Парадокс выбора (джен)

Гриммо, 12 прятался за ровной линией домов, но выделялся плотной тенью фасада и закрытыми ставнями, на которых не было ни одного зазора. На дверях находится тяжелый дверной молот с головой змеи, пасть сомкнута, язык — тонкий и плоский, узор на металле тщательно выведен. По периметру крыльца расположены чугунные решетки без сколов, наверху тусклый фонарь с густым стеклом. У порога при каждом шаге чувствуется упругая стенка чар: не бьет, но давит на кожу и уши, дает понять, что чужим вход закрыт.

Внутри — узкий темный вестибюль, где полы из черного дерева натерты до сухого блеска, по краям видны старые царапины. Воздух плотный: пахнет воском, старой бумагой, полированным деревом, легкой горечью трав и камином, который топят на одном и том же режиме многие годы. Слева — ряд серебряных крючков для мантий, на каждом красивая, тонкая гравировка в виде ветвей и маленьких звезд. Справа — стенд-вазон из лакированного дерева, сделанный из ноги тролля, с круглыми металлическими накладками, на ребре — заметные вмятины. Над ним — ряд высушенных голов домовых эльфов, каждая на отдельной подставке с именем на узкой табличке. Пыль на них отсутствует: слуга регулярно протирает.

Дальше — лестничный марш, который идет сразу вверх на два пролета. Перила тяжелые, дубовые, столбы в виде переплетенных змей и ветвей, между ними узорчатые прутья. Ступени скрипят глухо и ровно, так, будто дом запоминает каждый шаг. По стенам — узкие зеркала в темных рамах, стекло не мутное, но свет в нем тонет. На каждой площадке — высокие канделябры, свечи горят тихим, устойчивым пламенем, фитили подрезаны одинаково.

Гостиная расположена на втором этаже, за массивной двойной дверью с серебряными накладками. Внутри стены обшиты панелями из темного дерева, между ними глубокие ниши с витринами. В витринах — предметы из семейных коллекций: шкатулки с тонкими замками, а также неизвестным содержимым, ножи с рунами на лезвиях, изогнутые черные жезлы, статуэтки из камня без глаз. Все подписано, все отполировано. В соседней комнате — большой гобелен с родословной: плотная ткань, вышивка без потертостей, имена читаются легко. Некоторые были выжжены до корней нитей, ткань на этих местах не чинят. Над гобеленом герб с девизом: «Чистота крови навек». На серебряной ленте буквы лежат ровно, без трещин.

Под окнами стояли тяжелые кресла с высокими жесткими спинками, обивка темно-зеленая, на подлокотниках — гладкая кожа с отполированными от ладоней углами. На журнальных столиках — серебряные подносы, на них графины с темным вином, хрустальные стаканы и узкие рюмки. Камин высокий, с широкой топкой и чугунной решеткой. Огня в нем почти не видно, но от камня идет стабильное тепло. Над каминной полкой — портрет в тяжелой раме, закрытый плотными черными шторами на крючках: ткань хорошо приглушает звук, шевелиться не приходится.

Столовая — на первом этаже, ближе к ещё одной гостевой. Комната вытянутая, с длинным столом, который занимает почти все пространство. Стол из темного дерева, поверхность покрыта тонкой сеткой царапин — следы использования. По обеим сторонам — одинаковые стулья с кожаными сиденьями, ближе к торцам — два кресла повыше. На столе — расставлена посуда: серебряные приборы, тяжелые тарелки с тонкой черной каймой, темные салфетки, сложенные в четкие прямоугольники. По стенам — шкафы со стеклянными дверцами, внутри — сервизы и узкие бутылки с этикетками, где даты старше многих обитателей дома.

Кухня в полуподвале, за неё отвечает домовик. Потолок низкий, перекрытия грубые, балки открыты. В стене — широкий очаг с железными створками, рядом — тяжелая плита, чугунные кастрюли висят на крюках разного размера. Сушатся травы — крепкие связки, запах резкий, но чистый. По углам — деревянные ящики с крупами, мешки с мукой и корзины с овощами. Посуда вымыта, сложена аккуратно. На отдельной полке — кастрюли и миски с отдельными метками «для гостей». На длинной лавке — тканевый фартук, сложенный вчетверо. Вся зона в порядке, ни одного следа спешки.

Библиотека отличается своим огромным размером по сравнению с остальными помещениями. Полки идут от пола до потолка, книги стоят без наклона, корешки разного вида, но в основном кожа. Между полок — узкий стол с зеленой лампой. На столе — нож для бумаги, песочница, игла для воска, небольшая чернильница. Воздух сухой, нигде не сквозит. Напротив — две низкие витрины с манускриптами, на стекле — мелкие замки.

Коридоры дома прямые и тесные. На стенах — портреты предков, густые краски, темные фоны, тяжелые взгляды. Некоторые в рамах со створками, створки прикрыты. От подоконников тянет холодом: стекла старые, тонкие, но щелей при этом нет. Полы дают одинаковый звук, ковры узкие, без рисунка, края не загибаются.

На верхних этажах — закрытые комнаты. Спальни с одинаковыми кроватями, тяжелыми покрывалами и прямыми спинками. Гардероб со шкафами вровень с потолком: на полках коробки с метками, в ящиках — полоски ткани с запахом лавра. Свет везде приглушенный, источники — свечи и редкие лампы. Электричества нет, да оно и не нужно, когда есть магия. Пауков нет, мусора нет, рабочие вещи убраны. На змеевидных ручках дверей — одинаковый холод металла, замки поворачиваются без скрипа, петли смазаны.

