Потерянный Рай (джен)

Весь месяц, проведенный дома, Кайн целыми днями размышлял о том, что он увидел в поселении полулюдей. В другое время перспектива проводить целые дни в компании младшего братца могла довести его до белого каления, но теперь, когда у них появилось общее дело и общая тайна, он был почти рад, что он прикован к дому не один, а вместе с Абилем. И это даже несмотря на то, что брату уже через пару дней начали позволять сбегать к ручью и принести воды или сходить за хворостом, тогда как на него отец бросал грозные взгляды, стоило ему хотя бы подойти к ограде. Как будто Абиль не ходил на гору точно так же, как он сам!..

Абиль вел себя как всегда — то есть делал невинные глаза и словно бы не видел в достающихся ему поблажках никакой несправедливости. Нечто подобное происходило всякий раз, когда Кайну приходилось в одиночку отдуваться за их общую проделку. Если брат о чем-нибудь и сожалел, то разве что о том, что в этот раз его все-таки не простили сразу же, а заставили делить с Кайном его наказание. Но Кайн мирился с этим и не ссорился с Абилем для того, чтобы иметь возможность с кем-то обсуждать свой план.

Рассказывать о нем отцу и матери он, разумеется, не собирался. Всякое напоминание о Дереве и об изгнании из Сада могло их только расстроить. Кайн надеялся, что сможет сам как-то уладить это дело с Богом, а потом просто прийти к своим родным и объявить, что Создатель прощает их, и теперь их семья может вернуться в Сад. К желанию избавить своих близких от опасностей, страданий и вечной тоски о прошлом и помочь им снова стать такими же счастливыми, какими они были в маминых рассказах о жизни в Саду, примешивались смутные, неловкие, но тешившие его самолюбие фантазии — если бы он сумел вернуть им Сад, отец бы понял, насколько он до сих пор недооценивал его. А мама всегда видела бы в нем героя, сумевшего сделать то, чего не смог даже Адам.

Месяц тянулся бесконечно долго — дольше, чем любой самый холодный и унылый зимний месяц, хотя сейчас было лето. Разумеется, ни Кайн, ни Абиль не сидели сложа руки — даже без охоты и без поисков другой еды забот у них хватало. Они отчищали и скоблили песком шкуры, плели из травы накидки и обмазывали глиной старые корзины, пока Ева плела новые из свежих прутьев — нудная и кропотливая работа, которая заставляла Кайна, не привыкшего весь день сидеть на одном месте, изводиться от нехватки новых впечатлений и мучительно жалеть о днях, когда он мог с утра до вечера охотиться, искать на скалах птичьи яйца или собирать моллюсков.

Потом отец накопал у берега реки тяжёлой сырой глины и принес ее домой — и тогда Кайну с Абилем, под руководством мамы, пришлось заниматься трудным, но по-своему занятным делом — сперва тщательно месить мокрую глину, удаляя попадавшиеся камешки, а после этого, смешав ее с песком, лепить из этой глины плошки, миски и горшки с округлым острым дном — чтобы горшок твердо держался в углублении в земле или в песке. Это занятие было не таким скучным и противным, как возня с вонючими необработанными шкурами, но все-таки достаточно однообразным — знай себе выдавливай пальцами углубления в будущих плошках или ряд за рядом налепляй над донышко горшка уложенные кольцами колбаски, чтобы получились стенки, а потом разглаживай глину ладонью.

Впрочем, обнаружив, что его горшки и миски куда лучше, чем неловкие и кривобокие поделки Абиля, Кайн незаметно для себя вошёл во вкус и дал волю фантазии, оттискивая на стенках своих горшков и плошек ребристые раковины и улиток, а потом превращая эти оттиски в причудливые сложные узоры. Когда работа была закончена, и мама осторожно переставила готовую посуду в тень, чтобы дать ей просохнуть перед обжигом, Кайн взял остатки глины и слепил из нее ещё несколько поделок — маленькую птицу, свернувшуюся кольцами змею и, наконец, даже фигурки двух людей. Вначале он задумал вылепить из глины мать с отцом, но получившиеся человечки выглядели так уродливо, что он решил — ладно, пусть это будут полулюди. Тем более, что они выглядели так, как будто бы их вылепил из глины кто-то еще менее умелый, чем сам Кайн.

