а лицо тот час залила краска стыда.

О, Мерлин!

Теперь настал черед смутиться Люпина:

— Нет, не этот способ, — слегка нервно поправил он, пытаясь тут же придумать безобидную альтернативу сексу и пьянству. — Достаточно всего лишь выпускать пар раз месяц, выламывая деревья в лесу или круша собственный подвал.

Грейнджер виновато потупилась.

— Извините, — едва смог разобрать он ее тихий лепет.

Костеря себя последними словами, Ремус попытался сгладить резкость.

— Тебе не за что извиняться. Лучше расскажи, какое заклинание тебе не удается. Я, конечно, не мастер защитных заклинаний, но тоже кое-что умею.

Бросив на него быстрый взгляд (вполне вероятно, чтобы убедиться, что Люпин больше не сердится), Гермиона развернула к себе книгу и уверенными движениями раскрыла нужный параграф. Ремус заворожено следил, как ее перепачканный чернилами пальчик водил по строкам, пока она зачитывала описание чар:

— Сальвио гексиа — это разновидность защитных заклинаний, действующих не только на сам объект, но и на строго определенную местность, скрывающее все существующие и вновь возникающие предметы. Для наложения дезиллюминационных чар волшебник должен мысленно представить видимую область (обычно это круг), очертить ее границы волшебной палочкой, а после воспроизвести вербальную формулу и необходимые движения, векторы которых показаны на изображении 3.

— И на каком этапе у тебя возникли затруднения?

Она вздохнула.

— Не могу сказать точно. Потому что, похоже, чары у меня не работают совсем.

— Покажи, что ты делаешь, — попросил Люпин и отошел в другой конец небольшой комнаты, к камину.

Гермиона встала рядом со стулом, очертила вокруг себя небольшую окружность и четко произнесла «Сальвио гексиа», которое сопроводила сложными пассами волшебной палочки.

Сама девушка, часть блеклого красного половика и стул, которые попали в зону действия заклинания, исчезли, будто их никогда и не было.

Через секунду из зоны невидимости появилась расстроенная Гермиона и встала рядом с Люпином.

— Вот видите? — спросила она, чуть не плача. — И формула простая, и всего пять векторов движения палочкой, а у меня ничего не выходит!

Это было совершенно непедагогично, да и не этично, в общем-то, но глядя на ее причитания, Люпин от всей души рассмеялся. До чего же трогательно и забавно она выглядела в этот момент!

В ее глазах отразилось непонимание, но еще раньше, чем оно переросло бы в обиду, Ремус заставил себя успокоиться и произнес:

— Гермиона, ты поразительна! Ты называешь высшие защитные чары, для сотворения которых требуется вся концентрация и внимание волшебника, и движения, повторяя которые можно легко вывернуть себе запястье, простыми, но совершенно упускаешь из вида элементарные вещи.

«Тебе голова жить спокойно не дает», — подумалось Люпину словами, которыми частенько одаривал его Сохатый.

— Ты видишь зачарованную область, потому что сама наложила заклинания. Я же сейчас даже не предполагаю, где находится часть моей мебели.

Удивительно было наблюдать, как вместо грусти в ее взгляде расцветало торжество.

— Так у меня получилось?

— Я подозреваю, что у тебя и в первый раз получилось, только ты этого не поняла. Возможно, чары будут недостаточно длительны, пока ты не натренируешься, но то, что они тебе покорились — это факт.

Гермиона прижала руки к пылающим щеками и позволила улыбке расползтись по лицу.

— Спасибо, про… — она запнулась на мгновение, а потом твердо продолжила: — Ремус. Спасибо.

И у Люпина во второй раз возникло ощущение, будто она сперва подалась вперед на какую-то долю дюйма, а потом остановила себя. Не желая давать ей понять, что заметил ее неосознанный порыв, Ремус вернулся к своему стынущему чаю. Грейнджер сняла дезиллюминационные чары, а только после этого присоединилась к нему за столом.

— А зачем тебе понадобились эти защитные заклинания?

Гермиона как-то странно дернулась, а потом подняла на него совершенно невинные глаза.

— Я хочу быть во всеоружии перед лицом войны.

На секунду Ремус подумал, что у него тоже были такие же глаза, когда он, будучи старостой, говорил Дамблдору, что ему не о чем рассказать.

«Преимущество быть пай-мальчиком в том, что никто не ожидает от тебя обмана», — глубокомысленно изрек однажды Бродяга после очередной прогулки в полнолуние за пределами Визжащей хижины.

Не желая высказывать свои опасения, Люпин просто произнес:

— Это похвально. Но если ты хочешь скрыть дом своих родителей, приготовься к тому, что это будет совсем не просто. Чем больше радиус действия заклинания, тем больше магических сил на это потребуется. И, кстати, если тебе понадобится моя помощь, я всегда к твоим услугам.

Гермиона задумалась.

— Есть кое-что, — наконец выдала она. — Ремус, вы сможете позаниматься со мной окклюменцией? Я изучила теорию, но мне нужна практика.

Люпин чуть нахмурился.

— Да, можно было не сомневаться, что ничего, кроме магии высшей категории тебя не заинтересует. Неопытный легиллимент может больше вреда нанести, чем пользы. Тебе лучше обраться с этой просьбой к профессору Снейпу — в окклюменции ему нет равных.

Грейнджер ответила так, будто это не играло особой роли, но то, как сосредоточенно она рассматривала кусочек шоколада в руках, подсказывало, что непринужденный тон давался ей не просто:

— Это вряд ли. После вашего приезда я просила его позволить помогать с аконитовым зельем, но он меня вышвырнул вон из кабинета, как котенка. Я, конечно, попробую попросить его позаниматься со мной, но вряд ли после истории с Гарри в прошлом году он станет помогать гриффиндорцам без приказа директора.

Но уже в следующее мгновение Гермиона порывисто схватила его за руку и возбужденно воскликнула:

— Ремус, научите меня передавать сообщения с патронусом!

Люпин негромко рассмеялся ее энтузиазму. Даже в свои четырнадцать лет она была поразительно умной ведьмой с недетским мышлением. Так чего же еще можно было ожидать в ее… сколько? Шестнадцать? Семнадцать?

Он сам не был настолько серьезен и въедлив, даже когда заканчивал Хогвартс, а уж об остальных Мародерах и говорить было нечего.

И разве имел он право расстраивать ее вторым отказом за пять минут только потому, что ему, видите ли, не нравился образ своего защитника? Это нечестно по отношению к девушке.

— Конечно, я научу тебя, — Ремус ободряюще улыбнулся ей. — Это не так сложно, как может показаться. Думаю, мы начнем занятия на следующей неделе. — И глянув на высокие напольные часы, добавил: — Пожалуй, тебе стоит поторопиться вернуться в башню Гриффиндора, пока отпущенный тебе, как старосте, час после отбоя не закончился. Согрелась?

Гермиона кивнула, залпом допила остатки давно остывшего чая и перед тем, как выскользнуть в тускло освещенный коридор, прошептав «Спасибо!», на несколько упоительно долгих секунд благодарно обняла его.

Стоя в дверях своей комнаты и слушая, как удаляются ее шаги, Ремус с тревогой прислушивался к своим ощущениям, теплой волной разлившимся по груди от ее прикосновения. Это было невероятно приятно, и настолько же правильно, насколько естественными воспринимались дружеские объятья Лили. И это было почти что странно.

Сонливо тянулось время, словно какой-то волшебник-недоучка заставил планету двигаться вдвое медленнее. Холодный, сырой февраль пробирал до костей и навевал уныние, колючий ветер нырял за ворот мантии и гнал незадачливых путников с дороги.

Десятки лиц ежедневно мелькали перед глазами Ремуса, однотипные разговоры набили оскомину, а среди жителей Хогсмида уже никто не воспринимал его как чужака. Но никто из этих незнакомых людей не задерживался ни в сердце, ни в мыслях Люпина, потому что каждый вечер, как с работы домой, он спешил в замок, чтобы увидеть Гермиону.

Общаться с ней было удивительно легко: она могла поддержать разговор как о магловской художественной литературе, так и о гоблиновских войнах или декретах Министерства магии. Она рассказывала Ремусу о своих планах по восстановлению свободы эльфов, не замечая их явной утопичности, отмене ограничений передвижения для кентавров или регистрации для оборотней. Временами пылкая революционерка в ней уступала место свирепой воительнице, все силы бросавшей на изучение боевой и защитной магии. Ее интересовали маглоотталкивающие чары и ослепляющие проклятия, сложнейшие сигнальные и элементарные жалящие заклинания. А уж зачем ей понадобилось знать о маскировке, и вовсе, оставалось загадкой.

Каждый раз за помощью Грейнджер обращалась к нему. И сказать, что Ремусу льстило подобное внимание — не сказать ничего.

Но было кое-что еще, о чем Люпин старался не думать лишний раз, а если уж натыкался на этот вывод, то гнал его от себя подальше. Не к нему Гермиона приходила, не от жажды общения часами сидела в его комнате, обложившись учебниками и строча домашнюю работу. Она просто пряталась.

— Не могу находиться в гостиной, — обронила она в один из вечеров в ответ на его осторожный вопрос.

Казалось, Ремус вплотную подошел к разгадке ее поведения, резонно предположив, что дело в безответной любви, но снова оказался не прав.

— Это из-за Рона? — тактично поинтересовался он, внимательно следя за лицом Гермионы, ожидая увидеть следы гнева или ревности.

— Мне просто противно смотреть на то, как они пытаются съесть друг друга, — безразлично произнесла Грейнджер, а потом добавила сухо и академично, будто перечитывала конспект: — Мои сверстники переоценивают значение эмпирического познания.

— Но ведь не всему можно научиться по книгам, — заметил Люпин.

Она фыркнула.

— Конечно всему.

Люпин улыбнулся, мысленно перебирая примеры.

— Ну, хорошо. Кажется, на третьем курсе у тебя не сложились отношения с прорицаниями? Но теорию, естественно, ты знала назубок?

Гермиона свернула пергамент с колонками цифр в трубочку и положила в сумку.

— Потому что это предмет, не достойный внимания. Даже сама профессор МакГонагалл признала это.

— Может и так, — кротко отозвался Ремус. — Но мне кажется, что ты упустила из вида главный секрет успеха в видении будущего.

Наконец, она по-настоящему заинтересовалась темой разговора, предчувствуя возможность жаркого спора. Подняла пытливый взгляд, заправила вьющуюся каштановую прядь за ухо.

— И что же?

— Вдохновение, — ответил он. — Ты когда-нибудь видела людей, унесенных вдохновением?

Гермиона сникла.

— Если вы о профессоре Трелони и кулинарном хересе, то я не желаю с таким вдохновением иметь ничего общего.

— Нет-нет, что ты, — улыбнулся Люпин. — Просто обрати внимание, как преображается человек, когда занят любимым делом. Молли, когда колдует на кухне над вкуснейшим яблочным пирогом, или профессор Снейп, когда добавляет жабьи кишки в котел.

— Или когда говорит о темных искусствах, — почти мечтательно поддакнула Грейнджер, трогательно подперев рукой подбородок.

Ремус удивленно приподнял брови и кивнул. С чего бы Снейп заслужил ее пристальное внимание?

— Да, все верно.

— Но как это связано с поцелуями? — вернулась из своих мыслей Гермиона и сразу посерьезнела.

— Есть вещи, которые надо почувствовать, а не прочитать на странице пыльного фолианта. Это то, чему меня научили Джеймс и Сириус в свое время.

Гермиона замолчала, очевидно, подбирая достойный ответ на такое немыслимое оскорбление. Она не желала признавать поражение: дыхание ее стало глубоким, крылья носа затрепетали от сдерживаемого гнева. Через минуту она все же успокоилась, выдохнула и отрывисто произнесла:

— Хорошо, пусть так. Но для чего повторять один и тот же урок десяток раз? Качество усвоения материала не зависит от количества времени, затраченного на повторение.

Сам того не желая, Ремус тихо рассмеялся над категоричностью ее суждений.

— Гермиона, ты когда-нибудь встречалась с мальчиком? — спросил он вдруг.

— Встречалась, — последовал ответ. — И нет в этом такого неземного удовольствия, чтобы забрасывать все дела и нарушать на каждом шагу нормы приличия.

Люпин чувствовал себя неловко, разговаривая с ней о таких естественных вещах. Могла ли староста и умница Гермиона быть ханжой? Едва ли. Но как же так случилось, что война развила в ней умения быть ответственной и собранной, начисто вычеркнув способность получать удовольствие от жизни?

Второго шанса не будет, второй молодости тоже. Вот только как убедить ее не прыгать через две ступеньки, а наслаждаться каждым этапом своего взросления?

Ремус глотнул чая и встал из-за стола, сам не зная для чего. Спрятал руки в карманы брюк, вперил невидящий взгляд в камин, только чтобы не встречаться с ней глазами.

— Может тебе стоит попробовать еще раз? Неужели никто из сверстников не оказывает тебе знаки внимания?

Лицо Грейнджер потемнело, будто грозовые тучи заслонили ее внутреннее солнце.

— Меня не привлекают сверстники. Мало того, что они зациклены на себе, так еще и их интересы не простираются дальше квиддича или сытного ужина. А отношения, ведущие к интеллектуальному и эмоциональному застою — ущербны.

— В книжке прочитала? — на полном серьезе спросил Люпин и, не удержавшись, бросил на нее короткий взгляд.

— Да.

Он улыбнулся.

Поразительная, просто удивительная девушка. И порой даже немного смешная в своей макгонагалловской строгости.

— Отвечая на твой вопрос, можно проводить время вместе не для того, чтобы набраться мифического опыта или отточить мастерство, а просто потому, что это приятно, — мягко произнес Люпин.

А в следующую секунду произошло что-то невероятное.

Гермиона, вскочив со стула, шагнула вплотную к Ремусу, запрокинула голову и прижалась к его приоткрытым губам. На лице — ни тени сомнения, веки не трепещут, стыдливый румянец не окрасил молодые щечки. Чуть напрягла губы, а в следующую секунду расслабила, разомкнула, чтобы дать возможность горячему язычку прикоснуться к его онемевшему рту, провела им по его нижней губе, очевидно ожидая, что Ремус, как в книге, ответит на ее движения.

А Ремус не чувствовал ни рук, ни ног, не видя ничего, кроме пушистых ресниц, бросающих тень на ее молочно-белую кожу с россыпью бледных веснушек, не ощущая ничего, кроме огненного смерча в собственной груди, да обжигающих прикосновений ее мягких полнокровных губ.

Поцелуй все длился и длился, и, когда Гермиона, прервав его, отступила на шаг, перед глазами Люпина все еще плясали красные круги и яркие вспышки света.

— Вот видите? — разочарованно спросила она. — Ни-че-го. Ни учащения сердечного ритма, как в «Анатомии отношений», ни бабочек в животе, как в романах миссис Уизли. И уж точно никакого вдохновения, — добавила она и только после этого обратила внимание, как лихорадочно блистали глаза Люпина и как судорожно он оттягивал воротник рубашки, будто ему не хватало воздуха.

А Ремус не знал, плакать ему в этой ситуации или смеяться. И вроде бы хорошо, что Гермиона, пытающаяся отстоять свою правоту, после проведения своего странного исследования забраковала его в качестве источника наслаждения, но до чего же болезненным ударом по самооценке это оказалось! Люпин в принципе не помнил за собой тяги к тщеславию, но видя, как молодая привлекательная девушка говорит, что она рядом с ним ничего не чувствует, испытал жгучее желание доказать, что есть еще порох в пороховницах. Но он знал, что никогда не позволит себе подвергнуть ее такой опасности.

— Точно, — хрипло ответил он и отвернулся, опасаясь, что горящее лицо его выдаст. — Никакого вдохновения.

Люпин едва слышал ее лепет о какой-то «подмене понятий», «неверных приоритетах» и «бесполезном времяпрепровождении», но за шумом крови в ушах мгновенно потерял смысловую нить ее монолога.

Как только Гермиона осознала, что отвечать ей никто не собирается, она тут же снова подскочила к нему и положила руку на плечо.

— Ремус, вам плохо?

Восхвалив всевозможных богов за то, что до полнолуния было еще две недели, а потому его мозг не затуманивали животные инстинкты, Люпин прочистил горло и, не рискнув поворачиваться, ответил:

— Все хорошо, Гермиона. Просто, поздно уже, боюсь, как бы тебя в гостиной не потеряли.

Так и не убедив себя не смотреть на девушку, Ремус бросил быстрый взгляд через плечо и успел заметить, что Грейнджер рассматривает напольные часы: всего лишь семь. Мысленно умоляя ее не вступать в пререкания и дать ему хоть пять минут тишины на то, чтобы осознать свое состояние, Люпин поймал ее недоуменный взгляд.

