Мартуся (гет)

Платон открыл своим ключом дверь, крикнул в глубину квартиры: "Я только на минутку!", сдёрнул с вешалки пиджак здоровой рукой и был таков. Высокая, статная, очень красивая и ухоженная женщина средних лет выглянула в коридор, когда дверь за ним уже закрылась, чуть нахмурилась и тут же вернулась в комнату, где царили вечерние сумерки. Не включая света, подошла к окну. Во дворе переминалась с ноги на ногу рыжеволосая девочка-подросток, в каждой руке у которой было по поводку. Из подъезда вышел Платон, подошёл и накинул ей на плечи свой пиджак, правую руку при этом снял с перевязи, как ни в чём не бывало. Женщина поджала губы. Девочка вручила Платону поводок Цезаря, а сама бережно поправила на себе пиджак, как будто даже погладила лацканы. Сказала что-то, и оба засмеялись, потом развернулись и зашагали в сторону подворотни, удивительно слаженно, Платон явно уже приноровил к ней свой широкий шаг.

— Что это? Зачем? — произнесла женщина. Говорила она нарочито правильно, но с ярко выраженным иностранным акцентом. Красивый звучный голос, очень ей идущий, звучал ровно, почти не выдавая раздражения, но поднявшийся за её спиной с дивана мужчина слишком хорошо знал свою жену, чтобы ошибится. Он в несколько шагов пересёк комнату и привычно обнял женщину за плечи. Мужчина ещё успел увидеть, как Платон и рыженькая девочка в его пиджаке свернули налево, не доходя подворотни, и скрылись за гаражами.

— Ах, это... — В голосе его слышалась улыбка. — Это не "зачем", а "почему".

— И почему же?

— Потому что он правильно воспитан. Девочка — сирота, к тому же по удивительному совпадению наполовину немка, встретившись ему в таких обстоятельствах, она просто не могла не попасть в зону его ответственности.

— Хорошо, он помог ей, — Женщина больше не пыталась скрывать своего недовольства. — Но зачем же это продолжать?

— Ну, видимо, у них оказалось больше общего, чем можно было бы ожидать. Да даже если Платон решил взять над ней шефство, что тебя так беспокоит?

Он уверенно развернул женщину лицом к себе, не выпуская её из обьятий. Она же одной рукой упёрлась ему в плечо, как будто удерживая его на расстоянии, и в тоже время другой поправила воротник его рубашки и погладила его по плечу. В глаза она ему при этом старалась не смотреть.

— Яков, — Она произносила это почти как "Якоб", — это не похоже на "шефство"...

— А на что же это похоже? — улыбнулся мужчина. — Что ты там успела разглядеть за две минуты?

Улыбка сделала его моложе, и от этого сходство с сыном, и до того очень заметное, стало просто разительным.

— Это похоже на начало отношений...

— Дружба, Асенька, это тоже отношения.

— Я не верю в дружбу между мужчиной и женщиной. Это возможно только как... — Она задумалась, подбирая слова, — как этап по пути откуда-то или куда-то.

— Пока это просто дружба, душа моя. Которой, между прочим, и недели нет. А девочке ещё даже пятнадцать не исполнилось, поэтому в ближайшее время тебе совершенно не о чем волноваться.

— Яков, ты просто не знаешь, на что способны пятнадцатилетние девочки.

Она довольно решительно высвободилась из его рук, прошла вглубь комнаты и включила свет. Мужчина проводил её глазами, но остался стоять, оперевшись на подоконник.

— Сдаётся мне, Августа Генриховна, что дело тут не только и даже не столько в пятнадцатилетних девочках. Давай-ка, дорогая моя, ты прямо скажешь мне, что тебя так взбудоражило.

Женщина не торопилась отвечать. Она поправила и без того казавшуюся идеальной причёску, сложила небрежно переброшенный через диванный подлокотник плед, подняла и определила на журнальный столик оставленную тут же газету. Мужчина невозмутимо ждал.

— Яков, ты опять лепишь из мальчика воина, — сказала она наконец, повернувшись к мужу.

Мужчина понимающе кивнул, будто найдя в её словах подтверждение своим мыслям.

— Ася, лепить из Платона уже давно ничего невозможно...

— Это отговорки! — Женщина сердилась. — Зачем ты познакомил его с этим иструктором? Какая ещё ему нужна самооборона? Разве он мало с тобой занимается?! Зачем ты делаешь из него солдата, когда он хочет быть инженером?

— Он мужчина, душа моя, значит должен уметь бегать, драться и стрелять, потому что в жизни всякое бывает, как вновь показала история с девочкой Мартой. А профессия здесь не суть, служить можно по-разному.

— У нас в доме культ службы, — Женщина стиснула руки на груди. — Для тебя важнее службы вообще ничего нет, а Платон хочет — всегда хотел! — быть похожим на тебя.

— Ася, остановись, пожалуйста. Ты кричишь...

