Кукла с коляской (джен)

В тот вечер я сказала «спокойной ночи» всем детям, кроме Али. Я не знала, как сломить её упрямство, и попробовала бойкот. А что? Моя мама так частенько делала, когда я не хотела есть манную кашу. По три дня со мной не разговаривала, бывало, и ведь помогало же! На третий день я готова была съесть лягушку, не то что кашу, лишь бы мама меня снова любила.

Утром, в субботу, я проводила старших в школу и отправилась с четырьмя авоськами в магазин. Ходили слухи, что для школьников скоро сделают два выходных в неделю, как для всех людей, но мне не верилось — учебная программа только усложняется, когда же они успеют всё изучить?

— Тань, привет, мне как обычно. Хлеб, сыр, масло, маргарин, колбасу…

— Чего ты сегодня такая хмурая?

— Проблемы воспитания, — вымученно улыбнулась я. — Моя Алька характер показывает. Прикинь, совсем отказывается пить. Шантажирует меня, значит.

— А, забей. Моя тоже не пьёт. Зато по выходным отпивается, как не в себя.

Что-то у меня в голове щёлкнуло, но только я не поняла, что.

— И что же она у тебя выбивает? Новое платье? — спросила я.

— Да ничего не выбивает. Просто их старшие девчонки в туалет не пускают, вот они и не пьют с вечера.

— Но почему не пускают? — изумлённо спросила я. Перед моим внутренним взором медленно разворачивалась истина. — И что, все маленькие не пьют?

— Да все, наверно. Ничего, скоро подрастут, сами будут не пускать. Тебе курицу охлаждённую или замороженную?

— Да ну тебя с твоей курицей! Ты когда это узнала?

— Что узнала? — не поняла Танька.

— Что девчонки отказываются от воды!

— Да сразу, как моя в школу пошла. Сначала ругала, потом рукой махнула. Что им делать-то прикажешь, если такая беда?

— То есть, год назад?

— Слушай, мать, ты расплатиться не забудь.

Я, конечно, расплатилась. А пока несла домой двадцать килограмм жратвы, уложила в своей голове все кубики в мозаику, и пришла к выводу, что Алю надо не просто забирать из продлёнки, а переводить на домашнее обучение. И не когда-нибудь, а сегодня же. Желательно до того, как я начну готовить обед.

Шла, пыхтела и ругалась шёпотом. Это что же это получается, а? Пока я мнила себя хорошей матерью, моя Аля почти полтора года жила в аду. То, что я считала формой протеста, было всего лишь попыткой приспособиться к школе. К учёбе. А чему её научили-то? Дали хоть что-нибудь новое? Да ничего. Первые три года школьной программы она знала уже в шесть лет, как и Ваня — просто у меня не хватало духу признаться, что моих (да и очень многих других) детей надо сажать сразу в четвёртый класс.

Я вспомнила, каково приходилось мне самой в начальной школе, когда не с кем даже книгу обсудить. Было до ужаса стыдно, когда я принесла на урок внеклассного чтения «Смока Беллью» — на меня смотрели, как на марсианку. И липкий, суеверный ужас охватывал меня на уроках, когда с виду нормальные дети моего возраста по слогам, заунывно читали «мама мыла раму». Мне казалось, что я попала в интернат для слабоумных или, того хуже, в обезьяний вольер. Почему же я так легко всё забыла, став взрослой?

Теперь через то же самое проходили мои дети, но с поправкой на время. Озверели детишечки. Чтобы в наши годы старшие дежурили возле туалета и не пускали младших? Значит, выстраивается такая картина. Аля приходит домой в два и пьёт чашку воды. У неё есть три-четыре часа, когда можно просто жить, как все люди. Ближе к вечеру она начинает сознательно обезвоживать свой организм, и делает так ежедневно в течение всего учебного года.

Далее, её записывают в продлёнку, Аля приходит домой в седьмом часу и пить перестаёт вообще, потому что этих нескольких часов у неё теперь нет, спасибо Мариванне. Одного этого хватило бы, чтобы сойти с ума, но школа богата и на другие выдумки. Чтобы одноклассники окружали девочку на перемене и колотили? Не было раньше такого.

