Летит мотылёк на адский огонь... (гет)

Дни проходили однообразно, напоминая друг друга. Снег сыпал почти каждый день, покрывая серый и мрачный концентрационный лагерь SIII белым пушистым одеялом, поэтому по утрам он даже казался симпатичным. На крыши зданий ещё не успел осесть пепел, летящий из труб крематориев вместе с чёрным дымом, а солдаты ещё не почистили серый плац. Оливии нравилось наблюдать за восходом солнца в такие вдохновляющие её моменты. В это время всё казалось совсем другим — чистым, мирным, спокойным. Будто и не было никогда войны.

Она любила просыпаться до рассвета и устраиваться поудобнее в коридоре на широком подоконнике, пока в лазарете не было работы. Взяв с собой альбом с упаковкой карандашей, Мартынова отдавалась любимому делу с головой, растворяясь в своих чувствах.

Когда же лагерь начинал просыпаться, она наблюдала за утренним построением солдат. Следила за тем, как они каждый день проходили полосу препятствий на полигоне, но даже не это привлекало её внимание. Ей нравилось наблюдать за тем, кто ими командовал, громко и чётко отдавая приказы на немецком, которые она уже даже успела выучить.

Одетый в чёрную шинель, являющуюся частью зимней формы, штандартенфюрер казался ей особенно строгим и хладнокровным, но почему-то продолжал притягивать к себе её взор. Оливия даже рисовала его пару раз именно таким, но старательно прятала эти рисунки под матрас на тот случай, если Клаусу вдруг снова взбредёт в голову заявиться к ней посреди ночи.

Обладая внутренним чутьём, Ягер не раз ощущал на своей спине чужой взгляд, но оглядываясь никого не находил. Через какое-то время он всё же столкнулся с серо-голубыми глазами немой, наблюдающей за ним с третьего этажа. С тех пор он каждый день уделял полминуты на такую зрительную дуэль — вскоре это стало некой традицией для обоих, но никто из них так и не смог объяснить самому себе, что она значила. Так прошло полтора месяца.

За это время Клаус всё же решился написать старому другу и даже успел получить от него ответ. Развернув полученное письмо, он устроился поудобнее в своём кресле, закурил трубку и принялся читать.

«Здравствуй, дорогой Клаус!

Признаться честно, я совершенно не думал, что когда-нибудь получу от тебя письмо со службы. Слышал, ты дослужился до штандартенфюрера! Поздравляю. Если мне не изменяет память, мы с тобой последний раз виделись, когда ты только-только получил погоны гауптмана, а потом от тебя — ни слуху, ни духу!

Не так давно столкнулся с сестрой Вольфа, она-то мне всё и рассказала. Её дядя был недавно в отпуске и поделился новостями. Кстати, она просила передать, что очень на тебя злится, ведь ты так и не приехал на её свадьбу. Ещё сказала, что ждёт приглашения на твою. Старик Бернхард сообщил ей, что ты нашёл себе невесту. Вот уж чего от тебя точно не ожидал, что в тебе живет романтик! Хотя, наверное, это даже к лучшему, ведь при постоянном контакте с костлявой начинаешь ценить каждый момент рядом с близким человеком. Мы вот с женой каждый день как кошка с собакой грызёмся по поводу и без. Так что даже не знаю, сочувствовать тебе или завидовать…»

Клаус невольно улыбнулся, вспоминая взбалмошную и заводную Илму, так похожую на своего старшего брата. Зная её талант приукрашивать, он даже удивился, что старина Хайнц ещё не поздравил его с рождением троих детей. Да, теперь ему точно не стоит соваться в родной город в ближайшее время, иначе он утонет в ненужных ему и неуместных вопросах.

Но несмотря на её характер, ему было приятно узнать, что у младшей Хайн всё хорошо. Ягер даже невольно вспомнил, как Вольф уговаривал его когда-то породниться с их домом, сойдясь с Илмой, но это было плохой идеей с самого начала. Не то чтобы он не испытывал к ней симпатии… Она воспринимала его так же, как и брата, да и он прикипел к ней, как к родной. Когда Клаусу было семнадцать, а младшей Хайн пятнадцать, окрылённые весной и взыгравшими гормонами, они даже поцеловались однажды, но поцелуем это назвать было сложно. Робкое секундное касание губами. После этого они не могли неделю друг другу в глаза смотреть. Так и было принято обоюдное решение оставаться не более чем друзьями.

