Синий маяк (гет)

Я не успеваю спросить у неё, почему надо считать время. А жаль. Я смыкаю веки всего на секунду, а размыкаю, когда солнце клонится к закату. Эйка тормошит меня с самым серьёзным видом:

— Садись и ешь.

На ней то же грязное платье — принарядилась, надо понимать! Но намерения самые чистые — все угощения из мешка разложены на постели, меня надо кормить. Видимо, по часам. Я как бы заново переживаю нашу встречу и таращусь на Эй. Она теребит косу и нетерпеливо подсказывает:

— Ну, ешь.

Я машинально беру печенье.

— Лес за замком не такой опасный, как до ворот, — разъясняет она, — но потрудись больше не попадаться оборотням.

Как тут не поперхнуться!

— Я пойду в лес? Сейчас?!

Мысль кажется дикой.

— Ты сам так сказал! — невозмутимо напоминает Эй. — Лёд не окреп, но добраться до деревьев можно. По старой стене. Я могу тебя проводить. Или понести немного.

У меня выступают слёзы от кашля, и я не могу разглядеть её лицо. Закатные лучи проникают в щели между шторами, а Эй не любит солнце, даже зимнее и всегда выбирает самый тёмный угол. А ещё она не в силах смотреть на кровь, если эту кровь нельзя пить. И чуть что, кидается меня перевязывать.

Я вспоминаю об этом, заметив, что у меня замотаны обе ладони. Я их ободрал или обморозил, уже не помню. Но Эйку не обманешь. Покрывало с островами постирано и сушится у огня на креслах. Даже прозрачный меч она выдернула из ножен и отполировала до блеска. Камни на рукояти сверкают так, что глазам больно.

— Спасибо за доброту, — произношу я, отведя взгляд от меча, — я бы убрался, если бы ты меня видеть не хотела. Ты меня видеть не хочешь?

— Но ты же шёл куда-то! — подсказывает она из сумрака.

А на вопрос не отвечает. На этом острове никто не отвечает на вопросы! Словно с пространством разговариваешь. Или с самим собой.

— К тебе и шёл, — произношу я растерянно, — просто не знал, где ты. Поэтому шёл долго.

Неужто надо заново объяснять?

— Это невыносимо! — злится Эй. — Ты что, совсем не можешь себя в руках держать?

К слову, я даже тон не повысил. Хотя, когда тебя выставляют на мороз на ночь глядя… Нет, не повысил.

— Объясни толком, что тебе надо, — предлагаю я осторожно, — почему я вечно должен угадывать?

— Мне надо, чтобы ты минуту не истекал кровью, — сердито шипит она.

А я истекаю? Действительно, неприятная новость.

Я осторожно щупаю рёбра под простынями, потом смотрю на свои руки, и тогда на свежую повязку падает тёмная капля. Ах да.

— Так это твоя работа, — говорю, — что я могу поделать?

Эйка уже немного успокоилась. И клыки спрятала, и когти выдернула из стены. Старается. Чем я виноват, в самом деле?

— Бред какой-то, — ворчит она, — дай посмотрю.

— На, смотри.

Эй разгребает банки и забирается ко мне на колени. Наконец-то! Я опускаю голову на её плечо, она пробегает длинными ледяными пальцами по моей шее и наклоняется к давнему укусу. Но клыки не выпускает, просто зализывает ранки и отодвигается. Бедняжку так колотит, что смотреть больно. Я дотрагиваюсь до её волос, Эй усмехается, и кровь поблескивает у неё на губах.

— А говоришь, что не изменял.

Я отвечаю ей в тон:

— Убегай чаще.

Продолжать не хочется, но я продолжаю:

— Это было одно мгновение. Жуткая случайность. Ты поэтому сердишься? И правильно. А прогоняешь почему?

Эйка честно задумывается, а потом качает головой.

— Нет, — решает она, — я не сержусь. Это вообще не играет роли. И всё же, держись от меня подальше. А укус со временем заживёт.

Я больше не могу говорить. Я смеюсь, уткнувшись в её плечо. Непросто с ней, врать не стану.

— Дальше будет хуже, — предупреждает Эй.

— Утром ты не так рассуждала.

— Утром я хотела, чтобы ты согрелся и успокоился, — выдаёт она без тени смущения, — но и съесть тебя тоже хотела. Так что ты не сильно мне верь.

Так. Согрелся, успокоился. Можно и умереть, видимо.

— Согласен, — обещаю я, поглаживая ракушки на её шее, — ну а дальше?

— Без «дальше». Ты не можешь остаться.

— Я тебе не верю.

Щиплется Эйка пребольно, непременно останется синяк. Но когда я перехватываю её запястье, она не пробует вырваться. Только предупреждает, внимательно глядя в мои глаза:

— Себе верь ещё меньше. Руку отдашь?

Я отпускаю её, и Эйка мимолётно прикасается губами к тому месту, где только что были мои пальцы. Странный жест.

— Это ловушка, — предупреждает она хриплым шёпотом, — всегда ловушка. Я раз сдержусь, два сдержусь, а в третий раз не успею. Ты мне нравишься… Ну, нравишься! Это плохо. Я тебя помучаю и всё равно съем. Никогда не отпускаю добычу.

— Сейчас-то почему отпускаешь? — улыбаюсь я.

Эй коротко поводит плечом под разорванным рукавом платья:

— Просто так. Жалко.

— Вот поэтому не уйду. Сожрать каждый может, а пожалеть некому.

Она бросает сумрачный взор сквозь завесу чёрных волос. Как вечерний луч сквозь портьеры.

— Однако же, пробрало тебя! Я и укусила-то еле-еле.

Небо темнеет, я молчу, Эйка нервно постукивает когтями по резному щитку нашей кровати… Ведь нашей же? Наконец, она приходит к самоотверженному решению:

— Ладно, давай попробую ещё тебя пожалеть. А потом сразу поохочусь. Только ты уходи, пока меня не будет!