Регулус Арктурус Блэк открывает глаза на ровный, знакомый потолок. Комната освещена тусклым светом, который пробивается через плотные шторы: свет ровный, без бликов. Воздух холодный, но не сырой. На стенах — ровные ряды вырезок из газет, аккуратно приклеенных полосками. Заголовки крупными буквами. Материалы о делах, которые в семье считают важными: уголовные процессы, политические скандалы, всплывшие имена, в общем всё, что связано с деятельностью известной в определённых кругах организацией. Вырезки расположены по темам и датам, каждая подписана датой и источником. Нет пометок, нет случайных записей. Всё пронумеровано.

Кровать заправлена строго. Простыня натянута ровно, углы заправлены, ткань гладкая, без складок. Подушка ровная, с чётким углом. Одеяло сложено аккуратно, ткань не мятая. Матрас не провален. Регулус садится, проверяет натяжение простыни пальцами, ощупывает швы. Его движения точные, отточенные. Он гладит полотно ладонью, проводит пальцами по линии шва, выравнивает складку там, где находится застёжка. Каждый жест короткий, расчётливый.

На письменном столе — стопка газет, стопка с закладками и линейка. Рядом — перо с чернилами, печать с сургучом, несколько чистых листов бумаги в очередной аккуратной стопке. Письма отсутствуют. Корешки книг на полке выровнены по краю, их названия видны и читаются быстро. Рядом — несколько карточек с заметками, загнутые уголки. Никакой случайной бумаги. Пол ровный, без пятен. Туфли выстроены у кровати: отполированы, шнурки в одинаковом порядке, носки сложены рядом вдвое. На стене у зеркала — фотография с семейного портрета, аккуратно оправлена. Рамка без пыли.

Регулус поднимается, делает умывание холодной водой: лицо прохладное, бледное, мышцы лица расслаблены до меры, которую он сам считает уместной. Он расчёсывает волосы ленивым жестом руки, использовав чары, проводит по линии причёски пальцами, выравнивает пробор. На руке ощущает вес кольца, проверяет его положение. Одевает чёрную рубашку, застёгивает воротник, подтягивает плотно галстук. Всё занимает минимум времени, всё повторяется в одном порядке.

Только сохраняя порядок в жизни, всё не пустится в хаос.

В пространстве спальни появляется Кричер. Эльф держит поднос на вытянутых руках. Ткань передника чистая. Голос его низкий, тихий, исполнен смирения и привычного уважения:

— Доброе утро, господин Регулус, — произносит он. — Завтрак готов. Чай горячий, с сахаром, как вы любите.

На подносе — фарфоровая чашка, пар поднимается ровной струйкой, рядом тарелка с ломтиками тостов, блюдце с маслом, маленькая миска с яйцами, кусочек тёмного хлеба. Всё размещено симметрично. Кричер ставит поднос на стол, перекладывает салфетку, проверяет положение чашки, поправляет ложечку. Его движения быстрые, но деликатные. Он делает шаг назад и опускает взгляд.

Регулус принимает поднос одной рукой, второй — поправляет край скатерти. Он благодарит кивком головы и лёгкой улыбкой, которая почти не меняет выражения лица. Его голос спокоен, он лишь сдержанно произносит:

— Спасибо.

Кричер кивает, отпускает короткий, но искренний поклон и пропадает также тихо, как появился. Дверь закрывается без шума. Регулус остаётся один с завтраком. Он наливает чай, проверяет температуру, делает маленький глоток, закрывает глаза на секунду от наслаждения. Вкус чая ровный, сладковатый, хлеб плотный, зернистый. Он ест спокойно, движения у него деловитые. Пальцы чистые, ногти подрезаны, на одном пальце — тонкое кольцо с фамильной гравировкой.

Оставив чашку на столе и закончив завтрак, Блэк неторопливо встаёт. Перед выходом проверяет карманы брюк, поправляет рукав рубашки. В зеркале проверяет вид: лицо ровное, взгляд контролируемый, осанка прямая.

Он идёт по коридору. По пути — закрытая комната Сириуса. Дверь массивная, заперта. Ручка холодна. Регулус знает, что комната закрыта изнутри и доступ к ней ограничен. Строгость двери совпадает с ощущением, которое он испытывает к брату. Перед дверью он задерживается на мгновение, его взгляд скользит по деревянной поверхности, по замку, по мелким царапинам на косяке. В памяти всплывают некоторые детали: громкие разговоры, смех, поздние возвращения, запах чужого одеколона, неубранные книги. Мысли точные и быстрые.

Младший Блэк думает о Сириусе. Становится ясно, что брат выбирает компании, которых семья считает недостойными. Регулус фиксирует конкретные случаи: Сириус приходит домой поздно, от него несёт перегаром. Он позволяет себе открыто высказывать неуважение к матери, отвечает резкостью на замечания, проявляет лёгкую злость. Регулус повторяет про себя эти факты без эмоциональной окраски, фиксирует даты и инциденты.

Ему не нравятся эти изменения. Он ощущает раздражение, злость, но рефлекс активируется быстро и строго: исправлять поведение, ввести рамки, вернуть порядок. Всё, как учила мама.

Мысль о том, чтобы «вправить мозги», приходит как план действий. Он представляет последовательные шаги: разговор, предъявление требований, возможные санкции, использование семейных связей. Потом в голову врывается оценка вероятности: мать пыталась, но не смогла. Её авторитет ослаб. Регулус считает это фактом. Блэк учитывает риск и предполагает, что любые усилия встретят сопротивление. Думает о ресурсах: кто из семьи способен оказать влияние, какие документы и записи имеют вес. Мысли расчётливы и прагматичны, непривычно для кого-то его возраста, но и младший Блэк не обычный юноша.