Гермиона вспыхнула, очевидно, поняв, что перешла границу, схватила сумку и, пролепетав пожелания доброй ночи, скрылась за дверью. А Ремус спрятал лицо в ладонях, испытывая невыразимое желание завыть на луну.

Слишком поздно в голову Люпина пришла мысль о том, что ему следовало пожурить Грейнджер за нарушение дистанции, но на следующий день напоминать ей о происшествии он не рискнул. Как ни в чем не бывало, вечером в его комнату пришла гриффиндорка, но вместо того, чтобы разложить учебники и погрузиться в дебри нумерологии, достала библиотечную книгу, которую ей рекомендовал Люпин раньше. И конечно, с того вечера Гермиона стала меньше времени проводить в обществе своего бывшего профессора, но все еще намного больше, чем требовалось для изучения патронуса.

Ремус объяснял ей, что магия — внутри, он рассказывал, что защитника нужно чувствовать, как самого себя, чтобы отдать ему приказ выслушать и передать сообщение, а сам все время думал, что пытается научить ее тому, чего сам не умеет. Как принять часть себя, если она напоминает тебе о твоем проклятии? Сам он ни разу не посылал сообщение с патронусом с момента принятия в Орден, отдавая предпочтение совам.

Близилось очередное полнолуние и два ненайденных оборотня все больше тревожили Ремуса. Дамблдор, не желая подвергать жителей Хогсмида опасности, дал ему последний шанс вычислить цели в человеческом обличии. А уже в конце марта ему предстояло выйти на охоту волком.

И чем больше Люпин об этом думал, тем больше нервничал. Помощь пришла в лице старосты Гриффиндора. Словно догадавшись шестым чувством о том, что Ремусу нужно отвлечься от своих мыслей и страхов, с важным видом Гермиона однажды принесла в его комнату картонную коробку. Загадочно погремев, она извлекла из ее недр небольшой синий значок с надписью Г.А.В.Н.Э. и торжественно вручила его Люпину.

— Вот этот свиток — устав нашей гражданской ассоциации, — тараторила она, показывая слегка помятый по краям пергамент. — В нем перечислены цели нашей деятельности и способы ведения пропагандистской кампании.

Люпин с нежностью смотрел на светящееся азартом лицо Гермионы. Она вела борьбу против устоев всего магического сообщества, против традиций, веками впитывавшихся с молоком матери, как у эльфов, так и у волшебников. И он знал, что если у кого и хватит сил сломать закоренелые оковы рабства, так это у нее.

Грейнджер достала из коробки магловскую тетрадку, выглядевшую гораздо более новой, увеличила ее до реальных размеров и гордо изрекла:

— А это — черновик нашего первого манифеста «О Прекращении Возмутительного и Жестокого Обращения с Дружественными Магическими Созданиями и Борьбе за Изменение их Правового Статуса». Я начала работу над ним уже давно, но с тех пор некоторые положения переосмыслила. Думаю, начинать надо со смягчения режима рабства, а не с полной его отмены и изменения традиций самих эльфов, потому что они воспринимают свободу, как позор. А еще мне нужна ваша помощь в разработке положений о прекращении притеснения оборотней.

— Конечно, я помогу тебе, — тепло ответил Ремус, рассматривая строчки, выведенные ее аккуратным округлым почерком. — Думаю, на следующей неделе?

— А почему так поздно? — аккуратные брови удивленно приподнялись, а сама Гермиона даже перестала строчить на пергаменте протокол заседания. — Я хотела оставить черновик у вас для ознакомления и уже завтра заняться обсуждением самых сложных вопросов.

Ремус лишь улыбнулся ее напору и прямолинейности. Захваченная идей и жаждой деятельности, она искренне считала, что нет ничего важнее немедленного начала работы, и в упор не замечала его болезненного состояния. И он был рад тому, что она не носилась с ним, как с писаной торбой, но все же чувствовал себя слишком изможденным для таких исследований.

— Ты помнишь, какое сегодня число?

Она не отрывалась от свитка с протоколом.

— Двадцать седьмое.

— Именно об этом я и говорю, — Люпин коснулся ее руки с пером и заставил остановиться. — Лапами совершенно неудобно перелистывать страницы, — посетовал Ремус и заметил, как уголки губ Гермионы слегка приподнялись, давая понять, что шутку она услышала, но посчитала ее несмешной.

— Тогда у меня есть идея, — заявила Грейнджер и раньше, чем Люпин успел выяснить какая, подхватила сумку и выскочила из комнаты.

Категорически не понимая, что происходит, Ремус вышел вслед за ней в коридор и направился в сторону кабинета Снейпа за аконитовым зельем. До восхода луны у него оставалось не больше часа.

Это было больно. Ремус стоял на коленях в собственной спальне и пытался не обращать внимания на судорогу, тянувшую ноги и руки. Дрожь прокатывалась по его телу, но благодаря зелью она была всего лишь неприятной. Вместо жара по коже разливалось легкое тепло, а боль в голове не пульсировала, а монотонно ныла, будто травмированное колено перед дождем.

Несколько секунд — и все прошло. Оборотень поднялся на лапы и потянулся, уронив на пол стопку предусмотрительно снятой одежды.

Спрыгнув с кровати на пол, Люпин направился из крохотной спальни в такую же небольшую гостиную и застыл на пороге. Конечно, на будущее он учтет, что пароль от своих комнат надо бы менять перед полнолунием, но сейчас что прикажете делать с гриффиндорской старостой, рассевшейся в кресле у камина? Одно то, что он сохранил человеческое сознание, не подавляло волчью агрессию.

Из пасти оборотня раздалось раскатистое рычание, и Грейнджер отвлеклась от изучения записей в тетрадке.

— Добрый вечер, Ремус, — вежливо поздоровалась она, будто трижды на дню встречалась с оборотнями, и кивнула в сторону толстого махрового ковра у камина. — Я решила, что немного комфорта не повредит и трансфигурировала половик. Располагайтесь, пожалуйста.

Волк не сдвинулся с места, напряженно всматриваясь в ее глаза. Как она посмела так рисковать? А если бы в этот раз Снейп ошибся и в комнате ее ждал бы злобный взрослый оборотень? Как бы после этого он смотрел в глаза ее друзьям? Дамблдору? Как бы он смотрел в свои? Навязчивая самонадеянная девчонка!

И плевать он хотел на ее эльфов! На оборотней, кентавров и гоблинов ему было наплевать еще больше. Единственное, чего он хотел — вонзить клыки в ее горячее сочное бедро.

Люпин прижал голову к полу, прикрыл длинную морду лапами и жалобно, протяжно заскулил. Инстинкты рвались наружу, кровожадная волчья натура диктовала свои условия, но сознание оставалось прежним. И как же тяжело было убеждать себя, что злость, которую он ощущал, не имела ничего общего с его настоящими человеческими чувствами. Как тяжело было повторять себе, что у него достаточно сил, чтобы не подчиняться зверю.

— Я знаю, что вы злитесь, Ремус, — послышался сверху голос Гермионы. — Но я не могла бросить вас. Мне стыдно в этом признаться, но я случайно подслушала разговор мадам Помфри и директора в больничном крыле, когда вела туда второкурсника, который подрался в коридоре. Мадам Помфри сказала, что вы очень подавлены и тревожны, и если вас не отвлечь чем-нибудь от навязчивых мыслей, то вы впадете в депрессию. А Дамблдор ответил, что не может отпустить вас сейчас. Ваше задание слишком важно.

Люпин поднял голову и снова посмотрел на Грейнджер, но уже чуть менее агрессивно. Вид у той был донельзя виноватый. Ремус постепенно привыкал к ее запаху, к теплу, исходящему от ее тела, и пытался убедить себя, что девочка не заслуживала той злости, которую он испытывал.

Поппи была единственным человеком, кто мог выслушать Ремуса и помочь, еще со времен школы. Но если бы он знал, что все так обернется, то держал бы язык за зубами.

— Просто я хочу, чтобы вы знали, что я не из дурацкого любопытства пришла к вам. Я немного посижу и почитаю вам манифест, а потом отправлюсь в башню, — Гермиона замолчала, рассматривая его. Было видно, что она боролась с желанием сказать что-то еще. После продолжительной паузы, она, запинаясь и краснея, все же добавила: — Но… но, если совсем честно, мне бы хотелось погладить вас.

Если бы мог, Люпин бы удивленно приподнял брови. Глядя на ее зардевшиеся щеки, он думал, что находится в каком-то странном, нереальном сне — кто в здравом уме захочет коснуться оборотня? Но, не прими он в этот вечер аконитовое зелье, Гермиона бы даже не подумала приближаться к нему. Когда Грейнджер поднялась с кресла, видимо приняв его пассивность за приглашение, оборотень замотал головой и снова зарычал, но на этот раз просто предупреждающе.

— Хорошо-хорошо! — покладисто воскликнула Гермиона и испуганно села обратно на свое место. — Только идите поближе к огню, пожалуйста.

Решив, что он ничего не докажет, если отморозит зад на каменном полу комнаты, Люпин растянулся на мягкой овчине у камина и прикрыл янтарные глаза. Его злость таяла с каждой секундой, пока он убеждал себя, что девушка от чистого сердца хотела ему помочь. Да, крайне неразумная, дурацкая затея, и Ремус обязательно — обязательно! — отчитает Гермиону на следующий день, но сейчас по мышцам разливалась уже привычная слабость от зелья, а обостренный слух улавливал ее глубокое дыхание, навязывая обманчивое спокойствие.

Через пару секунд Грейнджер завозилась в своем кресле, устраиваясь удобнее, и начала читать преамбулу к своему манифесту о том, что природой всем и каждому даны равные свободы и обязательства, а угнетение одним видом другого, не только неэтично, но и противоестественно.

Не особенно вслушиваясь в слова, Ремус наслаждался монотонным гулом ее тихого голоса и сам не заметил, как вскоре задремал.

Проснулся он резко и несколько мгновений пытался понять, кто он и где находится, откуда исходит тонкий сладкий запах и что за шум окружает его. Гермиона как раз перешла к части о самосознании и рабской психологии, свободе принятия решений и несении ответственности. Она спустилась с кресла на пол и оперлась об него спиной, а левую руку запустила в густую короткую шерсть на загривке волка.

Находясь в пограничном состоянии между сном и явью, Люпин еще несколько раз выныривал из дремы и погружался обратно, краем уха слыша о запрещении телесных наказаний и, почему-то, о принудительной сегрегации.

В последний раз он проснулся от того, что рядом с ним что-то активно ворочалось. Что-то мягкое, теплое и восхитительно пахнущее. Ремус вытянул руку, сгреб в охапку свою строптивую подушку и только тогда расслышал полузадушенные ругательства женским мелодичным голосом.

Странно, он никогда раньше не слышал, чтобы она произносила такие слова.

Остатки сна мигом слетели, он расцепил объятья, сел и с ужасом встретился взглядом с Гермионой Грейнджер, которая тщетно пыталась пригладить волосы и сердито поминала Мерлина и заклинания для глажки одежды, которых она не знала.

— Похоже, я случайно уснула, — сообщила она, выудив откуда-то волшебную палочку и взмахнув ею. — Акцио, одеяло.

Из спальни прилетел теплый плед и мягко опустился на колени обнаженного Ремуса. Худая бледная грудь, исполосованная шрамами, ярким пятном выделялась в утреннем полумраке комнаты. Судя по румянцу, залившему щеки Гермионы, рассмотреть она успела не только это. Если бы Люпин не находился в таком шоке от всего происходящего, он бы, пожалуй, смутился. Но его занимали две вещи: и первым было то, что он впервые за много лет смог уснуть в своем волчьем обличии, а вторым то, что спал он так крепко и с таким блаженством, что обратная трансформация не принесла ему обычные неудобства, даже с учетом зелья Снейпа.

— Где эти несчастные гольфы?! — прошипела Грейнджер, пряча глаза и обыскивая кресло, а Ремуса вдруг прошиб озноб.

— Гермиона! — Она повернулась. — Ты была раздета? Мы что-то… Я что-то… сделал?

— Нет, — отмахнулась девушка и вернулась к поискам. — Все дело в этой дурацкой резинке! — заявила она так, будто это что-то объясняло. Потом все же пояснила: — Гольфы надавили мне, я их сняла и наложила согревающие чары на нас обоих, потому что домовики не пришли бы ночью поддержать огонь в камине, и вы бы замерзли.

Люпин выдохнул и постарался не думать о неловкой ситуации, в которой оказался. Одеяло покалывало ставшую невероятно чувствительной кожу, на груди еще ощущался след от ее головы, а ковер рядом хранил тепло ее тела. И не было его вины в том, что его тело совершенно естественно реагировало на близость Гермионы, но Ремуса все равно терзали угрызения совести. И ни то, что девушка уже достигла совершеннолетия, ни то, что еще полмесяца назад она сама его поцеловала, пусть даже безо всякого романтического подтекста, не меняло гадкого чувства, будто он неожиданно превратился в падкого на девочек извращенца.

— Призови, — посоветовал Люпин и завернулся в одеяло, как в кокон. Уютнее не стало.

Гермиона в нелепом жесте хлопнула себя по лбу.

— Точно!

Через секунду в ее руки впрыгнули два красно-золотых чулка. Ремус был почти уверен, что она усядется перед ним и безо всякого стеснения станет натягивать свои странно-длинные гольфы, потому что за мужчину, Грейнджер его, похоже, не принимала — так, тренировочный манекен! — но она его удивила. Гермиона стыдливо обошла кресло и стала одеваться за ним. Не особенно вдаваясь в размышления, Люпин перевел взгляд на часы и подумал, что ему стоило бы поторопиться отправиться в Хогсмид, потому что это был последний шанс вычислить свои неуловимые цели.

— Ты успеешь на занятия? — участливо поинтересовался Ремус.

— Первая Защита, — вслух рассуждала она. — Вернуться за сумкой в башню я не успею, но если возьму у вас пару пергаментов и перо, никто не обратит внимания на то, что я пришла последней.

— Конечно, — натянуто улыбнулся Люпин, думая о том, что скажет ему Дамблдор, если узнает, что студентка ночевала у своего бывшего профессора в комнатах.

Гадая, как он на старости лет умудрился попасть в ту же ловушку собственного малодушия, как и в школьные годы, он понял, что пришло время поговорить с Гермионой.

Хвала Мерлину, что в эту ночь не случилось ничего непоправимого, но рисковать так дальше Ремус был не намерен. Она — юная волшебница, он — ее бывший профессор и опасный оборотень по совместительству. И если Люпин мог убеждать себя раньше, что в том, сколько времени Гермиона проводит в его обществе, нет ничего необычного или ненормального, чтобы не терять ее дружеского расположения, то после того, как они проснулись в объятьях друг друга, все изменилось. Гермиона не должна была бежать от проблем и прятаться от юношей в его комнатах. Ей необходимо общение со сверстниками, даже если самой кажется иначе.

— Зайди ко мне после ужина. Нужно поговорить.

Грейнджер, отрывисто кивнула, схватила со стола пару пергаментов и в несколько шагов оказалась у двери.

— Тогда до вечера, Ремус!

И захлопнула дверь. А Люпин лежал на полу, вдыхал полной грудью сладкий цветочный запах, витавший в воздухе, и пытался понять, как он позволил себе докатиться до такой жизни.

Едва за спиной захлопнулась дверь, как Гермиона тут же почувствовала на себе тяжелый взгляд. У кабинета Защиты от темных искусств стоял ее преподаватель, рука его замерла на пути к двери, а в обращенном в сторону Гермионы взгляде, казалось, плескалась растерянность. Но Грейнджер не была уверена, потому что раньше никогда не видела на лице Снейпа такого выражения. Холодные черные глаза быстро оглядели ее с ног до головы, на доли секунды задерживаясь на мятой школьной юбке и растрепанных волосах, а потом лицо Снейпа искривилось в гримасе крайнего отвращения.

— Десять баллов с Гриффиндора за опоздание! — прогремел он и вошел в кабинет только после того, как Гермиона, отчаянно краснея, протиснулась мимо него в дверной проем.

— Урок еще не начался, — запальчиво вскинулся Гарри. Молча подсевшая к нему Гермиона только придвинула чернильницу к центру парты. Попытка привлечь внимание друга легким касанием руки — мол, оно того не стоит, — была тут же замечена цепким взглядом профессора.