Она всё это произносит, стягивая платье и распуская косы. И как мне быть, спрашивается?

Она чудо, как хороша. Я зажмуриваюсь, но во рту всё равно пересыхает, а низ живота заполняет тяжёлым жаром. Я упрямо не открываю глаза, но только острее ощущаю дурманящий запах её волос и лёгкие прикосновения коготков. Издевается. Впрочем, она предупреждала. Притворяться бесполезно, Эйка слишком близко и сама всё чувствует. Но я всё-таки качаю головой:

— Не годится.

— Отчего же?

Эй изображает огорчение, но послушно держится на расстоянии вытянутой руки. Не ближе — не дальше. Ну и пытка! Я всё же решаюсь открыть глаза, пока она не измыслила новую забаву.

— Оттого, что я никуда не пойду.

Недовольно хмыкнув, она тянется к платью.

— Только не надевай это снова! Так тебе лучше.

Эйка вскидывает ресницы:

— Чего же тебе не хватает?

— Всего хватает, — заверяю я поспешно, — здесь можно разжечь огонь. И с крыши не капает. Отличные условия для зимовки!

Пока Эй подбирает ответ, я отвожу в сторону её сказочные волосы и начинаю целовать лунно-белую кожу. Если словами не уговорить, вдруг без слов получится?

— Останешься в проклятых развалинах? — спрашивает она, медленно откидывая голову. — С толпой голодных тварей?

— С тобой.

— Я так и сказала.

— Я тебя понял.

Эй нежно дотрагивается до моего лица и опять пробегает коготками по шее, задевая укус. Я сбиваюсь с дыхания, но пока креплюсь.

— Ты не можешь понять, — заключает Эйка, стягивая с меня одну из простынок, — а если сможешь, то возненавидишь меня за всё, что я с тобой делаю.

Я отвечаю едва слышно, боясь не совладать с голосом:

— Ничего ты со мной не делаешь.

Но очень хотелось бы. И желательно, без ударов о потолок. Её пальцы ласковы, но слова печальны:

— Ты просто себя не видишь.

Да, с зеркалами тут полная муть. Я молчу и стараюсь не шевелиться. Я помню, что ногти у неё острее бритвы, но отстраниться не могу.

— Без меня волки до тебя не добрались бы, — вкрадчиво шелестит Эйка.

И целует. И опять целует. Она сама-то знает, чего хочет?

— Тогда… Ты бы… Погибла… И что… В том… Хорошего?

Я горжусь тем, что завершаю вопрос. Но над выдержкой мне ещё работать. Я обнимаю её так судорожно, что Эйка невольно вздрагивает:

— А что плохого?

Я пытаюсь перехватить её взгляд:

— Плохо, если всё было зря.

Почему мы так на маяке не жили — не понимаю! Стоило терять время и тащиться в такую даль? Не есть, не спать — бред какой-то…

— Как же твой маяк? — мгновенно угадывает Эйка.

Вот она, игра. Проиграешь или выиграешь — не имеет значения, но я… Меня… Мне тяжело говорить.

— Лампа горит. И не погаснет, пока есть чему гореть, — я произношу это и как будто вижу синюю звезду, сверкающую среди белой вьюги и чёрных волн.

Но видение тут же меркнет.

— А потом? — губы Эйки совсем рядом, я мог бы её поцеловать, но она запретила.

— Потом огонь потухнет навсегда, — усмехаюсь я, — ничто не вечно, видишь ли.

— Да уж вижу!

Она выдёргивает из-под себя вторую простыню и теперь действительно меня видит. Повязки опять в крови, сплошное невезение! Я поскорее прижимаю к себе Эйку, чтобы не успела испугаться. Моя неизбежная погибель что-то возражает по поводу безопасности, но я опрокидываю её в пыльные подушки. Чёрные волосы покрывают всю постель, но Эй кажется такой хрупкой и тоненькой на исполинском ложе, что меня посещает идиотское опасение — не раздавить бы её! Эй только усмехается:

— Думаешь так меня удержать?

Я всё ещё страшусь оказаться за воротами и удручённо вздыхаю:

— Надо же как-то подлаживаться!

— М-м! Ну, подлаживайся, ― милостиво ухмыляется она.

Я весь вечер добиваюсь этой улыбки. Когда уже Эй перестанет смотреть на меня как на белку, объевшуюся волосатых ягод? На всякий случай я перебираюсь к её щиколоткам — подальше от клыков. Ноги у Эйки длинные, целовать их можно долго. Я понемногу поднимаюсь выше, но, когда ноги заканчиваются, она произносит тихое и властное «нет». Проклятие. А в лесу так холодно!

— Этого я не выдержу, — угрожающе предупреждает Эй.

— Зубы отрастишь?

Она швыряет в меня подушкой, но я уклоняюсь. У меня не такая плохая реакция, а с Эйкой скоро станет молниеносной. К счастью, её гнев быстро сменяется милостью.

— Иди сюда…

Она просит так жалобно, что приходится подчиниться. Ужас, что такое эти вампиры! Абсолютные хищники. Глазом не успеешь моргнуть, как окажешься у неё внутри.

— Тс-с, всё будет нормально. Вот так… Не торопись. Дыши… — нашёптывает мне обволакивающий голос.

— Сама попробуй дышать!

