Come Undone (гет)

Klopf-klopf, lass mich rein,

Lass mich dein Geheimnis sein

Links, rechts, gradeaus -

Du bist im Labyrinth

Links, rechts, gradeaus, links, rechts, gradeaus.

Keiner kann dir sagen, welche Tueren die richtigen sind,

Mein verlornes Kind.

Links, rechts, gradeaus -

Du bist im Labyrinth

Links, rechts, gradeaus, links, rechts, gradeaus.

Keiner kann dir sagen, wer die guten und die boesen sind,

Mein verlornes Kind.⁽¹⁾

Ooomph! «Labyrinth»

Интерлюдия

Идеологическая обработка старшего Сида... Казалось бы — идеальная, понятная и простая схема — грешникам вкалывают Блажь и, пока они в отключке, крутят кадры с убийствами и музыку. Ту единственную песню, которая в будущем станет их триггером, той мелочью, которая, стоит ей зазвучать, заставит их подсознание взять на себя верх, превратит в бездумные машины для уничтожения всего живого, повинующиеся приказу только одного человека… И под неё же, пока грешник не осознает себя, заставляют проходить полосу препятствий. Всё это длится много часов. Блажь-слайды-музыка-тренировка. И вновь — блажь, слайды, музыка, тренировка. Вновь и вновь, дабы закрепить рефлекс. Если собаку Павлова рефлекс заставлял истекать слюной и готовиться к приёму пищи, даже если она не была голодна, то прошедших обработку рефлекс заставлял убивать. С каждым новым разом полоса с препятствиями удлиняется и усложняется, до тех пор, пока Джейкоб не сочтёт, что кандидат готов. Обычно хватает четырёх раз. Блажь вкалывают только при первой обработке. Тех, кто пытается сбежать в перерыве — казнят. Тех, кто отказывается от следующего испытания — тоже.

Так видели это со стороны те, кто более-менее был посвящён в детали. Не знающие деталей видели ещё меньше — слайды, музыка... а потом их знакомый приходит и убивает бывших соратников. Или… пропадает навсегда.

На самом деле всё было куда сложнее. И дело было не в том, что людей учили убивать. И даже не в том, что их заставляли оттачивать свои действия до автоматизма, когда тело прежде делает, а уже потом думает. Да, это было главной задачей, основным показателем готовности ко входу во Врата Эдема, готовности к армии Джейкоба и верности проекту, но... сложности в этом не было никакой. Как и в том, что, хотя испытуемые об этом не знали, они действительно стреляли в живых людей. Конечно, не все мишени были ими, часть — всего лишь манекены, часть — трупы, но мозг гипнотизируемых сам достраивал недостающую картинку, и в результате все видели целью не куски картона, а людей — настоящих, из костей, мяса и крови. И вот это и было сложностью, той подоплекой, по которой за грешниками, проходящими испытание, постоянно следили, если не сам Сид, то кто-либо из его Верных.

Небольшой круг специально обученных и посвящённых «братьев», тех, кто пришел в проект ещё в те времена, когда его только создали. Потому что никто не знал, что именно увидит испытуемый, и поначалу бывали проколы. По разным причинам. Когда доза Блажи была слишком малой для того, чтобы кандидат достиг нужной степени погружения в гипноз, чтобы перестал различать мир реальный и выдуманный, манекенов и пленников, чтобы видел то, что от него требовалось... Таких «неподдающихся» казнили под разными предлогами, от «сломал шею во время прохождения», до «отказался от испытания».

Если же Блажи в крови было слишком много, то люди сходили с ума окончательно. Такие либо умирали в процессе сами, либо превращались в «Ангелов» — безвольных, тупых, не годных ни на что, кроме однообразной работы. В любом случае, в Армию они не годились, и их отправляли Вере.

Первым делом выяснили, что необходимая концентрация зависит от веса. Проколов стало меньше, но их было всё ещё много. Опыты продолжились, и в результате нашли оптимальное соотношение времени. Теперь каждые два-три часа проверяли, хватает ли уже введённой дозы, и если нет — вводили дополнительную. Так всё ещё получались Ангелы: у них оставался побочный эффект — они приходили в крайне агрессивно-возбужденное состояние от любой громкой музыки и бежали на её источник, как мотыльки летят на пламя, но людей, не поддавшихся гипнозу, стало гораздо, гораздо меньше.