Илма всегда писала письма на фронт, адресуя их не только Вольфу, но и Клаусу. Рассказывала, что творилось дома, что она проходила на учёбе, что интересного на работе. Ягеру нравилось перечитывать их по несколько раз и писать ответ. Когда же Хайна не стало, он даже не распечатывал полученные конверты, молча их сжигая. Он был уверен, что Илма его возненавидела, и даже после встречи с Бернхардом ему стало ненамного легче.

Отгоняя посторонние мысли, штандартенфюрер вновь вернулся к чтению письма.

«…по поводу твоей просьбы, Клаус. Я очень долго ломал голову, зачем тебе могло понадобиться искать какого-то незнакомого человека. Думал, найдя его, я смогу понять твой мотив, но увы и ах! Надеюсь, ты однажды приоткроешь мне завесу тайны.

В общем, слушай, что я отыскал по тем скудным данным, которые мне были предоставлены. Вольфганг Айхгорст, потомок богатого и влиятельного дома Айхгорстов, покинул отчий дом весной 1915 года и спустя два года был объявлен без вести пропавшим. По каким причинам ему не жилось под родной крышей, не известно. Сам понимаешь, домашние скандалы в архивах не фиксируются. С приходом НСДАП к власти дом Айхгорстов поддерживал главу партии и был одним из круга приближённых. В декабре 1930 года из СССР во II управление поступило письмо о том, что на их территории был обнаружен труп гражданина Германского Рейха с документами на имя Вольфганга Айхгорста. После подтверждения личности родными тело вернули на родину и похоронили в фамильном склепе, но на этом история не закончилась. Когда эта новость дошла до верха, началось разбирательство, по какой же причине гражданин Рейха находился в чужой стране, а документально это нигде не было зарегистрировано. В итоге весь дом Айхгорстов был обвинён в измене и прилюдно расстрелян, о чём даже позже вышла статья в газете.

Я сделал невозможное и нашёл экземпляр той статьи в архивах! Думаю, тебе будет интересно прочитать обо всём из первоисточника.

Что ж, думаю, на этой ноте я с тобой и буду прощаться. Пиши, заглядывай в гости, буду рад!

Твой старый друг Хайнц Рихтер».

Дочитав письмо, Ягер снова заглянул в лежащий на столе конверт и действительно обнаружил одну из страниц газеты. Слегка затёртая бумага была аккуратно оторвана по линейке и сложена в несколько раз. Развернув, штандартенфюрер пробежался глазами по тексту. Конечно, многое было надуманно и притянуто за уши, поэтому он не особо вникал в прочитанное. Вверху страницы была указана дата: 1 января 1931 года.

Его гораздо больше привлекла фотография молодого человека. Того самого, что он не так давно видел ночью в альбоме Мартыновой. На фотографии он был значительно моложе, и это было неудивительно. Фото, скорее всего, было сделано году так в 1914, где Айхгорсту было около восемнадцати, а с рисунка на Ягера смотрел уже мужчина примерно его возраста, уже успевший обзавестись любимой женщиной и воспитать десятилетнюю дочь. В общих чертах они были очень похожи и сказать, что это разные люди, было непростительно.

Ещё раз прочитав письмо и вырезку из газеты, штандартенфюрер принял решение их сжечь. Не стоило посторонним лицам видеть подобное в его кабинете. Война научила не доверять никому, полагаясь только на себя, поэтому лучше лишний раз перестраховаться. Наблюдая за горящей бумагой, Клаус видел перед собой лицо Мартыновой. Теперь он точно знал, что она ни разу ему не соврала, но не потому, что её пытали. Она просто не хотела ему врать, но почему? Что ей двигало?

Пусть в ней действительно текла немецкая кровь, но это же не показатель. Ягер не раз встречал метисов от немецкой и французской, немецкой и чешской и даже немецкой и еврейской кровей. С некоторыми из них он даже когда-то рос и учился. Как правило, в них преобладали черты тех предков, на чьей территории они жили. Почему же Оливия так настойчиво пыталась заглушить в себе русские корни? По какой причине она хотела отгородиться от страны, воспитавшей её. Может, влияние отца было слишком сильным и не смогло забыться после его смерти, а может, были и другие причины, штандартенфюрер не знал. Увы, о таком в газетах не писали.