Ладоням всё ещё больно, и я падаю на локти. Лицо Эйки сразу оказывается так опьяняюще близко, что из совета не спешить опять ничего не выходит. Но, по крайней мере, удаётся избежать опасных превращений. Эйка кромсает когтями деревянный орнамент в изголовье, а её клыки слегка отрастают, но в этом даже есть нечто завораживающее. Вся здешняя красота такая, и вся она в Эйке. Лишь в самом конце эта красота подхватывает мой стон, а её когти срываются с резного щитка и пролетают на ничтожном расстоянии от моего лица. Но нет, она просто вспарывает подушки. И опять пытается сломать мне что-нибудь, жадно обхватывая ногами. Это неважно, я хочу вечно видеть её лицо — вот таким, как сейчас, хочу вырвать у неё новый возглас. И чтобы она не смела отсылать меня в лес.

Задохнувшись от крика, я падаю в её волосы, и мне мучительно долго не удаётся смирить приступы дрожи. Всё-таки это нехорошо, совершенно нечестно быть настолько пленительной! Опомнившись, я натягиваю на нас простыню, потому что Эйка в моей крови, и лучше ей этого не видеть.

Потом я опускаюсь головой на её грудь и смотрю, как в окне меркнет закатное зарево. Я не слышу как бьётся у Эйки сердце, но улавливаю чуть слышный гул и пытаюсь представить, как неведомая сила с бешеной скоростью гонит тёмную кровь под её кожей.

— Значит, ты опять прав… — роняет Эй, задумчиво ведя пальцем по истерзанному щитку.

Я сдуваю волосы, упавшие ей на лицо, и не спешу отвечать, чтобы не вспугнуть удачу.

— Как ты это делаешь? — хихикает Эй. — Можно ещё раз?

Можно сколько угодно. Но рано или поздно придётся заговорить.

— Считай, что ты права, мне всё равно, — отвечаю я, наконец, — всё же ты в разуме, а я нет.

— С чего ты взял, что я в разуме? — обижается Эйка. — Будь оно так, я бы тебе не показалась! Тут, в замке. Но я, знаешь ли, столько о тебе думала, столько всего представляла, что разум там и остался.

И начинает подробно излагать, что именно она представляла. Нарочно нарывается. Мстит за непослушание. Её безумно трудно понять, и, видимо, не надо понимать. Надо или любить её, или уже убить, или дать ей убить меня. Ибо то, что она рассказывает, надо забирать в могилу.

Я невольно задумываюсь, какой магией надо владеть, чтобы всё это провернуть со своими телами, и Эйка сердито выпутывает пальцы из моих волос.

— Хватит уже! Я тоже хочу краснеть, да не умею, — сообщает она с обидой. — Я не знаю, как говорить с тобой, как быть с тобой, как не убить тебя! А у тебя одна дурь на уме. Очнись наконец!

Нет нормально, да?

— Ты несправедлива, — делаю я горький вывод, — я как раз думал о высших материях, вроде жизни, любви и смерти. Верни руку.

— Куда вернуть? — уточняет она насмешливо.

— Дай мне, я сам разберусь.

Эй не спорит, но продолжает хмуриться. Я довольно пристраиваю её лапку у себя над сердцем. Так-то лучше.

— Чувствуешь? — спрашиваю я немного погодя.

— Тик-так? — кисло уточняет она. — Ещё бы мне не чувствовать!

— Ну вот, — объясняю я, — это жизнь. А это — смерть.

Я чуть поднимаю её кисть, и Эй недовольно царапает пустоту когтями.

— А в чём смысл?

— В любви, — ухмыляюсь я, — И в Связи. В том, что мы вдвоём. Разве нет?

— Я твоё сердце и так слышу. Даже через стенку, — ворчит она, высвобождая ладонь.

— Ну и слушай, — зеваю я, — с удовольствием поделюсь с тобой жизнью.

Эйка с досадой клацает зубами.

— Говорю же, у тебя сплошной вздор в голове! — хмуро бросает она, прежде чем зарыться под крыло.

* * *

Эйка не отправляется на охоту, а я не покидаю замок — ни вечером, ни утром следующего дня, ни через утро. На меня накатывает неодолимый сон. Или так действует Связь, или я соскучился по тёплой постели. Мне кажется, я просыпаюсь только для ласки, или от ласки, или когда Эйка заставляет меня поесть. Она твёрдо уверена, что всю дорогу я голодал. Я даже в пищу не гожусь, потому что она пьёт кровь, а не грызёт кости. Её упорное желание меня откормить при этом выглядит подозрительным, но у меня нет сил спорить.

Поздно ночью или рано утром Эйка будит меня в очередной раз, нежно поцарапав когтями за ухом. Она взяла манеру забираться мне за спину, если мы просто лежим вместе. Считает, что так безопаснее. Я начинаю привыкать к тому, что среди ночи на меня забрасывают ногу или накрывают крылом, так даже теплее. Но вот эти поскрёбывания до сих пор вызывают оторопь.

— Я слетаю на охоту, — вполголоса предупреждает Эй.

В моей душе пробуждается слабый отголосок совести. Надо было настоять, чтобы она подкреплялась вовремя! Но прошлая охота Эйки так затянулась, что теперь я не могу ничего ответить. Разве что кивнуть. Я слушаю, как трещит пламя в огромном камине, и смотрю только на это пламя.

— Я не сбегу, — шепчет мне в шею Эйка, — я больше не пропаду, если ты не захочешь. Но тогда и ты не пропадай.

— Я-то куда денусь?!

— Вообще за дверь не высовывайся, — остерегает она, — а то тебя съест кто-нибудь! Лучше я сама тебя съем.

Я невольно улыбаюсь:

— Станешь биться за меня с тварями из зеркал?

— Это будет самый короткий бой, — пренебрежительно бросает Эйка, — я их вижу, а они меня нет!

— Повезло тебе! — вырывается у меня. — А разве они могут смотреть?

— Зеркала могут, — Эйка с недоброй усмешкой обводит взглядом голые стены. — Тут они тоже были, но я все выбросила. Я ведь нежить, у меня нет отражения! Вот эти уроды и не могли мне помешать. Но надоели до зарезу. То лопали друг друга, то лапали. Нет уж, им бы я тебя не уступила!

