Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Когда все встали из-за стола — граф Христиан, собравшись с духом, помедлив несколько мгновений, проговорил, обратившись к нашей героине:

— Что ж… Мы ещё раз от всего сердца благодарим вас, дорогая, уважаемая Консуэло, за этот рассказ. Он бесценен. Мы все будем помнить каждое слово до конца своих дней. Но теперь нам нужно приступать к приготовлениям. Прежде всего дóлжно вызвать священника, чтобы он сделал запись в метрической книге. Я отдам все необходимые распоряжения, — с этими словами отец Альберта Рудольштадта подошёл к слугам.

Консуэло видела, каких усилий стóит пожилому гра́фу начать заниматься похоронами собственного сына, вести́ разговоры об этом, сдерживая слёзы, и, разумеется, чувствовала, что не имеет пра́ва оставаться в стороне. Морального пра́ва. Да и, конечно же, не хотела этого, не могла проявлять себя подобным образом.

Постояв, растерянно глядя вокруг себя, несколько мгновений, она обратилась к канониссе Венцеславе, также ещё не понимавшей, не осознававшей, что предпринимать дальше — что едва заметно вздрогнула, обернувшись, когда наша героиня дотронулась до её плеча.

— Простите меня… Я готова оказать вам всю необходимую помощь. Что ещё я могу сделать для вас… для… Альберта?..

Пожилая графиня тотчас же взяла нашу героиню за ру́ки:

— Нет, нет, что вы, милая Консуэло, вы ужé столько сделали! Когда я смотрела на вас, то боялась, что вы в один момент можете лишиться сознания — вы столько раз были на грани… Всё это было бы не под силу вынести ни одному другому человеку. Мне так жаль вас! Я не понимаю, как вам удалось… Так прошу же вас — отдыхайте. Вы будете участвовать во всём всем своим сердцем — и этого будет довольно. Это будет ощущаться вами, и, конечно же, самим Альбертом.

— Но… как же я могу отдыхать, как могу оставаться в стороне? Нет, нет, я не должна… я обязана отдать Альберту всё, что могу — пока ещё есть возможность. Я недостойна жалости. И я не смогу заниматься ничем иным, думать ни о чём другом. Я могла бы остаться наедине с земным обликом Альберта, но я боюсь не выдержать вновь нахлынувших чувств, боюсь не справиться с ними в то время, как силы эти силы понадобятся мне, когда я буду смотреть на то, как…

— Прошу вас, не продолжайте. Сейчас… если вы так хотите помочь нам, если это желание неудержимо в вас — то просто будьте с нами — пока слу́ги ездят за священником.

— Хорошо.

— Ты не жалеешь себя, моя родная, — проговорил Порпора, что стоял в это время за плечом своей бывшей воспитанницы. — Хватит ли после всего этого у тебя сил на то, чтобы…

— У меня на всё хватит сил. Должно хватить. Не может не хватить. Спасибо вам, учитель, — Консуэло машинально на несколько мгновений взяла руку Николы Порпоры, что осторожно, едва ощутимо легла на её плечо.

— Хорошо. Как знаешь, моя родная.

Он понимал, что будет лишним в обществе своей бывшей воспитанницы и убитых горем родных Альберта Рудольштадта, и потому, деликатно и тихо потупив глаза́, отошёл в сторону.

Канонисса в какой-то беспомощной и печальной растерянности опустилась в кресло.

Наша героиня села в другое кресло рядом с ней и, направив свой взгляд в опущенные глаза́ пожилой графини, взяла её ру́ки в свои.

Граф Христиан сел в третье кресло, что стояло по другую руку Консуэло.

Барон Фридрих устроился возле своего брата.

Позади всех четверых пылал камин.

И наша бедная героиня не знала, на кого смотреть, с кем говорить, к кому обратиться прежде всего.

— Я вижу, как вы разрываетесь между нами, наша милая, наша добрая, бедная Консуэло. Прошу вас, не мучайтесь так. Вы помогаете всем нам уже просто тем, что сейчас находитесь среди нас.

В гостиной воцарилась тишина.