Дверь Сириуса остаётся закрытой. Регулус отводит взгляд, продолжает движение в сторону семейной библиотеки. Его шаги ровные. Он держит подбородок ровно, выражение лица не меняется. Глаза фиксируют детали коридора: картины на стенах, лампы с тусклым светом, полированные панели. В его поле зрения нет ничего лишнего. Он направляется к библиотеке с чувством назначения. Порядок и систематизация — это то, что определяет его действия в этом доме.

После лёгкого чтения, Регулус спустился в столовую ровно в тот момент, когда за стол садились остальные члены семьи. Помещение было тихим, звук ножей по фарфору слышался отчётливо. На него обратили внимание без излишней учтивости: взглядом отметили аккуратность одежды, выпрямленную осанку. Он подошёл, поздоровался коротко — «доброе утро» ровным голосом — и сел на своё место.

Матушка — Вальбурга — выглядела так, как всегда: строгие линии в одежде, тяжёлая юбка, воротник подчеркивал профиль. Волосы убраны в тугой пучок на затылке, кожа лица бледна, но мимика подвижна, глаза острые, без смягчения. На шее висел строгий медальон, по краям виднелись мелкие следы ношения. Руки Вальбурги — тонкие, — держали столовые приборы ровно, без дрожи. Её голос был точный, звук не широк, но требовательный. Красива той самой, аристократичной красотой.

Отец — Орион, был олицетворением власти и сдержанности. Одежда без излишеств: тёмный жилет, рубашка с жёстким воротом, запонки ровные. Лицо обветренное, с резкими чертами, движения экономны, без напыщенности. Он сел во главе стола, выпрямился, приложил ладонь к краю скатерти, таким образом обозначив начало разговора. Его присутствие не шутка, он контролировал пространство одним жестом, сразу обозначая, кто в доме хозяин.

Регулус начал завтрак спокойно. В чашке — крепкий чай, на тарелке — тосты без украшений. Всё подавалось по протоколу. Он сделал несколько укусов, ровно жуя, не отвлекаясь.

Орион прервал молчание коротким вопросом, голос был ровный, без излишних интонаций:

— Что нового в Хогвартсе за последние месяцы? Что интересного?

Регулус отложил приборы, посмотрел на отца и отозвался без тщательно подавляемых, как он его же и учил, эмоций:

— Всё как прежде. Ничего особенного. Абсолютно скучно. Разве что Сириус себе подружку завёл. Я видел пару раз и слышал немного слухов — всё, что мог заметить.

Фраза прозвучала спокойно, точно констатация. Вальбурга подняла голову. Её взгляд изменился: она напряглась, сосредоточилась. Пауза длилась меньше секунды, но этого хватило, чтобы все за столом почувствовали изменение тона.

— Ты знаешь, кто она? — Спросила она твёрдо. Слова были поставлены как требование, не как вопрос о простых деталях.

Регулус повёл плечом едва заметно и ответил ровно:

— Да, мама.

Вальбурга не отняла взгляда от сына. Её губы сжались. Она подняла руку, затем опустила её, как будто фиксируя список в уме.

— Ну, и? — Коротко потребовала леди Блэк. — Нам нужно знать. Имя, происхождение, связи, если эта дрянь якшается с моим сыном.

— …Марлин МакКиннон, — спустя небольшую паузу покорно отвечает младший сын.

Из двери коридора донёсся раздражённый голос. Тот, кто говорил, не скрывал злости:

— Конечно, Рег знает, — раздался ядовитый, полный презрения голос Сириуса. — Он и дня своей жизни не может прожить без того, чтобы шпионить за собственным братом и потом радостно доносить об этом.

Тон был острый. Слова шли быстро, с насмешкой.

Орион в ответ не стал повышать голос, он сказал ровно, но так, чтобы слова укололи:

— Следи за языком, Сириус. Крайние формы не допустимы. Уважение уместно. Иначе последует наказание.

За столом повисла тишина, в которой слышно было, как люди делают вдохи. Сириус ответил коротко, с ещё большим презрением в голосе. Его фраза была броской, он не собирался мириться:

— К чёрту всё это, — произнёс он, и шаги показались почти громче слов, когда он повернулся и ушёл обратно в свою комнату, дверь за ним закрылась.

Орион не двинулся. Он посмотрел в сторону двери, затем снова опустил взгляд на стол. Лицо его оставалось спокойным, но в нём было видно то, что и раньше — требовательность, готовность защищать порядок, культивируемый им десятилетиями.

Вальбурга опустила руку. В воздухе было напряжение, но разговор за столом не прерывался. Люди переводили взгляд с одного на другого, слушали, выжидая, какая будет следующая нота. И всё же остаток обеда прошёл в звенящей тишине.

Уже под его завершение Регулус спокойно поднял чашку, сделал глоток, затем сказал тихо, немного нахмурившись:

— Я поговорю с Сириусом.

Его голос был спокойный. Блэк понимал роль, которую от него ждут, и выполнял её в рамках требований. Никто не спорил. Бокалы были поставлены ровно, приборы зашуршали — возвращение к делу продолжилось. Обсуждали расписание, вопросы имущества, формальные моменты, словно ничего личного не происходило в дверях. Но напряжение в воздухе осталось. Слова Сириуса всё ещё висели в коридоре. Дверь закрыта. Больше никто ничего не добавил.

Конфликт старшего брата с семьёй длится уже не один год. Всё началось с поступления на Гриффиндор, вместо всеми ожидаемого Слизерина. После колкости в письмах, скандал на рождество. Бунтарский период летом. Обиды копились друг за другом столь стремительно, что иногда Регулус искренне пугался того, как их прежде дружная семья раскалывается, охладевает.