Отец удивился, обнаружив среди сохнущей посуды этих человечков — и нахмурился, когда Кайн безо всякой задней мысли объяснил, что он слепил из глины их соседей.

— Снова полулюди!.. У меня такое ощущение, что ты не понял, почему ты сидишь дома и не ходишь на свою любимую охоту, — мрачно сказал он.

— Мне что, теперь не только ходить к ним, но и думать про них тоже нельзя?.. — с досадой огрызнулся Кайн, уже жалея в глубине души о том, что вообще упомянул о полулюдях. Лучше бы он объяснил отцу, что собирался вылепить из глины их семью, но получилось слишком неуклюже — а потом ему стало слишком жаль собственных трудов, чтобы смять человечков в комок глины и слепить из него что-нибудь попроще.

Отец терпеть не мог, когда он реагировал подобным образом на его замечания (особенно тогда, когда Кайн уже успевал что-нибудь натворить), и Кайн не сомневался в том, что он опять начнет ругаться — но Адам лишь тяжело вздохнул и неожиданно сказал:

— Пойдем, поможешь мне устраивать очаг для обжига...

И, пока они вместе вычищали от золы и углубляли круглую, глубиной в половину его роста яму, в которой им предстояло развести большой костер для обжига новой посуды, Адам вернулся к их неоконченному разговору.

— Знаешь, почему я не хочу, чтобы вы с Абилем ходили на ту сторону горы?..

— Ты думаешь, что это может быть опасно? — ответ представлялся Кайну совершенно очевидным, но все-таки прозвучало это полувопросительно. Раз уж отец решил заговорить об этом — то он, вероятно, полагал, что Кайн чего-нибудь не понимает.

— Да, но _почему_ это опасно? — спросил он.

Кайн задумчиво потёр нос, забыв о том, что его руки перепачканы в золе и пепле.

— Ну, не знаю... Там ведь рядом их жилище. Если подойти к норе какого-нибудь зверя слишком близко, то он может на тебя наброситься. В особенности, если у него детёныши.

— Само собой. Но если бы все дело было только в этом — мы давно могли бы приучить наших соседей к мысли, что нас можно не бояться, — заметил Адам.

Кайн почувствовал, что глаза у него округляются от промелькнувшей в его голове догадки.

— Ты думаешь, они могли нас съесть?! — спросил он с изумлением. — Но мы с ними слишком похожи. Они, конечно, не особо умные и даже не умеют разговаривать... Но даже полулюди не могут считать, что на нас с Абилем можно охотиться!

На этот раз Адам ответил далеко не сразу. Губы отца искривились, между бровей залегла страдальческая складка. Он выглядел человеком, который мучительно старается найти какие-то слова.

— Я не думаю, что они могли принять вас за дичь, — ответил он в конце концов. — Но... понимаешь... полулюди могли причинить вам вред не потому, что они испугались и хотели отогнать вас от своей пещеры. И даже не для того, чтобы добыть себе еду. Они... С ними что-то не так. _Совсем_ не так. Они, должно быть, прокляты или просто безумны. Они делают такие вещи, которых не станет делать ни одно живое существо.

Кайн вспомнил потрясение, испытанное в тот момент, когда охотники резали себя каменным лезвием.

— Мне кажется, я понимаю! — сказал он.

В глазах Адама промелькнуло удивление — и озабоченность.

— Правда? — спросил он с тревогой. — Ты... видел там что-нибудь плохое?

— Они резали самих себя до крови каменным ножом! — выпалил Кайн, почувствовав, что он больше не может держать это в себе. — Брали и резали, вот так, — он провел пальцем по груди. — И из этих порезов текла кровь, а потом тот, кто это сделал, передавал нож соседу, и тот делал то же самое.

— Мерзость какая, — проворчал Адам, но его лицо явственно расслабилось. Кайн мысленно спросил себя, что видел в поселении полулюдей он сам, если его так напугала мысль о том, что могли случайно увидеть они с Абилем?

— …Ну, в общем, раз ты это видел, то ты понимаешь, что они опаснее любого зверя, — подытожил разговор Адам. — Они умнее остальных животных, но при этом у них извращённый, больной разум. Может быть, Бог проклял их за то, что сделали мы с Евой. Может быть, Он хотел показать нам, что бывает с теми, кто не следует Его запретам. Но одно мне совершенно ясно — полулюди могут сделать что-нибудь такое, что ни ты, ни я ни в состоянии даже вообразить.

