Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Вскоре, среди наконец наступившей тишины, сквозь толстые стёкла за́мковых окон, сквозь его крепкие каменные стены раздался цокот копыт по гранитному мосту.

Все понимали — это прибыл священник — с тем, чтобы сделать запись о смерти молодого гра́фа. Иных гостей сегодня никто не ждал.

Консуэло повернула печальное, ещё более побледневшее, побелевшее лицо — на коем вновь отразилась растерянность неясной природы — но теперь к последней добавились беззащитность и беспомощность, как будто нашу героиню застигли врасплох, и отчего-то некий страх — в сторону парадного входа.

Отец Альберта медленно, с усилием, подавшись всем телом вперёд, встал с кресла и неспешно — словно в каком-то трансе — пошёл к две́ри. Понимая, что он поднялся слишком рано, что должнó пройти несколько минут, прежде чем перед священнослужителем откроется главная дверь имения Рудольштадт, отец Альберта стал неторопливо — большей частью по причине слабости духа и тéла — не находя себе места, бессознательно убрав ру́ки в карманы, прохаживаться взад и вперёд от своего ме́ста парадного подъезда.

Барон Фридрих и канонисса встали почти одновременно со своим братом, ощущая ту же растерянность и обращая взоры к двери за́мка Рудольштадт. Вместе с ними поднялась и наша героиня и, оказавшись за спиной пожилого гра́фа, с робостью проговорила, желая прикоснуться к его плечам, но не смея:

— Уважаемый граф Христиан… быть может… быть может, вы вновь сядете, чтобы хотя бы в физическом спокойствии дождаться, когда служитель церкви переступит порог вашего до́ма?

— Нет, нет, дитя моё… Мне уже́ никогда не будет покоя. Если я вновь опущусь в кресло, то боюсь, что уже́ более не смогу встать.

Консуэло с великим сочувствием смотрела на всех родных своего возлюбленного, желая как-то помочь каждому из них, облегчить страдания, но не знала, что может сделать.

Наконец дверь за́мка отворилась и в проёме показалась фигура священника лет шестидесяти пяти, с седой бородой, облачённая в чёрную рясу, поверх коей в свете свечей сверкало золотое распятие.

— Да пребудет с вами благословение божье!

«Благословение… Я недостойна его…», — пронеслось в мыслях нашей героини.

Произнеся своё приветствие, служитель веры заметил наконец Консуэло, которой в этот момент от стыда и осознания собственной грешности ещё больше захотелось провалиться сквозь землю.

— А… пани… — осторожным голосом проговорил он.

Наша героиня представилась, боясь в один из моментов не выдержать и отвести глаза́ от скромного и деликатного взгляда священника.

— Я… я и Альберт не были помолвлены… я не была ему ни невестой, ни женой … но я любила и люблю его… — тихо, с каким-то отчаянием проговорила Консуэло, желая навсегда исчезнуть из за́мка — только чтобы не испытывать этого позора.

Священнослужитель чуть нахмурил бро́ви, а на его лице отразилось непонимание.

Но тут на помощь пришла канонисса, вступившись за Консуэло:

— Да. Мы все готовы подтвердить это перед Богом. Эта девушка не раз спасала жизнь и рассудок нашего дорогого сына и племянника.

— Я жила в этом за́мке год назад в качестве компаньонки и преподавательницы пения для баронессы Амалии, и невольно прониклась к гра́фу Альберту сестринскими чувствами — хотя он открыл мне своё сердце — но тогда я не могла ответить ему той же взаимной горячей любовью, моя душа́ была в смятении, и это мой грех, что останется со мной навсегда. Он умер по моей вине, прежде всего по моей… Тогда сюда прибыл тот, кто предал меня, чтобы вернуть в свою жизнь. Я разрывалась между ним и Альбертом… графом Альбертом — будучи не уверенной в том, что испытываю к ним обоим. Но слёзы Андзолетто были фальшивыми. Я поняла это тогда, когда он выразил твёрдое намерение прийти ко мне ночью и завладеть мною. И, будучи в совершенно расстроенных чувствах, я сбежала из за́мка, оставив письмо для того, кто стал мне больше, чем другом, но меньше, чем возлюбленным…

Наша героиня уже́ едва могла сдерживать слёзы, а священник с каждым её словом смотрел на несчастную девушку всё с большей теплотой. Ему хотелось обнять Консуэло, чтобы подарить ей хотя бы немного участия и утешения.

Но тут нашу героиню мягко перебил граф Христиан:

— А теперь позвольте мне, моя милая — ведь дальше только моя вина. Святой отец, мы не желали этого брака, мы находились во власти жестоких предрассудков.