Она замолчала. Стояла всё там же у дивана, высокая, тонкая, необыкновенно красивая и в этот момент очень несчастная. Мужчина оттолкнулся от подоконника, быстро пересёк комнату и обнял её, привлёк её голову в своему плечу, нежно провёл ладонями по затылку и спине. Женщина глубоко вздохнула, потом ещё раз, затихла.

— Ася, тебе не нужно кричать, я всегда тебя слышу...

— Нет, не слышишь, и страха моего не понимаешь. Он уже... как это сказать?.. загрыз меня? О, я так и не прижилась в этой вашей стране, у меня никого здесь нет, кроме вас двоих, вообще больше никого нет, а вы не понимаете, никак не понимаете... Нет, конечно, вы любите меня и по-своему бережёте, но вы не бережёте СЕБЯ! — При последних словах она подняла голову и посмотрела мужу прямо в глаза. — Ты никогда себя не берёг, а теперь и Платон... — Она прерывисто вздохнула.

Мужчина с нежностью провёл кончиками пальцев по её лицу от чистого лба по изящной линии скулы до уголка губ, которые отчетливо дрогнули в ответ на его прикосновение.

— Ася, ты боишься за меня уже почти двадцать пять лет, но ничего ведь со мной не случилось.

— Яков, это ты так шутишь? На тебе двадцать один шрам.

— Господи, Ася, да кто их считает?!

— Я считаю. Когда мы познакомились, их было только пять...

— Большая часть этих отметин вообще не заслуживают никакого упоминания, так что завязывай с этой арифметикой, душа моя.

— О да, твоя философия гораздо лучше моей арифметики: "Tue deine Pflicht. Gott wird schon sorgen". Так? И сына ты этому учил и учишь. Только в Бога ты не веришь, вы оба не верите.

— "Делай что должно, и будь что будет". Когда мы познакомились, это было и твоей философией. И у Платона это теперь в крови, причём по обеим линиям, так что ничего не поделаешь. А тренер по самбо нужен не нашему сыну, а этим соседским мальчишкам из неблагополучных семей. Парень прав, пусть делом займутся... Ну вот что, душа моя, давай-ка мы с тобой поужинаем, потому что твоей арифметикой и моей философией сыт не будешь, а Платон, как мне кажется, ещё некоторое время будет занят.

Римма погасила свет в комнате и подошла к окну. До полдевятого оставалось около четверти часа, она не сомневалась, что Платон и Мартуся вернутся вовремя, но всё равно волновалась. Можно ли считать это девочкиным первым свиданием? Встречу под окном у подъезда, которую она пристально наблюдала чуть больше часа назад, трудно было назвать романтической. Но эта встреча была радостной для всех её участников, за исключением, пожалуй, бедной Гиты. И что из этого следует? К сожалению, ничего определённого. Может ли это быть визитом вежливости, подведением итогов, закрытием гештальта? Конечно, может. Может ли это быть началом чего-то большего, важного для Марты? Честно говоря, Римма надеялась именно на это, хотя и сама изрядно корила себя за эту надежду. Парень ей понравился, то, что он сделал, внушало уважение и доверие, такого друга она хотела бы для Мартуси, вот только разница в возрасте, как ни крути, была великовата. По сути взрослый, сложившийся мужчина и девочка-подросток. Конечно, через несколько лет эта разница, это пять-семь лет совершенно сгладятся, но пока это много, очень много. Сегодня на кухне Клавдия Степановна, также весьма пристально пронаблюдавшая сцену под окном, сказала ей чуть насмешливо и в то же время уважительно: "А ведь он шефство над твоей девчонкой взял. Тимуровец...". Против подобного шефства возразить было трудно, у Марты не было ни отца, ни брата, мужчин, время от времени появлявшихся в её собственной жизни, Римма к Мартусе и на километр не подпускала, поэтому вполне понятно, что в жизни девочки не хватало мужского плеча, на которое можно опереться и в которое можно выплакаться. Кажется, Платон Штольман мог стать для Марты таким плечом, и даже хотел почему-то. Вот только чего хотела сама Марта? Такой, как в последние дни, Римма племянницу никогда не видела. Большую часть времени она казалась тихой и сосредоточенной, и при этом её как будто лихорадило. Пылали два жарких пятна на щеках, пересыхали губы, сбивалось дыхание. Дважды Римма не выдержала и подошла пощупать Мартусе лоб, но лоб был прохладным и влажным. Во второй раз девочка поймала её руку и сказала тихо: "Да всё хорошо, Риммочка, ты не думай..." Что не думать и что думать, женщина не знала.