Четыре человека в чёрных одеждах, сидящие возле горящего огня в огромном полутёмном помещении, производили крайней угнетающее впечатление готической картины.

Так получилось, что Никола Порпора и доктор Сюпервиль оказались по другую сторону зала.

В первые несколько мгновений доктор, убрав руки в карманы, неторопливо расхаживал по второй половине гостиной, а преподаватель пения сидел на стуле у зажжённого канделябра, перебирая пальцы.

Наконец Сюпервиль занял место слева от свеч и слегка наклонился к Порпоре.

— Знаете, я должен сказать вам…

Учитель очнулся от своих мыслей и рассеянно поднял голову.

— Что? — невольно нахмурив брови, спросил он.

— Вы поступили правильно.

— Я не понимаю вас.

— С теми письмами. Ведь вы согласны со мной?

Во взгляде учителя пения, устремлённом на врача, тотчас же отразились укоризна, злоба и ненависть, и, казалось, заполыхало пламя.

— Что?! — если бы позволяли обстоятельства, то отныне он мог бы разговаривать с этим человеком только криком. — Согласен?! Похоже, вы так ничего и не поняли, не почувствовали, не осознали… Как вы можете быть таким жестоким?! Вы видите, до какого состояния доведена моя бедная Консуэло?! Ей стала не дорога́ её жизнь!

— Да, я всё понимаю, и мне также жаль эту чудесную девушку, но… помилуйте, уважаемый месье Порпора — какая судьба ждала бы её? Вы хотели бы, чтобы она попала в тюрьму вместе с этим…

— С тем, кого она любила и продолжает любить!

— Хорошо, пусть даже так, но…

— Посмотрите же сейчас на Консуэло! Разве достойна она таких страданий?! Я по-прежнему боюсь за её рассудок! Нет, мой грех неискупим! И, вы знаете — да — я предпочёл бы, чтобы моя святая Консуэло стала мученицей за свои идеалы — нежели страдать вот так, не имея возможности ничего исправить! За что Господь так наказал её?!.

— Какой же это грех?! Это высшая добродетель! Вам это зачтётся на небесах! Вы спасли свою любимую ученицу от верной гибели! А то неизвестно, что они могли бы натворить вдвоём… И поверьте мне — очень скоро ваша лучшая воспитанница придёт в себя, опомнится, и, быть может, даже вернётся на сцену, вновь подтвердив своё звание богини оперы… А этот несчастный отпрыск королевского рода бы свёл её с ума бесповоротно и неотвратимо. И, похоже, что он ужé успел сделать это при своей жизни, а сейчас она ещё начиталась этих его записей — такого бреда я ещё не слышал… Но как же хорошо, что всё закончилось! И потому я совершенно не понимаю вашей позиции. Ведь вы же взрослый, умудрённый опытом человек, и вы должны понимать…

— Нет. Я знаю, что она не возвратится из того вечного странствия, в которое отправится после того, как проводит своего избранника в последний путь. Но дай Бог, чтобы моя бедная девочка когда-нибудь перестала думать о смерти и неосознанно стремиться к ней, изводя себя непосильными действиями и ритуалами, что тяжелы прежде всего для её измученной души́… Что она будет делать, чем жить после того, как Альберта Рудольштадта предадут земле?.. И что я должен понимать?! Что доброе, светлое сердце Консуэло достойно подобной кары?! Простите, но теперь я стану всевозможно избегать вашего общества… У нас с вами разные пути… — с этими словами преподаватель пения поднялся со своего мéста, принявшись неспешно прохаживаться по залу гостиной.

«Что ж… Как хорошо, что скоро мы с этим человеком расстанемся навсегда, и он забудет и думать обо мне, — подумал про себя врач Сюпервиль. — А то этот чокнутый учитель пения мог бы своими досужими рассказами основательно подмочить мне репутацию… Как хорошо, что я ничем не рискую…»

На фоне мрачной тишины атмосферы замка, на фоне пришедшей неизбежности эта беседа казалась такой далёкой, такой суетной, мелочной, ничего не значащей, что казалось, будто она звучала за стеклом, откуда звуки доносились очень и очень приглушённо.