Ваня что-то говорил насчёт карманных денег, будто бы их у него отбирают, и я гневно велела ему замолчать, а зря. Получается, мой сын третий год остаётся в школе без обеда? Боже, у него же диабет, ему скоро на инсулин переходить, а тут такое! Всё это с трудом укладывалось в голове, но я вынуждена была признать, что в школе царят тюремные порядки, а всем учительницам на это фиолетово. «Они за ней стайкой ходят…» Как же, стайкой. На тебя бы такую стайку напустить. Потом ещё эта стрижка дурацкая — мало было у Альки проблем, бабки добавили.

И чем, спрашивается, я лучше? Алька била во все колокола, прося о помощи, а я знай ворчала: не ври, не выдумывай. Почему-то у всех у нас в башке прочно лежит устоявшееся представление о школе, как о доме знаний, и, загоняя туда детей, мы умиляемся, какие на них бантики. Если в школе начинает твориться жуткое и невообразимое, мы просто отказываемся это видеть.

Мы вообще отказываемся видеть и слышать всё, что не соответствует нашим представлениям. Сказано, что школа — это хорошо, значит, хорошо, и пусть все дети хоть свихнутся. Я не забыла малыша Гошу, умирающего на бетонном полу, но до сих пор никому не смогла рассказать о том кошмаре — мне просто не верили. «Не ври, не выдумывай…» Считали, что я фантазирую, фантазия у меня такая креативная. Вот и я Але не верила. Сегодня же заберу Алю из школы. Может быть, и Ваню тоже. Вопрос только в том, куда сначала позвонить: Мариванне или Коле, чтобы приехал.

Но, как водится, чем ближе я подходила к дому, тем меньше энтузиазма у меня оставалось. Появились мыслишки типа «образуется», и я упустила драгоценное время. Дома ко мне подскочили Сеня, Тиша и Эля, любопытствуя, не купила ли я конфет. Я рассовала продукты по холодильникам и шкафам и закрутилась: то одно, то другое, то десятое, и позвонить в школу не успела. Из школы позвонили мне.

Непривычно робкий голос Мариванны заставил меня ухватиться за стену. Она только поздоровалась, а я уже знала, что случилась какая-нибудь гадость.

— Вы только не волнуйтесь, — щебетала учительница. — Вашу Алиночку увезли на скорой.

— У меня две Алиночки, — ледяным голосом сказала я. — И обе учатся в вашей школе. Что произошло и какую из девочек увезли?

— Младшенькую, из моего класса. Она в подвал бросилась.

— В какой подвал?!!

Не буду передавать весь наш разговор. При слове «подвал» каждый человек представляет себе некое помещение внутри дома для хранения чего-либо. Чёрта с два. В этой школе подвал располагался рядом со зданием на искусственной насыпи, не использовался ни для чего и лазили в него по железной лестнице через люк, который никогда не был закрыт.

Вообразите здоровенный холм с бетонным кольцом на макушке. Вечером мы с Колей съездили туда и полюбовались на это чудо архитектуры, и меня до сих пор пробирает дрожь при воспоминании о школьном подвале. Он был, во-первых, глубокий, метров десять в высоту (ну или шесть), а во-вторых, тёмный и грязный. Дерьмо там, по крайней мере, точно было. Многочисленные поколения школьников бросали туда мусор, а особо отважные лазили вниз, чтобы отличиться. Упасть туда и сломать шею было легче лёгкого, и я ума не приложу, почему эту мерзость за столько лет не закрыли крышкой.

Как я выяснила позже, бетонное кольцо подвала было у детей основным местом для посиделок в хорошую погоду. Что и говорить, уютное местечко с хорошим фэн-шуем. Головы бы поотрывать проектировщикам. Пока мы с Колей мотались то в больницу, то в школу, то в аптеку, с детьми сидела Арминэ — я отозвала её с уроков, очень уж не хотелось обращаться к бабушкам. Жизнь научила меня, что больше всего бедокурят не малые, а старые.