Я поворачиваюсь к ней, но Эйка осторожна и не позволяет распускать руки.

— Лучше не рискуй, пока я голодная. Наловлю зверья, тогда и продолжим.

Я уже понял, почему тут целый этаж завален нетронутыми тушками, но всё-таки спрашиваю, погладив её плечи:

— Каково это?

Эйка недоумённо моргает:

— Гонять белок? Муторно.

— Я хочу сказать, как ты сама? — я пытаюсь точнее выразить мысль, но слишком мало в этом разбираюсь. — Как ты обходишься?

Эйка хмурится, но, кажется, улавливает, о чём я.

— А! Белки невкусные, — докладывает она, — и безмозглые, ничему не учат. К тому же, мелкие. И впрок их не запасёшь, потому что кровь надо пить, пока она живая. Раньше я могла неделями не беспокоиться, теперь охочусь каждую ночь. И всё равно трудно с собой справляться.

— Ты изумительно справляешься, — уверяю я.

Эйка не спешит отвечать, играя памятной монеткой, которую я повесил себе на шею.

— Я сама хотела поглядеть, выдержу или нет? — произносит она наконец. — В общем, терпимо. Если не вспоминать, как было раньше. Мне теперь сложнее превращаться. До леса долечу, а до океана уже нет. Зато я стала лучше переносить солнце. Ну, ты доволен?

Кажется, Эй всё-таки готова задержаться. Она вдруг наклоняется и прихватывает губами мой сосок — как раз над сердцем. Но я не могу сейчас баловаться.

— Тебе плохо? — допытываюсь я, затаив дыхание. — Я сбил тебя с толку, и что? Ты теперь умираешь?

Эйка поднимает лицо, и в её глазах вспыхивают искры от пылающего в камине огня.

— Я не умираю, — усмехается она, — я не живу в полную силу и, видимо, проживу меньше, чем могла бы. Но я предупреждала, для меня жизнь и смерть понятия относительные… А ещё я должна была солгать, что это не так. Но тогда ты решил бы, что я совсем непонятливая.

— Ты про что? — немею я.

— Про то, как нехорошо высасывать чужие жизни, — неспешно растолковывает Эйка, пока её ногти выводят на мне незримую роспись, — но так уж заведено. Всякий волен заболеть или забрести в болото. И на всякого может напасть тварь, вроде меня. Это лишь один из способов окончить дни. Не самый мучительный, заметь.

Напоследок она скользит пальчиком по моим губам и прибавляет:

— В конце концов, у всякого есть право защищаться.

— Зачем тогда белки? — я потерял нить рассуждений где-то посередине.

— Затем, чтобы ты мог меня терпеть, а я могла тебя не кусать, — Эйка усмехается, наматывая на палец бесконечную чёрную прядь. — Способ провести по-человечески то, что вы называете жизнью.

Задача не из лёгких, не всем людям под силу. В себе я, например, не уверен.

— Это слишком серьёзно, — качаю я головой, — я должен отплатить тебе чем-то подобным, раз всё из-за меня. Хочешь, тоже буду питаться белками?

— Я обдумаю твоё предложение, — обещает она, — а пока не вздумай отнимать мою пищу.

Я пытаюсь объяснить, что вовсе не это имел в виду, но Эйка делает предостерегающий жест. Что, зеркала проснулись? Они иногда оживляются по ночам. Можно различить, как за стенкой кто-то бегает по стенам и потолку. Или как двери хлопают. Сейчас всё тихо, но у меня не самый чуткий слух.

— Чщ-щ! — Эйка прижимает ухо к моему сердцу и начинает отбивать пальчиком ритм.

— Потрясающе, — улыбается она, — завораживает.

Прохладные пальцы сбегают ниже, выписывая коготками новый узор. Я уже весь в этих узорах, в невидимой многослойной вязи её прикосновений.

— А теперь быстрее… Тик-так! — радуется Эй, ускоряя дробь.

— Долго тебе осталось? — спрашиваю я, обмирая.

Что делать, если ответ меня не устроит? Обняться с ней и прыгнуть с самой высокой башни?

— Сколько? — теряется Эй. — Кто же знает свой век! Или ты думаешь, что я уже рассыпаюсь? Да я от силы на год тебя старше! Как-нибудь проскриплю немного.

— Разве по вам поймёшь? — не могу я успокоиться.

— Ну да! Ты ведь даже не знаешь, что я такое!

— Я знаю, что ты вампир.

Эйка опирается на локти и смотрит на меня с огромнейшим уважением.

— Всё-таки ты неимоверно умный, — объявляет она, — ты как же это сообразил?

— Мне объяснил по дороге один человек. Волшебник.

— Тот, что сидел в дупле? — прищуривается Эйка.

— Нет, этот сидел в клетке.

Я рассказывал ей кусками про своё путешествие. Не помню точно, что говорил, а что нет, но на грустном я старался не останавливаться. Она меня и так жалеет. Неясно за что. Себя бы пожалела!

— Тебе пора на охоту, — вспоминаю я на редкость кстати. — Извини, я не знал, что это так важно. Теперь буду выпроваживать тебя по будильнику.

Её взгляд становится задумчивым.

— У тебя есть будильник?

— Да, я с собой захватил.

Хотя он, скорее всего, заржавел в кармане. У Эйки подрагивают уголки губ.

— Ты захватил Перо, будильник и пару книжек.

Вообще-то, не только. У меня и нож был. Два.

Эй медленно наклоняется и целует меня в нос.

— Я ненадолго, — обещает она, — туда и назад.

И так уже рассвело, поздновато для полётов. Но я не возражаю, я зачарованно смотрю, как она соскакивает на каменный пол и перебегает по бледно-розовой дорожке, которую утренний луч расстелил от окна до постели. Край простыни облит этим сиянием — точь-в-точь, как белая кожа Эй. Поморщившись от света, Эйка потягивается и отбрасывает волосы за спину.