— Молчать! — рявкнул Снейп и взмахнул палочкой в сторону своего письменного стола. Стопка пергаментов поднялась в воздух, и перед каждым студентом спланировал лист с вопросами. Прозвенел звонок на занятие. — Надеюсь, у всех хватило ума достойно подготовиться к Защите, потому что сегодня вас ждет внеочередная проверочная работа, — прошелестел он перед классом.

— Пятьдесят вопросов?! — возмущению Рона не было предела. — Точная формулировка? А это мы вообще проходили в прошлом семестре!

— Пять баллов с Гриффиндора за самовольное выступление на уроке, — оскалился в ответ Снейп. — Но очень радует, что к шестому курсу вы научились читать задание, мистер Уизли. Можете пользоваться учебником.

Гарри бросил на пустой стол перед Гермионой мрачный взгляд и подвинул экземпляр «Лицом к лицу с безликим» ближе к подруге. Весь вид его выражал угрюмую задумчивость, а губы были так плотно сжаты, будто он опасался произнести что-то не совсем приличное.

— Только своим учебником! — внезапно прошипел над ними Снейп, и Гермиона вздрогнула. Она могла воспроизвести формулировки на память до последней запятой, но все равно чувствовала себя неуютно, когда профессор склонял над ней свой хищный профиль. С другого конца класса послышались чьи-то обреченные стоны. — Что-то не так, мистер Финниган?

— Где ты была? — едва размыкая губы, прошептал Поттер, пока Снейп отчитывал Симуса за «поразительную необязательность» и «неуважение к школьным правилам».

— Я случайно засиделась в библиотеке и уснула прямо там, — бесстрастно солгала Грейнджер и накарябала в углу пергамента свое имя. Ну, право же, нашел время для расспросов.

Гарри даже не сдвинулся с места, чтобы открыть нужный параграф, хотя золотые кристаллики в песочных часах на столе профессора осыпались с угрожающей скоростью. Глаза Поттера гневно сверкали, весь облик говорил: «Мы волновались, а ты даже не потрудилась нас предупредить!»

— Тебя не было в библиотеке! Мы с Роном искали тебя по карте!

Гермиона начала заводиться. Вот только выяснения отношений на уроке Снейпа не хватало для достойного завершения утра.

— Если ты смотрел по карте, то к чему тогда вопросы? Ты же и так знаешь, где я была? — Она с силой вдавила перо в пергамент и тут же поставила кляксу, безнадежно загубив свой первый ответ.

— И я тоже знаю, где ты была! Меня интересует, что ты там делала! — послышался неприлично громкий шепот с задней парты.

Уизли даже не потрудился понизить голос, чтобы не привлекать внимание Снейпа. Слизеринцы оторвались от своих работ и навострили уши. Оставалось только удивляться, что за приступ внезапной глухоты напал на профессора. Гермиона обернулась к сидевшему позади нее парню.

— Я не обязана перед тобой отчитываться, Рональд! — заявила она и удовлетворенно отметила выражение испуга на лице Уизли.

Рассчитывал, что она не посмеет поставить его на место на паре Снейпа? Еще чего!

— Как бы ни была интересна личная жизнь таких популярных персон, как вы, мисс Грейнджер, — снова послышалось над ее ухом, и Гермиона обмерла, — но я не позволю обсуждать ее на моем занятии.

И только она решила, что отделалась малой кровью, как Снейп зловеще ухмыльнулся и почти ласково добавил:

— Десять баллов с Гриффиндора.

Гермиона глубоко вздохнула, стараясь сосредоточиться на вопросе об иерархии вампиров. Не сошелся свет клином на этих несчастных баллах! Она в два раза больше заработает на других занятиях!

Но сказать проще, чем сделать. Как только Гермионе удалось выкинуть из головы мысли о мальчишках и Снейпе, их место тут же заняли воспоминания о том, как она проснулась в это утро.

— Не будь ребенком, — сердито прошептала она сама себе и третий раз перечитала одну и ту же строчку. — Совершенно нечего стесняться!

Но она не была готова признаться даже самой себе, что не смущение захлестнуло ее с головой, когда она рассматривала спящего Люпина и почти невесомо касалась пальчиками глубоких шрамов на его лице. Тепло, спокойствие и нежность породили в ней объятья этого молодого, изнуренного своим недугом мужчины.

* * *

Едва Гермионе стоило подойти к комнатам Ремуса, как она тут же отпрянула в тень ниши, потому что услышала доносящиеся из-под приоткрытой двери голоса.

Первым ее порывом было заткнуть уши и убежать, но долетевшее до слуха ее собственное имя, заставило колебаться. С одной стороны, подслушивать нехорошо, а с другой, еще хуже обсуждать человека за его спиной…

Гермиона сразу поняла, кем был собеседник Люпина, но еще некоторое время вслушивалась в холодную, почти мелодичную речь и пыталась разобрать слова.

— …даже МакГонагалл заметила, что мисс Грейнджер проводит в твоих комнатах больше времени, чем уделяет обязанностям старосты, — практически шептал Снейп.

— Действительно, Северус? — в тоне Люпина причудливо соединились мягкость и недоверчивость. — А я как раз сегодня разговаривал с Минервой, и она ни о чем таком не упоминала.

Послышалось сердитое шипение, будто Снейп внезапно открыл в себе способности к парселтангу.

— Поверь, у меня и в мыслях не было морочить кому-то голову, — совершенно серьезно ответил Ремус.

Очевидно, Снейп избрал другую тактику, и теперь Гермиона отчетливо слышала каждое его слово:

— На молоденьких потянуло, а Люпин? Или твои интересы не простираются так далеко? — послышалась усмешка и Гермиона представила, как должны были презрительно искривиться губы профессора. — Хочу тебя предупредить, что если ты разорвешь ее на куски, к тому приятному факту, что она не станет больше мозолить мне глаза своей поднятой рукой на занятиях, добавится еще и бесконечная бумажная волокита. Да и Минерва тебе не простит загубленную жизнь своей любимицы.

— Не знаю, что ты себе придумал, Северус, — холодно отозвался Люпин, — но это не имеет ничего общего с правдой. Я никогда не предам доверие Дамблдора.

— Да ну? — взвился Снейп. — Ты говорил ему то же самое, когда скрывал правду о своем блохастом дружке?

Повисла долгая пауза, за которую Гермиона успела трижды решиться вмешаться и трижды испугаться своего порыва. Под ее крепко зажмуренными веками мелькали страшные картинки, как один мужчина без слов проклинает другого. Причем, то Снейп нападал на Ремуса, то Люпин на Снейпа. Занятая своими переживаниями, она не сразу услышала продолжение диалога.

— Я не совсем понял, о ком ты хочешь поговорить. — Грейнджер поразилась выдержке своего бывшего профессора Защиты: в его голосе не было и тени раздражения, вот только речь стала более отрывистая. — О Сириусе, Гермионе или обо мне?

Снейп что-то неразборчиво пробормотал, а Люпин ему так же тихо ответил.

Не в силах совладать с любопытством, Гермиона подошла вплотную к двери и остановилась у полосы льющегося в коридор света.

— Знаешь, Северус, ты прекрасный шпион, — услышала она голос Ремуса, но не смогла определить его эмоции по тону. — Но тебе не обмануть того, кто провел рядом с тобой восемь лет. Ты ненавидишь всех вокруг себя и обычно не утруждаешься изменить выражение лица на что-то более приветливое, чем пренебрежение. Но когда ты пытаешься скрыть то, что для тебя действительно важно, твое лицо становится похоже на посмертную маску: ни одной эмоции, ни одного лишнего вздоха.

Осознав, что разговор уходит все дальше к личным темам, знать о которых, по ее личному убеждению, Гермиона не должна, она занесла руку и постучала в тот самый момент, когда Снейп сообщил, что умозаключения Люпина достойны первокурсника.

Послышались шаги, и через мгновение дверь распахнулась. Перед глазами черной тенью возник Снейп, окатил Грейнджер волной ледяного презрения и вылетел в коридор, даже не попрощавшись.

— Проходи, Гермиона, — из глубины комнаты обратился к ней Ремус и устало опустился в кресло у камина. Под глазами его залегли синяки, вид был гораздо более потрепанный, чем утром.

Грейнджер окинула взглядом комнату, будто ожидала увидеть следы разрушений безмолвной битвы бывших однокашников, но маленькая гостиная выглядела так же, как и два месяца назад: слева пара кресел у камина и книжный шкаф, прямо перед ней секретер, письменный стол и несколько стульев. Ничего не разбито, не сломано и не сожжено. До потасовки дело явно не дошло.

— Я должна извиниться, — едва переступив порог комнаты, пролепетала Гермиона, боясь оторвать взгляд от пушистой белой овчины, которую трансфигурировала вчера из тонкого протертого половика. — Я не хотела злоупотреблять вашим гостеприимством, и уж тем более не хотела, чтобы вам ставили в укор мою безответственность.

По виду Ремуса становилось понятно, что он не одобрял того, что она подслушивала под дверью, однако, он не стал ее упрекать.

— Присаживайся, — мягко сказал он. — Я бы не стал на твоем месте принимать слова Северуса всерьез, если, конечно, ты действительно не пренебрегаешь своими обязанностями старосты. — Дождался ее отрицательного кивка на свой немой вопрос и продолжил: — Наши с ним отношения нельзя назвать дружескими, и он никогда не упускал случая поддеть кого-то из Мародеров.

В воздухе отчетливо ощущалось повисшее «но…»

Гермиона прятала глаза и чувствовала, как горят щеки. Она знала, что могла быть несколько навязчивой; увлеченная идеей, отдавалась ей со всей страстностью и иногда не замечала, как переходит границы. А оказавшись в обществе единственного человека, не объятого паранойей и не трещавшего сутки напролет о квиддиче, забыла о том, что своей тягой к общению может поставить его в неудобное положение. Чувствуя себя до невозможного глупо, Гермиона думала о том, что в своей настойчивости совершенно забыла спросить Ремуса, не тяготила ли его компания помешанной на своих проблемах девочки-подростка.

— И мне очень комфортно в твоем обществе, — тем временем продолжал Люпин, будто прочитал по лицу о терзающих ее страхах. — Но ты не должна бежать от проблем.

Гермиона бросила на него украдкой взгляд. Боже, стыдно-то как!

— Я понимаю, что поставила вас в неловкое положение со своим манифестом, — отчаянно краснея, выдавила из себя Грейнджер, догадываясь, что из каких бы благих намерений она не действовала, едва ли можно было назвать уместным то, что она уснула, прижимаясь к теплому боку волка, а проснулась в объятьях своего бывшего преподавателя. — Но я не бегу ни от каких проблем.

— Уверена? — с сомнением протянул Люпин. — Ты не можешь найти общий язык и общие интересы со сверстниками, поэтому или зарываешься с головой в учебники, или находишь себе говорящую энциклопедию, — грустная улыбка тронула его губы, лишь оттеняя ранние морщины на лице. — Может тебе все же стоит выяснить отношения с Роном, и тогда ты не будешь больше такой печальной?

Гермиона даже потеряла на мгновение дар речи. Люпин думал, что она приходила к нему только за знаниями. Но ведь это не так! Считая, что это и так понятно, она не произносила признаний вслух, пользуясь его молчаливым одобрением своих визитов, и искренне наслаждалась его обществом. Неужели ее сухая натура да неспособность выражать свои чувства и здесь ее подвели, и весь месяц Люпин считал, что она его использует?

— Ремус, Рон давно уже не при чем, — пылко отозвалась Гермиона, но сдержала свой порыв приблизиться к мужчине. — Может быть, первые несколько раз я и приходила к вам, потому что не хотела видеть своих сверстников, но очень скоро все изменилось, — улыбка расцвела на ее губах и потухла, когда она заметила, что Люпин не отрывал сосредоточенного взгляда от занимавшихся поленьев. Смутившись, Грейнджер добавила почти шепотом: — Просто я поняла, что мне очень не хватает вас. Вашей доброты, чуткости… и тепла.

Ремус посмотрел ей в глаза так пристально, словно пытался прочитать мысли. Потом, кивнув своим выводам, протянул руку и сжал ладонь Гермионы, которой она судорожно стискивала подлокотник кресла.

— Я верю тебе. И буду рад видеть в любое время, но только при одном условии: ты станешь больше времени проводить в компании своих друзей. А еще мы займемся твоим манифестом, — добавил Люпин ободряюще, давая ей понять, что между ними по-прежнему дружеские отношения.

И сердце Гермионы быстро-быстро застучало в груди, будто пыталось наверстать все те удары, которые задолжало сидевшему напротив мужчине.

* * *

Но манифест в защиту угнетенных народов им обсудить так и не удалось. На следующий день, точно снег на голову, свалилось известие о произошедшем с Роном несчастном случае. Словно впав в оцепенение, Гермиона стояла у дверей больничного крыла и, казалось, не могла даже выдавить из себя хоть пару фраз. В голове не переставали звучать эхом ее злые слова, брошенные другу на занятии в пятницу, а чувство вины будто сжимало легкие на каждом вздохе, чтобы она ощутила то же, что испытал Рон, задыхаясь в кабинете Слизнорта. Все их разногласия теперь выглядели мелкими и незначительными, и Гермиона корила себя за то, что так долго задирала нос, пытаясь показать Уизли, что считает его выбор ошибочным, а вкусы и интересы — примитивными.

Что это значило по сравнению с их многолетней дружбой? Ничего, ровным счетом.

Грейнджер долго думала о том, кому понадобилось травить безобидного и недалекого Рона, но ответа найти не смогла. Первым порывом было обратиться к Люпину за советом, но она тут же одернула себя. Хватит уже навязываться.

Она пришла к Ремусу только в воскресенье, когда Гарри и Рон стали чувствовать себя намного лучше и совершенно надоели ей разговорами о том, что мечтают поскорее вырваться из заточения и «надрать Маклаггену задницу».

Люпин был, как обычно, любезен, и Гермиона чувствовала, что он тоже тосковал по их совместным вечерам. Он предложил ей кружку чая, пару шоколадных пирожных из «Сладкого королевства» и с искренним интересом расспрашивал о том, что происходило в ее жизни за последнюю неделю.

— Как себя чувствуют мальчики? — поинтересовался он, потягивая горячий чай.

— О, уже намного лучше, — откликнулась Гермиона, улыбнувшись. — На днях их должны выписать.

— Завтра, — кивнул Люпин.

— Вы навещали их? Я вас ни разу не видела.

— Нет, я их не видел, — с легким сожалением произнес Ремус. — По режиму они в это время уже должны были спать. Я стараюсь не показываться в коридорах до отбоя, — пояснил он в ответ на невысказанный вопрос, — а если есть срочная необходимость, то пользуюсь дезиллюминационным заклинанием. Оно, кстати, проще, чем чары невидимости, которые ты отрабатывала, и не позволяет увидеть даже свои руки.

Грейнджер согласно кивнула. Она читала об этом заклинании.

— Мадам Помфри говорила, что ты часто навещала Рона после отравления, — словно между прочим, заметил Люпин и бросил на нее заинтересованный взгляд.

Почему-то испытав ужасное желание оправдаться, Гермиона ответила:

— Я же обещала вам. Думаю, завтра я ему скажу, что больше не сержусь.

— Я рад, что ты приняла мудрое решение, — похвалил Люпин и поинтересовался ее успехами в трансгрессии.

— Нацеленность. Настойчивость. Неспешность, — обреченно вздохнула она, заставив Ремуса рассмеяться. — На последних двух занятиях мне удалось попасть в обруч только после того, как я вспомнила о тех чувствах, о которых вы говорили, и попыталась найти их в себе.

— Я не сомневался, что у тебя получится.

Щеки Гермионы зарделись, а дыхание слегка сбилось.

— Не уверена, что это именно те чувства. Вот здесь, — она приложила ладонь к своей левой груди, — так щекотно, будто пушистый комочек ворочается. — И чуть погодя, добавила едва слышно: — Кажется, я влюбилась.

Губы Ремуса растянулись в вежливой улыбке, но она не коснулась голубых глаз.

— Надеюсь, Рональд по достоинству оценит такое сокровище, как ты.

Плечи Люпина были напряжены, но говорил он очень мягко. Гермиона мгновенно устыдилась своего порыва откровенности и спрятала взгляд. Какая разница, влюбилась — не влюбилась? Это все равно, что любить солнце: не важно, как сильна твоя тяга к нему — ты не сможешь коснуться.

А мысль о том, что она могла бы питать романтические чувства к Уизли, казалась ей весьма отталкивающей. Столько лет рядом — в каждой переделке плечом к плечу. Как можно влюбиться в того, кто тебе почти что брат?

— Нет, мне нравится не Рон, — глухо ответила она и тут же перевела тему: — Как ваше задание?