После того дня Ягер выписал разрешение Оливии выходить на территорию концлагеря. В основном таким правом обладали только переводчики, остальные же могли выходить подышать воздухом только под охраной и постоянным наблюдением. Что же его удивило, но за прошедшие с того времени две недели Мартынова так ни разу и не воспользовалась полученной привилегией. Штандартенфюрер лишь продолжал поддерживать их негласную традицию обмена взглядами по утрам.

Видя каждый день, как она сидела на подоконнике третьего этажа и наблюдала за всем, что творилось на улице, Клаус был уверен, что Оливия скучала по русской зиме. Пусть Ягеру их погодные условия всегда казались дикими и непригодными для жизни, но он почему-то считал, что Мартынова должна быть рада выйди на улицу из душных стен хотя бы ненадолго. Вдохнуть свежий морозный воздух, пройтись по плацу. Почему же она отвергала его подарок? Оливия всё больше напоминала штандартенфюреру запертую в клетке птичку, смиренно принимающую всё, что с ней делали.

Он решил поговорить с ней лично, но необходимо было найти подходящий для этого момент. Во время их редких встреч раз в неделю по вторникам не получилось бы — рядом были солдаты, шарахаться ночью из одного крыла в другое, подгадывая день, когда Мартынова останется на дежурство, тоже было не лучшей идеей. Наблюдая за учениями и поясняя ошибки тех, кто сейчас находился в танках, оставшимся рядом с ним солдатам, он замер, осененный идеей. После того случая, когда Ягеру пришлось валяться в лазарете, лекции по теории в кабинете теперь вёл Тилике. Штандартенфюрер лично передал ему эту обязанность, когда заметил, что после его уроков теория у курсантов отскакивала от зубов.

— У тебя талант, Тилике, — изумлялся Клаус, подойдя к гауптштурмфюреру после лекции. — Я из них и два слова с трудом вытягивал, а у тебя они, кажется, даже понимают, о чём говорят!

— Это не талант, герр Ягер, — засмущавшись от похвалы, ответил адъютант. — До войны я успел закончить филологический, поэтому знаю, как правильно доносить информацию до учеников, — складывая записи и учебники в одну стопку, он решился добавить: — При нашей прошлой встрече было не до общения.

На последнюю фразу Клаус непонимающе вскинул взгляд.

— Я был в танковой роте, которой вы командовали в августе 1942 года при захвате Ставрополя, помните? — пояснил Тилике, заметив замешательство командира. — После той победы вы ещё наградили меня железным крестом.

Ягеру было стыдно признаться, но он совершенно забыл о том, что уже был знаком со своим адъютантом, ведь на его счету было немало битв. Полученные в боях контузии не раз отшибали ему добрую часть памяти, но обычно Ягер был им даже рад, ведь это помогало избавиться хоть от какой-то части его демонов. Сопровождающие его головные боли же были лишь небольшой платой за это.

В 1942 году ему действительно вновь поручили командовать танковой ротой, с которой они успешно захватили город и прилегающие территории. После победы было приказано оккупировать завоёванную местность и ждать дальнейших приказаний, но Клаус не мог себе позволить сидеть без дела, снова написав рапорт о переводе. Тилике тогда неплохо себя проявил, и Клаус оставил его за главного, когда за ним уже прибыла машина. Он только теперь понял, почему гауптштурмфюрер казался ему знакомым, ведь тот кусок тоже был частично стёрт из его головы.

Тилике же уже тогда был восхищён самоотверженностью и жертвенностью своего командира и после его отъезда ещё не раз слышал о нём потрясающие, даже фантастические истории. Пусть некоторые рассказы и граничили с бредом сумасшедшего, но солдатам было необходимо верить во что-то, поддерживая тем самым боевой дух.

Среди офицеров тоже ходило много слухов о подвигах нелюдимого командира, но никто даже не вспоминал о его позорном проигрыше, в отличие от самого Клауса. Его даже посетила мысль, что он бы точно запомнил адъютанта, если бы тот погиб и начал наравне с другими являться к нему в ночных кошмарах.

— Запамятовал, — честно признался он.

— Вы потрясающий командир, герр Ягер, — произнёс гауптштурмфюрер, понимая, что ему, как и любому другому военному, крайне сложно вспоминать многие вещи. — И я очень рад снова служить с вами.