"Любовь — это тоже болезнь", — прозвучал в голове немного грустный, немного насмешливый голос брата. Ох, Женька, не шути так. А впрочем, какие шутки, Римма и сама так думала. Т.е. это она сама и думала сейчас, голосом брата. Сейчас май, завтра восемнадцатое, пятая годовщина того дня, когда они с Мартусей осиротели. Пять лет назад её альтер эго начал время от времени разговаривать с ней голосом погибшего брата. Особенно, если речь шла о Марте, особенно, если Римма, как сейчас, сильно волновалась за неё. Когда сегодня со двора донёсся басовитый собачий лай, Мартуся вскинулась так, что чуть не перевернула стул. Взлетели тонкие руки и рыжие косички, взметнулась подхваченная сквозняком белая занавеска, взмыл в небо звонкий девичий вскрик: "Платон, подожди, я сейчас спущусь!" Римма перехватила её не для того, чтобы остановить, проще коня на скаку было бы остановить, в самом деле, а для того, чтобы поделится теплом, дать перевести дух, хоть немного справиться с собой. А потом отпустила и вот теперь ждала, опасаясь, что вернётся с этой прогулки её девочка уже немного другой. "Она уже сделала выбор, ты же видишь," — опять отозвался Женька в голове. Знать бы ещё, правильный ли это выбор. Не рано ли? И не будет ли потом слишком больно?

Они остановились у её подъезда за пять минут до назначенного тётей Риммой времени. Расставаться с Платоном Мартусе совершенно не хотелось. Хотелось, как Гите, обмотать его поводком, чтобы никуда не делся.

— Завтра вечером я буду занят, — сказал Платон будто в ответ на её мысли, — но могу встретить тебя после школы.

— Завтра не надо, — сказала она очень тихо. — Завтра годовщина смерти родителей, меня Риммочка встретит...

— Понятно. На кладбище поедете?

Это был самый худший из всех вопросов, который он мог ей задать. И он это сразу понял, потому что у неё ничего не получилось сделать с лицом. Её руки мгновенно оказались у него в ладонях, и никакие поводки и перевязи ему не помешали. Только плакать теперь захотелось ещё больше. Марта зажмурилась и замотала головой.

— Кладбище в Харькове. И туда мы тоже поедем, попозже, в июне на пару дней. Но их там нет! — Последнюю фразу она почти выкрикнула.

— Прости меня, пожалуйста, Марта, я идиот. Ты же говорила, что они в авиакатастрофе погибли.

В голосе Платона звучало самое искреннее раскаяние. Она вздохнула и опять выпалила ему всё, что вообще никогда никому не рассказывала:

— И опознавать нечего было, и хоронить. Там общая могила, но... мы знаем, что их там нет. И... их же вообще больше нет, если быть материалистом, так ведь? А я тогда не хочу быть материалистом!

— Ну и не будь, — сказал Платон тихо и задумчиво. — Имеешь право. Мне было пятнадцать, когда отца единственный раз на моей памяти ранили всерьёз. Он тогда почти месяц пролежал в больнице, и несколько дней неясно было, выживет он или нет. Так если бы тогда... — Он не договорил, только дернул подбородком. — Я бы точно перестал быть материалистом...

— А как же твоя физика?

— А что физика? Многие великие физики были глубоко верующими людьми. "Первый глоток из сосуда естественных наук делает нас атеистами, но на дне сосуда нас ожидает Бог!" Это Вернер Гейзенберг сказал, один из создателей квантовой физики и Нобелевский лауреат...

— А ты сам что думаешь? — Марта даже дыхание затаила.

— Ох, Марта, ну и вопросы у тебя... Я думаю, что Тихвины, младший и старший, не чтили ни уголовный кодекс, ни десять заповедей, поэтому и оказались там... где оказались.

Марта поняла, что ей стало легче. Завтра всё равно тяжелый день, но...

— А послезавтра ты сможешь меня из школы забрать? — вырвалось у неё вдруг.

Платон задумался.

— Часа в четыре только если, не раньше...

— А раньше и не надо. В четверг младшие классы уже книжки будут в библиотеку сдавать после уроков, а я там всегда помогаю.

— Хочешь, пойдём в кафе-мороженое?

— Так нас же не пустят с собаками?

— Ну, мы в кафе без собак пойдем, а с собаками потом погуляем...

И снова она ничего не смогла сделать с лицом. Зато говорить ничего не пришлось, Платон и так понял, что она полностью одобряет его план.

— Так я пойду?

— Иди. Только пиджак верни, пожалуйста...

Внизу у подъезда прощались дети, и вот как-то сразу было видно, что всё у них хорошо. Марта явно неохотно рассталась с Платоновым пиджаком и помогла тому перекинуть его через здоровую руку. Потом они некоторое время распутывали сложные петли поводков, причём Платон при этом вовсю пользовался обеими руками, а Марта, похоже, ворчала по этому поводу. Или по поводу сложносочинённых петель? В конце Платон подёргал Мартусю за косичку, а потом протянул ей руку ладонью вверх. Марта прихлопнула сверху, легко, как погладила. Потом подхватила Гиту на руки и скрылась в подъезде. Можно было идти встречать ребёнка и кормить ужином. "К сожалению, даже правильный выбор не означает долгого счастья..." Господи, а это вот это откуда сейчас?! И что значит?..