Когда настало новолуние, и месяц его заточения истек, Кайн вернулся к своей обычной жизни. Но теперь, когда он добывал что-нибудь на охоте или собирал орехи, ежевику и мелкий кислый виноград, он отделял часть своей добычи и, разложив ее каком-нибудь приметном камне, украшал эти припасы листьями, цветами и гроздьями яркой, как кровь, рябины. А потом, усевшись на земле перед собранным подношением, мысленно обращался к Богу, о котором столько слышал от отца и матери.

Когда он сделал это в самый первый раз, то ощутил потребность что-нибудь сказать. Кайн долго размышлял, пытаясь подобрать слова, способные вместить итоги его предыдущих размышлений — а потом сказал:

— Я принес это для Тебя. Если Ты меня слышишь, то, пожалуйста, прости нас и позволь моей семье вернуться в тот Сад, где они жили раньше. Они больше не станут трогать твое Дерево. Им очень жаль, что они не послушались Тебя и съели этот плод, из-за которого Ты сердишься на нас. Если бы Ты позволил им вернуться, то они бы ни за что не сделали так снова. Ты, должно быть, знаешь, как они тоскуют по тем временам, когда всё было хорошо. И полулюди, кажется, тоже тоскуют — даже если они и не знают, что с ними не так. Пожалуйста, избавь полулюдей от их проклятия и научи их разговаривать. Тогда я расскажу им о Тебе, и они тоже смогут жить в Саду — если Ты этого захочешь. И пускай животные снова будут такими, как в рассказах моей мамы. Прошлым летом я нашел в лесу козлёнка и принес его домой. Но он все равно умер, потому что ему было нужно молоко, а у нас его не было. Мне было его жалко, а мой брат вообще плакал из-за этого два дня подряд. Я думаю, мы бы могли дружить с животными и птицами, если бы нам не приходилось голодать и если бы все эти звери не пытались нападать на нас и не крали у нас еду. Правда, я всегда чувствую себя голодным, если не ем мяса, но я думаю, что Ты бы мог это как-то исправить. Мама говорила, что в Саду они с отцом все время были сыты. И что сама мысль о том, чтобы убить и съесть какое-то живое существо, тогда казалась им безумной — все равно что для меня сейчас идея, что можно убить и съесть кого-то из полулюдей. Абилю кажется, что я слишком люблю охотиться, чтобы так жить, но он не прав. Я бы привык. И я хотел бы познакомиться со Старшими и разговаривать с Тобой по-настоящему, как отец с матерью, когда они жили в Саду.

Примерно то же самое — разве что другими словами или с добавлением каких-то новых просьб — он повторил и во второй, и в третий раз, разве что в следующий раз ему уже не пришлось долго собираться с мыслями, прежде чем начать говорить. Конечно, странно было обращаться к собеседнику, который ничего тебе не отвечает и которого даже не видишь, но ведь Бог, по словам матери с отцом, видел и слышал все, что они делают и говорят. Когда они съели тот плод, Его там не было — и все же Бог сразу узнал об их проступке и послал к ним одного из Старших, чтобы тот изгнал нарушивших запрет людей из его Сада. Очень может быть, что Он мог слышать даже мысли Кайна, но для верности Кайн всё-таки предпочитал говорить вслух.

В целом, он был очень доволен своим замыслом.

Кайн понимал, что оставляемую в дар Создателю добычу склюют птицы и растащат мелкие лесные хищники, но полагал, что это не так важно. Во-первых, как бы смутно Кайн не представлял себе Создателя, он все же понимал, что Богу собранная им еда определенно не нужна. Если Кайн оставлял ему часть своей добычи — то лишь потому, что не мог предложить ничего другого. Проливать на камни собственную кровь, как полулюди, представлялось ему слишком диким. Но Бог, наблюдавший за их жизнью, знал, что даже крохи пищи — это та же кровь, основа их существования, без которой они не смогут выжить в этом мире. И его готовность расставаться с ней ради того, чтобы выказать свою преданность Ему и заслужить Его прощение, должна была иметь в глазах Создателя такой же смысл, как его старания найти и принести домой что-то полезное в те дни, когда родители сердились на него, или набрать для матери красивых раковин, рябины и цветов, чтобы ее порадовать.