— Зато учитель, как выяснилось, никудышный, — по-доброму усмехнулся штандартенфюрер.

После того разговора Клаус впервые взглянул на своего адъютанта не как на безликого подчиненного и даже проникся к нему некой благодарностью. Конечно, лучшими друзьями они не могли стать в силу многих причин, одной из которых была немаленькая разница в званиях, но перекинуться хотя бы парой фраз, не относящихся к службе, уже было хорошо. Ягер начал забывать, что значит общаться с кем-то ни о чём, поэтому радовался подобным разговорам, как свежему глотку воздуха, хоть и скрывал это.

Проводив курсантов после утренних учений в кабинет, служащий аудиторией, и передав их Тилике, Клаус посмотрел на наручные часы — идеальное время для встречи. Все офицеры и медперсонал ушли на обед, солдаты грызли гранит науки, а других остарбайтеров вблизи лазарета быть не должно. Спустившись с четвёртого этажа на третий, штандартенфюрер уверенным шагом направлялся к охраняемому Мартыновой подоконнику. Справившись со всеми своими обязанностями, она выкроила часок на любимое занятие — рисовала.

— Здравствуй, Оливия, — обратился к ней Ягер, взглянув краем глаза на наброски будущего портрета.

Подняв глаза на нарушившего её гармонию, она сдержанно улыбнулась и вернулась к своему рисунку. С минуту Клаус молча наблюдал за тем, как бесформенные линии превращались в черты лица. Они всё ещё были неузнаваемы, но вскоре это обязательно изменится.

— Милая, почему ты не выходишь на улицу? — засмотревшись на то, как создавалось нечто прекрасное, он всё же отдернул себя, вспоминая, что у них не так много времени для разговора. — Тебе разве не сообщили, что я позволил выходить из здания на территорию?

Мартынова перестала водить карандашом по бумаге, вернула его в упаковку к другим, задумчиво глянув в окно. Поджав губы, она пыталась унять дрожь в теле, но выходило не особо. Достав из кармана халата блокнот с предназначенным для письма уже прилично исписанным огрызком от карандаша, она вывела пару предложений и показала их штандартенфюреру.

«Я благодарна вам за это, герр Ягер, но я не хочу покидать здание. По крайней мере, я к этому не готова».

— Я был уверен, что русские любят зиму, — Клаус искренне удивился, прочитав написанное. — Мне казалось, что морозы оберегают этот народ.

Немая лишь усмехнулась. Она искренне не понимала, зачем Анна заставляла её учить многие темы, например, разговоры о погоде. Та уверяла её, что любые сферы жизни рано или поздно ей могут пригодиться, да и если уж взялась учить язык, то будь добра учить всё, а не выбирать нужное и ненужное. Кто же мог предположить, что в концентрационном лагере одному из нацистов взбредёт в голову заговорить с ней о погоде?

«Моя мама любила зиму, я — нет! Это злое и беспощадное время. Природа может запросто забрать твою жизнь. И я не понимаю, почему она так жестока к своим созданиям…»

Убедившись, что штандартенфюрер прочитал написанное, Оливия положила блокнот на подоконник, затем пролистала свой альбом и, найдя нужный рисунок, показала его собеседнику. Ягер с интересом разглядывал доверенную ему картину, изучая. На бумаге была изображена пара. Мужчина и женщина сидели в обнимку на белом снегу, а вокруг них царил хаос — изувеченные тела людей, лежащие в лужах крови, горящие чемоданы, оседающий пепел, ещё несколько пострадавших, но живых. Всё было настолько реальным, будто он видел это своими глазами. На заднем плане лежал раскуроченный вагон поезда. Клаусу даже не пришлось вглядываться в лица людей, чтобы понять, что именно нёс в себе этот рисунок. Родители Оливии не разбились во время крушения поезда, они замёрзли насмерть, ожидая спасения, которое не успело прибыть вовремя.

Эта девчонка удивляла штандартенфюрера с каждым разом всё больше. Он только успел смириться с тем, что немая слегка не от мира сего, и решил, что она выше всех этих порочных чувств вроде ненависти, злости и зависти, как Мартынова вновь открывалась ему с новой стороны. Она — обычный человек, подверженный всему этому. Вот только Оливия выбрала врага, который был не по зубам не только ей, но и всему человечеству.