Когда мы подъехали, то нашли Альку в коридоре на лавочке, поцарапанную и зарёванную, но уже чистенькую и с новеньким гипсом на руке. Эскулапы разошлись во мнениях, как нужно лечить переломы. Врач орал в кабинете на медсестру за излишнюю инициативу: увидев покалеченного ребёнка, бедняжка сделала рентген и по-старинке наложила гипс, а надо было дождаться его, врача, и записать дитя на операцию по вставлению штифта. «Но ведь ручка и так срастётся», — вяло возражала медсестра. «Я вас уволю!»

Пока врач грохотал, Коля взял ребёнка в охапку и отнёс в машину. Я осталась для оформления документов. Врач настаивал на необходимости операции, и я обещала, что в ближайшие дни привезу Алю. И, поскольку девочка пыталась покончить с собой, меня убедили показать её психологу.

Кроме царапин и перелома предплечья у Али повреждений не было. Поскольку благоразумная бабушка Галя застраховала троих Колиных детей, я получила по страховке относительно круглую сумму и твёрдо решила потратить всё до копейки на подарки Але.

— Аленька, чего ты хочешь? — спросила я.

— Чтобы мальчишки сдохли, — сказала она и отвернулась.

Шутка ли, восьмилетняя крошка пыталась убить себя! Я действительно поверила в это враньё, чувствовала себя виноватой и не приставала к дочке с расспросами. И опять зря, надо было с ней поговорить, тогда учителя и врачи заткнулись бы со своей чушью о самоубийстве, и соседи о нас не судачили бы.

Загипсована была левая рука, и теперь Аля целыми днями рисовала. Чёрт её дёрнул нарисовать собачонку как раз в тот момент, когда пришёл психолог. Пришла. Я глянула через Алино плечо на рисунок, и у меня отлегло от сердца: хвоста не было. Не напрасно я часами рассказывала ей про мопсов, той-терьеров и других собачек с купированными хвостами. У собачки было всё, кроме хвоста, и определённо это был кобелёк. Психологиня высыпала на стол перед Алей горсть мелких кукол и попыталась увлечь ребёнка ролевой игрой, но тут взгляд её пал на рисунок, и она оторопела. Я вышла из комнаты.

После ухода психологини я поинтересовалась, где рисунок.

— Чапа? Я ей его подарила. Она любит собачек, — простодушно ответила Аля.

Каждый день мне звонили. Из больницы — спрашивали, когда я привезу Алю вставлять штифт, из школы — спрашивали, как там Аля, из психиатрии — намекали, что ребёнка хорошо бы поставить на учёт. Учительницу я вежливо посылала, штифтам говорила, что завтра, а с психиатрами было сложнее. Какие-то они въедливые стали последнее время, во всё суют носы. Две недели нас мурыжила психологиня, приставая к Але с вопросом: «Деточка, что тебя заставило это сделать?» — пока Алина старшая и Арминэ не приволокли на аркане девчонку из Алиного класса. Я как раз пекла блины.

— К нам гости? — спросила я на пороге кухни.

— Вот пусть она всё расскажет! — рассерженно сказала Алина. У неё было обострённое чувство справедливости.

— А чего я, — буркнула девчонка и подтёрла пальцем сопли. — Это Гунявин с Пыжовым пусть рассказывают.

— Для начала ты расскажи, — медовым голосом попросила Арминэ. — Ты же рядом стояла. Тебе было хорошо видно.

Мне стало любопытно, и я погасила газ.

— О чём ты хочешь рассказать, Машенька? — спросила я. Эту девчонку я знала — забияка она была и двоечница.

— Как Алю в подвал столкнули, — пробубнила Машенька, возя ногой по полу.

— И кто же её столкнул? — дрогнувшим голосом продолжала я допрос.

— Гунявин Прошка.

— Просто так взял и столкнул?

— Ну, мы играли в фантики, она проиграла, а в подвал лезть не захотела. Ну, мы её и стали загонять…

Я вспомнила подвал, и мне чуть дурно не стало.

— Мы? Ты тоже загоняла?