Помимо этого, необходимо было, чтобы грешник обязательно убивал последнего солдата, преграждающего ему путь к выходу. Если остальных в целом позволялось только обезвредить, хотя и не поощрялось, то этого — обязательно. Это делалось неспроста. Этим последним солдатом всегда был живой человек, и именно в нём кандидаты чаще всего видели тех, кого не хотели бы убивать. Своих друзей, родных, знакомых — важных для них людей. Свою ЖЕРТВУ, необходимую для принятия в Проект.

Именно поэтому Джейкобу Сиду докладывали о малейших задержках перед выстрелами, о любом поведении, отклоняющемся от обычного, на полосе испытаний. На основе этого он делал вывод о готовности испытуемого, о том, силен он или слаб, казнить его, отправить к остальным братьям и сёстрам Врат или же… дать особое задание. Да, если кандидат умерщвлял всех, не колеблясь, не задумываясь, то наверняка он не видел в них близких себе людей, и тогда Жертву ему выбирал сам Джейкоб. Такое очень редко, но всё же бывало… Потому, когда ему на стол положили первый отчёт по прохождению Изольдой полосы препятствий, он не был удивлен. Пробежал глазами, отметил, что убивала лишь часть, но ничего необычного не увидел — во время уложилась, финального противника убила — первое испытание пройдено. Второй раз — то же самое. На третий раз он уже собирался отложить в сторону просмотренный лист, как взгляд его зацепился за соотношение смертельных выстрелов и тех, что лишь каким-то образом выводили врага из строя. Пятьдесят процентов. Такого он ещё не видел. Да ещё и на третий раз. Обычно к третьему разу кандидаты уже стреляют не раздумывая, ведь это даёт дополнительное время, без которого не пройдешь полосу, как ни старайся. Если процент был бы меньше — её бы уже казнили. Больше — четвёртое испытание стало бы, скорее всего, последним. Но здесь… Ровно половина. Ни туда ни сюда.

Сид-старший быстро взглянул на фотографию и присвоенный номер, выискал в стопке бумаг предыдущие листы прохождения. Везде пятьдесят процентов, ни больше, ни меньше. Вгляделся в фотографию, припоминая. Та самая девушка, которая не то, что не испугалась его — она никак не отреагировала ни на него самого, ни на его слова. Которая поделилась с волком фаршем. И которую он лично усыпил стрелой с Блажью. Джейкоб невольно усмехнулся, вспомнив, как она, окружённая его людьми и плюющая на это, честила своего спутника, который бросился убегать. Его, кстати, так и не поймали. Перед тем, как выпустить стрелу, солдат подумал, что из неё выйдет толк, а теперь вот сидит и не знает, что же с ней делать.

В голове его промелькнул тот самый сакраментальный вопрос: «Что ты такое?», выплывший из фильма, кусочек которого он увидел когда-то в детстве. Но, раз такой вопрос возник, значит, что-то в ней всё же есть. Должно быть. Он слишком редко ошибался в людях, чтобы думать иначе. А значит, необходимо усложнить девушке задачу, чтобы чаша весов всё же склонилась в нужную сторону. Естественно, нужную ему, Джейкобу Сиду. Ну и Джозефу, конечно же.

Все для блага Проекта, верно?

Для начала надо было окончательно изолировать её от других кандидатов. Чтобы эксперимент был чистым и никто и ничто, кроме полосы препятствий, не влияло на её решение. И он это сделал. Отселил в клетку на отшибе, запретил разговаривать с ней кому бы то ни было. Для ещё более гнетущего воздействия на психику у неё забрали волка, а приносящие еду (они же были единственными, кто вообще хоть как-то приближался к ней) эдемщики постоянно менялись. Ей должно было казаться, что реальность так же зыбка, как и мир снов и иллюзий, что ей не за что держаться в этом мире, что она совершенно одна, а потому свободна в своём выборе. Вот только выбрать она сможет только то, что будет неизменной константой среди хаоса в её жизни. Как минимум, в силу привычки. И этой константой, этой точкой опоры, постоянством должна стать полоса препятствий и совершаемые девушкой убийства при её прохождении. Её единственным предназначением.