— Не гляди, если не хочешь, — разрешает она, готовясь к перевоплощению.

Я хочу. Я слишком долго сюда добирался и всё ещё скучаю. Уже скучаю.

— Я предупредила, — ухмыляется Эйка.

Она превращается одним махом, за время длинного прыжка на каменный подоконник. К этому надо привыкнуть и невозможно привыкнуть, но это красиво до безумия. Настоящая магия, я так не умею. Но это опасный момент, и я замираю, чтобы не привлечь её внимание. Через мгновение Эйка распахивает оконные створки, расправляет крылья, и её насквозь пронзает сверкающее копьё. Это так внезапно и жутко, что до меня не сразу доходит, что произошло. Эйку отбрасывает назад, и на пол она падает уже в человеческом облике.

Я вскакиваю на ноги, забыв, что подо мной кровать, делаю шаг, падаю, вскакиваю опять и кидаюсь к ней. Ничего не понимаю и разворачиваюсь к окну, но Эй ловит меня за ногу — чересчур ловко для раненой. Теперь мы оба лежим на каменной мозаике, и наши лица так же близки, как минуту назад, когда беда ещё не случилась.

— Куда? — голос Эйки звучит тихо и пугающе ровно. — Тебя даже не видели! Они уверены, что попали в меня, и не пойдут дальше. На этом всё.

Ещё бы они не были уверены! А я вот никак не поверю, и в груди болит так, будто это меня проткнули.

— Кто там? — спрашиваю я, задыхаясь. — Их сколько?

— Твои друзья оборотни. Штук пять или шесть, я не успела сосчитать.

Когда Эйка усмехается, губы окрашиваются чёрным, и я вдруг понимаю, что эта кровь её, а не чужая.

— Не шевелись. Надо вытащить из тебя эту штуку.

Или не надо вытаскивать? Нет, ну не так же оставлять! Эйка свернулась калачиком и не даёт посмотреть, что с ней. Но чёрная лужа уже расползается по полу.

— Легче не станет, — говорит она, проглотив кровь, — это серебро, для меня всё равно что яд. Потянешь обратно — сделаешь хуже.

Серебро для неё яд?! Очень давно она про это упоминала, но какой тут смысл? Я уже ни в чём смысла не вижу. Мир будто распадается на бесформенные куски, пока я поднимаюсь с чёрного пола, дохожу до меча, прижимаю ногой копьё за спиной Эйки и отсекаю ядовитое острие. Оно катится по полу, как отрубленная змеиная голова, и посверкивает в лучах бледного солнца. Оно выглядит безобразно острым и покрыто незнакомыми письменами. Ни разу не видел у оборотней такого оружия! Или это какие-то другие оборотни?

Я бессознательно поднимаю глаза. Окно распахнуто, но холода я не чувствую. Я неподвижно смотрю, как пробираются к воротам несколько чёрных точек. Должно быть, лёд уже застыл. Меч всё ещё у меня в руке, и я представляю себе, как хорошо было бы их догнать. Но они уже одолели больше половины пути и скоро будут в безопасности.

Так им кажется.

Я зажмуриваюсь и опускаюсь на колени возле Эйки. Кладу меч и берусь за древко копья, липкое от ледяной крови. Оно крепко засело в точке соединения нижних рёбер, пройдя наискось. Позвоночник не задело, но важно это для неё или нет? Я тяну, Эйка терпит, а потом начинает кричать. Меня колотит, и пальцы то и дело соскальзывают.

Я встаю опять и ищу, чем обтереть руки. Моя рубашка вполне подойдёт, она из волчьей шерсти, всё равно уже не смогу носить! Обматываю ею обрубок копья и, наконец, выдёргиваю. Вопль Эйки будет стоять у меня в ушах до конца дней. Когда я беру её на руки, она кажется такой тяжёлой, будто сделана из цельного мрамора. Белого, словно снег. А совсем недавно казалась лёгкой, как птичка! Я устраиваю Эйку на постели, раздираю оставшиеся простыни и перевязываю её, как могу. Но кровь всё равно течёт. Мне кажется, её уже слишком много вытекло.

— Оставь, — бормочет она, вытерев рот ладонью, — дай мне полежать, само зарастёт.

Зарастёт, да? У меня вырывается нервный смешок, но вдруг, правда, случится чудо? Эйка оправляется от повреждений быстрее, чем обычный человек, а серебро мы убрали. Но она выглядит такой прозрачной, будто вот-вот растает в воздухе. А я не хочу даже думать про такое. В добавок эта лужа на полу…

— Что мне сделать? Только скажи! — заклинаю я Эйку. — Может, какая трава нужна или сок древесных корней?

А что? Некоторым помогает. Но Эйка смотрит на меня, как на идиота. Обожаю, когда она так смотрит!

— Не кричи мне в ухо, — просит она, — я не оглохла. И сделай поменьше света.

А да, да…

Я бросаюсь к окну, запираю рамы и задёргиваю портьеры.

— Камин гасить?

— Нет. Ты же замёрзнешь.

Эйка так и лежит, не шевелясь, на боку, только глазами следит за моими бесцельными метаниями. Это так на неё не похоже, что выть хочется. Как это могло случиться?! Я подтаскиваю покрывало с отмытыми от пыли островами и океанами и хорошенько заворачиваю Эйку. Мне всё кажется, что ей холодно, но это уже мой бред.

— Послушай, — говорю я ей, — от меня всё равно нет прока. Давай я схожу на охоту, кровь тебя точно развеселит!

В её взгляде читается недоверие.

— Тебе надо есть. Это главное, как я понял, — повторяю я настойчиво.