— Не, я рядом стояла. Пыжов и Гунявин её в кольцо загнали, а она за лестницу держится и не лезет дальше. Мы её тогда по голове бить стали, а она кричит и всё равно не лезет. Ну, Гунявин тогда тоже в кольцо залез и ногой ей на руки наступил, она и упала.

— Тебя надо туда столкнуть! — крикнула Алина. — И Гунявова этого.

— Не кричи, Алиночка. А кроме тебя, Маша, рядом кто ещё был?

— Ну, мы все были. Второй а.

— То есть, весь класс видел, что Алю столкнули насильно, и все промолчали?

— Марь Иванна сказала, что она сама прыгнула.

— Но вы же видели. И ни один не сказал. А Алю обвиняют бог знает в чём.

— Марь Иванна сказала, что она сама.

— Значит, так, Маша. Сейчас мы все идём в школу, и ты слово в слово всё повторишь Марье Ивановне. А потом вернёмся и будем вместе есть блины.

Я думала, Марья Ивановна все замнёт, но нет. Ни одна учительница не откажется от возможности кого-то отругать, тем более если есть за что. Позже мне пришлось присутствовать на экстренном родительском собрании, куда были приглашены почётные гости Гунявин и Пыжов. Запомнила возмущённую реплику Пыжова: «А чё она отказалась лезть? Так нечестно!» Другана своего защищал, Прошку Гунявина. В его характеристике так и напишут: «Ценит честность, защищает дружбу». У нас всё так делается.

С Алей я тоже поговорила. Спросила: «Почему ты не сказала, что тебя столкнули?» — на что Аля ничтоже сумняшеся ответила: «Мам, ты что, ябедой меня считаешь? Сама же говорила: нельзя одноклассников предавать». Да, довоспитывалась я. Надо нравственную прозу выбросить в ведро.

Блинами я тогда Машку все-таки накормила, но дружбы у неё с моими не получилось. Психологи отцепились. Вроде бы всё устаканилось, но, просыпаясь по утрам, я думала, какие ещё гадости приготовила для меня жизнь, и ждала от каждого нового дня только плохого.

Я презирала газеты за их лицемерие и лживость, но по инерции просматривала всю местную прессу в поисках статейки под названием «Мать довела восьмилетнюю дочь до самоубийства» с указанием наших имён и фамилии. Мне так и чудились очередные перлы выпускников журфака: «Слава богу, отчаявшуюся девочку смогли спасти. С ней работают психологи».

С лёгкой руки Марьи Ивановны моему дому уже создали дурную славу. Со мной здоровались сквозь зубы, а за спиной шушукались: это та, у которой дочка пыталась покончить с собой. Тридцать восьмилетних балбесов, загонявших мою дочь в подвал, знали правду, и их родители знали, но никто ни слова не сказал. Прошкина мамаша так трогательно просила меня не подавать в суд, что её приняли бы в театральный без экзаменов. Да, судами я уже сыта по горло...

Приближался Новый год, нужно было шить платья девочкам и думать о подарках, а я глотала таблетки от давления. Муж у меня держался на честном слове и в любой момент готов был сорваться и улететь. Да ещё и травма у ребёнка.

Однажды из больницы позвонила медсестра и гневно меня отчитала: «Вы что время тянете? Хотите, чтобы кость срослась и пришлось её снова ломать под общим наркозом? Когда вы приведёте девочку на операцию?» — «Завтра», — ответила я и положила трубку. У меня было своё мнение об остеосинтезе при подобных переломах — срастётся безо всякого штифта ничуть не хуже.

И ещё одно событие произошло перед Новым годом, о котором необходимо упомянуть. Я уже привыкла вздрагивать при звуке телефонного звонка и была удивлена, услышав знакомый голос из детдома. Мне казалось, что эта тема закрыта навсегда.

— Я больше не могу брать детей!

— Но он так просится к вам.

— Вы шутите? Двенадцать лет — это много, через два года взрослым парнем станет, начнёт ходить на танцы и всё такое. Тем более у него такая репутация…

— Вы не могла бы просто поговорить с ним? Может, вы изменила бы своё мнение. К тому же двенадцать только завтра исполняется, вот как бы подарок ему будет, — рассмеялась директриса. Всё-таки было в ней что-то человеческое.