Изольду начали тренировать каждый день. Джейкоб же стал лично наблюдать за ней. В первую неделю после начала этого эксперимента цифры в отчёте поползли вверх, но слишком медленно для того, чтобы можно было сделать однозначный вывод. После этого старший Сид приказал добавить ещё четверых манекенов, чтобы как можно больше усложнить девушке задачу. Он надеялся, что это заставит её выложиться по полной, задействовать наконец свои скрытые ресурсы.

В конце второй недели процент был всё ещё недостаточным. Семьдесят пять процентов, вместо предпочтительных восьмидесяти семи — девяноста пяти. Но произошло ещё кое-что, что всё же вызвало у Джейкоба удовлетворённую полуулыбку и не дало ему отказаться от мысли, что он сумеет достичь того, что ему нужно. Она замешкалась перед тем, как пристрелить последнего противника, даже отступила на шаг в явном смятении и недоумении. А это значило только одно — она наконец принесла Жертву. Но чёртов процент…

Он устало потёр глаза. Следовало подумать, как поступить теперь. За окном уже стояла ночь. Свежий воздух — вот что ему было нужно. Так ему всегда лучше думалось. Заодно и клетки обойдёт…

И когда он услышал доносящуюся из её клетки песню, которую она пела, к нему наконец пришло решение.

* * *

Она не придёт — её разорвали собаки,

Арматурой забили скинхеды,

Надломился предательский лёд.

Её руки подготовлены не были к драке

И она не желала победы.

Я теперь буду вместо неё.

Fleur «Формалин»

На следующий день Изольда проснулась ни свет ни заря. Её бил озноб. Если до того сновидение принесло в первый раз огонь, во второй — сырость и мерзкую липкость, то в этот раз пришла очередь холода. Холода не острого, не колкого, не такого уж нестерпимого, но пробирающего до костей, если находиться в нём слишком долго. Того, какой встречается в склепах и… как ни странно, в моргах. Холода, знакомого ей не понаслышке. И опять от сна лишь обрывки, ошмётки, такие мелкие кусочки, какие, как ни пытайся, не собрать в единое целое. И вновь тревога. Ещё сильнее и острее, чем в предыдущие два раза.

Говард вздохнула, плотнее закутываясь в одеяло. Сейчас бы принять горячий душ… Но, к сожалению, даже этого она сделать не могла по той очень простой причине, что горячая вода лишь называлась таковой, на деле являясь еле тёплой. Набиралась ли она из резервуара, нагревавшегося на солнце, или специально подавалась такой — Изольда не знала да и не хотела знать. Но была уверена, что об этих неудобствах не стоило даже заикаться, только вновь оценила предусмотрительность Джейкоба. Кто знает, будь у неё горячая вода, не сбежала бы она в первый же вечер после того, как сюда попала, ошпарив ею своего тюремщика?

В любом случае, сейчас ей оставалось довольствоваться одеялом. Но начинало всходить солнце, неся с собой если не тепло, то хотя бы свет. Изольда понемногу согревалась, успокаивалась, приходила в себя, загоняя тревогу как можно глубже внутрь. Потом заставила себя сходить умыться и принять душ. Рассмотрела свой синяк на бедре. Он начинал понемногу заживать — хоть в середине он был ещё сине-фиолетовый, но багровый цвет уже почти ушёл, а по краям появились желтовато-зелёные участки. Если бы он ещё не был таким большим... А так ходить ей с этим синяком ещё месяц, не меньше. Изольда вновь замотала ногу бинтом, хоть у неё это получалось и не так туго и хорошо, как это сделал Джейкоб.

Попила воды. Выглянула в окно. Спела несколько песен — почему-то на ум шли только самые тоскливые, самые тягучие, что она знала. Поспала. В общем, коротала время, как могла. Её не отпускало ощущение, что сегодня должно что-то случиться. Что-то важное. Непонятно только было, хорошее или плохое. Но Изольде оставалось только ждать. Ждать окончания дня. Ждать вечера.