Однако маленький мальчик ничего не мог изменит, это было банально не в его власти. Потому оставалось лишь не расстраивать маму: делать всё то, что она говорит, адаптироваться, учиться. Юный Рег поклялся себе, что станет лучшим сыном, которого заслуживают его мать с отцом, если Сириус отказывается от такой чести, не понимая, что этим лишь позорит себя.

Регулус стучит в дверь три раза ровно, раз — второй — третий. Считает про себя секунды, считает до пяти. Молчание. Он не ждет дольше, а поворачивает ручку и входит.

Комната Сириуса не старается выглядеть аккуратно. Уборка закончена, но беспорядок оставлен умышленно. На стенах приклеены плакаты — печатные листы с изображением женщин в откровенной одежде. Плакаты не испорчены, не заклеены. Они висят ровно.

На полу — разбросаны бумаги, обрывки маггловских газет и буклетов. На столе — открытые книги, пепельница с несколькими окурками (когда он начал курить эту маггловскую дрянь?), пачка сигарет. На стуле — рубашки, на другом — плащ. Кровать не приведена в порядок: одеяло сдвинуто, подушка не в правильном положении. Пара туфель стоят у кровати, но не выстроены по порядку. На комоде — зеркало, в котором видна часть потолка. На полке под зеркалом — флакон духов, несколько кремов и расческа. Рядом — несколько кассет или дисков с музыкой, загромождение, небрежность. Нет, не грязно, но нет и порядка. В комнате пахнет табаком и холодной водой, запахи не смешаны.

Сириус сидит на краю кровати. Рубашка расстёгнута, рукава закатаны. Волосы беспорядочные. Он поворачивает голову и смотрит на Регулуса, в голосе — резкая ирония.

— Регулуса что, манерам не учили? — Слегка насмешливо говорит Сириус. — Вламываться в чужую комнату, — и улыбается сквозь усмешку. — Отличное начало дня.

Регулус стоит в дверях. Держит взгляд спокойно и не отвечает на укол сразу.

— Лучше войти, чем целую вечность стоять под дверью в тщетной надежде на разрешение, — отвечает Блэк ровно. Его голос ни высок, ни мягок. Регулус не повышает тон, в этом нет смысла. Он не просит, а лишь констатирует факты.

Сириус фыркает раздражённо, отталкивается назад ладонью, опираясь на кровать, делает движение которое можно не заметить. Его раздражение не скрыто.

— Чего хочешь? — Спрашивает брат коротко. — Ты сюда не просто так пришёл, так не молчи, будто мнущаяся девка.

Как вульгарно. Регулус делает шаг вперёд, закрывая за собой дверь. Ставит ладони вдоль швов брюк, затем снова собирает себя в одно движение и говорит спокойно:

— Прошу вести себя нормально сегодня. Не грубить матери. Сегодня вечером семейное собрание. Придут и кузины с тётушкой.

Сириус поднимает бровь. Его голос становится ниже, в нём слышна насмешка и раздражение одновременно пополам с неприятным удивлением:

— Ты что, добровольно сюда пришёл? — Спрашивает старший Блэк, скептически смотря на брата. — Или мамочка послала, чтобы проверить, соблюдаю ли я её правила? — Он растягивает слова, будто проверяет их поверхность. — Если это приказ, то скажи прямо. Если ты тут по собственной воле — это тем более смешно.

Регулус не отвечает на провокацию. Только молчит и не поддаётся. Его молчание — отказ вовлекаться в игру. Держит лицо ровно. Пауза длится некоторое время. В комнате слышен только слабый шорох — бумага на столе, дальний звук дома. Сириус наблюдает. Он ожидает реакции.

Регулус делает шаг ближе. Его голос тихий. Он говорит не более, чем требуется.

— Я повторю. Не груби матери, сегодня важное собрание.

Сириус усмехается, отбрасывая резкость в сторону другой эмоции — усталости или равнодушия. Его рот сжимается.

— Пришёл, чтобы сказать «веди себя нормально, не делай шуму», да? Ты пришёл служить в роли почтовой совы. — Он смотрит на брата пристальнее. — Рад сообщать родителям то, что видишь. Тебе нравится быть глазом семьи. Ты думаешь, что это делает тебя чистым, правильным, не так ли?

Регулус не отвлекается. В его ответе нет оправданий, нет попытки переубедить. Его голос такой же немного монотонный:

— Мне не нравится, когда мать оскорбляют. Мне не нравится семейные собрания превращать в сцену. Сегодня вечером нам всем нужно держать рамки.

— Рамки? — Сириус смеётся тихо. Его насмешка режет воздух. — Ты говоришь «рамки», — и он складывает руки на коленях. — Ты стал этим самым олицетворением рамок, раб без собственной воли. Ты стал функцией. И после этого ещё что-то мне говоришь?

— Я стал тем, кого требует семья, — чуть жёстче отвечает Регулус. — Это выбор. Я принимаю ответственность. В отличие от тебя… брат.

Сириус встаёт резко. Его движения немного дёрганные, нервные. Он подходит ближе. Выше по росту, он наклоняется к брату. В его взгляде нет тревоги, только презрение.

— Ты пришёл просить меня «быть вежливым»? — Его голос срывается на крик. — Ты думаешь, это про вежливость? Это про контроль. Это про то, чтобы у вас было право командовать. Ты хочешь, чтобы я делал вид, что все довольны, чтобы вы могли спать спокойно.

Регулус не срывается. Он отвечает спокойно, но слова точны и жёстки, на полтона выше, чем обычно.

— Я не требую притворства. Я требую уважения. Если для тебя это притворство — это твоя проблема. Слушай: вечер будет, хочешь ты того, или нет. Родители ждут. Они имеют право на порядок в доме. Мы не устраиваем шоу. Ты не должен раздувать конфликт. Это моя просьба как члена семьи.

