Мартуся (гет)

Маму свою Яков почти никогда мамой не называл. Она для него, как и для всех, была Мартуся. Однажды, уже будучи постарше, он спросил её, как же так получилось. Пусть все называют, как хотят, но он-то не все. Он же сын, так почему же? Мартуся рассмеялась звонко, как только она умела, потрепала его по голове, чмокнула куда-то в нос, и ответила: "Как только ты научился выговаривать букву Р, так сразу я из мамы превратилась в Мартусю. Наверное, ты просто решил попрактиковаться, а потом тебе понравилось". А ему и правда нравилось забавное это имя, и как-то очень оно ей подходило. Мартуся была светлая, солнцем поцелованная, с копной густейших рыжих, заплетённых в две, а то и три косы волос, с созвездьями веснушек на молочно-белой коже. Веснушки у неё были повсюду, даже на мочках ушей. Даже на веках вокруг зеленовато-серых глаз. Даже на кончике носа, который она смешно морщила, когда фаршировала рыбу, помогала Якову с немецким или учила его танцевать венский вальс. А ещё она была молодая совсем, всего на восемнадцать лет его старше, все всегда и везде думали, что она его старшая сестра. Всякие из-за этого случались недоразумения. Когда он пошёл в первый класс, им с Мартусей по пути на первое родительское собрание встретилась в коридоре завуч по воспитательной работе АннСанна, суровая дама с причёской в виде снеговика. Она вдруг заступила им дорогу, ухватила Мартусю за плечо, и поинтересовалась у неё с подозрением: "А ты из какого класса, девочка? Почему я тебя не знаю? Ты новенькая?" Мартуся от изумления не сразу нашлась с ответом, и Яков ответствовал сам сердито: "Это мама моя, вы что, не видите?! Я её на собрание веду".

Мартуся очень любила эту историю, и всем её рассказывала. Она вообще была знатная рассказчица. Яков сказок не любил, считал, что они для девчонок придуманы, рассказов про самого себя стеснялся, но другие семейные истории мог слушать часами. Благо, их достаточно было о разных поколениях. И были они на любой вкус — и весёлые, и тяжёлые, и даже страшные, и не всегда с хорошим концом, в общем, про настоящую жизнь. Одной из самых любимых у Якова была история про знакомство Марты и Платона. Раз сто он её наверное слышал, и никогда она ему не надоедала. Однажды приснилась даже. Хороший был сон, светлый.

После смерти родителей Мартуся жила с тётей Риммой, сестрой отца, в её комнате в коммуналке в одном из множества старых ленинградских дворов-колодцев. Тётя Римма, трудившаяся редактором и переводчиком с немецкого при "Лениздате", была женщиной сильной и самостоятельной. Два крайне неудачных романа в нежной молодости привели её к выводу, что мужчины в абсолютном большинстве своём любить не умеют, им бы где-нибудь пригреться, и хорошо. Пригреть какого-нибудь постороннего мужчину тётя Римма в свои тридцать пять была совершенно не готова, хотя в желающих недостатка не было. Она пригрела Мартусю, да так, что та своего сиротства совершенно не чувствовала. Жили они с тётей душа в душу, всё и всегда делали вместе, вместе готовили, вкусно и замысловато, соседки приходили поучиться, вместе читали, по очереди переворачивая страницы, вместе гуляли под ручку, выгуливали пошитые тётей Риммой обновки. Славно жили, почти идиллически, пока в коммуналку этажом ниже не переехала семья Тихвиных.

Соседями Тихвины оказались шумными, супруги громко, с надрывом и битьём посуды ссорились, и так же громко мирились, в общем, подробности их личной жизни обсуждались в доме на всех коммунальных кухнях. ЖАра этим разговорам добавлял тихвинский сынок Олежа, который в кратчайшее время собрал вокруг себя и возглавил всю местную несовершеннолетнюю шпану, в результате чего в подъездах стали пропадать лампочки и запахло мочой, а за месяц непонятно кем было выбито два окна. На жалобы соседей Тихвин-старший только скалился, и интересовался с некоторой гордостью, удалось ли кому-нибудь застать его сынулю на месте преступления. Нет? А на нет и суда нет, у нас презумпция невиновности.