Наконец она услышала шаги — пришёл Джейкоб. Звон ключей, открывающаяся дверь, мужская фигура на пороге, запах еды в тарелке, что держал в руке солдат — всё это уже стало таким знакомым, и потому в чём-то даже успокаивающим.

Сид так же поставил тарелку на стол и молча ждал, пока Изольда доест. Говард в этот раз не торопилась. В тарелке было что-то сладко-пряное, и девушка не могла понять, что даёт этот странный, но такой приятный привкус, ведь на вид это была очередная смесь картофеля с овощами и подливой.

Впрочем, Джейкоб не нарушил молчания даже тогда, когда Изольда наконец доела принесённую им еду. Подождав с минутку на всякий случай и поняв, что Сид ничего говорить не собирается, она сама решилась задать вопрос, о котором думала несколько дней назад.

— Могу я спросить? — помявшись, начала Изольда, и получив в ответ утвердительный кивок, продолжила: — Что сталось с Лейтоном?

Джейкоб лишь вопросительно поднял бровь, и Изольде пришлось пояснить:

— Я надеялась, что тебе… вам, наверное, докладывали. С тем парнем, с которым я была, когда меня… поймали. Он убежал. Ну… попытался. Ему это удалось?

Джейкоб равнодушно пожал плечами.

— Твоему любовнику?

— Он мне не любовник, — сама не зная почему, сказала Изольда. — Просто... знакомый. Думала, что если его поймали, то, возможно, он...

— Странно, что тебя это волнует, — произнёс Сид так, будто и не слышал предыдущих слов Изольды. — Я отдал приказ убить его, так что, думаю, он мёртв. В любом случае, его здесь нет. И не было бы. Он был слаб. Недостоин даже попытки, даже права на испытание. На бой. Кстати, — обманчиво мягко, не меняя тона, будто между делом, сказал Джейкоб. — Шесть дней назад. Кто был твоей последней жертвой?

Изольда вздрогнула. Сердце пропустило удар. Потом ещё один. Вся долго сдерживаемая тревога поднялась изнутри и затопила её. Перед глазами вдруг начали проноситься воспоминания, которые Изольда так старалась забыть. Так хотела бы не помнить.

Вот Мия начинает вздрагивать, когда видит группы из более чем двух человек на улицах. Поначалу её удается отвлечь, но с каждым днём это делать всё сложнее, и ужас всё дольше держится в её глазах. Потом страх разрастается, и Мия может обхватить голову руками и усесться на землю прямо посреди улицы, заходясь в крике…

Вот Мия — встрепанная, равнодушная, со стеклянными глазами сидит на постели, обхватив себя руками, и монотонно раскачивается, ни на что не реагируя. Взад-вперёд. Взад-вперёд…

Вот Мия — её всегда добрая, кроткая Мия — в ярости бросается на маму, кричит что-то, размахивая перед собой скрюченными, похожими сейчас на птичьи лапы, руками, а потом в истерике забивается в угол, повторяя одно и то же, переходя на визг: «Не трогайте меня! Нет, нет, нет, оставьте меня в покое!».

Вот Мия — бледная тень самой себя прежней, слабо улыбается и убеждает Изольду, что ей уже лучше, что таблетки помогают, врачи добры к ней и, возможно, её скоро выпишут…

Из воспоминаний Изольду выдернуло резкое встряхивание за плечо, сопровождавшееся голосом Сида, в котором явственно звенел металл:

— Тебе был задан вопрос. Отвечай!

«Как он узнал? КАК он узнал? Соврать или нет?» — тоненькой змейкой билось в голове Изольды.

Тревога достигла своего пика. Как-то очень просто Изольда поняла, что от её ответа зависит её жизнь. Соврёт — умрёт. Скажет или сделает что-то не так — тоже. Говард проглотила подступивший к горлу комок. Если она повторит вопрос Джейкоба целиком, возможно, это поможет ей хоть немного успокоиться… Хоть немного выгадать время, чтобы привести свои мысли в порядок.

— Шесть дней назад... последним человеком, в которого я стреляла… которого я убила… была Мия. Моя сестра.

Вот она и сказала это. Это было так сложно. И в то же время так просто. Изольда выдохнула и торопливо, сбивчиво выпалила:

— Но… это ведь не могла быть она, да? Она… умерла, умерла! Почти полгода назад!