Сириус отступает, не меняя выражения лица. Снова садится на край кровати, откидывает голову назад и закрывает глаза. Его голос становится холодным и уставшим.

— И что ещё, ну? — Спрашивает он. — Ты приперся сюда со списком того, что мне делать. И считаешь, что это сделает тебя выше. Я бы мог сказать в ответ, что ты не понимаешь ничего. Ты не знаешь, как это — быть вне этих рамок. Ты не понимаешь, как и всегда, в прочем.

Регулус смотрит прямо в лицо брату, искренне пытаясь понять заложенный в слова смысл. Невольно чуть нахмурился:

— Я не выбираю, не утверждаю твою жизнь. Я прошу вести себя прилично в доме семьи, повторяю уже в который раз. Всё. Не больше. И ещё — я хотел извиниться. За то, что рассказал про МакКиннон.

Сириус открывает глаза мгновенно. Его плечи напрягаются. В его лице пробегает краткая вспышка — не радость, не злость, а что-то близкое к перманентной усталости. Он смотрит на брата, молчит. Тишина длится. Регулус смотрит на пол, потом снова поднимает голову.

Парень продолжил спокойно, ровно, без оправданий:

— Я не хотел тебя обидеть. Я не хотел, чтобы родители узнали. Но и врать я тоже не могу. Я сожалею. Извини.

Сириус смеётся тихо, горько. Его смех не весёлый. Юноша с силой выдыхает. Он говорит медленно, каждое слово — как взмах лезвием.

— Какая польза от извинений, Рег? — Спрашивает старший из братьев. — Родители уже знают. Они уже выстроили своё мнение. Твоё извинение не вернёт обратно тот разговор, не уберёт сведения. Ты думаешь, извинение может исправить последствия? Это лишь средство успокоить собственную совесть.

Регулус стоит, не шевелясь и не давая понять, что его это действительно задело.

— Я понимаю, — говорит младший. — Я понимаю, что поздно. Я всё понимаю. Но я должен был сказать и извиниться. Я не требую прощения. Я хочу, чтобы ты знал: я не хотел причинять вреда специально.

Сириус приподнимает руку. Он устало закрывает глаза на пару секунд, затем открывает их вновь. В его голосе слышится смесь раздражения и легкой злости:

— Смысл теперь от твоих извинений, когда родители всё узнали? И если это всё, то уходи, Рег. Уходи.

Младший из братьев молчит. В комнате воцаряется тяжёлая пауза. Сириус не смотрит на него. Он повторяет, более резко.

— Если у тебя больше ничего нет — уходи. Я не хочу спорить сейчас.

Правильный Блэк делает маленький шаг назад. Его пальцы сжимаются на ткани брюк.

— Хорошо, — говорит он тихо. — Я уйду.

Слизеринец развернулся и ровными шагами пошёл к двери. Он не бежит, а уходит так, как пришёл — без драмы, без шума. Регулус держит дверь открытой, делает шаг назад, кивает коротко. Сириус не поднимает головы, лишь остаётся на кровати, прикрыв лицо ладонями.

Блэк закрывает за собой дверь. Звук запирания слышен ровно. Он уходит по коридору, шаги его равные, без спешки. Комната снова остаётся в прежнем состоянии — беспорядок, постеры, пепел в пепельнице. Разговор окончен. Ничего не изменилось, кроме одной вещи: в мыслях младшему Блэку стало явно хуже.

Парень провёл большую часть дня у себя в комнате, стараясь не отвлекаться на посторонние шумы, доносившиеся снизу. Книга, разрешённая отцом и взятая из его кабинета, лежала раскрытой перед ним — плотный том с сухими рассуждениями о ритуалах, их разновидностях и точности, с которой необходимо подходить к жертвоприношению. Чтение шло не быстро: приходилось вчитываться в каждое слово, иногда перечитывать абзацы дважды. Сухой язык текста не смягчал сути. Всё сводилось к главному: эффективность определяется точностью, концентрацией и дисциплиной исполнителя. Ошибки обнуляют результат. Автор, казалось, вовсе не писал ради интереса, а скорее наставлял узкий круг тех, кто решит идти этим путём.

Регулус сидел прямо, едва склоняясь к книге, удерживая спину идеально ровной. Страницы медленно шелестели под пальцами. За окном сгущался серый свет, и в комнате становилось сумрачно, но он не торопился зажигать лампу. Плотная атмосфера текста сама по себе вытесняла лишнее.

Через какое-то время перед ним с тихим хлопком возник Кричер. Домовой эльф почтительно склонил голову, руки его привычно сложены на груди.

— Хозяин Регулус, — произнёс он своим сиплым голосом. — Хозяйка велела сказать: скоро прибудут ваши кузины и их родители.

Регулус оторвал взгляд от книги, прикрыл её ладонью, словно желая отметить для себя место, и слегка кивнул.

— Понял. Дядя Альфард?

Эльф чуть опустил глаза, словно избегая прямого взгляда.

— Хозяйка пишет ему, но он не отвечает, господин. Ни на одно письмо.

Регулус молча кивнул ещё раз, окончательно закрывая книгу. Это известие не удивило его, но он отметил его с холодной точностью. Впрочем, в голосе эльфа не слышалось ни капли сомнения — Альфард оставался вне семейного круга, и вряд ли что-то изменится.

— Можешь идти, Кричер.

— Да, господин, — эльф склонился ещё ниже и исчез, оставив после себя лёгкий щелчок воздуха.