Конечно, от Ремуса не скрылось то, что Гермиона поинтересовалась его делами неискренне, но он все равно тепло ответил:

— Я нашел их. Но переговоры результатов не дали, собственно, поэтому мне и пришлось обратиться к мадам Помфри. Нет-нет, ничего серьезного, — уверил он Гермиону, когда та едва не подскочила на своем стуле от беспокойства. — Всего лишь несколько ссадин.

— И теперь вы уедете?

— Нет. Теперь я останусь в Хогвартсе: нужно следить за тем, чтобы эти двое не натворили глупостей. Благодаря чарам Дамблдора оборотни не смогут приблизиться к школе, но жители Хогсмида подвергаются опасности каждое полнолуние.

— О. Это просто здорово, что вы остаетесь, — несмело проговорила Грейнджер.

Ремус снова улыбнулся.

— Кстати, я прочитал манифест. Ты проделала большую работу. И если тебе все еще нужна помощь, можешь приходить по вечерам в гости. Я всегда рад тебя видеть.

Отставив чашку, Гермиона вложила свою маленькую ладошку в большую мозолистую руку Люпина и, глядя ему прямо в глаза, тихо сказала:

— Спасибо!

И неизвестно было, понял ли Ремус, что она благодарила его вовсе не за манифест, но это стало совершенно неважно, когда он слегка сжал ее пальчики в ответ.

Неужели именно так выглядит вдохновение?

* * *

— Вы настырная, нахальная девчонка! Неужели вы испытываете такой острый недостаток ума, что смогли предположить, будто я пожелаю проводить с вами хоть одну лишнюю минуту?!

Злобный прищур и брезгливо искривленный рот делали лицо профессора Защиты от темных искусств еще страшнее. Слова падали с его губ, точно камни, словно Снейп задался целью погрести ее под грампианскими горами:

— Так вот, могу вас уверить, что ваше общество для меня настолько отвратительно, что если вы еще раз переступите порог моего кабинета со своими жалкими просьбами ученичества, то до конца года будете натирать кубки без помощи магии под зорким взглядом мистера Филча. Я доходчиво объясняю, мисс Грейнджер?

Не в силах вымолвить ни слова, Гермиона закивала и опрометью бросилась из кабинета Снейпа. Слезы жгли глаза, обида сдавливала грудь, а в ушах еще звенели его несправедливые нападки. Ну почему он всегда такой?

Почему ему доставляет удовольствие смешивать людей с грязью?

— Ненавижу, ненавижу, ненавижу! — шептала она, обхватив себя руками и забившись в темный угол в застекленной галерее на втором этаже.

И видит Бог, она мечтала ненавидеть его все время, а не только в этот темный мартовский вечер.

* * *

Конец первого весеннего месяца в Хогвартсе наступил внезапно. А может, неожиданностью он стал только для Ремуса. Погода баловала жителей ясными днями, небо сияло кристальной голубизной, а воздух пьянил запахом сочной зелени, но едва ли Люпин замечал это.

Он три недели по крупицам собирал свои мысли, чтобы сделать неутешительные выводы и, наконец, признаться самому себе, что впервые за последние двадцать лет ему стала глубоко небезразлична девушка. И никаких отеческих чувств в этом не было.

Он тянулся к ней, как бродяга, сломленный голодом и лишениями, тянется к теплому очагу и приветливой улыбке. Он трепетал от близости ее тела и проклинал себя за то, что покусился на ее молодость и свежесть: не для того рос и хорошел этот нежный цветок, чтобы оборотень затоптал его своими лапами. Но ничего поделать с собой не мог.

Шел третий вечер после полнолуния, и Люпин встречал его в широкой кровати с балдахином в собственной комнате в Хогвартсе. Над его головой парила одинокая свеча, в руках приютилась книга магловского писателя.

Было далеко за полночь, когда он отложил роман на тумбу и погасил свечу, но сон не шел. Ремус с нежностью вспоминал светящееся азартом лицо Гермионы, когда она рассказывала о своих успехах на курсах трансгрессии, и с грустью, когда думал о том, что еще недавно нашел ее плачущую в коридоре, но она не стала доверять ему свое горе.

Он ворочался с боку на бок, пока прямо перед ним не пролетела полоска света, осевшая на кровать в нескольких дюймах от его плеча, и не обернулась серебристой выдрой. Патронус внимательно посмотрел на него своими глазами-бусинками, а затем открыл пасть и тихо и мелодично сказал:

— Спокойной ночи, Ремус.

И Люпин не смог удержаться от улыбки, ощущая прилив гордости за успехи своей юной ученицы. И было совсем не важно, что серебристый волк не произнес ни слова, когда оказался в изножье кровати Гермионы. Он свернулся в калачик у ее ног и растаял в воздухе.

И это значило много больше, чем любые слова.

До отбоя было еще далеко, и Гермиона, не скрываясь, бодро шагала по коридору третьего этажа. Десять минут назад она выскочила из гостиной под аккомпанемент воплей Лаванды и возмущения Дина. Странное поведение Гарри ее беспокоило лишь первую минуту после того, как он изложил свой гениальный план, и на смену этим переживаниям быстро пришла радость от того, что Рон, вероятно, больше не будет прятаться за ее юбкой от настойчивой подружки.

Гермионе хотелось едва ли не пританцовывать от радости: наконец-то свобода!

А с каждым шагом, приближавшим Грейнджер к комнатам Люпина, к ней возвращался недавний азарт — Ремус столько поддерживал ее не только накануне экзамена, но все пять недель до этого, что по праву мог разделить ее успех.

Восторженная, окрыленная мыслями об их общем достижении, Гермиона постучалась в дверь. После февральского полнолуния она считала бестактным врываться в комнату Ремуса, даже если знала пароль.

Люпин тут же открыл дверь, будто тревожно метался по гостиной, ожидая кого-то: волосы спутаны, в глазах смятение, дыхание учащенное — казалось, он вел какую-то внутреннюю борьбу.

Не успев даже подумать о том, что она делает, Гермиона тут же кинулась в его объятья и обвила руками шею мужчины, заставив его от неожиданности сделать несколько шагов назад.

— Ремус, я сдала! Я справилась! — воскликнула она и повернула голову, чтобы заглянуть ему в глаза.

Лицо Люпина оказалось ближе, чем ожидала Гермиона, и нежные губы неловко мазнули по щеке, прикасаясь к уголку его растянутых в улыбке губ. И оба замерли, будто разделили один Петрификус Тоталус на двоих. Сердце отсчитало десяток ударов, но вполне возможно, что прошло не больше пары секунд, потому что оно стучало в груди, как сумасшедшее.

Неправильно, неуместно, ненормально… но так интригующе. Градус неловкости мгновенно взлетел до нереальных высот.

Гермиона расцепила руки, сделав шаг назад, распахнула глаза, глядя на Ремуса в упор. В огромных карих глазах плескалось удивление и радость.

Люпин сходил с ума.

И любые благочестивые порывы были обречены умереть в зародыше, потому что сознание подкидывало слишком убедительные аргументы «за». Она ведь все понимала. Она не могла не понимать, как действует на него… и все равно пришла.

Гермиона прижала ладони к пылающим щекам и, явно пытаясь скрыть смущение, затараторила:

— Простите, Ремус. Я такая неловкая. Просто хотела сказать спасибо за поддержку. Надо еще сделать домашнюю работу по нумерологии. Я пойду…

Вот только все внутри него восставало против ее слов, а у человека, ослабленного волчьей сущностью, не было сил бороться с собой. В два шага Люпин оказался рядом с девушкой, обвил гибкий стан железными объятьями и стремительно коснулся ее приоткрытых губ.

И это не было ни случайным прикосновением, ни занимательным экспериментом, как в прошлый раз: чувственные движения, настойчивость, которую никто и никогда не приписывал тихому Ремусу Люпину.

Он углубил поцелуй, запутывая пальцы в волнистые волосы и поворачивая голову Гермионы так, чтобы было удобнее ласкать ее губы. Второй рукой, обхватывая ее за талию, смял в руках ткань школьного свитера, то ли в надежде удержать себя в руках, то ли пытаясь разорвать одежду на ошеломленно застывшей Грейнджер.

Его кожа пылала, по телу прокатывалась дрожь, а в короткие секунды, на которые он отрывался от сладких девичьих губ, в комнате раздавалось его утробное рычание. Казалось, он слышал ее приглушенный, сдавленный вздох, но за пульсацией крови в ушах мог бы не расслышать и крика.

И Гермиона ответила на этот грубый, глубокий, бесстыжий поцелуй, пытаясь вернуть Ремусу весь пыл, который он вкладывал в свои действия. Узкие ладошки скользнули вверх по груди и плечам, лаская потертую ткань мантии намного более чувственно, чем она того заслуживала, и повторили его собственное движение, зарываясь в короткие русые волосы на затылке.

В голове Люпина возопил какой-то тоненький и слабый голосок о том, что все это необходимо срочно прекратить, что он — старый извращенец, который растлевает ребенка, но в ответ на каждую разумную реплику человека, волк внутри него отвечал свирепым оскалом.

Ремуса окружал ее запах. Тонкий, сладкий, он щекотал ноздри и пьянил разум. Сквозь пелену желания Люпин услышал чей-то холодный голос, но едва ли его бы это остановило, потому что слова звучали пустым набором звуков.

— Я не твой домовой эльф, чтобы таскать зелья!

А в следующую секунду его в горло укололо что-то тонкое и острое — кончик волшебной палочки, а боль прострелила шею. Словно жгучее ядовитое жало вонзилось в бьющуюся в агонии артерию.

Первое, что он увидел, когда с трудом поднял веки — огромные, испуганные глаза Гермионы. Зрачки расширены, да так, что радужки почти не видно, грудь вздымается, на каждом вздохе вжимаясь в него все сильнее, а влажные губы покраснели и распухли от его варварских поцелуев.

С низким стоном, не способный сопротивляться своему порыву, Люпин попытался снова склониться к этим манящим губам, но очередной настойчивый толчок в шею вернул его с небес на землю. С чудовищным опозданием Ремус понял, что все еще судорожно сжимает в кулаке волосы Гермионы, наверняка причиняя ей боль.

Он немедленно разжал руки, отпуская ее, и в ту же секунду сообразил, что не сама Грейнджер прервала их поцелуй, испугавшись его напора. Чуть скосив глаза в сторону, он встретился взглядом со Снейпом, и сердце его камнем свалилось в черный колодец страха.

Но беспокоило Люпина вовсе не то, что его застали за недостойным поведением. Он вообще не думал о себе в тот момент — достаточно, и так наломал немало дров. Он попытался спросить девушку, снова встречаясь с ней взглядом, но голос был хриплым и едва ли похожим на человеческую речь:

— Гермиона, я сделал тебе больно?

Оглушенная, дезориентированная, она отрицательно мотнула головой, но прежде, чем успела хоть что-то сказать, оказалась перебита незваным гостем:

— Ты ее чуть не сожрал, падаль, — выплюнул Снейп, а потом обратился к студентке: — Вы немедленно направитесь в мой кабинет, и будете ждать у входа столько, сколько понадобится. Вам все ясно?

— Ремус ни в чем не виноват. Это я его спровоцировала, — прошептала она и тут же сжалась под свирепым взглядом своего профессора.

Но заговорил Люпин, предупреждая поток грязи, который мог бы вылить на нее Нюниус.

— Не стоит меня выгораживать, Гермиона. Я не смог сдержать себя в руках, но этого больше не повторится. Все будет в порядке, — попытался ободрить ее мужчина, за что получил еще один толчок палочкой. Кожу на шее немилосердно жгло, будто старый недруг воткнул ему в горло раскаленную кочергу.

— В порядке? — Снейп сощурился. — Ты глаза-то свои видел, гребанный Казанова?

Люпин не видел, но если чувства, которые бушевали внутри него, хоть на треть отражались этим безумием внешне, то радужка его должна была переливаться фосфоресцирующим желтым цветом. Волк выл внутри него, рвал и метал, и по венам ядом растекался адреналин. Его била крупная дрожь, а кожа на спине взмокла, приклеивая ткань рубашки к горячей коже.

— Немедленно прочь из комнаты, Грейнджер, если не хотите вылететь из школы, — отчеканил Снейп, одаряя ее взглядом, которого и не каждый раздавленный таракан когда-либо удостаивался.

Едва за студенткой закрылась дверь, зельевар отпрянул от Ремуса, как от прокаженного, и холодно приказал:

— Пей свое зелье. Полнолуние только завтра, а ты того и гляди обернешься.

Чувствуя, как внутри него поднимается волна отвращения к себе, Люпин сделал несколько тяжелых шагов до стула и упал на него без сил. Его мутило от ощущения собственной никчемности, а мысли о том, что могло произойти, не появись вовремя Снейп, грозили вот-вот заставить его позорно разрыдаться на глазах у школьного недруга.

— Спасибо, — прошептал он.

В несколько глотков Ремус осушил дымящийся бокал, даже не ощутив вкуса, а потом облокотился локтями о колени и спрятал в ладонях лицо, краем уха слушая полные яда слова:

— Пытаешься подхватить опадающее знамя Блэка, а, старый похотливый кобель? Она заслуживает много большего, чем твоя жалкая волчья шкура.

Северус стоял так далеко от него, насколько позволяла крохотная гостиная, но все равно от него исходили такие волны ледяного презрения, что впору было бы удавиться от ненависти к себе.

— Черт подери, Снейп, я и без тебя все это знаю! — огрызнулся Люпин в ответ. — Я старый, нищий и чертовски опасный оборотень! Но с ней я впервые за эти годы чувствую себя полезным и нужным хоть кому-то, кроме Дамблдора! Знания — пожалуйста, компания — пожалуйста. Все, что угодно, лишь бы она была довольна. Но я не ожидал от себя такой подлости сегодня и совершенно не хотел, чтобы все так далеко зашло. — Ремус сжал ладонями голову, будто она грозила вот-вот взорваться, и вскочил со стула, заметавшись по крохотному свободному пятачку комнаты. — Черт!

— Лжешь! — выплюнул Снейп с отвращением. — Не хотел бы — не набросился! Если она настолько важна тебе, как ты говоришь, то ты от нее откажешься. Вон, и Дамблдора приплел. Помнишь его главное правило? Всем приходится чем-то жертвовать ради других. Вот и принеси свою жертву, Люпин. Или что — герои мы только на словах?

Снейп подначивал, провоцировал, бил в болевые точки и явно наслаждался его раздавленным состоянием. И хотя Ремус был не уверен, что уловил все его колкости — часть просто пролетала мимо ушей, уже через несколько минут у него создалось стойкое впечатление, что только ошибкой природы можно было объяснить рождение такого подлого и мерзкого создания, как он.

На плечи наваливалась тяжесть, ноги стали ватными, а зверь внутри скулил, как побитый щенок, и на смену гневу пришла опустошенность, притупляющая все чувства.

— Я тебя последний раз предупреждаю, — продолжал Снейп, — если ты еще раз к ней приблизишься, в твоем волчьем зелье появится много побочных эффектов. — И, заметив, что Люпин его почти не слушает, едва ли не по слогам, как слабоумному ребенку, пояснил: — Сдохнешь от боли при трансформации, намек ясен?

Ремус кивнул, а потом стал вслух рассуждать, чтобы избавиться от желания немедленно прекратить свое жалкое существование:

— Ты совершенно прав насчет того, что я не имею права подвергать ее такой опасности. Но вот что интересно, почему тебе было просто не оглушить меня и не сдать Альбусу, а ее не отчитать и не отправить в башню? К чему такая забота?

Снейп едко усмехнулся.

— Не обольщайся, сообщение директору следующий шаг в моем списке.

— Неправда, — возразил Люпин, прекращая метания и внимательно разглядывая бывшего однокашника. — Если ты не отправил патронуса Дамблдору сразу, то ты не сделаешь этого и теперь. Мою репутацию ты с радостью смешал бы с грязью, значит тебе небезразлично, что подумают о Гермионе. Но ведь она даже не учится на Слизерине. Северус, ты ревнуешь?

Лицо Снейпа не выражало ни удивления, ни былой насмешки. Ни единой эмоции. Только бровь изогнулась над холодными черными глазами.

— Люпин, ты белены объелся? Ты всегда был чуть меньшим идиотом, чем твои дружки, но сейчас даже Поттеру дал бы форы. Это, знаешь ли, моя работа: защищать детей в этом замке от грязных педофилов.

Со вздохом Ремус опустился на пол и прислонился спиной к двери в спальню. Вид у него был донельзя потерянный, тени под глазами стали ярче, а в груди все еще ворочался стыд. Но теперь к нему добавилось какое-то неясное сожаление, будто он навсегда потерял что-то очень важное.