— Не стоит воевать с тем, кого не сможешь одолеть, — Ягер подошёл чуть ближе и аккуратно, будто боясь спугнуть, положил руку ей на плечо. — Я знаю, как трудно принять своего врага, уж поверь, но, кажется, даже у меня начинает получаться. Думаю, и у тебя выйдет.

Мартынова подняла на него взгляд, полный тоски и скорби, но всё же попыталась улыбнуться. Ей всё ещё было непривычно, что кто-то хоть иногда, но был к ней добр.

— Природа тебе не враг, — сам не понимая, зачем старался её переубедить, Клаус пытался подобрать нужные слова. — К тому же, наша зима не так сурова, как ваша. Её лишь надо узнать. Дай ей шанс.

Пусть Оливия поняла не каждое произнесенное им слово, но смысл уловила. Её улыбка стала чуть более искренней, и она поспешила накрыть лежащую на её плече руку штандартенфюрера своей тонкой ладонью. Ягер прочитал в её глазах обещание попытаться избавиться от своих страхов, и ему этого было достаточно.

Когда же он собирался её покинуть, совсем рядом послышались голоса курсантов, бодро сбегающих по лестнице и направляющихся в сторону столовой. Кивнув Мартыновой на прощание, он поспешил нагнать солдат и заодно разузнать у сопровождающего их Тилике об их успехах.

* * *

Вечером того же дня Клаус вновь занимался отчетами. Самый обычный вечер самого обычного дня. Глянув на часы, он обнаружил, что всего через полчаса концентрационный лагерь SIII начнёт погружаться в сон. Ягер принял решение немного отвлечься, ведь работать он ещё будет как минимум часа два, прежде чем решится отправиться на свидание с одним из своих демонов в очередной ночной ночной кошмар. Засыпав немного табака в трубку, закурил и поднялся из своего кресла.

Всё как всегда — одинокие четыре стены, обставленные, как и все предыдущие его обиталища: стол с нескончаемыми горами крайне важной макулатуры, холодная кровать, вызывающая лишь неприязнь, но, к сожалению, необходимая. Штандартенфюрер уже так привык к этому, что даже не думал о том, как всё могло бы быть. Глупые и бесполезные мечты, которые никогда не осуществятся, лишь отравляли и без того искалеченное сознание, поэтому Клаус гнал их поганой метлой, не позволяя оставаться в голове надолго и сеять сомнения.

Ягер приоткрыл форточку, чтобы проветрить кабинет, и остановился полюбоваться ночным пейзажем. Небо было безоблачным, позволяя лицезреть рассыпанные по небосводу звезды и тонкий белый серп луны. Наверное, он так бы и простоял, наблюдая за недосягаемыми огоньками, если бы не заметил движение где-то внизу. Опустив взгляд на площадку перед главным входом, над которым и располагались окна его кабинета, он стал наблюдать за странной фигурой, так неуверенно шагающей, словно уговаривающей себя на каждый шаг. Приглядевшись, Клаус улыбнулся — Оливия всё же его послушала.

Натянув шапку на брови и замотав шарфом нос, она куталась в выданную ей потёртую фуфайку, что была чуть велика. Было заметно, что она не в восторге от того, что сейчас вокруг неё были горы снега и непривычная для человеческого тела температура. Зачем же, спрашивается, Мартынова покинула тёплое здание, служащее ей домом последние полгода? Для самой себя она называла это данью уважения. Штандартенфюрер сделал для неё немало, хотя был совершенно не обязан, и Оливия решила вернуть ему долг таким странным образом — пытаясь принять немецкую зиму. Не зря же существовало выражение «В чужом огороде трава зеленее», вдруг это распространялось и на другие времена года?

В отличие от Ягера, Мартынова не ощущала чужого присутствия и медленно топтала припорошенный снегом асфальт, нарезая круги возле главного входа. Стоящие на страже солдаты непонимающе переглядывались, один даже покрутил пальцем у виска, наблюдая за умалишенной русской. К счастью, штандартенфюрер этого не видел, наблюдая за Оливией из окна четвёртого этажа.

Вскоре, когда подошло время запирать парадный вход, один из караульных окрикнул девушку, веля возвращаться в здание. Она послушно повиновалась и, сменив траекторию движения в сторону двери, быстро взбежала по ступенькам, скрываясь из поля зрения Клауса.