Регулус отложил книгу в сторону и встал. Подошёл к шкафу, аккуратно извлёк оттуда новую чёрную рубашку и строгие брюки. Одежда была сшита безукоризненно, ткань ложилась идеально ровно, подчёркивая линии фигуры. Он переоделся не спеша, проверяя каждую застёжку, каждый шов.

Подойдя к зеркалу, Регулус задержал на себе взгляд. Четырнадцатилетний подросток смотрел на своё отражение без тени самодовольства, как будто оценивая чужого. Узкое лицо, бледная кожа, слишком правильные черты, будто выточенные временем и воспитанием. Волосы тёмные, немного кудрявые. Голубые глаза смотрели прямо и спокойно, лишённые всякой мягкости. В выражении лица не было ничего открытого — только сдержанность и сосредоточенность.

Тонкая шея, правильные плечи, ещё не набравшие силу взрослого мужчины, но уже очерченные. Стройность без излишней худобы. Видно было, что он тщательно следит за порядком в своей внешности так же, как в мыслях и действиях.

Регулус застегнул верхнюю пуговицу рубашки, убедился, что ворот сидит идеально, и только тогда позволил себе лёгкий вдох, словно фиксируя результат.

Слизеринец поднимался по лестнице, держа в руках тяжёлый том с чёрным тиснением на корешке. Книга пахла сырой кожей и копотью, страницы шуршали под пальцами, словно живые. Он собирался вернуть её в кабинет, чтобы не задерживать, но, дойдя до поворота коридора, замер. Из-за двери доносились голоса. Тон матери был острый, резкий, почти визгливый. Голос отца — низкий, жёсткий, сдержанный, как натянутый канат. Сириус отвечал резко, безоглядно, будто каждый звук был вызовом.

Регулус застыл. Сердце застучало быстрее, ладони непроизвольно стали влажными. Он прислонился к стене, задержал дыхание и вслушался.

— Ты обязан прекратить эти… грязные связи, Сириус, — голос Вальбурги был холодным, но каждое слово било по ушам, как кнут. — Эта девчонка тянет тебя в яму. Слышишь? В яму! Ты позоришь наш дом!

Сириус не выдержал паузы. Его голос ворвался резко, срываясь на крик:

— Она ни в чём не виновата! Поняла? Это ты и твои идиотские правила вечно мешаете жить!

Орион заговорил впервые. Его тон был ровный, но в этом спокойствии звенела сталь.

— Мы позволяли тебе слишком много. Мы терпели твой язык, твои выходки. Но теперь терпение закончилось. Ты либо слушаешься, либо перестаёшь быть сыном. Я понятно выражаюсь, Сириус?

Секунду стояла тишина, тяжёлая, как свинец. Потом снова Вальбурга:

— Ты думаешь, мы допустим, чтобы ты смешивал нашу кровь с этой мразью? Убери её из своей жизни. Сейчас же. Пока ещё не поздно.

Сириус захохотал коротко и зло. Смех был сухим, как удар стекла о камень.

— Поздно? Поздно для чего? Для того, чтобы жить так, как вы хотите? Для того, чтобы подчиняться вашим больным правилам? Да пошли вы к чёрту!

Голос матери взвился выше, резче:

— Следи за языком! Жертвенность в нашей крови! Это то, что отличает нас от них, от грязнокровок! Мы жертвуем собой ради рода, ради имени, ради силы. Ты обязан это понимать! Думаешь, ты сейчас страдаешь? Думаешь…

— Заткнись, мама! — Выкрикнул Сириус.

Щёлкнул звук — сухой, короткий. Пощёчина.

После этого послышался голос Ориона. Холодный, без повышения тона. В нём не было ни крика, ни гнева — только ледяная ярость.

— Сириус…

Старший из братьев дышал тяжело, шумно, будто загнанный зверь. Потом, почти рыча:

— Ну? Что ты сделаешь? Скажи! ЧТО ТЫ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ, СДЕЛАЕШЬ?!

Орион не ответил сразу. Его молчание тянулось, становясь тяжелее любых слов. И когда он заговорил, в голосе не было ни тени сомнения, лишь скрытая глубоко внутри боль, о которой было известно только самому главе семейства:

— Ты не понимаешь, с кем играешь, мальчик.

Сириус нервно захохотал, неестественно резко затихнув. Потом слова сорвались взрывом, полным холодного презрения:

— Вы требуете от меня контролировать свои эмоции! Вы требуете соответствовать вашим чокнутым стандартам и ожиданиям! Ради чего?! Ради того, чтобы прятаться в этих стенах и изображать величие? Ради того, чтобы лизать задницы «старым родам»? Это не имеет никакого, блядь, смысла!

Одно мгновение стояла могильная, звенящая тишина. Лёгкий шорох и голос Отца:

— Crucio!

Взрыв боли сорвал голос Сириуса до хрипоты, он отшатнулся назад, но удар заклинания врезался в тело, выгибая его дугой. Пальцы впились в воздух, будто он мог ухватиться за пустоту и удержаться, не рухнуть. Крик стал рваным, срывающимся, прерывающимся тяжёлым кашлем.

Вальбурга стояла прямо, замерев самой себе изваянием, не дрогнув ни на мгновение.

Взгляд Ориона был стальным, неподвижным, он будто наблюдал за чем-то неизбежным, что не требовало лишних слов. Лицо его оставалось в той же каменной сдержанности, но пальцы, сцепленные на палочке, слегка побелели от напряжения.

Сириус рухнул на колени, руки дрожали, зубы клацнули друг о друга, когда тело скрутило новой волной боли. Хриплый, сорванный голос выдавил в пространство:

— Хватит…

Орион резко оборвал заклинание. Комната мгновенно погрузилась в давящую тишину, только дыхание Сириуса рвалось громко и тяжело, прерываясь хрипом. Отец сделал шаг вперёд, а слова прозвучали низко и отрывисто:

— Ты забыл, кто ты. Забыл, что в твоих жилах течёт наша кровь. Думаешь, можно плевать на это? Считаться с уличной девчонкой, перечить нам? Ты — позорище, Сириус.