— Мне пока некуда есть. А к вечеру я сама выберусь, — Эй говорит одними губами, но на удивление ясно. — Я не пропаду, Ильм. И не смей никуда ходить.

Догадалась. Плохо я владею лицом.

— Когда они вернутся… — начинаю я возражать.

— Зачем?! — Эйка кричит на меня, но тем же свистящим шёпотом. — Оборотни не владеют колдовством и нипочём не сунутся в замок!

— А ну как сунутся?

Мне становится жутко. Она и так еле держится, а если сюда нагрянут все шестеро, что я стану делать? Лучше встретить их где угодно, но не здесь. Мне так кажется. А Эйке нет.

— Если сунутся, зеркала их задержат, — выговаривает она с усилием.

— А вдруг не задержат?

Она улыбается чёрными губами.

— Тогда ты встанешь у двери с мечом и будешь запускать их ко мне по одному. Но пока этого не произошло, будь здесь. Мстить за меня не надо.

Конечно, ей плохо и страшно и… Я так и не понял, как ей помочь. Я опасливо оглядываюсь на дверь, но всё-таки сажусь рядом с Эй. Она только того и ждёт — мигом высовывает из-под покрывала свою ручку и обхватывает моё запястье. Её пальцы, как оковы — такие же холодные и неумолимые.

— Вот теперь я тебя не выпущу, — сообщает она удовлетворённо, — пусть волки отбегут подальше.

— Ты так за них беспокоишься! — я пытаюсь улыбнуться, но получается криво.

— Я за тебя беспокоюсь. Как ты собрался идти через замок?

— Быстро, — со второго раза я усмехаюсь увереннее, — или в окно бы выбрался.

— Шею сломаешь, — предвкушает Эйка, — придётся тебя доедать.

— Зря ты так, я замечательно лазаю по деревьям. И верёвка имеется.

— Ну, зарубят тебя, а чего ради? — шепчет она устало. — Я у них всю добычу перетаскала, они меня выследили, и правильно. Это я сплоховала. Совсем растеряла чутьё!

Нет, вина моя, я же их привёл. Как можно было забыть о воротах и погоне?! Волки вроде как потеряли меня, но вдруг они не меня искали? Я не могу оторвать взгляд от лица Эйки — выживет или как? Я и так сокращаю её дни, а теперь ещё это!

— Не смей, — упорно повторяет Эй, — поклянись, что забудешь про оборотней. Или я тебе глаза выцарапаю и ноги переломаю. На это мне сил достанет.

— И ума достанет? — поражаюсь я.

— А то! Лучше такой, чем мёртвый.

Её забота поневоле берёт за душу. Я киваю, хотя и с большой неохотой. Удивительно, до чего мне хочется испробовать меч! Я привык делать усилие над собой, чтобы начать драться. А теперь вынужден делать усилие, чтобы не начать. Даже мысль о том, что меня прикончат, не сбивает настроя. Лишь бы добраться до тех уродов! Но что тогда будет с Эй — умрёт от голода?

Не найдя ответа, я ложусь рядом, укутываясь с ней одним покрывалом. Я глажу её лицо и волосы, я говорю, что всё будет хорошо и даже лучше. И сам себе не верю.

— Я сейчас усну, — предупреждает Эйка, внимательно меня выслушав, — тебе покажется, что уже всё. Но потрудись не кидаться головой в озеро.

Как я должен относиться к таким словам? Я скольжу пальцем по её губам, сухим, как осенние листья, и на моей коже остаётся чёрный росчерк. Я хочу поцеловать её, потому что мне уже всё равно. Но Эйка отстраняется с сердитым шипением.

— Моя кровь для тебя, как серебро для вампира! — свирепо предупреждает она. — Будь любезен её не пить. И так мало осталось.

— Чем же мне заняться?

— Жди, — шелестит Эйка, прежде чем закрыть глаза, — и не забывай, что мне обещал.

Я жду. Жду и думаю, зачем я её послушал? У неё же бред! Наверное. Трудно разобраться в её состоянии. Эйка не задыхается, но она и не дышит. Нет смысла проверять, бьётся ли её сердце, нет возможности понять, есть ли у неё жар. Она так холодна и недвижна, будто из неё разом вытекла вся магия. И мне кажется, что она солгала. Нарочно. Чтобы я не ходил из замка.

Неправда, что для исцеления ей достаточно полежать. И неправда, что она обойдётся без свежей крови. Я наблюдаю за ней весь день и вижу, как заостряются её черты и тускнеют волосы. Я дал слово, но больше не могу это наблюдать. Если она не очнётся до темноты, я сам что-нибудь сделаю. Пока не знаю что, хотя уже догадываюсь. Но тут не обойтись без Эйки, а она не просыпается.

С наступлением вечера я понимаю, что ей недостанет сил ни на какую охоту. А если я сам пойду в лес… Что же, добраться ночью до деревьев, не попасться оборотням, расставить силки, потому что добыча нужна живой, дождаться, пока попадётся кто-нибудь крупнее мыши, вернуться обратно, минуя мёртвые льды и зеркала… Я легонько прикасаюсь к клыкам Эйки, и результат налицо. От первой капли крови она открывает глаза и награждает меня затрещиной.

— Тебе надо откуда-то брать силы, — увещеваю я её, — а моя кровь тебе нравится, сама призналась!

— Ты больной? — осведомляется она, сплюнув кровь на подушку.

Не стала глотать. И что за характер?

— Я-то здоров. А ты и так мертвее мёртвого — куда уж дальше?

— Желаешь присоединиться? — сипит она.

Я пытаюсь говорить разумно:

— Не обязательно пить всё, можно брать понемногу. Ты ведь уже так делала!

— С каждым шагом пропасть ближе, — злорадно напоминает Эй.

