Княгиня и её полеты (гет)

Евгения проснулась на железной кровати с металлическими спинками, под цветным лоскутным одеялом, на пуховой подушке. Всё ее тело приятно ныло, чувствовалась лёгкость необыкновенная. Слегка подрагивали пальцы ног, но не от наркотической жажды, а словно приятные огненные пылинки по телу пробегали.

Шаховская обнаружила себя совершенно раздетой, только серьги в ушах позвякивали, тихонько так, нежно-нежно... Вспомнила, что под утро видела крылья во сне. И летала, парила... . Обрывками помнила,

как слетел с её запястья на пол серебряный браслет. Как отбросила в угол платье и нижнюю юбку. Ничего другого не помнила.

Возле Евгении, отвернувшись к стене на боку спал Распутин.

Шаховская прижалась щекой к его выступающему позвоночнику и нежно потерлась. Внезапно Распутин, не просыпаясь, перевернулся на спину, а Евгения села на постели по-турецки и принялась его разглядывать.

"Некрасивый, — только и думала она, — всё тело — одни торчащие кости, гематомы да ссадины." Евгения смотрела на редкие рыжеватые волоски на груди Григория, обводила взглядом выпирающие ребра своего спящего любовника и невольно считала их: раз, два, три... Увидела она также длинный косой шрам внизу живота: след от неудачного покушения. Крест старинного красного золота на цепочке. Золотой браслет на запястье — подарок Императора. Длинные прожилки на руках. И синяки, синяки... "Неужто опять с кем-то подрался? — мысленно нндоумевала Шаховская. — Не живется спокойно на свете моему Грише. Будто сам на рожон лезет. И ведь не жалуется никому. А говорят, мол, Распутин за Императрицу прячется. Как по мне, так все больше она им прикрывается. Как Ящерка-Левандовская... хорошо, что замуж ее отдали. Чем меньше здесь будет ей подобных, тем спокойней Григорию жить."

-Гулко мне от мыслей твоих, лакомка, — сказал вдруг Распутин и открыл глаза.

Шаховская хихикнула.

-Прости, Гриша. Не хотела будить.

-Так и не будила бы. И вот уже далась тебе та красота-лепота... нешто я женщина, али картинка какая?

Евгения густо покраснела.

-Да будет тебе, — продолжал Распутин, — зато ты у меня красавица. Така красавица, что вот кабы не стерва безноса, а ты бы меня ножом пырнула — как есть от тебя бы и смерть принял.

-Ну на что мне тебя убивать?- Евгения от души веселилась.

-А и вправду, не за что. Ты токмо... уж не думай так громко, утрием завсегда башка гудит. Да не суди никого. У Яшшерки, слышь-ко, и жизни не было. Сама знашь, каково им в Рассее, жидкам-то. А то муж ейный, сволота, да дочек забрал, да полюбовница евонная, курва... Не искала меня Яшшерка, сам ее сюды и привел, аха. Ну так ей бы и отогреться. А чо муж ейный да мене зубья повыбил... дак опосля о нем по всему Петербурху никто не слыхивал, ну кулаки-то, пусть их, моя мужицка харя и не того видала. И матушку амператрицу не суди. Не знашь ты ее долю, а така доля ееная, что не нам с тобою того надобно.

-А ты, Гриша, зачем мысли читаешь? — сказала Евгения, кладя голову ему на грудь и ласкаясь.

-Ух, и смотри же у меня, лакомка! А ну как до вечера не отпушшу, коли дразнить вздумашь?

-А не отпускай... не отпускай...

-Не след, душка-лакомка, не след... скоро дочки с пансиону вернутся. Что им Акилина скажет? Тятенька с бабой подкувыркивается, аха? — оба они смеялись, как дети и радостно возились в белых простынях под цветным одеялом, целовались, щекотались и любили друг друга, как ошалелые, до криков, до хрипов, до сладкой боли...

Через час Евгения на извозчике приехала домой. О морфии она больше не думала. Думала только о крыльях. А ещё о нем. О Грише.