— Ты неправильно врешь, Снейп, — тихо проговорил Люпин, не отрывая взгляда от языков пламени в камине, словно именно там находились все ответы на его вопросы. — Ты врешь себе, а надо окружающим.

— Мне плевать на то, что ты думаешь, — бросил ему на прощание Снейп и исчез за дверью, взмахнув напоследок черной мантией, как крылом.

И от чего же вдруг жизнь стала такой поганой?

* * *

Гермиона топталась у кабинета декана Слизерина и сверлила взглядом ни в чем не повинную дверь. Помнится, когда она в прошлый раз была в этом кабинете, Снейп грозился сдать ее в рабство Филчу.

Но, как бы ни пыталась она отвлечь себя воспоминаниями о малозначительных пустяках, мысли старосты все равно возвращались к одному и тому же событию: поцелую с Ремусом Люпином.

Мягкий, добрый, заботливый — он нравился ей не только как собеседник, но и как мужчина, который помог ей найти в своей душе струнки, которые она считала ржавым довеском к логике и чувству справедливости.

И она нисколько не жалела того, что на пояснице, наверняка, остались синяки от грубых объятий, а сердце — в полном смятении от того, что Ремус называл вдохновением. Вот только почему в прошлый раз, когда Гермиона сама решилась поцеловать Люпина, она ничего не почувствовала?

Конечно, вспоминая его глаза, отливающие янтарным блеском, лихорадочный румянец на щеках и настойчивость движений, Гермиона испугалась того, что Ремус себя не контролировал, но, с другой стороны, если бы не это — он никогда не решился бы поцеловать ее. Он не выделял ее из других детей ни когда учил их на третьем курсе, ни когда сталкивался с ней каждый день летом в доме на Гриммо, 12, хотя она втайне мечтала ему понравиться. Но тогда она была еще ребенком, а теперь?

И самолюбию Гермионы несказанно льстило, что в ней, наконец, хоть кто-то увидел взрослую девушку, а не растрепанную заучку-Грейнджер.

Вот только было ли от этого проще совестливому и принципиальному Люпину? Едва ли.

К тому моменту, как Гермиона уже места себе не находила от волнения за судьбу Ремуса и почти решилась вернуться к нему в комнаты, чтобы извиниться за свое поведение (а разумным его, если уж быть до конца честной с самой собой, назвать было нельзя), она услышала тихие шаги, приближавшиеся к ней со стороны выхода из подземелий.

— В кабинет, — скомандовал Снейп, подступая, и дверь перед ней раскрылась сама собой.

Холодная мрачная комната с заспиртованными гадами в банках встретила ее гнетущей тишиной. Не потрескивали поленья в камине, располагая к спокойствию и откровению, как в комнате Ремуса, не разгоняли мрак яркие огоньки свечей в свисающих с потолка лампах. Только несколько старомодных светильников бросали болезненный мутно-зеленый свет на лицо профессора, стремительно опустившегося в кресло за письменным столом.

— Сядьте, — прозвучал приказ, и Гермиона примостилась на край жесткого стула перед Снейпом.

Чувствуя себя не в своей тарелке, она не отрывала взгляда от сцепленных на коленях рук, побелевших от напряжения, а когда все же посмела поднять глаза, увидела, что Снейп, водя длинным пальцем по губам, задумчиво ее рассматривал.

— Я ожидал, что вы разумнее, мисс Грейнджер, — заявил он через несколько минут. Гермиона промолчала. — Как посмотришь, с виду: старательная умница, помешанная на учебе, голова набита мусором вроде дословных цитат из энциклопедий. А на деле: малолетняя преступница, легко заводящая дружбу с опасными тварями вроде оборотней и гиппогрифов и всякими беглыми отбросами общества.

— Ремус не опасная тварь, — сквозь зубы процедила Гермиона, всеми силами сдерживая непрошеные слезы.

— А куда же делся профессор Люпин? — участливо поинтересовался Снейп.

— Как вы верно заметили, он больше не мой профессор, сэр.

— Еще и дерзите преподавателю, — в его голосе явно слышалось разочарование. — Тихий омут, мисс Грейнджер? Пара дюймов чистой водицы, а дальше черти штабелями до самого дна?

— Вы ошибаетесь, сэр, — как заводная продолжала повторять Гермиона. Сэр, сэр, сэр. Она мечтала вытащить волшебную палочку и проклясть этого сэра за его злобный ядовитый язык, но сомневалась, что переживет эту попытку.

— Ну конечно, я сразу так и понял, — продолжал насмехаться Снейп. — Как раз в тот момент, когда застал вас выходящей из комнаты Люпина. Вы хотя бы дождались, пока он в человека превратится, или вас, наоборот, привлекает пикантность его мохнатого состояния?

Гермиона в ужасе подняла на него глаза. И как можно было произносить такие мерзости с таким бесстрастным лицом? Снейп несколько секунд смотрел на нее, онемевшую от шока, а потом скривился и произнес:

— Как благородно с его стороны не воспользоваться ситуацией.

— Вы позвали меня, чтобы обсудить мою личную жизнь? — обретя дар речи, выдавила из себя Гермиона.

— Вовсе нет. Я решил предложить вам занятия окклюменцией, — неожиданно произнес он, снова сбивая Грейнджер с толку.

Гермиона вовсе не была глупой и прекрасно понимала, что Снейп был слишком зол для такого широкого жеста, не говоря уже о том, что едва ли он был способен на бескорыстную помощь в принципе. Чуя подвох, она постаралась как можно почтительней спросить:

— Еще несколько недель назад вы и думать об этом не желали. Могу я узнать, что изменилось, профессор?

Он картинно развел руками.

— Я передумал. — И дал ей время осознать предложение. — Но у меня есть условие, — через некоторое время продолжил Снейп. — Вы перестанете общаться с нашим четвероногим другом.

Едва удержавшись, чтобы нервно не засмеяться, Гермиона покачала головой. Он предлагал бросить Ремуса на растерзание собственной совести в обмен на знания. Как подло. И настолько по-слизерински, что вызывало почти восхищение.

— Это нисколько не помешает моей подготовке к занятиям, сэр, — попытала удачу староста, больше ради интереса услышать его возражения, нежели надеясь на то, что он отступится от своих требований.

— Не желаю, чтобы секреты моего профессионального мастерства попали не в те руки. Такой ответ вас устроит? — Снейп смерил ее холодным взглядом. — В любом случае, не пытайтесь примерить на себя роль базарной торговки. Вы либо соглашаетесь с моими условиями, либо нет. Решайте.

Но выбора не было. Гермиона знала, что рано или поздно Гарри захочет сбежать. А значит, она должна была думать в первую очередь о деле, а не о собственных эмоциях.

— Я согласна, профессор Снейп.

И поежилась, когда на его лице промелькнула почти дьявольская усмешка. Как будто он ни секунды не сомневался, что все так и будет.

Снейп взмахнул волшебной палочкой, и на столе появился маленький стеклянный шар, очень походивший на напоминалку Невилла. Внутри шарика переливалось голубое свечение.

— Если вы нарушите наш уговор, я узнаю об этом, — пригрозил профессор, взглядом указав на шарик. — Можете быть свободны, мисс Грейнджер.

Гермиона шла на негнущихся ногах к выходу, удивляясь, что он не снял с факультета ни единого балла, когда уже в дверях ее нагнал голос Снейпа:

— Ах, да. Двадцать пять баллов с Гриффиндора за недостойное поведение в стенах школы, еще пять за дерзость преподавателю и десять за нахождение вне башни после отбоя.

Ну, наконец-то, все стало на свои места.

Все.

Кроме сердца.

* * *

Позже вечером, сидя в тихом закутке в море юношеского безумия Гриффиндорской башни, Гермиона писала свое первое письмо Люпину. Она долго искала слова, то черкая пером на пергаменте и подбирая точные формулировки, то сразу комкая листы и заталкивая их в сумку.

Как ни старалась девушка, объяснения звучали пустыми и бездушными звуками, насмешкой над ее жалкой попыткой избежать встречи тет-а-тет, но иных вариантов у нее не было.

Ремус,

я искренне сожалею, что мое неразумное и бестактное поведение спровоцировало вас и привело к подобным результатам. Мне бы очень не хотелось, чтобы у вас из-за меня были проблемы с директором. Простите.

Я бы хотела объяснить все и лично извиниться, но не могу больше приходить к вам: профессор Снейп согласился заниматься со мной окклюменцией, но поставил такое условие.

И поверьте, Ремус, я никогда бы не согласилась отказаться от вашего общества, если бы не Гарри. Но ему нужна помощь, и я должна быть хорошо подготовлена.

И да, я совершенно не жалею о том, что произошло, и хотела бы, чтобы вы воспринимали это так же.

Ваша,

ГГ.

Перечитав свою короткую записку еще раз и довольно кивнув, Грейнджер сложила ее втрое и подошла к камину. Зная, что едва ли привлечет чье-то внимание в гостиной, она вытащила из кармана маленький закупоренный флакончик с дымолетным порошком, которым предусмотрительно запаслась на днях, и бросила щепотку в огонь. Пламя отозвалось зеленым светом, давая понять, что камин в башне все еще подключен к сети, и Гермиона, тихо прошептав: «Комнаты Ремуса Люпина» — отправила письмо в круговерть путешествия.

Она не знала, что ее послание вылетело из черной пасти незажженного камина и мгновенно попало в плен бледных ладоней с цепкими пальцами, которые на доли секунд показались из-под длинных белых манжет рубашки и тут же по-паучьи нырнули обратно.

Через минуту пергамент мягко спланировал обратно во чрево холодного камина и вспыхнул алым огнем, озаряя светом исказившиеся в ухмылке черты лица мужчины и отражаясь в его черных, как безлунная ночь, глазах.

Образы мелькали перед глазами, словно диафильм в испорченном фильмоскопе, не позволяя сосредоточиться ни на одном из них.

Ей семь, и она в страхе жмется к матери вместо того, чтобы наслаждаться видом на Сену с высоты в три сотни ярдов… Пятилетняя девочка в кругу родственников читает стихи и лопается от важности…

Сквозь яркие картинки мыслеобразов неявно показалось бледное лицо Снейпа, и Гермиона попыталась сконцентрироваться на его чертах, чтобы отодвинуть воспоминания на задний план.

Виктор Крам склоняется к ней для поцелуя… У ее ног лежит огромный серый оборотень, и она зарывается рукой в короткую густую шерсть у него на загривке…

— Нет, — твердо произнесла Гермиона, мысленно отбрасывая бестактного визитера, выкидывая его за пределы своей личной территории.

В следующую секунду она увидела склонившегося над ней Снейпа. Бескровные губы, запавшие черные глаза, как два потухших уголька, резкая линия длинного носа — сейчас он выглядел даже страшнее, чем обычно.

— Сколько рвения, и все ради защиты оборотня, — насмешливо прокомментировал он. — Не жалко терять физические силы? Ваш блок снова недостаточно надежен, хотя из первых воспоминаний я получил больше информации о ваших слабых местах, чем из тех, что касались ваших скудных эмоциональных привязанностей.

— Я не хотела обрушивать всю ментальную защиту. Это получилось случайно, — слабо ответила Гермиона.

Ей, правда, не улыбалось падать в обморок каждый раз, когда Снейп нащупывал воспоминания о Ремусе. Но он раз за разом вытягивал ее чувства на поверхность, как только ей удавалось создать призрачное подобие блока.

Прошло две недели со дня, как профессор согласился помочь Гермионе в окклюменции, и все четыре занятия он измывался над ней, как только мог. Грейнджер знала, что ее успехи были намного более значительны, чем у Гарри в прошлом году, но Снейп с завидным упорством повторял, что даже Поттер мог бы справиться лучше.

Он видел ее тренировки в защитных чарах в пустых классных комнатах, но насмешливо потребовал написать эссе на их занятия, когда нашел воспоминания о вязаных шапочках для ушастых созданий, хотя знал, что это лишит ее возможности уделять упражнениям достаточно времени. «Отличия свободы воли от принуждения и роль хозяйского авторитета в психологии домовых эльфов». Это даже звучало так извращенно, что разом перечеркивало все те разумные идеи, которые она пыталась претворить в жизнь.

Но Снейп всем этим оказывал Гермионе огромную услугу, хотя едва ли он своей циничной натурой понял бы это.

Каждый раз, вызывая в ее душе волну негодования и ненависти, он помогал ей скрыть в своем сознании неуместный, нежеланный интерес и восхищение, которые она к нему питала уже очень давно. Глупые, иррациональные чувства, от которых она пыталась отречься: все это было не больше, чем юношеское увлечение.

«Как Локхартом, — успокаивала она себя, выбрасывая из головы мысли о профессоре. — Возвела его на пьедестал и охаешь, как недалекая пустышка. Шпион, рискующий жизнью ради нас, герой… Вот только тесноваты рыцарские доспехи для его эго».

И когда Снейп оказывался вне пределов видимости, Гермиона не чувствовала ни тоски, ни томления, как по Ремусу, но стоило только мрачному сварливому профессору появиться рядом, как он тут же притягивал ее взгляд.

Но занятия окклюменцией развивали в ней иммунитет. Вот он настоящий: злобный, ядовитый, надменный сухарь!

И все равно какой-то бунтарской части нее он нравился.

«Идиотка», — мысленно вздохнула Гермиона и поднялась с пола.

— Продолжим занятие? — устало, но решительно, она обратилась к Снейпу.

Не говоря ни слова, профессор кивнул.

И так из раза в раз.

Люпин стоит позади Гермионы, помогая ей выполнить правильные пассы волшебной палочкой, и рука его мягко обхватывает тонкое запястье... Одиннадцатилетние Гарри и Рон утопают в паутине дьявольских силков… Глаза Ремуса отливают янтарным блеском… Она держит в руках письмо о результатах СОВ, и сердце ее трепещет от страха… Снейп склоняется над журналом и что-то резко черкает, а волосы закрывают его лицо черным водопадом… Гермиона просыпается в объятьях Люпина и, боясь даже вздохнуть, рассматривает его умиротворенное лицо…

Она видела свои воспоминания так ярко, будто вытаскивала их из-за пазухи: они всегда были с ней, но не понять было раньше, насколько они для нее ценны. Снейп не придавал значения, что иногда образы о нем заставляли Гермиону укреплять свой блок настолько же рьяно, насколько она прятала самое сокровенное: друзей и Ремуса, но никогда не упускал возможности пройтись колючим сарказмом по поводу воспоминаний об оборотне.

Люпин ее сторонился. Больше месяца минуло с их поцелуя, и как бы ни пыталась Грейнджер провести время у коридора, ведущего в его комнаты, уговаривая других старост, что в этой части замка она справится с дежурством сама, встретила Ремуса она всего дважды. Он был сух, отстранен, и, ссылаясь на страшную занятость, почти сразу исчезал в своих комнатах. Ни словом, ни жестом он не пытался дать понять девушке, что простил ее.

— Нам же надо поговорить! — не выдержав, воскликнула Гермиона, когда видела его последний раз. — Нельзя убегать от проблем!

Ремус остановился на полушаге, будто с размаху налетел на невидимую стену. Это его слова, это он говорил их грифффиндорке, пытаясь раскрыть глаза на прописные истины. Но он и позабыл, как это сложно — не бежать от себя.

— Я… не могу, — через силу произнес Люпин и продолжил путь, даже не оглянувшись. Но слова эти прочно засели в его голове.

* * *

Ремус не знал, почему Гермиона перестала приходить к нему после злополучного вечера, но предполагал, что в этом был замешан Снейп. И отчасти он был этому рад, потому что, едва стоило Люпину представить, что девушка снова окажется так близко, как стойкость духа изменяла ему, и он снова был готов на все, лишь бы увидеть ее подернутые поволокой глаза.

Подозрения Ремуса подтвердились, когда в конце мая он пришел к Снейпу за аконитовым зельем, и волей-неволей был вынужден выслушать его скользкие намеки. Но последним гвоздем в крышку его гроба стала всего одна ехидная фраза:

— Советую тебе поторопиться Люпин, потому что совсем скоро мисс Грейнджер явится на занятия окклюменцией, а, насколько я знаю, ей теперь крайне неприятно твое общество.

Во взгляде Снейпа читалось мрачное, садистское торжество, и ровно в ту минуту, как Ремус отвел от его горящих черных глаз взгляд, в его мозгу родилась мысль, которая доставила ему столько же страданий, сколько весть о смерти близкого человека: «Она получила от тебя все знания, которые хотела, и с легким сердцем променяла на то, что значит для нее больше всего на свете».