— Ведь я была — как и стала вновь безродной, нищей цыганкой, которая знала лишь свою мать. Мы вместе пели на улицах разных городов — до тех пор, пока не оказались в Италии — в Венеции. Там меня услышал учитель пения — маэстро Никола Порпора — он перед вами. Этот человек милостиво предоставил мне бесплатное место в школе при церкви Мендиканти. Прошло семь лет, и меня приняли работать в театр. Я стала артисткой. Я служила в разных храмах Мельпомены. И, я думаю, что теперь вы понимаете…

— Она была примадонной. Она заслужила это звание. Но главное в натуре Консуэло не это. Мы предали её открытую, искреннюю ду́шу и чистое сердце, — заговорил преподаватель пения, — И нам нет прощения.

— Когда Альберт написал первое письмо и отправил его со слугой на почту — я перехватил его. Я делал так всегда. Каждый раз.

— Но если письмо всё-таки бывало отправлено и приходило по адресу…

— Да, порой я не мог уследить за этим…

— …я сжигал его. Специально ради этого я посещал почту и интересовался, нет ли писем для моей дочери, которая слишком занята, чтобы делать это само́й… Как же ужасна и гнусна была эта ложь… Мне никогда не отмыться… Я стал убийцей этого святого человека…

— Я и уважаемый учитель делим эту вину поровну.

— И, коли бы мы не препятствовали, коли бы знали, что будет дальше, и предоставили Консуэло время и возможность разобраться в собственных чувствах — мы уверены, что всё сложилось бы совершенно по-иному. Они были бы счастливы. И потому я недостоин вашего благословения.

— Как и я.

— Он умер в жестокой лихорадке, в агонии. Он не пережил душевных мук, уверясь в том, что я разлюбила его. Я была с ним до самого последнего вздоха. Но я не смогла смотреть на то, как он бьётся в страшных судорогах. Я закрыла глаза́, закрыла лицо руками и лишь молилась. Но мои молитвы не спасли Альберта…

— Он угасал с каждым днём, а мы не понимали, в чём причина… Вначале он ещё выходил к завтраку, обеду и ужину, но постепенно стал пропускать приёмы пищи, а потом мы решили, что он ушёл из за́мка. К нашему счастью, он не закрыл дверь — быть может, у него уже́ не было сил... Или, быть может, мы не желали признаваться себе том, что любовь Альберта к этой девушке — не плод восприимчивого, чувствительного, а порой и болезненного воображения моего племянника — ведь Консуэло не похожа на всех нас. Она — другая. Она смогла отогреть его ду́шу, вновь пробудить в нём жажду жизни.

— Но сама же убила его. Мне никогда не смыть это преступление со своего се́рдца…

— О, наш жестокий обман… — сокрушённым голосом произнёс отец гра́фа Альберта.

На сём эта печальная история была закончена.

Все четверо — канонисса, граф Христиан, барон Фридрих и Консуэло — молча, всё в той же печали и растерянности смотрели на священника.

— Дети мои, я не осуждаю никого из вас. Да, каждый из вас был по-своему неправ, но ведь если бы вы знали, что может произойти, к чему приведут ваши действия…

— …или бездействие…

— Коли бы нам было известно, что случилось бы тогда — мы бы разрешили этот брак без мгновения раздумий, мы бы радовались, глядя на взаимное счастье тех, кого мы одинаково считаем своими детьми…

— Да, вы и сами это знаете, и именно это я и хотел сказать. В ваших душах есть свет, много света, и никто из вас не заслуживает такого страшного го́ря, постигшего вашу семью и эту несчастную девушку, что страдает, кажется, сильнее всех вас.

— Вам не кажется. Это правда. И мы боимся за её рассудок и жизнь.

— Скажите мне — что ещё я могу сделать для него? Я омыла его тело, одела в посмертную одежду, застелила последнее ложе…

— Господи, дитя моё — зачем же вы взяли на себя всё это? Вам не нужно было… Как же вы теперь переживёте этот день? Вы кажетесь такой хрупкой…

— Поверьте — я лишь кажусь такой. Я испытала многое в своей жизни. И я не могла иначе… И я… простите меня — но я провела ночь с его телом…

— Всевышний, какой же кошмар вы заставили себя испытать…

— Нет, мне вовсе не было страшно…

— Я говорю не об этом, а о том, что вы даже не давали себе возможности отвлечься…

— Но я заснула и наутро чувствовала себя достаточно хорошо…

— Но вы продолжали думать о нём — неосознаваемо — даже во сне — я убеждён в этом. Вы не жалеете себя. И я вижу, как смертельно вы устали.