Сын поднял голову. На губах дрожала кривая усмешка, испачканная кровью, выступившей на зубах от того, как он прикусил язык во время пытки. Голос его сорвался, но в нём было упрямство, выжатое из последних сил:

— Лучше быть позором, чем вашим отражением.

Орион наконец вновь двинулся. Его голос прозвучал ровно, тихо, но от этого — в разы тяжелее:

— Ещё одно слово — и я сделаю то, о чём ты пожалеешь на всю жизнь. Не испытывай терпения, мальчишка.

Сириус вновь резко рассмеялся, коротко, хрипло, будто каждое движение рвало изнутри, будто не было Круциатуса. Но в этом смехе не было страха. Только вызов и лёгкий оттенок безумия.

Вальбурга подалась к нему вперёд, губы её дрогнули от сдержанной ярости, но Орион поднял руку, и она остановилась. Его взгляд впился в сына, и тишина снова вернулась, тяжелее прежнего.

Сириус поднялся на ноги, шатаясь, но выпрямился, бросив взгляд на обоих — в нём было одно только презрение, смешанное с откровенной ненавистью:

— Вы можете пытать меня сколько угодно. Это ничего не изменит. Я больше не собираюсь играть в этот идиотизм под названием семья. Довольно.

— Тогда покинь этот дом, Сириус, — казалось, таким тоном Вальбурга могла заморозить целый океан, не поморщившись. — В таком случае нам больше не о чем вести беседу.

В следующее же мгновение он рванул к двери и распахнул её так резко, что дерево ударилось о стену. Взгляд на миг задержался на застывшем в коридоре Регулусе, но без слова он пошёл дальше, быстрыми шагами удаляясь по коридору.

Регулус так и остался стоять неподвижно, чувствуя, как воздух в доме всё ещё пропитан напряжением и гулом только что сорвавшегося крика.

Придя в себя, Слизеринец побежал коридором без отбора шагов: ступни в чёрных туфлях ударяли по дереву ровным, быстрым ритмом. В груди было тяжело, мысли рвались в одном направлении и возвращались обратно. Он был готов к любому ответу, к любой реакции — только не к тому, что услышал в кабинете. Когда он добежал до двери Сириуса, она была приоткрыта. Регулус не стучал, сразу толкнул её и вошёл.

Комната была в беспорядке. Это он видел поверх действия: вещи раскиданы, на полу — остатки бумаги, на столе — пустые бутылки, непонятно откуда взявшиеся, и перевёрнутая пепельница. Но он сразу заметил другое: лицо Сириуса. На правой щеке виднелся красный след — след ладони, небольшой отёк. В уголке губ — след крови, незначительный, но заметный. Волосы мокрые от пота. Он сидел на краю кровати, рука прижимала к шее платок, сжимая ткань так, что суставы белели. Дыхание было частое, прерывистое. И абсолютно сухие, потухшие глаза. Старший брат приводил себя в порядок так, как мог: ровно, быстро, с раздражением в движениях.

— Что произошло? — Спросил Регулус, не подавая вида, что боится услышать ответ.

Сириус повернул голову. Его взгляд был острый, уставший. Он выплюнул слова изо рта с резким тоном и сказал:

— Заткнись, Рег.

Это была не просьба. Это была команда. Его голос был громче, чем обычно, и в нём слышалось раздражение, почти паника. Он не хотел разговаривать. Регулус сделал шаг ближе. Пальцы у него сжались в кулаки.

— Что. Произошло. В. Кабинете? — Чётко, по слогам переспросил младший Блэк, буравя брата взглядом.

— Я же сказал, заткнись! — Полноценно рявкнул Сириус, не сдержавшись.

Регулус на несколько секунд закрыл глаза, затем открыл. Он не сдержался. Грудь сжалась, слова вырвались, громко, резче, чем он рассчитывал, вытолкнув то, что давно копилось внутри:

— Ты не более, чем избалованный ребёнок! Возьми себя в руки наконец! Хватит истерить, хватит оскорблять мать и отца, хватит позорить дом!

Сириус сначала расплылся в смехе — коротком, резком, нервном, почти беззвучном. Он сел ровнее, потом рассмеялся снова, звонко и неуправляемо, отрывисто. Смех этот не был радостным, звучал как спазм и отражал ту боль, которую он испытывал.

— И ты это мне говоришь, — выплюнул Сириус, всё ещё смеясь, — ты, который всю жизнь стоял под их указками? Ты, который обязан повторять инструкции и следовать правилам? Ты смеешь указывать мне, как жить?

Его голос менялся: сначала насмешка, потом растущая ярость, потом какая-то истощённая злость.

— Ты… — продолжал гриффиндорец, — ты всегда благоговеешь перед той жизнью, которую я прожил. Ты учишься быть тем, кто живёт в рамках, ты боишься выйти за пределы, ты не можешь ошибиться и разочаровать кого-либо. А я — всё, чем ты боишься и так отчаянно желаешь стать.

Эти слова прозвучали ясно и направленно, как выстрел. Регулус почувствовал, как что-то внутри у него натянулось, щёлкнуло, но он стоял и смотрел. Он не успел сказать ничего.

Сириус встал, быстрым движением схватил лежащую на краю стола сумку, бросил в неё вещи: пухлую пачку бумаг, рубашку, ещё что-то, не заботясь о порядке. Его руки дрожали, но движения были быстрыми, напряжёнными.