— Неужели и ты пошла по кривой дорожке Нимуэ? — спрашивал Люпин пламя в камине позже вечером. Горькие слова соскальзывали с его языка и со звоном растворялись в тишине комнаты. — И что же будет, если Пожиратели смерти предложат тебе свои тайны? Неужели ты продашь Гарри так же легко, как Питер продал Джеймса?

Он не желал верить в свои мысли, но помнил о том, что сгубило Сохатого. И поэтому Ремус с удвоенной прилежностью продолжал избегать Гермиону — просто чтобы надеяться на то, что он ошибся.

Но в тот вечер, когда она бросила ему в коридоре его же слова, Люпин понял, что за надеждой порой скрывается трусость.

Он так и не смог убежать от своей кареглазой проблемы.

В конце мая задание Ордена Феникса для Ремуса было выполнено: оба оборотня решились, наконец, присоединиться к борьбе против Волдеморта. Но, вопреки желанию Люпина немедленно покинуть школу, Дамблдор попросил его остаться до конца учебного года, объясняя это тем, что Ремус (как ни парадоксально) — один из немногих, кому он может доверить безопасность детей в свое отсутствие в замке, чем загнал бывшего профессора еще глубже в лабиринты своих терзаний.

Но всему есть предел, и однажды воскресным утром Люпин проснулся с четким осознанием того, что он своего предела малодушия достиг. Он, изменив своим принципам, не стал извиняться перед Гермионой, хотя чувствовал вину каждый день с того момента, как в последний раз за ней захлопнулась дверь его комнаты, и понадеялся, что сможет обо всем забыть.

Не смог.

И потому, едва дождавшись окончания ужина в Большом зале, принялся караулить гриффиндорцев в полумраке подножия центральной лестницы. Его тень длинным размытым пятном лежала на каменном полу вестибюля, но тело было надежно скрыто дезиллюминационным заклинанием.

С удивлением Люпин заметил, что Гарри шел под руку с Джинни Уизли, а за ними следом, не отставая ни на шаг, семенила Гермиона, распекая Поттера за беспечность. В хвосте колонны плелся Рональд, бросая хмурые взгляды на сестру и тоскливые — на Гермиону.

Вспомнив школьные годы, Ремус изловчился и подкинул старосте в карман мантии клочок пергамента. Он видел, как Грейнджер нахмурилась, почувствовав легкое дуновение ветра, резко остановилась, оглядываясь, но в тот же момент на нее налетел Рон, и она отвлеклась на то, чтобы отчитать парня.

Подождав для верности еще несколько минут и проводив взглядом последних студентов, Люпин зашагал по лестнице, думая лишь о том, что он скажет Гермионе, если, конечно, она придет к нему.

Стук в дверь почудился слишком громким. Слишком резким, слишком внезапным. Стрелки часов показывали без пятнадцати девять, но серп луны, который любопытно заглядывал в окна, уже заявлял о правах ночи.

Ремус распахнул дверь со смешанным чувством надежды и страха и в ту же секунду понял, что окончательно и бесповоротно пропал: за порогом стояла Гермиона, и в ее огромных глазах плескались те же эмоции.

— Входи, — ломким голосом пригласил Люпин, но староста не шелохнулась.

— Не хочу, чтобы нас снова прервали. Может, прогуляемся?

Едва услышав ее тихие, умоляющие слова, он снял с крючка мантию и вышел в тускло освещенный коридор. Тягостное молчание витало в воздухе, пока Ремус вел девушку в крытую веранду на четвертом этаже. Он сам не знал, для чего выбрал такое место: в галерее было пыльно и неуютно, освещалась она только ущербной луной, а теплый ночной ветерок, ныряя сквозь незастекленные оконные проемы, превращался в пронзительный сквозняк.

Но проходя мимо горгулий, стоявших на страже учительской, понял: он надеялся, что его, как вора, поймают за руку. Он умолял, чтобы кто-то остановил его, потому что остановиться самому сил уже не было.

Гермиона не удивилась тому, что Люпину известны эти богом забытые места в замке, не спросила, почему он привел ее сюда, а не в соседний заброшенный класс, где она раньше тренировалась в защитных заклинаниях. Она просто присела на каменную скамью у стены и подарила мужчине неуверенную улыбку.

Но Люпин тоже не спешил заводить разговор. Он лишь накинул Грейнджер на плечи свою мантию и отвернулся к высокому парапету, вдыхая полной грудью весенний воздух. Минуты капали в тишину, но уместные слова так и не приходили. Разум казался девственно-чистым, потерянным, дезориентированным. Что он мог сказать: «Прости, что я — грязный извращенец — прикоснулся к тебе»?

Но ведь не эти слова жгли ему язык и зудели в горле. «Почему ты бросила меня? — в каждом вздохе, в каждом движении. — Почему ты, не сказав ни слова, оставила меня истекать кровью в мертвой хватке собственной совести?»

Люпин тряхнул головой, отгоняя навязчивые мысли. Он не позволит себе взвалить на ее плечи чувство вины за его неоправданные, глупые надежды. Это было бы просто низко.

— Гермиона, я должен извиниться перед тобой за неподобающее поведение, — выдавил он, наконец.

— Что? — переспросила она, решив, что ослышалась. А может действительно не разобрала его тихий нетвердый голос.

— Я виноват перед тобой, — терпеливо повторил Ремус. — И я понимаю твое нежелание видеть меня.

— С чего вы так решили? — Люпин даже не обернулся на ее восклицание, но почувствовал, что она подошла к нему за спину и снова стала непозволительно близко. — Это я должна извиниться перед вами. Если бы не мои неуместные чувства, мы с вами не оказались бы в подобной двусмысленной ситуации.

Где-то в разговор прокралась ошибка. О каких чувствах она, тролль ее подери, говорила? Неуместных? Что за чушь срывалась с ее языка? Ну что, кроме жалости можно питать к старому больному оборотню?

— Чувства?

Не в силах совладать с собой, он повернулся, оказываясь лицом к лицу с Гермионой, боясь и одновременно желая увидеть в ней отражение собственных эмоций.

Взгляд карих глаз горел вызовом, будто она каждую секунду ждала его нападения и была готова дать отпор. Решительно, сильно, быстро. Она завораживала. Его маленькая свирепая воительница.

— Ремус, вы давно мне нравитесь, — твердо произнесла Гермиона без тени кокетства или смущения: свершившийся факт, который она просто доводила до его сведения. — И вас я не боюсь, — чуть тише, но не менее убежденно. И почему-то Люпину показалось, что упор в этой фразе был на слове «вас». А она, тем временем, заметив его растерянность, продолжала уже гораздо мягче: — Рядом с вами я чувствую себя удивительно защищенной. Как будто нет войны, как будто люди не умирают за периметром этого замка.

— Это самообман, — шептали непослушные онемевшие губы, а руки уже почти горели от мысленно проложенного пути по изгибам ее точеной фигурки.

«Беги, Гермиона, беги!» — хотелось кричать Люпину, но мускулы на лице окаменели, не позволяя разумным словам разрушить напряжение момента.

— Ну и пусть, — едва слышно отозвалась Гермиона, в противовес своему упрямому взгляду, нерешительно прикасаясь пальчиками к лацканам его пиджака, словно спрашивала разрешения продолжать.

А как бы он мог запретить, если уже чувствовал жар, растекающийся под кожей от ее пристального взгляда? Он видел к чему все идет, он видел ее желания, как на ладони… Но он из последних сил боролся с собой, чтобы не оступиться и не сорваться в пучину безумия.

— Ты ведь умная девушка, ты должна все понимать. Что я могу дать тебе? Вечера у камина в ветхом доме, протертые мантии и общественное презрение? Таких, как я, общество никогда не примет; легко оттолкнет любого, кто замарает об оборотня руки.

— Вы можете дать мне понимание, сопереживание, тепло, Ремус, — произносила Гермиона, а Люпин слышал совсем другое: «Это несерьезно, это не навсегда». — А о большем я и не прошу. Просто побудьте со мной рядом, — шептала она, запрокинув голову и пристально глядя ему в глаза.

«Просто избавьте меня от одиночества», — читал Люпин в ее расширенных зрачках, метавшихся по его лицу. Действительность — воображение? — подкидывало ему несуществующие причины оттолкнуть девушку? Ремус не знал.

Но знал, что слишком жестоко будет отвергнуть Гермиону сейчас, когда она жалась к нему, как маленький воробей, загнанный в холодные объятья зимы. В ледяные, мертвые объятья войны.

— Это недопустимо, — прошептал он упрямо, отчаянно, хватаясь за последнюю соломинку морали, чтобы не пойти на поводу у иррациональных чувств вопреки здравому смыслу. — На территории школы мы должны придерживаться определенных стандартов поведения, и предполагается, что я, как старший, не позволю тебе совершить ошибку.

Люпин не думал о своем внешнем виде, когда метался по крохотной комнате в ожидании встречи с Гермионой, поэтому еще раньше, чем окончание фразы прозвучало бы в звенящем ночном воздухе веранды, ее ладони легко скользнули под колючую шерстяную ткань пиджака и обожгли теплом его грудь сквозь грубую холщовую рубашку.

Грейнджер выглядела в его мантии комично: слишком длинная одежда подметала подолом пол, заставляла Гермиону казаться еще меньше, чем есть на самом деле. Ремус каждый раз, смотря на нее, удивлялся тому, насколько разнится ее сила духа и внешность. Упрямая, стойкая, взрослая… Как выносили ее хрупкие плечи такой твердый характер?

Сам же Люпин был слаб. Настолько слаб, что не мог отстоять свои принципы перед напором школьницы. Но только одно успокаивало его: он все еще сражался. Зная, что война проиграна, он все еще пытался выиграть битву.

Он продолжал говорить, но слова его были больше похожи на мольбу:

— Дамблдор доверяет мне. А ты не можешь не понимать: то, что творится между нами, давно вышло за пределы дружбы. И если ты не остановишься, зайдет слишком далеко.

Ладошки метнулись вверх, словно Гермиона получила разрешение продолжать с удвоенным пылом, сомкнулись за его шеей, и она прильнула к нему всем телом. Податливая, словно горячий воск, мягкая, нежная. Ее глаза беззвучно молили: «Мне нужно это!», губы растянулись в ласковой улыбке.

— Мы не делаем ничего плохого, Ремус.

И тут же приподнялась на цыпочках, чтобы прижаться горячими губами к его горлу, там, где неистово бился пульс, точно испуганная птица в пылающей, раскаленной добела клетке.

Большие, мозолистые руки почти привычно легли на тонкую талию, и Люпин порывисто привлек Гермиону к себе. Губы нашли ее рот, горячо, исступленно и властно вовлекая в глубокий поцелуй. Сплетаясь языками, сталкиваясь зубами, задыхаясь от нехватки воздуха. Рассудок затуманился, в груди сворачивалось тугими кольцами предвкушение — он хотел впиться пальцами в ее бедра, так, чтобы остались болезненные отметины, чтобы она осознала: ее тяга к неуправляемому оборотню абсурдна. Он хотел придавить ее к стене, сковать тонкие запястья над головой ободом своей ладони, чтобы видеть, как задерется блузка и выгнутся навстречу ему ребра под тонкой горячей кожей.

Совесть Ремуса вопила где-то за пределами слышимости, в ушах отбивала похоронный марш пульсация собственной крови, а по напряженным мышцам прокатывался сладкий, вязкий жар. Медленно, словно преодолевая двойную силу притяжения, его ладони скользнули под форменный вязаный жилет, а кончики пальцев проложили путь к ложбинке между лопатками.

Мокрый, жадный поцелуй провоцировал на большее. Гермиона таяла в руках Ремуса, плавилась — того и гляди, стечет на грязный пол вязким сиропом. Но стоило только опьяневшему от желания Люпину переместить руку и накрыть ладонью грудь, едва прикасаясь к тяжелому полушарию сквозь ткань рубашки, как она неосознанно напряглась.

И эта крохотная, почти незаметная перемена, заставила Ремуса опомниться. Гермионе семнадцать лет! Пусть по законам волшебного мира она была совершеннолетней, пусть она была умней и рассудительней многих его сверстников, она все еще оставалась девочкой-подростком, не созревшей для той откровенной близости, жажду которой пробудила в Люпине.

Оглушенный, ошарашенный этими мыслями Люпин застыл, не в силах даже пошевелиться. Он осторожно отвел непослушные руки от стройного девичьего тела и сделал несколько шагов назад. Голос ему изменил, но глядя в лицо Гермионы, становилось понятно, что слова ей не нужны. Она и так прочитала все на его испещренном шрамами лице.

— Пожалуйста, Ремус… — только губы шевельнулись, но ни один звук, кроме их тяжелого дыхания, да свиста ветра, не нарушил густую тишину веранды.

Хрипло, с надрывом:

— Уходи, Гермиона, — а потом еще раз, но уже громко и угрожающе: — Уходи!

Ее губы задрожали, глаза наполнились слезами, но выскочила через каменную арку Гермиона раньше, чем соленые капли проложили бы свои дорожки по щекам. И она не знала, с каким исступлением Люпин ударил кулаком по каменной стене древнего замка, а потом еще и еще, пока не сбил в кровь костяшки пальцев и не впал в эмоциональное отупение от переизбытка боли: душевной и физической.

* * *

Когда на следующий вечер Гермиона вошла в кабинет Снейпа, она сразу поняла, что это занятие станет последним. Ровно на середине идеально чистого, пустого письменного стола, лежал стеклянный шарик, который легко мог бы уместиться в ладони. Внутри него горело яркое алое пламя, словно заточенный в прозрачную тюрьму маленький демон, который бросался на гладкие стенки в попытках выбраться.

Но тревога поселилась в ее сердце не тогда, когда профессор не отреагировал на ее приветствие, и даже не тогда, когда он, задумчиво водя длинным пальцем по губам, пристально разглядывал ее несколько минут. Его взгляд ощущался, словно физическое прикосновение, и Гермионе казалось, что ее, как лабораторную мышь, всю исполосовали острым скальпелем его черных глаз.

Колючий страх пробрался под кожу тогда, когда Снейп медленно встал из-за стола и вытащил из складок мантии волшебную палочку.

— Начнем наше занятие, мисс Грейнджер, — бесстрастно произнес он. — Пришло время проверить, насколько хорошо вы научились защищать свое сознание от вражеского вторжения.

Сомнений не осталось: он выпотрошит ее наживую, а потом растопчет своими красивыми кожаными ботинками все самое светлое, что в ней еще осталось. Надругается над ее чувствами к Ремусу, опошлит то немногое, что между ними было, и за что Гермиона отчаянно цеплялась, чтобы не сойти с ума.

Вот только он никогда не узнает, какую отраву в своем сердце она пытается заменить добрым и чутким Люпином. От какой болезненной привязанности она пытается избавиться в жарких объятьях оборотня.

Потому что иначе… иначе лучше умереть.

Снейп стал в эффектную стойку: левая рука закинута над головой, спина ровная, будто кол проглотил, а в правой ладони так крепко зажата волшебная палочка, что даже пальцы побелели.

Гермиона внутренне напряглась, пытаясь по кирпичику собрать стену, которую весь прошедший месяц профессор ломал за несколько попыток. Она не могла, просто не имела права показать ему то, что произошло вчера между ней и Ремусом.

— Легиллименс! — холодно бросил Снейп.

Кабинет не поплыл перед глазами, как бывало обычно, хотя по тому давлению на голову, которое ощущала Грейнджер, можно было смело сказать, что с ней церемониться не стали — виски сжало, глаза, казалось, вот-вот провалятся внутрь черепа от направленной силы заклинания. Секунда, две, десять… может, прошла вечность, но когда давление прекратилось, Гермионе пришлось судорожно хватать ртом воздух, потому что иначе легкие отказывались работать.

— Что ж, намного лучше, чем обычно, — недовольно произнес Снейп. Глаза его превратились в узкие щелки. — Трясетесь за шкуру своего драгоценного оборотня, Грейнджер? И правильно делаете, потому что я собираюсь добыть доказательства того, что пребывание вашего блохастого дружка в Хогвартсе ставит под угрозу безопасность студентов. И вы мне в этом поможете!

Гермиона обмерла. Она, как заведенная, повторяла себе: «Контролируй эмоции, подавляй чувства!», но клокочущий сгусток страха разрастался в груди, грозя вот-вот утянуть ее в черную воронку паники.

— Соберитесь! Легиллименс!

Возможно, Снейп пытался отвлечь ее внимание бездействием, возможно Гермиона сама так перепугалась, что ее условному врагу стало не подступиться, но сначала она ничего не почувствовала. А вот спустя несколько мгновений… Грейнджер искренне, каждой клеточкой своего существа пожалела, что появилась на свет семнадцать с половиной лет назад. Череп рассекали надвое тупым топором, холодная волна силы билась о возведенную ею стену, как цунами — еще немного, и снесет и саму Гермиону, и ее защиту, точно карточный домик.