И она меня уломала, я таки поехала на эту встречу, хотя не собиралась брать новых детей. За последний год я пришла к выводу, что не всё в моих силах, и боялась не справиться. В глубине души я признавала, что мама права и я взвалила на себя слишком много, но я уже привыкла ко всем приёмным детям и любила их, как родных.

Я не отдыхала ни одного дня в году, ни одного часа в день, я забыла, каково это — читать книги или смотреть телевизор, и всё чаще замечала утром за завтраком, что пью пустой кипяток, так как забыла бросить в чашку заварку. Арминэ, моя помощница, взяла на себя ежедневное купание малышей и кормление кошек, и мне было совестно. «Отдохни, Арминэ, я сама справлюсь», — говорила я, на что двенадцатилетняя девочка неизменно отвечала: «Мама, это вам нужно отдохнуть. Я же всё понимаю». Так они с Алиной меня и звали — мама, но на «вы». Не знаю, что бы я делала без Арминэ.

— Я не буду хулиганить. Я буду ваших детишек защищать. Я сильный. Я помогать буду. Пожалуйста, я очень к вам хочу.

Его робкий голос не вязался с внешностью — передо мной в фойе детдома сидел толстый, криво обстриженный пацан совершенно бандитской наружности. У него были синяки на лице, и от него пахло дешёвым табаком. Его большие, грязные руки были покрыты наколками. Костяшки содраны в кровь. Интересно, об чью физиономию?

— Вася, ты уже почти взрослый. Понимаешь, что я с тобой не справлюсь?

— А со мной не надо справляться, я буду слушаться. Я курить брошу, ей-богу.

— Почему ты ко мне попросился? Почему не в другое место?

— Потому что вы меня возьмёте. А другие — нет.

— Ты знаешь, как мне некогда?

— Ещё бы. Я с девчонками созванивался.

(Ага.)

— Как у тебя насчёт воровства? Мне для детей ничего не жалко, просто не хотелось бы растить воришку.

— Ни копейки не украду, кто у своих крадёт, тот крыса.

— Не только у своих, а вообще ни у кого! Ни копейки, ни конфетки! Понял? Чтобы мне за тебя не краснеть!

— Понял.

— И ещё одно. У нас кошки. Если я увижу, что ты отрезаешь им головы…

Он даже вскочил.

— Да вы за кого меня держите? За урода? Я за кошку сам кому угодно голову отверну!

— Хорошо, успокойся, я верю.

Он опять сел.

— Как я могу кота обидеть, я ведь и сам Васька, — усмехнулся он.

— И последнее. Вась, не обижайся, но при первой же уголовной выходке ты поедешь обратно. Я иду тебе навстречу, но мои силы не безграничны.

Он засопел и уставился в пол.

— Что скажешь? Поедешь на таких условиях? Я не шучу.

— Поеду, — сказал он. — Я не буду устраивать.

По дороге Вася упросил меня выйти у магазина, чтобы купить гостинцы.

— И откуда же у нас деньги? — поинтересовалась я.

— Выиграл в буру, — гордо ответил пацан. — Я во как играть могу!

— Знаешь что, Вась? Это не прокатит. Привыкай к новой жизни. Карманные деньги буду выдавать тебе я, а летом найдёшь подработку.

— Долгонько ждать лета, — пробурчал он, но свои кровные спрятал в карман.

— Машины мыть можешь и сейчас устроиться, многие мальчишки так делают. Вот хороший магазин, что ты хотел купить?

— Конфеты, и всем по игрушке, и серьги девочкам.

Я удивилась, но не возражала.

— Сегодня вроде ты именинник. Тебе нужно принимать подарки, а не раздавать.

— Всё равно, пусть.

Не такие уж большие запросы. Выбрали всё самое копеечное, и Васька заметно повеселел. Я и ему купила, что он захотел — серый дорожный рюкзачок, не школьный, а для лесных прогулок. На именинный торт денег не хватило, но дома нас ждали домашние пироги, которые я заблаговременно напекла.