— Ты ничего не понимаешь, — выдавил Сириус, продолжая сборы, — ты не видишь, что это не просто порок или разгул. Это попытка вырваться из ваших цепей. Это попытка быть живым своим способом. Ты называешь это позором. Для меня это жизнь.

Регулус почувствовал, что слова сгущаются у него во рту. Он хотел защитить систему, которую считал верной. Хотел защитить мать и отца. Хотел наказать брата за дерзость. Но в его голосе всё же было что-то другое: старая привычка подчиняться правилам и требовать соблюдения тех же правил от других. Он наклонился чуть вперёд.

— Ты не видишь последствий, — приглушённо начал Рег, используя весь свой самоконтроль и логику. — Ты думаешь, что делаешь что-то важное, когда разрушаешь всё вокруг себя. Ты считаешь себя бунтарём, а на деле — разрушитель. Ты позоришь всех нас. Хватит. Соберись. Возьми себя в руки. Будь мужчиной, а не подростком с криком и кулаками. Пожалуйста.

Сириус встал, сумка уже висела на плече. Его глаза на мгновение сузились, затем распахнулись. Он откинул голову назад и рассмеялся снова — истерично и громко, будто даже наигранно, удивляясь недальновидности брата. В смехе прозвучала усталость, обида, вызов и что-то, что нельзя было интерпретировать однозначно.

— Ты говоришь мне быть мужчиной? — Спросил он. — Ты, который всегда был центром их идеалов? Ты, который сиял в их глазах, когда делал всё по правилам? Ты хочешь, чтобы я стал таким, как ты? — Старший Блэк усмехнулся, оттянул губу, и смех снова сорвался в короткий кашель. — Я — всё, чего ты боишься. И после этого ты ещё смеешь мне что-то указывать?

Регулус почувствовал, как в груди у него подкатывает горечь. Он сжал зубы. Парень не мог примириться с тем, что брата можно оправдать словами о «жизни». Для него это был отказ от обязанностей, отказ от рода, предательство тех правил, которые считались основой их существования.

— Ты не можешь оправдываться тем, что «я живу по-своему», — сказал он тихо, но твёрдо. Даже несмотря на то, что эти чудовищные в своей сути слова причиняли Регулусу ужаснейшую душевную боль, тот просто обязан был их сказать. Иначе нельзя. — Есть рамки, есть долг. Наш дом существует благодаря законам и порядку, традициям. Ты разрушаешь это. Ты разрушитель. И если ты не можешь остановиться, то уходи. Уйди сейчас. Ради светлого будущего дома Блэк.

Сириус посмотрел на него долго. Он смотрел, будто считал за минуту всё, что есть между ними. Затем он резко дернул сумку на плечо, шагнул к двери и остановился, не выходя ещё минуту. В комнате стояла напряжённая пауза. Регулус стоял прямо, лицо его было бледным, будто неживым. Это была позиция, которую он принял много лет назад: он обязан выполнять роль защитника порядка.

— Знаешь, Рег, — сказал Сириус тихо и ясно, — когда ты говоришь «долг», ты просто повторяешь то, чему тебя учили. Твои слова — это лишь отражение от того, что тебе вложили. Ты не знаешь, как это — держать в руках свою жизнь. Ты боишься этого. Ты боишься потерять опору.

Его голос дрогнул. Затем он сказал с отчаянным оскалом:

— Я уезжаю. Я уйду из дома. Вы можете считать меня отщепенцем. Для вас это будет унижение. Но я не останусь ради вашей репутации. Я не буду играть роль для ваших гостей. Буду жить свою собственную жизнь.

Младший из братьев молчал. Рег не мог найти слов, дабы образумить, вернуть брата. Это… это конец? Младший брат лично поставил точку в многолетнем конфликте?..

Старший резко распахнул дверь. Чуть затхлый воздух ударил в комнату. Сириус шагнул в коридор, прошёл мимо Регулуса так близко, что тот уловил запах табака и одеколона, и ничего не сказал. Шаги его были твёрдыми. За спиной раздался резкий звук захлопнувшейся двери, после — громкий хлопок, как последний штрих.

Регулус остался стоять в тишине комнаты. Он слышал, как сердце колотится в ушах. Он не двинулся, лишь ещё несколько секунд стоял неподвижно, словно проверяя, всё ли произошло на самом деле. Затем опустил руку, повёл по лбу ладонью, словно хотел стереть то, что только что сказал. Его губы шевельнулись, но звуков не прозвучало.

Он не осознавал сразу всю тяжесть слов Сириуса. Они лежали вверху, на поверхности, как записи, которые нельзя удалить. Регулус понимал одно: брат ушёл. Более того, уход был решителен. Ушёл, не дожидаясь прощения. Регулус ощутил пустоту в комнате как никогда остро.

Парень опёрся рукой о косяк двери, тяжело дыша. Температура в комнате казалась ниже, чем до ссоры, свет падал ровно. Мысли вращались. Он вспомнил слова матери о долге, о «жертвенности» и о том, что Сириус должен понять свои обязанности. Он вспомнил свой крик, что он наорал на брата, назвал его избалованным ребёнком. Думал: это был долг, это была обязанность, это была правда.

В комнате все ещё стояло ощущение нервов и гнева. Регулус опустил руку и пошёл прочь. Ноги его были тяжелы. Он не знал, вернётся ли брат. Он не знал, что будет дальше. Однако понимал только одно: что в доме стало на одного жителя меньше.

Ещё одна ветвь древнейшего и благороднейшего дома Блэк навсегда откололась.

Два брата, отчаянно пытавшиеся достучаться друг до друга, совершенно не беря в расчёт то, что мыслят в разных категориях. День, когда семья Блэк направилась к своему закату.