Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Погода за окном, где не было ни светло и ни темно, не позволяла даже приблизительно понять, сколько сейчас времени — так как и уже́ довольно широкую полосу рассвета очень скоро после пробуждения нашей героини скрыли серо-пепельные облака.

И потому, кое-как вновь придя в себя, Консуэло посмотрела на изящные позолоченные часы, лежащие на том же стуле, где ещё несколько мину́т назад располагались её платья. Тонкие, острые, изящные стрелки на белом маленьком круглом циферблате показывали восемь часов.

Наша героиня убрала аксессуар в маленький карман, нашитый из той же ткани, что и весь наряд и потому незаметный постороннему гла́зу.

Консуэло помнила о том, что хозяева за́мка не вставали так рано, и потому в его ещё полутёмных коридорах (ставни в гостиной раскрывались настежь, дабы впустить свет и в местах, где отсутствовали о́кна, зажигалось гораздо больше свечей только тогда, когда прислуга встречала хотя бы одного из своих господ, намеренных начать новый день — задавая соответствующий вопрос) — можно было изредка увидеть лишь прислугу.

В спальне Альберта продолжали гореть све́чи, и теперь их огонь казался ещё более волшебным. Каждое пламя было подобно мельчайшему золотому облаку сплошного цвéта. Только сейчас заметив эту красоту, наша героиня не хотела задувать их, но, понимая, что сделать это необходимо, неторопливо переходя от одной к другой, лёгкими движениями губ и дуновениями погасила каждую из тех, что стояли по углам комнаты её любимого человека.

В последнюю очередь Консуэло подошла к изголовью кровати Альберта и особенно неспешно, отводя взгляд от застывших черт своего избранника лишь на мгновение, загасила все три, и последней была та, что располагалась всех ближе к лицу её возлюбленного.

После этого она подарила долгий взгляд земному облику своего любимого, тихо открыла дверь и, выйдя из спальни, так же беззвучно затворила её.

Наша героиня направлялась в уборную.

Невзирая на то, что ей, конечно же, было нечего бояться — Консуэло знала о том, что, встретив её, слу́ги, как и прежде, стали бы говорить с ней с величайшими уважением и почтением — наша героиня с некоторой настороженностью оглядывалась по сторонам, страстно надеясь быть не замеченной никем, так тому всё же была причина. Консуэло намеревалась наедине с собой, в своей душе́, не являя никому, сама с собой пережить это вновь нахлынувшее чувство острого го́ря, суметь сдержать его в себе, скрыть от всех, утишить, усмирить, подавить до времени, не добавляя к атмосфере безжизненной тоски, что сейчас ощущалась в тишине всего за́мка, несмотря на то, что он ещё не проснулся — ни вдали, ни поблизости не слышалось шагов, и вокруг себя наша героиня не видела ни одного человека — и свои нестерпимые му́ки.

Консуэло приняла решение сделать вид, что ужé не так раздавлена невозвратимой потерей, что ночь немного успокоила её сердце, и дать волю слезам лишь после того, как навсегда переступит порог этого за́мка. И ни этих, ни последующих слёз не увидит ужé никто из тех, что знали её когда-то.

Кто знает, быть может, когда-нибудь какой-то чужой странник — такой же, как и она сама, увидев её страдания обнимет её, и она сможет рассказать ему свою историю, чтобы вновь облегчить сердце, а в конце — вновь разрыдается в его объятиях, не стыдясь своих слёз, и это принесёт ей облегчение. Консуэло никогда не стыдилась своих слёз, но лишь боялась причинить боль тем, кто мог их увидеть — тем, для кого не предназначалось это зрелище.

Но она не станет просить о жалости — в ней будет жить лишь робкая надежда на то, что Господь время от времени станет являть ей подобную милость — дабы гóре не стало причиной её смерти, чтобы нестерпимая боль, отступая, блекла на фоне проступающей сквозь неё светлой грусти.