Она бы на себя поглядела, а потом перечила! Жуткое зрелище — вся высохла, как трава под солнцем, а рассуждает! Такое ощущение, что она не сама говорит, а кто-то изнутри — разумно так, словно ничего не происходит.

— Либо соглашайся, либо я прыгну в озеро. Не хочу, чтобы ты у меня на руках умирала. Ты страшная, когда умираешь, — я неторопливо проговариваю всё это и выдавливаю кровь из пораненного пальца.

Капли падают на постель одна за другой, и Эй отвечает крепким словом. Слишком крепким, я такого не заслужил. Но я же вижу, что на неё действует! Она не сводит глаз с этих капель. Надеюсь, ещё не поздно. На минуту её лицо ожило, а теперь опять стало похожим на череп, и глаза запали, словно всякое движение в них угасло. Я не хочу это видеть, я хочу вернуть Эйку.

— Всего глоток, — упрашиваю я её, — вдруг больше и не нужно? Обещаю исправно носить тебе белок!

— Ты так настаиваешь! — вымученно усмехается Эй. — Уверен, что я смогу оторваться?

— Ты сейчас хилая, ― отмечаю я, чуть поразмыслив. ― Видишь канделябр на камине? Получишь им по голове, если что.

— Ищешь повод, да? — кривится она. — Считай, что уговорил. Но только разочек.

Значит, правда, всё так плохо? Видно, что плохо. Я поспешно пододвигаюсь, но Эйка останавливает меня прозрачной рукой.

— Обрадовался! — её голос так слаб и бесцветен, что слушать больно. — Сначала убери лишнюю кровь.

Я поспешно засовываю в рот проколотый палец и отправляюсь за синей водой. Прижигаю ранку, разматываю повязки на руках — и зачем Эй столько их накрутила? На остальные бинты у меня не хватает терпения, но и ножа под рукой нет, вот ведь… Я хватаюсь за меч и поспешно срезаю с себя присохшие тряпки. Как назло, руки дрожат и получается медленнее, чем хотелось бы.

— Только не заколись! — тихо пугается Эйка. — И не отрежь себе что-нибудь непарное.

Меня начинает душить смех. Непонятно, как я справляюсь с задачей, не получив новых ранений. Эйка удовлетворённо щурится и даёт свежее указание:

— Подними наконечник копья.

— Это ещё зачем?!

— Поиграем в постели, — скалится она, — много ты понимаешь! Бери и иди сюда.

Призыву вампира трудно не подчиниться. Острие я прячу по подушку, а сам укладываюсь с Эйкой. Эй больше не улыбается, и это хуже всего.

— Не двигайся, — приказывает она, — укус действует с каждым разом сильнее. Но что бы ты ни почувствовал, не пугайся, это пройдёт. Только не давай мне увлечься! Если начнёт кружиться голова, воспользуйся серебром.

Я смотрю на неё с ужасом.

— Просто приложишь металл к моей коже, — невозмутимо разъясняет Эй, — мне придётся от тебя оторваться. Можешь всё забыть, но про это помни.

— Запомнил, — уверяю я хрипло, — начинай, я ведь не железный!

— А зря, — Эйка морщится, но перебирается ближе — одним неуловимым движением.

Глаза закрыть, что ли? Не могу закрыть!

— Повтори, — требует эта полутень.

— Серебро, — цежу я сквозь зубы.

Она кивает и склоняется к старому шраму. Всё происходит бесшумно, едва уловимо. Я ощущаю короткий резкий укол в тот миг, когда Эйка погружает клыки, а дальше уже ничего не чувствую. Только плечо немного немеет, и огонь камина становится ярче. Потом Эй легонько целует меня чуть выше укуса и снова целует — ещё немного выше. И ещё раз, и ещё. Я не вспоминаю про серебро, она ведь спрятала зубы! Но мне так не хочется, чтобы это прекращалось, что я упрямо тянусь к ней, хотя пора убраться подобру-поздорову. На какой-то миг мне кажется, что Эйка совсем поправилась. Она почти такая, какой была до проклятого копья, только глаза не смеются.

— Ну, тише, тише, — повторяет она, мягко меня отстраняя, — ну что тебе? Больше нельзя. Нет, нельзя. Я ведь объясняла.

Объясняла или нет, какая разница? Её кожа опять мягкая и нежная, и я не могу к ней не прикасаться. Это совершенно необходимо, как же она не видит? Мне кажется, что я нахожусь в совершенно ясном сознании, я всё понимаю и помню, мне всего-то нужна Эйка. Не для чего, просто так. Я знаю, что ей необходим покой, а мне больше нечем ей помочь, но я ведь имею право быть рядом? А она пихается! Я успеваю отбросить волосы от лица Эйки и настойчиво пытаюсь поцеловать её губы. Теперь они в моей крови, а не в её, так почему нельзя?

— Стой, лучше не надо, Ильм, ну не надо, — повторяет она тихонько, — ну, потому что. Ну, хорошо, давая я сама. Я сама, раз тебе невтерпёж.

Она всё-таки целует меня, и я ощущаю тёплую соль. Не могу понять, это кровь или слёзы? Вампиры вообще плачут? Эйка медленно слизывает эту соль с моих губ и плавно обнимает за шею, чтобы не дёргался. Я не дёргаюсь, я готов замереть навеки, только бы это не прекращалось. Когда она покрывает мои губы быстрыми поцелуями и глотает моё дыхание, я не в состоянии вообще ни о чём думать. Кроме того, что едва не потерял её навеки.

— Тебе нельзя шевелиться, — вспоминаю я, когда Эйка соскальзывает свободной рукой по моей груди, по животу и дальше.

— Не собираюсь я шевелиться, — заверяет она, — сам лежи тихо.