Поймав внимательный взгляд Сида, девушка стушевалась и бесцветным, потерявшим волнение, как и любые другие эмоции, голосом начала рассказывать:

— Это случилось два с половиной года назад. Мия… она начала сходить с ума. Поначалу нам казалось, что это пройдет само собой, особенно если окружить её любовью и заботой… Не прошло. С каждым днём становилось все хуже и хуже. Сначала она просто начала побаиваться компаний из трёх-четырёх человек и больше. Видимо, они напоминали ей о случае, который произошёл с ней в подростковом возрасте… Она тогда сильно пострадала, лежала в больнице, но мы думали, что всё обошлось… Тем более до двадцати восьми лет это никак не проявлялось… А тут…

Изольда снова сглотнула.

— Сначала страх в глазах. Потом она начала шарахаться от людей. Потом стала впадать в дикий ужас, её всю колотило, пока она сидела посреди дороги и кричала. Потом начались приступы ярости. Мия стала бросаться на людей с кулаками, поводом могло послужить самое незначительное действие. Позже это стали уже скрюченные пальцы, и повода уже не требовалось. Сначала агрессия Мии проявлялась только с чужими, незнакомыми людьми. Потом перекинулось на её друзей. Позже и на домашних. На нас, на самых близких — на маму, папу, меня… Она не узнавала никого из нас во время приступов, и сама менялась до неузнаваемости.

После приступов ярости у Мии начинались многочасовые истерики. Она рыдала, и рыдала, и рыдала… А иногда наоборот — замыкалась в себе и сидела, уставившись в одну точку, почти не моргая.

Любое из этих её состояний пугало. Видеть её такой было… страшно. И непонятно.

А потом… Её положили в психушку. В третий раз. До того она уже дважды попадала туда. Но в те разы у неё всё проявлялось не так ярко. В первый раз она даже в ярость ещё ни разу не впадала, был только страх. И лежала она тогда недолго. Первый раз — полтора месяца, во второй — чуть больше двух.

Нас предупредили, что из-за того, что приступы в этот раз дольше и сильнее, курс лечения будет жёстче и продолжительнее, но есть шанс, что после этого раза болезнь не вернётся к Мие ещё долго. Конечно, мы согласились. По нашей просьбе Мию поместили в отдельную палату. В небольшую, но светлую, чистую, тихую. Как мы с родителями потом жалели об этом…

Я приезжала к ней дважды в неделю. Она выглядела уставшей и слабой, но улыбалась почти как раньше. До того, как всё это началось. Казалось, это Мия должна нуждаться в утешении, но, на самом деле, чаще она утешала меня. Она, слабо улыбаясь, постоянно говорила, как благодарна докторам и как ей становится лучше… И при этом таяла на глазах. Я это видела, говорила с её врачами, но они отмахивались от меня. Объясняли, что нет поводов для беспокойства, что лечение проходит неплохо, что приступы происходят всё реже и реже.

Но в один из дней…

Я, как обычно, пришла повидаться с Мией. Девушки, всегда сидевшей за стойкой в приёмной, в этот раз почему-то не оказалось. Я шла по белому больничному коридору, где было непривычно тихо. Никаких криков, никаких бормотаний… Только в одну из дверей кто-то глухо бился. Больше тишину, кроме этого монотонного звука и стука моих каблуков, ничего не нарушало. Сейчас это кажется мне странным, но тогда меня ничего не насторожило. У меня было хорошее настроение. Я тогда только-только получила зарплату на новой работе, ко мне поступило предложение петь по вечерам в небольшом баре, который мне нравился, я предвкушала, как расскажу это всё Мие, как она будет за меня радоваться, и я еле сдерживалась, чтобы не начать напевать себе под нос.

Я уже подходила к палате, когда её дверь внезапно распахнулась и прямо передо мной несколько санитаров на каталке выкатили Мию. Бледную. С закрытыми глазами. И что было хуже всего, её грудь не вздымалась. Она не дышала. Я стояла как вкопанная, не в силах поверить своим глазам. Меня будто и не заметили, обогнули по дуге и повезли Мию куда-то, негромко переговариваясь на ходу. Лишь когда они скрылись за углом, меня будто что-то толкнуло, выдёргивая из ступора.