А во-вторых — если учесть, что после его ухода принесенная в жертву добыча обязательно достанется зверям и птицам, можно было посчитать, что он подтверждал этим действием свою готовность чем-то поступиться ради них и в будущем, вернувшись в Сад, снова жить с ними в мире. Кайн надеялся, что Бог, во всяком случае, поймет по его действиям, что он заботится не только о самом себе.

Михаил слушал Кайна с чувством безысходной грусти. Речь наследника Адама была трогательной, искренней… и душераздирающе абсурдной.

Михаил знал, что он при всем желании не мог бы убедить сына Адама в том, что Сада, о котором он мечтает, больше нет, и что вернуться туда совершенно невозможно — но отнюдь не потому, что Бог перестал их любить или стремился покарать людей за своеволие. Азриэль, скажем, тоже полагал, что Бог намеренно заточил их с его соратниками в их тюрьму. Должно быть, тот, кто чувствует свою вину, всегда будет воспринимать случившееся с ним, как наказание. Адам и Ева слишком сильно злились на себя и друг на друга, чтобы допустить, что Ангелы и сам Господь не чувствуют того же самого. Эта завеса страха и бесплодных самообвинений ослепляла их, мешая им понять, что дело не в досаде Бога на нарушенный запрет, а в том, что мир, которым они не готовы были управлять, просто сломался из-за их безрассудных действий — как если бы Создатель вручил им ещё не распустившийся бутон и обещал, что со временем он раскроется и превратится в чудесный цветок, а люди решили бы не ждать и раскрыть бутон силой.

Кайн считал, что он мечтает говорить со Старшими и с самим Богом так же, как когда-то, еще до его рождения, беседовали с Ангелами его мать с отцом — а между тем, он убежал бы в ужасе, вздумай Михаил в самом деле объявиться перед ним. Его родители не могли объяснить ему, что в прошлом, когда они могли разговаривать с Создателем, они были совсем другими — ведь они сами вряд ли сознавали глубину произошедшей с ними перемены. А сейчас маленький сын Адама не мог бы поговорить не только с Богом, но и с самим Михаилом — он попросту не сумел бы вынести его присутствия и звуков его голоса.

Едва ли Кайн хотел знать правду. Но, если бы Михаил мог поговорить с людьми, как раньше, чтобы между ними не стоял их ужас перед Высшим миром, он бы постарался объяснить сыну Адама, что тот хочет невозможного.

Беда в том, что мир людей нельзя было "спасти" — только насильственно воссоздать заново. Для того, чтобы очистить мир от зла, не уничтожив этим уже поврежденное творение, необходимо было соучастие Правителей этого мира. А для того, чтобы содействовать Создателю в этом деле спасения, люди должны были пройти такой огромный путь вперёд, что завершение этого долгого пути терялось в недоступной даже Ангелу дали. Что же до Кайна, то у него никогда не достало бы воображения даже представить себе такой промежуток времени.

В основе своей побуждения сына Адама были благородными — в конце концов, он ведь заботился не столько о себе, сколько о тех, кого он любил. В сущности, он был достойным сыном Королей, способным позаботиться даже о полулюдях. Но Михаил не сомневался в том, что его заблуждение — как и всякое заблуждение — окрепнув, может завести Кайна очень далеко и сделать жизнь людей ещё хуже и тяжелее, чем она была сейчас.

А потом Михаил почувствовал что-то еще. Чье-то незримое даже для Ангела враждебное присутствие — как будто где-то рядом с ними находилась призрачная тень из числа тех, которые встречались на границе мира, там, где Бытие встречалось с Пустотой. Михаил положил ладонь на рукоять меча, прислушиваясь к своим ощущениям. Он знал, что Малый мир отравлен злом — и все же, до сегодняшнего дня он никогда не сталкивался здесь ни с чем подобным. И ему очень не нравилось, что это ощущение возникло именно _сейчас_, когда наследник Королей, в своей бесхитростной манере, взывал к Старшим и Создателю. Поскольку отозваться на его призыв сейчас могло бы только одно существо — которому уж точно не должно было быть места рядом с кем-то из людей.

«Что тебе снова от них нужно, Азриэль?.. — подумал Михаил, сжимая рукоять меча. — Разве ты отобрал у них еще не всё, что мог?»

Но Азриэль его, конечно, не услышал.