В невиновность или невинность Тихвина-младшего тётя Римма нисколько не верила, и Мартусю от него всячески оберегала, тем более что вьюнош сей, лопоухий и прыщавый, начал оказывать девочке знаки внимания. Он цокал языком ей вслед, дразнил конопатой мартышкой, предлагал научить целоваться, а то ведь больше не позарится никто и тому подобное. Мартуся подобных проявлений приязни оценить была не в состоянии, сперва она их просто не замечала, а когда не замечать стало незозможно, старалсь по возможности спастись бегством. Нет, вообще-то она была не робкого десятка, и за словом обычно в карман не лезла, но для Олежи Тихвина слов у неё не находилось. В голове крутилась только прочитанная недавно в какой-то книжке фраза: "Чего тебе надобно, убогий?", но говорить такое было нельзя, неправильно, оставалось только бежать со всех ног.

Тихвин-младший, поняв, что подобными маневрами ничего не добьётся, решил сменить тактику. В следующий раз он подкараулил Мартусю не один, а со всей своей стаей, едва она по дороге из школы свернула на их тихую улицу. Шестеро подростков вынырнули словно ниоткуда, окружили её, молча и быстро оттеснили в первую же подворотню, ловко отобрали портфель. Двое подхватили её под локти, не давая вырваться, а оказавшийся у неё за спиной Олежа несколькими стремительными движениями распустил её толстую пушистую косу, мазнув влажными от пота пальцами по шее. Поворошил волосы, шепнул: "Чё кобенишься, рыжая? Со мной надо дружить..." В этот момент Мартуся, до того сопротивлявшаяся отчаянно, но почему-то молча, наконец обрела голос и закричала, не столько от страха, сколько от отвращения. На крик, короткий и резкий, где-то в глубине подворотни басовито отозвалась большая собака, а потом раздался мужской голос: "Кто там, эй?!". Олежа отвратительно выругался, пребольно дёрнул Мартусю за волосы, и тут же вместе со своими подельниками рванул из подворотни. Она в изнеможении прислонилась к обшарпанной ближней стене, в глазах плыло, в ушах грохотало. Когда полминуты спустя она снова смогла сфокусировать зрение, напротив неё сидела большая немецкая овчарка, и кажется, улыбалась. Эта собачья улыбка, которую язык не повернулся бы назвать оскалом, ненадолго заняла всё Мартусино внимание, так что она не сразу поняла, что кто-то, осторожно придерживая её за плечо, что-то спрашивает.

— Девонька, милая, ты меня слышишь? — донеслось до неё наконец.

Мартуся кивнула. Человека, видимо, хозяина собаки, в полумраке подворотни было видно плохо, но голос был глубоким и тёплым, собачьей улыбке под стать.

— Кто это был тут с тобой? Ты их знаешь?

Мартуся знала только одного, поэтому просто пожала плечами.

— Что они от тебя хотели?

Обьяснить это незнакомому человеку было невозможно. Вместо ответа она спросила о том, чего ей сейчас больше всего хотелось:

— Можно собаку погладить?

Если человек и удивился, то виду не подал:

— Конечно. Не бойся, Цезарь очень хорошо воспитан. Кроме того, ты ему явно понравилась, вон, улыбается во весь рот.

Значит, ей не показалось. Мартуся осторожно протянула руку и дотронулась до головы зверя между ушами, и тут же в ответ её ободряюще боднули в ладошку. Она гладила и гладила собачью голову, шею и спину, и просто не могла остановиться. Шерсть, густая и тёплая, была удивительно приятной на ощупь, мерное собачье сопение под ухом успокаивало, отодвигая мерзость произошедшего. Мартуся вдруг глубоко вздохнула и заплакала.

— Эй, ты чего? — хозяин собаки снова осторожно коснулся её плеча. — Чем тебе помочь?

— Спасибо, вы и так уже помогли. Уже всё в порядке, я просто... испугалась.

— Я тут портфель твой поднял и собрал, что разбросано было.

Мартуся кивнула, вытирая слёзы. Убегая, Олежины подельники, видимо, бросили её портфель за ненадобностью.

— Давай, я тебя домой провожу?

— Нет, что вы! Я сама, тут недалеко совсем. Я прямо на этой улице живу, в доме 16Б.

Мужчина помедлил.

— А если тебя Цезарь проводит?

— А так можно? — изумилась Мартуся.

— Можно.

Мужчина прицепил к ошейнику собаки короткий поводок и протянул ей. Наклонился ко псу, ухватив его за нижнюю челюсть. Сказал, раздельно и серьёзно, глядя в умные собачьи глаза.

— Проводишь барышню до подъезда и возвращайся.

Собака согласно моргнула.

Цезарь в самом деле дошёл с ней до самого подъезда, и по пути она почти совсем успокоилась. Думала о том, как хочет такую собаку, ну, не такую, такой, может, вообще больше нет, а хотя бы просто собаку. И что хозяина собаки она толком не разглядела, вот встретит и не узнает, если он без Цезаря будет. Она тогда с ним не поздоровается, а он решит, что она неблагодарная. И ещё думала, как тёте Римме рассказать о происшествии, чтобы она не разволновалась. Но тёти Риммы дома пока не было, Мартуся попила чаю с сухариками и решила прилечь буквально на минутку.