Тогда я наконец закричала.

И, будто мой крик был каким-то сигналом, вдребезги разбившим тишину, коридор наполнился звуками. Со всех сторон из-за дверей мне начали вторить пациенты, вновь вернулось привычное бормотание, забегал персонал. Меня подхватили под руки и куда-то повели, говоря что-то в уши, стараясь успокоить. Я ничего не слышала, не понимала. Я могла только кричать. И я кричала, пока не охрипла.

Меня усадили на какой-то диван, сунули в руку стакан с водой, заставили выпить его до дна. Я пила, проливая, меня трясло, и, если бы мою руку не держали, я наверняка уронила бы его. Я не знаю, плакала ли я, я вообще не помню, что было дальше, только обрывками. Как добралась до дома, рассказала ли родителям, и если да — то как родители это восприняли — не знаю.

Помню, что позже, через несколько дней, по телефону мне сообщили, что Мию отправили в реанимацию, старались как могли, но «простите, нам не удалось её спасти, слишком большая доза лекарств оказалась у неё в крови». Объяснили, что она каким-то образом сумела пробраться в хранилище и спрятать у себя ампулу, а потом покончила с собой. Я слушала и не верила. Кем-кем, а самоубийцей Мия точно не была. Наоборот, все её действия до того, даже когда она сошла с ума, даже во время приступов, были направлены на то, чтобы выжить. Она боялась смерти. Она никогда бы так не поступила.

Но все приняли официальную версию. Так было проще.

Кажется, пришла в себя я уже на похоронах. Людей пришло не очень много. Родственники, самые близкие друзья Мии, которые не отказались от неё, несмотря ни на что, некоторые коллеги. Она лежала в своем гробу такая строгая, такая грустная, такая красивая. Чёрный гроб, чёрные волосы, чёрное бархатное платье. Белый шёлк, белая кожа, белые бескровные губы, белый воротник, белые манжеты. Будто фарфоровая белая лилия, тонущая в черной холодной воде. Такая идеальная и такая… живая.

Изольда, вспоминая, прикрыла глаза. Даже сейчас похороны сестры она мысленно видела так же ясно, будто это происходило вновь. Мия в гробу, плачущие люди вокруг, и первые комья земли, что летят на окошко в крышке гроба, скрывая её лицо. Тогда происходящее казалось Изольде настолько неправильным, настолько фантасмагоричным...

Говард, помолчав пару секунд, продолжила:

— Да, она выглядела такой живой, что, казалось, она сейчас откроет глаза, сядет, улыбнётся и скажет, что всё это всего лишь розыгрыш. Вот только она этого так и не сделала. Даже когда гроб закрыли. Даже когда гроб начали опускать в яму. Даже когда медленно засыпали землёй. Даже тогда Мия не проснулась. Но я всё равно не могла до конца поверить, что она мертва...

И ещё мне не давало покоя то, что все считали, что Мия покончила с собой. Я же была уверена, что это не так. Первое время я сидела дома, не могла найти в себе достаточно сил, чтобы увидеть кого-то, с кем-то поговорить, казалось, если я это сделаю, то разрыдаюсь и уже никогда не успокоюсь. Позже, когда наконец стала понемногу выбираться в люди, наняла частного детектива — на него ушли почти все деньги, что я раньше копила на поездку в Норвегию — когда всё закончится, хотела свозить Мию в спокойное, тихое, красивое место, чтобы она хоть немного смогла отдохнуть, расслабиться. Ему удалось выяснить немного. Кто-то проговорился, кто-то нашёл клочок бумажки с выписанным рецептом… По словам детектива, скорее всего, у Мии случился очередной приступ ярости. Только в тот раз с ней рядом почему-то оказался не опытный санитар, а новичок или даже стажёр. И, попытавшись успокоить Мию, вколол ей слишком большую дозу лекарства. Возможно, даже ненамеренно. Но, надеясь успокоить на время, он в результате успокоил её навсегда.

К сожалению, все доказательства были косвенными и их было слишком мало, чтобы можно было хотя бы попытаться привлечь кого-либо к ответственности.