"Да ведь не люблю я его. После Севы... после Севы любви не будет. А жена его... Параскева... что же в головах у них такое, у крестьян этих, если возможно любимого, ласкового мужа в жертву какому-то попу принести? Выходит, она его силой на измены толкала...или нет? Попробуй заставить мужчину делать то, что он делать не хочет, особенно такого, как Гриша... А с ним хорошо. Сладко так, словно по медовому закатному облаку на белой лодочке плывешь себе, а по телу волна огненная разливается... Верно жена его приметила. И нет в Григории никакой петербургской искушенности, порочности, секретов, знаний особых. Ласка его тягучая, янтарная, подземная, словно по осенним желтым листьям змей со змеицей шуршат. Но и небесная она, ласка, звездная. С неба комета прилетела и жарким хвостом обдала... Как же жаль, что нам уже не полюбить друг друга. У меня Сева, у него- Параскева, Пашенька... несчастная женщина. Четверо детей погибли... а она всё себя винила, мол, неблагочестивые поцелуи, ласки запретные. Здесь, в Петербурге, всё можно — и ничего не хочется. А они вот... дикари сибирские... да и поп-самодур с ними."

Тем временем война приносила в лазарет всё новых и новых контуженных. Сестры и врачи не успевали оказывать помощь. Участились летальные исходы. Стешенька во время перекура в сестринской вдруг обьявила, что уезжает с мужем за границу.

-Уедем в Америку, — сказала она Евгении, — мы все устали от этой войны. И я устала от лазарета. От бесполезной жизни. Хочется сбежать.

-Не от себя ли бежишь, Стешенька? — спросила Шаховская, туша сигарету.

-И то верно... все-то ты знаешь, Женечка. Не скрою от тебя — я ведь его и вправду полюбила. А он — нет. Никого не любит. Акилина вот...

-Себя ты любишь, Стешенька, а не его. Кабы любила, знала бы, что жена у него есть. И не от хорошей жизни к нему женщины со всех сторон кидаются. Губит он себя, и такие как ты его погубить готовы... а всё вам любви подавай. Ты бы лучше мужа любила... а, впрочем, пустое.

-А не хочешь ли ты, Женечка, рассказать чего? Может быть ты сама — а? Была?

-Не хочу, Стешенька, и будет с тебя. Ты была — и про то весь свет узнал. А больше тебе ничего не скажу. Думай, что хочешь, да только пройдёт время — сама же в Григория плевать примешься. И всю свою любовь забудешь.

С этими словами Шаховская вышла из сестринской. Больше они со Стефанией не разговаривали.

Прошло ещё несколько месяцев. Неожиданно для себя Евгения поняла, что снова хочет летать на самолёте. Ей до крайности наскучил лазарет. Перевелась в санитарный поезд, но пробыла там недолго. Шаховскую влекло в небо. Решила пойти на Гороховую, посоветоваться "с Гришей ".

-Отчего бы не летать тебе, лакомка? Коли душенька неба просит, аха?

-Напиши Государыне, Гриша, — попросила она его. — Её Величество тебе не откажет.

-А ты сама напиши, душенька. А ежели чего, так и я помогу.

Евгения подала прошение Государю Императору об отправке её на фронт в качестве военного пилота. Царь удовлетворил её просьбу, и Шаховская была зачислена в Первый армейский авиаотряд в чине прапорщика. В её задачи входила воздушная разведка.

Евгения была счастлива. Ей больше не хотелось морфия. Она вернулась в небо и каждую ночь снова видела во сне крылья, но не белые, как когда-то, а молочно-медовые, рассекающие ароматный таежный воздух. Как-то так получилось, что Распутин вытеснил собой всех мужчин, с которыми Евгения близко сходилась, пока проживала в Петербурге. Нет, она не смогла полюбить по-настоящему, однако... Однако "Гриши" в её жизни было настолько достаточно, одно его присутствие настолько заполняло собой всё душевное пространство, что остальные мужчины казались какими-то лишними, ненужными... Для них просто не оставалось места. Разумеется, в свете поползли слухи. "Княгинечка не обременяет себя моралью!" Но Евгения лихо плевала на них.

Раз в несколько недель она возвращалась в Петербург после очередного задания. Тогда Евгения спешила на Гороховую, где дни и ночи напролёт проводила с "Гришей ". Она начала замечать в его квартире новые лица и увы- лица эти по большей части вызывали чувство глубокого отвращения. Появилась какая-то молодая дама с длинными косами, не отходившая от Распутина ни на шаг, хотя выражение её лица говорило о брезгливости и презрении как к нему, так и к его гостям. Дама отрекомендовалась Верой Александровной Жуковской. И Евгения всерьез пожалела, что не было больше с ними Ящерки, художницы Рахили Левандовской, в замужестве Легкобытовой. Она бы прилюдно высмеяла эту Верочку, и не только её — при всей своей беззащитности художница бывала весьма острой на язык. Появилось множество разных проходимцев: купцов, дельцов, воров, шулеров, ювелиров и банкиров. Евгения понимала, что сам Распутин никаких денег у них не берет. А если и берет, то не для себя: такой человек. Не привязывался он к деньгам, считал, что богатство к земле тянет, духу воспарить не даёт. Самым отвратительным гостем Распутина Шаховская считала молодого холеного красавца-князя Феликса Юсупова. Его привела младшая Головина, для чего — Евгения не понимала. Как же его все любили, как восхищались его вкусом, утонченной речью, музыкальным талантом... Но только не Шаховская. От его песен под гитару ей хотелось убежать в уборную и долго-долго рвать, склонясь над ватерклозетом.