Губы Снейпа побелели, на лбу выступила испарина от напряжения, но давление не ослабевало.

Но вскоре все закончилось: неприятное покалывание, возникшее у губ, оказалось кровью, и стоило только Гермионе увидеть алые потеки на своей ладони, как ее концентрация на долю секунды ослабла. Этого хватило, чтобы Снейп ворвался в ее сознание и оказался сметен лавиной воспоминаний.

Беспорядочные образы мелькали перед глазами, но ни на одном из них было невозможно остановиться. Связанные с ними эмоции разрывали Гермиону напополам, тянули каждая в свою сторону: радость, счастье, любовь к друзьям граничила с ненавистью и болью, страхом, брезгливостью. Лицо матери исказилось до неузнаваемости: длинные черные волосы, хмурый взгляд, но у гриффиндорки даже не возникало сомнений, что это ее самый близкий человек. Она слышала крики, разрывавшие барабанные перепонки, она неслась в ночной тишине сквозь воздух безо всякой поддержки, чувствуя себя настолько свободной, что хотелось плакать от счастья.

Грейнджер мельком увидела Ремуса, и сердце пропустило несколько ударов. Ненависть. Черная, жгучая, яростная. Она грызла ее изнутри, билась в конвульсиях и заходилась визгом банши. Зависть и отвращение пытались вытравить из нее все тепло и нежность, которые она чувствовала к оборотню. Гермиона не понимала, не способна была понять, как в ней раньше уживалось столько противоречивых эмоций.

Еще несколько мгновений ее терзал хоровод мыслей и чувств, а потом все стихло, будто щелкнули рубильником.

Тяжело, со стоном она приподнялась с холодного пола и с недоверием уставилась на сидевшего напротив нее Снейпа. Он опирался спиной о свой письменный стол, который явно отъехал на пару ярдов вглубь кабинета. Его волосы были растрепаны, придавая немного безумный вид гневному лицу.

— Вы малолетняя идиотка, Грейнджер! — прорычал профессор.

— Кто бы говорил, — огрызнулась она прежде, чем успела испуганно захлопнуть рот.

Снейпу даже не обязательно было утруждать себя речью, чтобы заставить собеседника почувствовать себя дохлым тараканом. Одна лишь ехидно изогнувшаяся над горящими глазами бровь заставила Гермиону пожалеть о своих словах.

— Глухая оборона никогда не была действенной тактикой, — продолжил он раздражающе-назидательным тоном, будто не сидел на полу в собственном кабинете и не пачкал свою угольно-черную мантию серыми пятнами пыли. — Вы должны были выставить меня после первой же ментальной атаки, а вместо этого продолжили оберегать секреты своих вечерних похождений.

— Если бы я сделала это, вы разрушили бы мой блок со второй же попытки. Я читала про атаки-пустышки и обманные маневры в легиллименции, сэр, — отозвалась Гермиона, поднимаясь с пола и останавливая носовое кровотечение заклинанием. Краткое «Экскуро» — и ни одного багрового развода не осталось ни на ее лице, ни на мантии.

Снейп тоже поднялся. В несколько широких шагов он достиг ее хрупкой фигурки и соляным столпом застыл рядом. Впервые от него не веяло холодом и угрозой, первый раз его склоненное к Гермионе лицо вызывало блаженное чувство защищенности. Как рядом с Ремусом.

— Мисс Грейнджер, — произнес он тихо, и на незнакомые нотки, прозвучавшие в его голосе, в груди затрепетало сердце. Отвести взгляд было невозможно, будто она попала в руки умелого гипнотизера. — Вы плакали вчера. Кутаясь в жалкие люпиновские обноски, вы ворвались в вашу башню, едва не сорвав достопочтенную Полную даму с петель. Вы не должны бояться… — мурлыкал профессор, играя интонациями, как искусный музыкант. — Он ничего вам не сделает. Но Дамблдор должен узнать, что на одну из студенток совершено нападение…

И эти слова заставили Гермиону очнуться от вязкого тумана подвластия, в который ее затягивал Снейп.

— Нет! Ремус меня даже пальцем не коснулся! Я не собираюсь удовлетворять вашу жажду мести!

Напрасно она это сказала. Снейп рассвирепел. И не было в нем ничего похожего на одержимость Люпина, но и зельевар в гневе был страшен.

— Что вы в нем нашли? — выплюнул он зло. — Он достаточно жалок для вашей сердобольной натуры?

Проглотить оскорбления в свой адрес Грейнджер еще была способна, но она не собиралась позволять Снейпу вытирать ноги о Люпина. Добрый, родной Ремус не заслужил всю ту ложь, которую приписывал ему мужчина напротив.

— Дело не в жалости. Дело в его благородстве. Терпении, сопереживании. В его душе столько тепла, сколько в вашей никогда не будет! — выкрикнула ему в лицо Гермиона. — Что бы вы сделали, если бы узнали, что семнадцатилетняя девчонка к вам неравнодушна? Вы бы выгнали ее за дверь, высказав перед этим в лицо все гадости, которые копятся на вашем ядовитом языке!

— Ну конечно, как я мог не заметить! — прошипел Снейп. — Ведь вам он вчера продемонстрировал всю широту своей души. И как, понравилось? — глумился он, прожигая ее взглядом. — Какого тролля вам понадобилось выбирать для своих привязанностей самого опасного в этом замке?

Не стоило Гермионе произносить вслух свои мысли, но гнев закручивался в ней воронкой злого смерча и нес прямиком к точке невозврата.

— Самый опасный здесь вы! — заявила она воинственно. — А Ремус нравится мне! И как человек, и как мужчина!

Терпение профессора лопнуло. С кристальной ясностью Гермиона осознала это за секунду до того, как его холодные пальцы приподняли ее лицо за подбородок, не позволив отвернуться и убежать, а глаза встретились с его взглядом. Захлебываясь, барахтаясь в клокочущем гневе, задыхаясь от несправедливости, Грейнджер вдруг поняла, что ни одного ментального щита не осталось в ее сознании. Снейп специально довел ее до исступления и теперь войдет в ее воспоминания, как нож в масло, а потом извратит их и выставит на всеобщее обозрение. Занятая судорожными попытками восстановить блоки, Гермиона не заметила, что выражение лица Снейпа изменилось. Он, как завороженный, смотрел несколько секунд на ее приоткрытый рот, а потом прильнул к нему своими тонкими губами.

Его пальцы на нежной, разрумянившейся от гнева коже, казались ледяными. Губы — неподатливыми. Но так было только первые несколько мгновений, пока Гермиона стояла, шокировано и неподвижно застывшая.

А после… после стало совершенно ясно, что Гермиона спит и видит слишком странные сны о своем профессоре ЗОТИ, чтобы они могли быть правдой. Снейп пах мятой и горькой полынью; глаза закрыты, но лицо так близко, что можно было рассмотреть мельчайшие мимические морщинки. Его губы были удивительно мягкие и нежные, когда он раз за разом прикасался к ее рту. Трепетно, чувственно — так, как, казалось, если уж кто и способен, то точно не строгий и сдержанный Северус Снейп.

Он не делал ничего провокационного или развратного, но каждая секунда была наполнена глубокой интимностью и томлением. Растворяясь в поцелуе, Гермиона позволила своим глазам тоже закрыться. Она не раздумывала над тем, что нашло на профессора, не сравнивала его неторопливые движения с жадным, почти грубым голодом Ремуса, который подхватывал ее в водоворот удовольствия и утаскивал на самое дно благоразумия. Нет. Она просто разомкнула губы, отвечая на поцелуй и сплетаясь с мужчиной языком, пьянея от его вкуса и — совсем чуточку — от запретности этого порыва.

Но в следующее мгновение все прекратилось. Влажную кожу обдало порывом холодного воздуха подземелий, а сильные пальцы исчезли с ее лица. Пытаясь не замечать вставшего в горле комка, в страхе открывая глаза, Гермиона наткнулась на презрительный взгляд своего профессора.

— Не настолько сильно вы его любите, как говорите, раз реагируете на другого мужчину, — тихо и смертельно мягко произнес Снейп. — И, да, мисс Грейнджер, раз вы так заботитесь о его благополучии, верните оборотню мантию, а то еще окочурится где-нибудь под забором без своей дырявой тряпки.

— Я вас ненавижу, — прошептала Гермиона, касаясь ладонями дрожащих губ и пятясь к выходу из кабинета. — Ненавижу! — выкрикнула она и выскочила за дверь.

И Северусу Снейпу оставалось только прикрыть глаза и глубоко вздохнуть, чтобы вернуть самообладание. Никто. Ни о чем. Не узнает.

Даже он сам.

Дамблдор зашел к нему незадолго до заката. Он был необычайно серьезен, может, даже чуть-чуть напряжен. Директор попросил Люпина вместе с Биллом Уизли и Нимфадорой патрулировать коридоры, пока его не будет в школе, добавив, что после этого он больше не станет удерживать Ремуса, если он захочет уйти. Люпин только кивнул, недовольный тем, что эта перспектива показалась ему гораздо менее радостной, чем должна была бы.

События последнего вечера в Хогвартсе развивались совсем не так, как ожидалось. Пожиратели смерти, ворвавшиеся в замок, Сивый, оставивший свой кровавый подарок — эти воспоминания были немногим хуже того, что терзало Ремуса уже который месяц.

Гарри, появившийся в Больничном крыле, с серым, перемазанным землей лицом напомнил Люпину Джеймса. Именно таким он видел его в последний раз, когда нес на своих плечах к разверзнувшей холодную пасть могиле — сломленным.

— С тобой все в порядке, Гарри? — слетело с губ Люпина раньше, чем он успел об этом подумать. Не назвал его именем отца и то достижение.

Но паренек не был Джеймсом: он лишь отмахнулся от беспокойства о себе и спросил о Билле. Все смотрели на Ремуса, все боялись того, что и семью Уизли постигнет его проклятье. Но разве мог он сказать, что все будет хорошо, если сам не был в этом уверен? Кто знает, какие эксперименты ставил Волдеморт на Сивом. Искренне надеясь, что он не ошибается, Люпин постарался утешить Рона:

— Нет, не думаю, что Билл станет настоящим оборотнем, но это не значит, что в кровь не могла попасть какая-нибудь зараза. Это зачарованные раны. Они вряд ли исцелятся полностью, и... и возможно, в Билле будет проступать временами нечто волчье.

Как в самом Ремусе. Иногда. Но лучше никому из присутствующих не знать об этом. Люпин бездумно смотрел на профиль Гермионы, надеясь сразу по возвращению директора исчезнуть из замка. Последние несколько часов он провел рядом с Тонкс, и видеть ее такую — замученную и почти раздавленную своими безответными чувствами, было выше его сил. Не нужно страдать из-за него. Не нужно привязываться. Особенно Гермионе.

Но когда в скорбную, напряженную тишину с грохотом упали слова о том, что Дамблдор мертв, Ремус почувствовал, что раздавленным оказался он. Альбус — несокрушимый символ их борьбы, тот, кому Люпин был обязан всем в своей жизни, не мог просто так умереть. Пока он боролся, каждый знал, что и у него хватит сил выдержать испытания, выпавшие на его долю… Но как бороться теперь, когда Дамблдора больше нет?

Люпин почти не слышал тех, кто говорил. Отдельные слова прорывались сквозь гул мыслей в голове, но вслушиваться в них не было сил.

— …Снейп, — сказал Гарри, и Гермиона, прикрывшая рот ладошками, попала в поле зрения Ремуса. Неверие и боль, которые отражались в ее глазах, обнажили правду, о которой Люпин догадывался уже некоторое время. Вот почему гриффиндорская отличница была так холодна к сверстникам. Разве может кто-то из них тягаться с взрослым мужчиной в девичьем воображении?

Но гнев на глупость Гермионы так и не вспыхнул в его груди. Песня феникса не дала тлеть этой искре долгие дни, погасив обиду за несколько мгновений. Гермиона не виновата, она не хотела. И сейчас ей вдвойне больнее, чем каждому из присутствующих. А если бы она знала о подозрениях Люпина относительно Снейпа, то ей стало бы еще хуже.

Когда в Больничное крыло вошла МакГонагалл, скорбь перестала душить Ремуса, а тоска — по тем чувствам, которые никогда ему не принадлежали — добавилась к печали об ушедшем Дамблдоре.

Минерва всегда казалась Люпину самой стойкой после Альбуса, но когда она без сил упала в кресло, он понимал ее, как никто.

— Снейп, — повторила она. — Мы все удивлялись... но он так доверял... всегда... Снейп... не могу поверить...

— Снейп как никто владел окклюменцией. Мы все это знали, — хрипло, надсадно ответил Люпин.

Ремус не знал, что заставило его открыть рот, но бросив невольный взгляд на притихшую Гермиону, понял, что сделал это зря. Даже при том, что Гермиона училась у Снейпа, она не меньше других оказалась подавлена его предательством. Она не променяет Гарри, как это сделал Питер с его отцом. Даже если Грейнджер действительно все это время была в тайне влюблена в Нюниуса. Даже если она ценит знания больше всего на свете, она не продаст Гарри Волдеморту.

Никогда. И он видел это в ее глазах.

Слова поддержки срывались с его губ автоматически, и лишь тогда, когда заговорила Гермиона, и Ремус увидел в ее глазах слезы, он попытался утешить ее искренне.

События боя снова и снова проносились в его голове, обрастая мелочами и подробностями, чтобы, казалось, запечатлеться в памяти навсегда. В царство Поппи ворвались Молли и Артур, следом за ними — Флер, вынуждая Люпина посторониться и встать рядом с Тонкс.

Неловкая семейная сцена, и еще более неловкая Нимфадора. Ну, зачем было заводить этот разговор снова?

— Видишь! Она все равно хочет выйти за него, пусть даже он и искусан! Ей наплевать на это!

Ремус напрягся. Ни одна встреча с Нимфадорой не обходилась без попыток прижать его к стенке и уличить в ответных чувствах.

— Тут другое, — ответил Люпин. — Билл полным оборотнем не станет. Это два совершенно разных...

Договорить молодая аврорша ему не дала, с недюжинной силой схватив его за грудки и встряхнув. Отведя глаза от Тонкс, Люпин тут же споткнулся об ошеломленный взгляд Гермионы Грейнджер. Непослушные губы повторили банальные фразы для них обеих, но с Нимфадорой, которая вбила себе в голову, что полюбила жалкого оборотня, дела обстояли хуже:

— А я миллион раз говорил тебе, что я слишком стар для тебя, слишком беден... слишком опасен...

Как всегда, в разговор вмешалась Молли, и все фразы в стиле «Тонкс заслуживает кого-то другого», разбились об ее непоколебимую веру в лучшее. В какой-то момент, даже у Ремуса появилось ощущение, что он действительно всего лишь упрямый мальчишка, каким его видела миссис Уизли.

Люпин почти физически ощущал взгляд Гермионы. Он знал, что должен был отказаться от обеих молодых девушек: и от Грейнджер, и от Тонкс, но не мог заставить себя произнести ни единого слова, чтобы раз и навсегда поставить в этой истории точку.

— Сейчас... сейчас не время говорить об этом. Дамблдор мертв...

— Дамблдор был бы счастливее всех, зная, что в мире прибавилось хоть немного любви, — припечатала МакГонагалл.

Конечно, они правы. Но становилось ли от этого легче?

* * *

Гермиона, крадучись, шла по коридору третьего этажа и подсвечивала себе дорогу волшебной палочкой. Мантия на ней была надета прямо поверх тонкого ночного костюма, а на ногах были мягкие тапочки. Она остановилась перед предпоследней в тупике коридора деревянной дверью, и в тишине ночного замка оглушительным прозвучал ее тихий стук.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Люпин распахнул перед ней дверь. Волосы его были влажные, на сером халате красовался нашитый герб Хогвартса.

Он явно был очень удивлен, увидев Грейнджер за порогом, но не возмутился тому, что его так бесцеремонно побеспокоили заполночь, а только тревожно спросил:

— Что-то случилось?

Гермиона смотрела на него с мольбой, обхватив себя руками. Вместо ответа она прошептала:

— Пожалуйста, скажите, что вы один. Мне нужно поговорить.

Она пришла к нему в первый раз после того, что произошло между ними в мае. Но это вовсе не означало, что его общество стало для Гермионы предпочтительней, чем компания бешеной мантикоры. Ремус задумался всего на мгновение, а потом постарался произнести как можно мягче:

— Гермиона, милая, сейчас не лучшее время для приема гостей. — И, увидев, что ее глаза стали стремительно наполняться слезами, не сумел солгать, добавив: — Я один, но тебе, правда, не стоит входить.