Я стала много курить, чтобы меньше нервничать. И много пить, лишь бы как можно реже думать о Мие. Стала зависать в тех же барах, в которых когда-то пела. В один из таких пьяных вечеров я и встретила Лейтона. И только тогда у меня начал вновь появляться хоть какой-то интерес к жизни. Я даже почти стала забывать о смерти моей сестры. До того боя. Это точно была Мия! Её внешность, её движения! Я смотрела на неё и не могла выстрелить… Не могла, пока не напомнила себе, что она мертва. А я жива. Её больше нет, а я есть. И если я хочу быть дальше, жить дальше, то придётся её убить. Убить ещё раз. И я сделала это.

Закончив свой рассказ на чуть истеричной ноте, Изольда замолчала. Её пальцы были сцеплены в замок, губы искусаны в кровь, тело била мелкая дрожь, но Изольда этого не чувствовала. Слёз не было.

От Джейкоба, молчавшего всё это время и внимательно наблюдавшего за Изольдой, не укрылся яростный огонёк, блеснувший в глазах девушки, когда она говорила о том, что всё же застрелила свою сестру. Да, это действительно была её Жертва, хотя даже здесь Изольда умудрилась обойти правила, убив уже мёртвого человека. Соврать ему Говард не могла, ведь Блажь, помимо остальных своих свойств, прекрасно помогала развязывать языки, и именно её Джейкоб добавил в еду Изольды этим вечером. Сид задумчиво хмыкнул, из-за чего девушка, вздрогнув и выйдя из своих мыслей, подняла на него глаза. Взгляд был устало-вопросительным.

— Ты очень любопытный экземпляр, овечка, — почти одобрительно произнёс Джейкоб, но тут же холодно добавил: — И молись, чтобы так оно и осталось. Ночи.

— Ночи, — прошептала в ответ Изольда. Сил говорить нормальным голосом у неё уже не было.

Солдат забрал миску и ушёл.

Дождавшись, когда звук его шагов стих, Изольда улеглась на кровать. Откинувшись на подушку, она прислушалась к своим ощущениям.

Да, она была опустошена, но… Тревоги больше не было. Тревоги, которая, как теперь поняла Изольда, сидела в ней с самой смерти сестры. Нет, даже раньше. С того самого времени, когда Мия начала сходить с ума и видеть в каждом встречном тех уродов, что над ней издевались. А теперь тревога ушла и пришло спокойствие. Пришло осознание. Изольда поняла, что за смысл несли в себе её сны.

Первый — огонь. Огонь, в котором сгорело её прошлое, то, в котором у неё была семья, друзья, знакомые. И искрой, с которой начался этот пожар, стало то, что Мию поместили в психбольницу.

Второй — туман. Туман, в котором она брела всю свою жизнь, тыкаясь, как слепой котёнок, в поисках правильного направления и раз за разом принимая неверные решения.

И третий — холод. Холод пустоты, какая наступила в её душе, когда она потеряла свою сестру. Пустоты, которую она, сама того не осознавая, всё время пыталась заткнуть хоть чем-то — курением, алкоголем, мужчиной — и ни одно из этих средств не подходило. До последнего времени.

До тех пор, пока не появился Джейкоб и не заставил вскрыть и промыть её воспаленные, гноящиеся раны, которые, как ей казалось, уже затянулись, и принёс ей свободу. Свободу от самой себя. Теперь внутри была чистота и ясность, будто мозг прополоскали, убрав всё ненужное, грязное, мешающее мыслить; была благодарность.

Наконец Изольда уснула умиротворённой. Она была уверена, что, по крайней мере, в этот раз ей удастся выспаться.

1) Тук-тук, впусти меня,

Позволь мне стать твоей тайной.

Налево, направо, прямо -

Ты в лабиринте.

Налево, направо, прямо, налево, направо, прямо.

Никто тебе не скажет, в какую дверь ты должна войти,

Мой потерявшийся малыш.

Налево, направо, прямо -

Ты в лабиринте.

Налево, направо, прямо, налево, направо, прямо.

Никто тебе не скажет, кто плохой, а кто хороший,

Мой заблудившийся малыш.