Я порываюсь ответить, и она этим пользуется, чтобы проникнуть языком чуть глубже. И глубже. Это дурманит сильнее, чем укус. И ещё то, что она делает со мной под покрывалом. Её пальцы и губы снова ласковые и тёплые, и всё это лишает рассудка. Меня кидает в жар, мне недостаёт воздуха. Эйка перехватывает мои стоны и неотрывно смотрит в мои глаза, а потом тихонько целует веки.

— Ну как, отпустило? — спрашивает она на ухо.

Я неуверенно киваю, я не разберу, отпустило или захватило.

— Тогда прячься, — подталкивает она, — а то я больше не выдержу.

Как тут прятаться? Я вообще тела не чувствую! Но в её зрачках поднимается буря, и я начинаю осторожно отодвигаться. Задеваю подушку и вижу, что Эйка держится рукой за этот треклятый наконечник. Пожалуй, она тоже не заслужила тех слов, которыми я её осыпаю. Это я у Уркиса научился.

— Совсем рехнулась? — я пытаюсь вырвать у неё эту штуку, а она не отдаёт.

Цепкая, кто бы сомневался! Драться с раненой женщиной некрасиво. Но я не зря вспомнил старого друга и догадываюсь использовать зубы. Эйка сгибается пополам от хохота и, разумеется, выпускает наконечник копья. На её ладони остаётся ожог, как от раскалённой кочерги. А эта дура хохочет!

— Ладно, поквитался! — у неё на глазах выступают слёзы от боли, но Эй не в силах успокоиться. — Ты только до крови не кусай, отравишься! А теперь уйди с глаз, я за себя не ручаюсь.

Да пожалуйста!

— И серебро прихвати. На всякий случай, — бросает она мне вдогонку.

Я прихватываю, только чтобы выкинуть эту дрянь в окошко. Но Эйка уже расправила крылья, и взгляд у неё недобрый. Я скрепя сердце закрываюсь в комнатке с водопадом. Идиотизм! Она сейчас непременно что-нибудь учинит. Либо повязки сдерёт, либо на охоту сорвётся, а ей нельзя. Я себя ненавижу. Если бы я, правда, любил её, я бы не прятался по чуланам. Но если я не буду прятаться, она мне всю кровь выпьет, кто тогда будет её любить? Наверное, надо бороться, но не понимаю с чем — с любовью, со смертью? А если они нераздельны?

Я сижу под дверью, обхватив голову руками, пока Эйка крушит всё в комнате. Жду, как она велела. Она вечно велит мне ждать. Рыдаю, потому что мне жаль её до безумия.

А потом за дверью всё стихает.

Поднявшись с пола, я подхожу к узкому стрельчатому окошку. Снаружи сыплет снег, уже весь карниз замело, а зима только началась. Что-то будет к концу зимы? И как, однако, выбираться отсюда? Перегнувшись через подоконник, я различаю окна нижних этажей, узорные колонны и головы каменных чудищ, высеченные ради устрашения и восхищения. Я бы попробовал по ним слезть, но вода под стенами не замёрзла. Дальше-то как — вплавь?

Я захлопываю окно и продолжаю размышлять, прислонясь к расписному шкафчику, оставшемуся от прежних хозяев. В этом замке много необъяснимого. В одних помещениях даже стены ободраны, зато в других полный порядок. Может, они уходили постепенно? Одни спокойно, другие в спешке? Или вовсе не уходили, а отступали, теряя лестницу за лестницей, коридор за коридором? Пока не заперлись, как мы, в одной из дальних комнат. Я так думаю, они никуда не делись отсюда. В обычном смысле. Они и сейчас здесь. Прячутся по углам зеркал, ненавидя чужаков. И не помнят ни о чём, кроме этой ненависти.

Я рассеянно верчу в пальцах пузырьки с ароматическими жидкостями, со снадобьями от бессонницы и головной боли. Золочёные ножницы, хрупкие костяные гребни… От зеркала на ручке я отшатываюсь, как вампир от серебра. А если там… Эти? Которые видят то же, что видит зеркало!

Но стекло не заколдовано. Чуть потемнело по краям, однако монстров на дне не видать. Кроме одного. Это я.

Эйка права — вид у меня потрёпанный. Надо побриться, что ли. Я разглядываю багряную дорожку её поцелуев — от укуса и вверх по шее. И меня опять накрывает — совершенно некстати. Укус будоражит страсть, или Связь так действует, или я сам так безнадёжен. Приходится забраться под водопад.

Наверняка воду можно сделать теплее, но ледяная сейчас лучше. Заодно смою с себя чёрную кровь, а то глянешь и испугаешься. У меня уже зуб на зуб не попадает, а я всё стою и стою, глядя в глаза изображённого на стене крылатого ящера. Судя по картинке, это создания жили где-то в горах. На острове есть горы?

Я убеждаю себя, что тяну время из предусмотрительности. А на деле, боюсь увидеть, что случилось с Эйкой. Мне приходится задержать дыхание, прежде чем отодвинуть щеколду. В первый момент кажется, что в комнате никого нет. Окна заперты, но кругом такой бедлам, что я не сразу нахожу Эй. Она целиком поместилась на огромной подушке. Свернулась и спит себе. Постель разодрала в лоскуты, но это мелочи. Впервые с той секунды, когда её ранили, мне становится чуть спокойнее.

Я вытираюсь обрывками простыней и наскоро сушусь у огня. Потом поднимаю кресла, забрасываю в камин сломанное древко копья, оттираю кровь с пола и возвращаюсь к Эйке. Не хочется её тревожить, но повязку пора менять. Эй не просыпается даже от моих неловких манипуляций с бинтами. Только лепечет что-то невнятное. Рана выглядит лучше, но радоваться ещё не время. Я добываю из шкафа последние простыни, укладываю Эйку и ложусь сам. Пристраиваю её голову к себе на грудь, располагаю удобнее её обожжённую ладошку и сторожу рассвет.