«Хотя, наверное, родные Альберта всё прочтут в моих глазах, и мои усилия будут напрасны. Но, быть может, они не скажут мне об этом именно потому, что сами страдают столь же сильно, и каждый из них, видя силу моего духа — что я могу самостоятельно справляться с тем, что разрывает меня изнутри — не станет понапрасну утешать и обнимать меня — иначе я перестану быть способной сдерживать себя, и тогда и впрямь разрыдаюсь так, что никто не сможет утешить меня, и буду плакать до тех пор, пока не потеряю сознание — ибо я не вижу выхода — и сами смогут не поддаться новым приступам слёз. И, к тому же, моя стойкость может помочь сохранять твёрдость и им, и они смогут достойно отдать дань тому, кого любили, невзирая на всё непонимание, что порой стояло между ними непреодолимой, высокой стеной... Да, внутри ощущая, что для меня всё рухнуло, я призову всё своё самообладание, чтобы не выдать себя. Это чёрное платье вновь разбередило мне ду́шу — но ведь я не могла не надеть его с самого утра́… В эту ночь у меня было слишком много приступов непроизвольных слёз, но сегодня же я не должна позволить себе довести несчастных родных Альберта до того, что они станут заниматься лишь тем, что будут утешать меня как делали это ещё несколько часов назад. Я боялась, что им придётся заходить сюда, чтобы разбудить меня. Кто знает, через какое время решился бы кто-то из них открыть дверь, сколько они простоят возле?..»

Никого не встретив на своём пути и уже́ идя обратно, приближаясь к комнате своего умершего возлюбленного, наша героиня думала:

«У меня ещё есть время, чтобы побыть с ним наедине. Но, наверное, теперь оно мне покажется мгновением — потому что это последний час, когда я смогу находиться рядом со своим любимым. Последний час в моей жизни, когда я буду рядом с ним, Боже мой!.. И он уже́ начался. Да, должна выйти отсюда примерно через такой промежуток времени, не допустив того, чтобы кто-то из родных моего избранника осмелился заглянуть сюда — я не хочу причинять им ещё больше боли. Хотя, наверное, больше ужé невозможно… И всё-таки я не желаю того, чтобы они испытывали ненужные мучения, призванные лишь истощить их силы — чтобы это зрелище вновь предстало их глазам. Но я знаю, что могу потерять счёт минутам и потому, Господи, прошу Тебя — не дай мне забыться слишком надолго… Всего скорее, близкие Альберта не слишком хорошо понимают, что можно делать в течение стольких часов в комнате умершего человека, о чём можно часами говорить с ним — но прежде всего, в глубине своей души́ они осознают, что не справятся с вновь нахлынувшими чувствами уже в первые минуты — и оттого при мыслях об этом чувствуют непонимание и страх. И я понимаю их. Я и сама не справляюсь со своими переживаниями, но я знаю, что должна была пройти этот путь, что должна была отдать всё то, что смогу — и я ужé почти свершила всё это… Но как же я боюсь за его родных! Что же будет, когда моего любимого человека… погребут… в землю?.. Я также до сей поры не могу постичь этого. Неужели же подобное возможно? Я не могу этого представить… Это нелепо! Он не жил ещё! Но лишь готовился к жизни! И к какой!.. Да, всеми своими стремлениями он уже́ заслужил огромное уважение и почитание, а своими душевными качествами — верностью и благородством — огромную любовь — и потому, Господи, Ты не должен был забирать моего возлюбленного — ибо для сéрдца, в коем горели огонь жажды справедливости, энергия, нереализованный потенциал — нет наказания страшнее, нежели невозможность воплотить эти мечты в жизнь. Да, я переживу это гóре — если мне хватит сил — оно закончится, пройдёт — но мой избранник никогда не вернётся, чтобы облечь свои слова́ в дела́. Его жизнь закончилась, и ей нет возврата. И даже если его душé ещё суждено прийти на землю — то это будет уже не он, это будет иной человек, и этому существу, обладающему духом моего любимого — всего скорее, придётся всё начинать заново… И, верно, канонисса и её братья убеждены в том, что я так и не смогла заснуть, и оттого станут жалеть и щадить меня в течение всего этого дня, и, без сомнения, это создаст для них много трудностей. Но, как бы там ни было — Господи, помоги нам…»

С этими мыслями она вновь бесшумно проникла в спальню своего любимого человека и всё так же беззвучно затворила за собой дверь.