Не успел он договорить фразу, как Грейнджер уже оказалась за порогом его комнаты и обнимала его за шею ледяными руками. Она плакала на его груди, и горе ее было так велико, что нужно было бы быть последней скотиной, чтобы выставить ее за дверь, когда ей нужна была его помощь.

Поэтому Ремус, давая зарок держать себя в руках, аккуратно обнял ее и погладил по волосам. Так они и стояли перед открытой дверью, бросая на пол размытую тень в полосе льющегося из комнаты света. Когда всхлипы стали затихать, а плечи ее дрожать не так сильно, Люпин подтолкнул Гермиону ближе к горящему камину, захлопнул дверь и сел в соседнее кресло.

Конечно, ей было тяжело. В эту ночь любому в замке было не до сна. Раздумывая над тем, имеет ли он право помочь ей успокоиться самым простым способом, Ремус разглядывал свою внезапную гостью.

Веки ее покраснели, словно она несколько часов проливала слезы в подушку, на губах, которые она неуверенно кусала, кое-где запеклась кровь, а глаза неотрывно смотрели в одну точку. И не было в них того живого огня, любознательности и серьезности, которые всегда можно было найти во взгляде Гермионы Грейнджер. Сейчас эти глаза принадлежали столетней старухе, разочаровавшейся во всем мире и невероятно уставшей от жизни.

Тяжело вздохнув, Ремус поднялся на ноги и подошел к невысокому шкафу. Откинул дверцу секретера, достал с полки бутылку с кроваво-красным напитком. Бросив быстрый взгляд на соседнюю бутылку с огненным виски, тут же отмел эту идею и наколдовал из воздуха хрустальный кубок. Кощунство пить эльфийское вино из его уродливых кружек. Заполнив бокал почти до краев, Люпин протянул его Гермионе.

— Выпей, тебе станет легче.

Она не возразила и даже не поинтересовалась, что это, лишь покорно приняла из его рук вино. Сделала большой глоток, чуть скривилась, но распробовав сладкий привкус, осушила бокал за несколько секунд. Ремус не стал читать ей лекцию о правильном употреблении алкоголя или высказывать опасения, что она быстро захмелеет. Было и так понятно, что Гермиона никогда не пила ничего крепче сливочного пива. Он лишь плеснул ей в бокал еще вина на один глоток и решительно закупорил бутылку.

— Я готов выслушать тебя, если тебе от этого станет легче, — рискнул через пару минут прервать затянувшееся молчание Люпин.

Гермиона отрицательно замотала головой. По щекам ее разливался лихорадочный румянец, уже не имевший ничего общего со слезами. Ее тихий, чуть хриплый от долгого молчания голос дрожал:

— Не уверена, что могу говорить об этом. Такое чувство, будто меня вывернули наизнанку и прополоскали в Черном озере. Я пустая. Совершенно.

Ему было знакомо это чувство. Вот только Ремус имел богатый опыт потерь: сначала Поттеры, потом отец с матерью, а затем Сириус. И в этот раз он чувствовал себя точно так же.

— Это пройдет. Тебе просто нужно время.

Она снова покачала головой.

— Не пройдет. Потому что книжки не могут заполнить эту дыру в груди.

— У тебя есть друзья, — напомнил Люпин, думая о том, что же сможет заполнить пустоту в его груди. Все его друзья умерли. Остались только Молли, Артур, Гарри… и она…

Была еще Нимфадора, которая идеально подходила в его историю, как недостающая переменная: она нуждалась в Ремусе, была готова терпеть неудобства и лишения, его «мохнатую проблему» и огромную, как Хогвартс-экспресс, злобную совесть, которая будет его грызть всю жизнь, если он позволит молодой и перспективной Доре связать с ним судьбу.

— Вы любите ее? — словно услышав вероломные мысли, внезапно спросила Гермиона и, не мигая, уставилась на него.

Разыгрывать непонимание было просто глупо. Лгать — подло. Признаться — больно.

— Тонкс хорошая девушка, — ответил Ремус. — Не знаю, зачем ей это, но если это поможет ей стать счастливой, я сделаю все от меня зависящее, чтобы она не разочаровалась.

Он не хотел и не мог говорить об этом сейчас. Зачем Гермиона так жестока? Неужели она надеется, что и у нее на сердце станет легче, если Ремус заявит о своем воображаемом счастье или радости?

— Это не ответ, — глухо буркнула она.

— Ты задаешь слишком личные вопросы, — терпеливо объяснил Люпин. — Будь готова к тому, что тебе не ответят. Зачем тебе это?

Гермиона снова не обратила внимания на его слова, словно находилась в другом мире. Кто был там — в ее мыслях? Северус Снейп? Или все же Ремус Люпин? Мужчина подозревал, что так никогда и не сможет этого узнать. И более того, он просто боялся узнать правду.

— Сидя в своей комнате, я вдруг поняла, что могу завтра умереть так же, как сегодня умер директор. И я почти жду этого. Не хочу так жить, Ремус, понимаете? Предательство, убийства, обман. Для чего? Зачем жить, если это так больно?

— В тебе говорит вино, — мягко возразил Люпин. — Завтра утром ты встанешь с постели и поймешь, что в мире все еще есть вещи, за которые стоит бороться.

Упрямая. Мерлин, какая же она была упрямая. Вздернула подбородок, глаза горят, на лице — решимость. Ни следа той черной тени, с которой она подошла к его порогу. А сейчас опьянение усугубило ее и без того нелегкий характер.

— Благодаря вину я смогла высказаться, вот и все. Ремус, у меня нет сил бороться. Помогите мне. Дайте мне смысл!

— Я не могу этого сделать, — сказал Люпин и тяжело вздохнул, опершись локтями о колени и спрятав лицо в ладонях. Где же ему самому найти силы?

Послышался легкий шорох, а в следующую секунду Ремус ощутил легкое прикосновение холодных пальчиков к своим рукам. Подняв голову, он встретился с взглядом Гермионы, которая стояла рядом с его креслом на коленях.

— Магия — внутри, ведь так? Ремус, ты нужен мне. Пожалуйста, дай мне почувствовать себя живой. Я хочу знать, что такое любовь.

— Это не любовь, — прозвучало в ответ горько. — Это предательство.

— Нет! — горячо возразила Гермиона, словно только этого и ждала. — Можешь закрыть глаза, чтобы забыть, что я не Тонкс.

Она не понимала, что под закрытыми веками Нимфадоры никогда не было. Не понимала, что обрекает его видеть за закрытыми глазами только ее.

— Гермиона, дело не во мне, — через силу выдавил Ремус. — Ты предаешь себя. Потому что пытаешься променять того, кого любишь на того, кто рядом. Но я — не он. Я оборотень!

Секунду на ее лице была написана растерянность, будто она не сразу поняла, о ком говорил Люпин, а потом, даже не подумав отрицать что-либо, Гермиона почти зло ответила:

— Нет, ты не он. Потому что в твоей человеческой половине тепла и сострадания больше, чем в нем было когда-либо! Он пытался запретить нам видеться, потому что завидовал тебе; ты целовал меня, думая о Тонкс. Я не нужна ему, я не нужна тебе. Мне иногда кажется, что я и себе-то не особенно нужна.

— Что ты говоришь, глупая? — взмолился Люпин, обхватывая ее лицо ладонями. — Я целовал тебя, я видел во снах тебя и никого больше! Но ты слишком молода, чтобы осознавать все последствия своих действий.

Но, казалось, своими словами он зажег перед Гермионой взлетные огни, потому что она тут же нырнула руками под отвороты махрового халата, и, перед тем, как прижаться к его полуоткрытым губам, прошептала:

— Я прекрасно понимаю, о чем прошу тебя.

И Ремус сдался. Конечно, она права.

Она пыталась целовать его поспешно, словно боясь, что он передумает, беспорядочно, неловко изображая бурную страсть, и Люпину пришлось притянуть ее к себе, чтобы исправить свои ошибки и, наконец, показать ей, сколько удовольствия доставляет неторопливость. Сегодня он не собирался позволять зверю внутри диктовать условия, сегодня — только сегодня! — он хотел отдать Гермионе Грейнджер все то немногое, что у него еще осталось — надежду.

Горячие губы посылали волны дрожи по телу, крепкие объятья — так, что и не шевельнуться, не почувствовав чужое сердцебиение рядом — дышали жаром, невесомые прикосновения, когда едва ли можно было определить, куда скользнули тонкие девичьи ладошки — все смешалось. Она была так близко: слепила своим внутренним светом, обжигала руки палящим теплом своего тела.

Почти сразу мантия Гермионы оказалась отброшена в сторону, а чуть позже туда же полетела майка на тонких бретельках и короткие шорты. Она стонала на коленях Ремуса, извивалась, когда он выжигал свои поцелуи на тонкой коже груди, а Люпин не мог понять, как же он жил долгие годы без этого. Томление сдавливало сердце; каждый нерв, каждый мускул плавился от безграничной нежности, казалось, стекая на пол искристой тягучей патокой. Его волчья сущность в кои-то веки не пыталась вырваться наружу, не мешая ему наслаждаться этими упоительно-долгими моментами их близости.

Туман заволакивал сознание, мелкие детали не воспринимались опьяненным мозгом — только руки, только губы на ее коже, только смелые попытки Гермионы вернуть Ремусу всю ласку, которую он дарил ей. Непонятно, когда и как, но они оказались на кровати. И Люпин впервые за все это время вспомнил, что сила оборотня никуда не делась: Гермиона охнула, неловко дернулась, когда он, не рассчитав, схватил ее за плечо.

— Иди сюда, — прошептал он, растягиваясь на кровати и усаживая девушку сверху. Один только взгляд на ее гибкое красивое тело, расположившееся на нем, вызывал в животе мучительный спазм предвкушения; одни только невесомые вздохи, тихие стоны Гермионы выворачивали душу Ремуса наизнанку — и все сомнения, весь страх и стыд тонули в этом затягивающем водовороте наслаждения.

Несколько неуверенных, скользящих прикосновений в жарком эпицентре их единения — как поцелуй, целомудренный и развратный одновременно — и медленно, так медленно, что Люпин был почти готов обхватить руками тонкую талию и притянуть к себе, Гермиона опустилась сверху, замерев лишь на мгновение.

Сердце под ее ладонями заходилось в истерике, оно грохотало набатом, сотрясая все тело, пока Ремус лежал, отчаянно уговаривая себя не шевелиться и дать Гермионе несколько минут, чтобы справиться с болью. А потом ее веки дрогнули, она сама подалась ближе, и мир пришел в движение, будто включили ускоренную перемотку: едва слышные стоны, жаркий бессмысленный шепот, отчаянные движения навстречу друг другу. Зная, что не должен этого делать, зная, что может причинить ей боль, потому что самоконтроль покинул его еще столетие назад, Ремус, не в силах больше терпеть эту изысканную пытку, сдавил пальцами ее бедра и завладел ритмом.

Ошеломленный, восхищенный взгляд карих глаз встретился с его глазами, и Гермиона замерла, оцепенела, громко и протяжно застонав. Наслаждение ударило вверх по позвоночнику, заставляя Люпина последними сильными движениями толкнуться глубоко в жаркую тесноту и несколькими мгновениями позже вынырнуть в реальность — обессиленному и счастливому.

Шли секунды, минуты, а Гермиона, не шевелясь, лежала на груди Ремуса, и, кажется, даже дышала через раз. Перебирая длинные волнистые пряди ее волос, чувствуя, как постепенно успокаивается дыхание, Люпин не сразу заметил перемену в своей маленькой воительнице.

А когда заметил, то не на шутку встревожился. Из глаз Гермионы катились слезы, она тихо-претихо всхлипывала, но на вопрос «Я сделал тебе больно?!» отрицательно замотала головой.

— Просто мне так хорошо. Я и не знала, что так бывает. И теперь мне так тяжело из-за того, что я должна отпустить тебя, Ремус…

Сердце глухо ударилось о грудную клетку несколько раз. Что он мог ответить на эти слова? Мне тоже никогда еще не было так хорошо? Но он не имел никакого морального права говорить эту болезненную, заточенную с двух концов правду.

— Гермиона, ты ведь понимаешь, что я не стану обманывать Тонкс? — с трудом произнес Люпин.

Видя его растерянность, Гермиона ответила ему ласково:

— Если бы ты поступил иначе, я бы в тебе разочаровалась.

— Значит, между нами не будет никаких обид? — с печальной улыбкой уточнил Ремус.

— Никаких обид, — согласно кивнула она. — Только боюсь, что я теперь всегда буду в тебя немножко влюблена.

— Это пройдет, — прижимая к себе девушку и пряча от нее глаза, утешил Люпин. Он не хотел запомниться ей таким, каким был на самом деле: влюбленным сорокалетним идиотом.

— Что ты теперь собираешься делать? — спросил Ремус позже, когда за окнами едва забрезжил рассвет, а Гермиона за столом в его гостиной пила черный кофе.

— Собираюсь наловить десяток хорьков, — как ни в чем не бывало, откликнулась она.

Какие еще к мантикоре хорьки?

— Извини?

Гермиона улыбнулась его растерянному виду.

— Я же должна отблагодарить Клювокрыла. — И видя, что он все еще ничего не понимает, добавила: — Гарри сказал, что Клювик защитил его, когда Снейп едва не забил его заклинанием хлыста.

Люпин, в общем-то, не удивился, что место пылкой революционерки и свирепой воительницы заняла богиня возмездия, и, глядя в ее решительное лицо, осознал, что не хотел бы он оказаться на месте Северуса.

Теперь — нет.

Оставляя за спиной распахнутые двери Хогвартса, чувствуя, как прохладный утренний ветер ласкает волосы, Ремус думал о том, что проиграл битву, но, кажется, выиграл войну с собой.

Потому что Гермиона была слишком дорога ему, чтобы остаться.

За окном свирепствовал ветер. Он бился в двери и так сильно хлестал дождем по окнам, что стук в парадную дверь Гермиона услышала не сразу. Билл соскочил со своего места.

— Я, Ремус Люпин! — послышался за воем стихии знакомый до боли голос. — Я оборотень, женат на Нимфадоре Тонкс, адрес коттеджа «Ракушка» назвал мне ты, Хранитель Тайны, и пригласил приходить в экстренных случаях!

Дверь отворилась, Ремус ввалился в прихожую непривычно серьезный, и за те несколько секунд, которые он осматривал коттедж, сердце Грейнджер успело уйти в пятки от беспокойства.

— У нас мальчик! Мы назвали его Тедом, в честь Дориного отца! — прогрохотал его счастливый голос, и Гермиона завизжала от восторга.

Поздравления, объятия, ликование — все смешалось в радостный гул в маленьком прибрежном коттедже. Сияющий, помолодевший Ремус обнял Гарри, предложив ему стать крестным у малыша, и, уступив уговорам Флер побыть с ними еще немного, уселся у края стола, рядом с Гермионой.

Люпин изменился со дня, когда Гермиона видела его в последний раз. И дело было вовсе не в седых волосах. На площади Гриммо, когда он пытался убежать от себя, он смотрел иначе: так, словно в каждом движении видел их прощание в ночь смерти Дамблдора. А теперь даже терпкий вкус вина, который вызывал у Гермионы волну неуместных воспоминаний, не возрождал в его глазах тот бешеный огонь, отливавший янтарным блеском.

После второго бокала, когда Билл ушел за новой бутылкой вина, а Флер на секунду отлучилась на кухню, Ремус, склонив к Гермионе лицо, прошептал:

— Спасибо, что отпустила меня.

И улыбнулся — тепло и открыто. Именно так, как всегда улыбался ей раньше: как друг, готовый всегда поддержать и помочь, так, как мог бы улыбнуться ей Хагрид или Гарри.

И чувствуя, как его большая теплая ладонь на мгновение сжала под столом ее руку, Гермиона подумала о том, что теперь она точно никогда не признается Люпину, что все еще самую малость влюблена в него.

Хотя бы потому, что она видела: Ремус любил своего новорожденного сына и Тонкс, подарившую ему семью. И он был так искренне, по-настоящему счастлив, что Гермиона не смела признаться, что снова мечтает увидеть голубые глаза настолько близко, чтобы ей перестали сниться другие — черные. Ведь в ее груди опять поселилась пустота.

Но она не хотела думать об этом сейчас. Поэтому Гермиона только сжала его руку в ответ и подняла бокал, мысленно повторив: «За Тедди Ремуса Люпина, будущего великого волшебника!»

сентябрь 2015 — январь 2016