Однажды Евгения спросила у Распутина, для чего он приглашает в дом князя Юсупова.

-Мне он, лакомка, не нужен. А я ему — да.

-А как по мне, Гриша, он мерзок.

-Нет, лакомка-душенька. Не мерзок он. Страшен. А почему страшен, так скоро сама и узнаешь. Только чур! — он приподнял указательный палец вверх, — я тебе ничего не сказывал, а ты ничего не слыхала.

Евгения не возражала. Она обнимала своего "Гришу" за плечи и целовала в губы, чтобы больше ни слова не говорил.

Вскоре пришла весть о гибели Рахили Левандовской.

Как стало известно из отчёта полиции, её супруг, купец Александр Легкобытов являлся тайным вождём одной из крупнейших хлыстовских сект Петербурга. Он помог Рахили вернуть дочерей из приюта, оплатил все её долги. Казалось, ничто не предвещало беды. Но однажды под предлогом знакомства с друзьями семьи привёл жену на сектантское собрание. Там ей незаметно подсыпали в чай снотворное, а затем купец Легкобытов раздел спящую супругу донага, положил на импровизированный алтарь из чёрного камня, покрытый церковной парчой и заколол, нанеся удар серебряным кинжалом в сердце.

Стало также известно, что его секта много лет присматривала подходящую жертву для своей "Великой Черной Литургии". Сам Легкобытов не просто так женился на Левандовской: ему была нужна женщина "из-под Сатаны", а Сатаной он и его последователи тотчас обьявили Распутина.

Григорий о гибели своей бывшей ученицы узнал от агентов, что были приставлены наблюдать за ним. Евгения наблюдала, как в квартиру на Гороховой без доклада вошел чеканным шагом высокий человек с фигурными усами и в гражданском костюме, открыл дверь в столовую, где дочери Распутина, Матрена и Варвара играли с отцом в "лапки-тяпки" и громко пробасил:

-Господин Распутин, мне необходимо сообщить Вам нечто важное.

Григорий пригласил нежданного визитера пройти в кабинет, а девочки боязливо переглянулись. Через пятнадцать минут высокий человек с фигурными усами покинул квартиру, а Распутин вернулся в столовую к дочерям.

Матреша и Варя тихо сидели, прижавшись друг к дружке, как маленькие зимние птички. Тут же рядом сидела Евгения, а подле нее Муня. Григорий сел на свое место, привлек к себе дочерей и тихо проговорил:

-Яшшерку не уберег... Порешили ее, хлысты окаянные зарезали.

Девочки тут же громко заплакали. Они очень любили Рахиль-та учила их рисовать, плести кружева. Была им настоящей подругой, советчицей. Заплакала и Муня. А Шаховская осторожно наклонилась к Григорию:

-Как это случилось?

-Дурак я, дурак, — качал головой Распутин, — не отогрел, не уберег. Мне бы и задуматься, что за купец такой ее в замуж зазыват, да уж куда там... Спасителем себя возомнил, аха. Муж ейный, купец-то, как есть сектант да хлыст, убивец окаянный. В жертву деточку мою готовил. Втерся ей, значит, в доверие. Да с хлыстами своими Яшшерку-травиночку и порешил. Сердце ей вырвал, сволочь.

Когда Легкобытова посадили в тюрьму, к нему на свидание тотчас напросилась известная Шаховской Вера Жуковская. Молодая женщина оказалась начинающей писательницей, а писать ей хотелось исключительно о русском сектантстве. Для того и не отходила она от Распутина: литературный портрет русского ересиарха Вера решила писать с него.

На похороны Рахили пришло много народу: художники, молодые евреи-христиане, боготворившие её. Пришёл и Распутин с ученицами. Муня плакала, обняв Любовь Валерьяновну. Ольга Владимировна в черном платье широко крестилась и патетично возглашала: "Радуйся, непорочная!" Распутин стоял у самого креста и шепотом молился. Евгения запомнила, как он сказал, уже уходя с могилы Рахили, словно ни к кому не обращаясь:

-Яшшерка моя Яшшерка, скоро уж свидимся.