Неискупимая / Inexcusable (джен)

Селестия пригубила вина. Магия столь сильно пропитывала её, что едва ли хмельной дурман мог на неё повлиять: физиология, предусмотревшая средства защиты, не далава отраве проникнуть в кровь. Обилие вина отвлекало от мыслей. Вкус, играющий на языке, и угадывание различных ноток помогали забыться.

Раздался стук в дверь. Селестия приказала страже никого не пускать; значит, это кто-то облечённый властью.

— Входите, — позвала она посетителя.

В комнату вошла Каденс.

— Доброго вечера, тётушка.

— И тебе, Каденс. Вина?

— Спасибо, воздержусь.

— Прошу, присаживайся, — Селестия жестом указала на кресло напротив стола. — Полагаю, у тебя что-то на уме, если ты пожаловала в столь поздний час.

— Я слышала, вы простили тётушку Луну, — Каденс села.

— Простила, — Селестия отхлебнула из бокала. Спрашивать, откуда Каденс знает, было бессмысленно. — Тебя что-то беспокоит?

— После нашей... беседы... это странный шаг с вашей стороны.

— А мне казалось, ты будешь этому рада. Ты ведь её защищала, когда мы разговаривали.

— Я бы хотела честного ответа.

Бокал пролетел мимо рта, не касаясь губ, и опустился на стол.

— Ты так поздно явилась только для этого? Чтобы меня отчитывать?

— Нет. Мне интересно, зачем вам это.

Селестия тяжко вздохнула. Лгать Каденс нет смысла, — хотя дело скорее в том, что Каденс всё равно легко угадывала любую ложь, потому не было и смысла лгать.

— Я думала, так будет лучше. Она рассказала очень много всякого, много тревожного. И я надеялась... подумала, что если мы примиримся, то, быть может, ей больше не понадобится прибегать к насилию.

— А о чём именно она говорила? — уточнила Каденс.

— Что я нужна ей. Что в одиночестве думала лишь обо мне.

— И это вас пугает? — Каденс нахмурилась. — Вы, кажется, то же самое говорили и про неё.

— Это... совсем по-другому. Она не та, что прежде.

— Как и вы. Кому под силу остаться прежним после тысячи лет разлуки?

— Наши изменения несравнимы. Меня не сводила с ума изоляция и чёрная магия.

Каденс смерила Селестию пристальным взглядом.

— И это оправдывает вашу ложь родной сестре?

— Как мне, по-твоему, надо было поступить? — Селестия ударила по столу, и бокал с вином задребезжал. — Признать, что она мне отвратительна? Уж лучше так. И безопаснее. Для всех безопаснее.

Ни один мускул не дрогнул на лице Каденс. Не встрепенулось тело. Она не сводила с Селестии взгляда.

— Нельзя притвориться, что любишь, тётушка.

Селестия откинулась на спинку кресла, сложила передние ноги, потом глубоко вздохнула.

— Нельзя, ты права. Но если долго жить во лжи, она может стать правдой.

— Хорошо. Думаю, теперь я понимаю ваши мотивы, — Каденс встала. — Не буду мешать вам с вином.

— Каденс, — тихо произнесла Селестия, — прошу, не говори ей.

Та замерла у порога.

— Не скажу. Но мне казалось, после всего пережитого вы должны понимать, что тайны не порождают ничего, кроме боли и мук.

И она ушла. Селестия потянулась за бокалом. Неплохо бы отвлечься.