Через три часа вернувшаяся с работы тётя обнаружила её крепко спящей, тревожить не стала, только пледом укутала, разбудила уже утром в школу. Мартуся спросонья да второпях так ей ничего и не рассказала, она вообще как-то почти забыла и страх свой пережитый, и отвращение. Всё нахлынуло снова по пути домой после уроков, едва впереди замаячил знакомый поворот. Как что-то толкнуло её замедлить шаги, перейти на другую сторону улицы, укрыться в тени деревьев. И не зря. Чуть-чуть не доходя до перекрёстка она разглядела одного из своих вчерашних обидчиков, немного подальше подпирали стену ещё двое. Внутри всё похолодело. Мартуся поняла, что домой ей идти нельзя, а надо возвращаться назад к остановке трамвая и ехать с двумя пересадками к тёте Римме в издательство.

— Там ещё трое за углом, — раздался вдруг за её спиной знакомый голос. — Мы мимо них прошли и они нам не понравились, да, Цезарь?

Мартуся обернулась с улыбкой и непередаваемым чувством облегчения. Присела поприветствовать собаку, которую хозяин спустил с поводка, и посмотрела на мужчину снизу вверх. Нет, она вчера совсем его не разглядела. Глубокий голос, высокий рост, то, что он назвал её "девонька", — и воображение дорисовало кого-то, годящегося ей в отцы. А на самом деле пришедший ей на помощь человек был, пожалуй, лет на пять-семь всего её старше. Молодой, стройный и плечистый, кареглазый и горбоносый, темно-русые волосы курчавились над высоким лбом, в уголках выразительного рта притаилась улыбка. Симпатичный. Мартуся в свои без малого пятнадцать лет ещё ни разу не задавалась вопросом, какие мужчины ей нравятся, и вот получила ответ не незаданный вопрос. Она выпрямилась и сказала, радостно и звонко:

— Здравствуйте!

Парень улыбнулся, слегка, больше глазами.

— Привет. Только ты не кричи, а то нас эти, которые засаду на тебя устроили, услышат. Может расскажешь, чем ты им не угодила? Потому что на игру в казаки-разбойники это всё совсем не похоже...

Мартуся вздохнула. Как это объяснить?

— Я только одного из них знаю, он у них главный заходила. Тихвин Олег, этажом ниже живёт.

— Это постарше который, с вулканическими прыщами и выдающимся ушами?

Мартуся удивлённо кивнула.

— Он там за углом и ещё двое с ним. Что ему от тебя нужно? Любви и взаимности?

От этих слов, сказанных, видимо, просто в шутку, стало вдруг так неловко, просто невыносимо. Надо уходить, ехать к тёте, а не стоять тут и краснеть всем лицом и шеей.

— Извини, Марта, не хотел тебя смущать, но у нас со временем не очень. Нам надо решать, что делать, пока эти диспозицию не сменили и ещё чего-нибудь не придумали...

Мартуся так изумилась, когда он назвал её по имени, что даже не расслышала, почему и что им надо решать.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?!

— Вчера прочитал, когда тетрадки твои подбирал. Марта Гольдфарб, 8Б. Тебе, кстати, удивительно твоя фамилия подходит, я такого вообще не встречал ещё. Знаешь что, Марта, давай-ка мы с Цезарем тебя мимо них проводим, пусть они тебя с нами увидят, это небесполезно будет. А потом где-нибудь присядем и ты мне всё расскажешь... Цезарь, охраняй!

Парень осторожно потянул Мартусю за локоть, и она пошла в каких-то совершенно растрёпанных чувствах. Больше всего ей теперь хотелось узнать, как его имя, ей совсем не нравилось это однобокое знакомство. Но спросить получилось только:

— А вы что, знаете немецкий язык?

— Ну да, — он опять улыбнулся, — это мой второй родной язык. У меня отец из давно обрусевших немцев, а мама вообще из ГДР. Она до сих пор по-русски говорит с акцентом, а немецкие идиомы переводит на русский дословно. Получается очень забавно. Например, вместо "У него не все дома" она говорит "У него не все чашки в шкафу", а вместо "Какая муха тебя укусила?" спрашивает "Какая вошь пробежала по твоей печени?".

Марта поняла, что он её отвлекает, чтобы она не каменела, проходя мимо Тихвина-младшего и его прихвостней, и стала изо всех сил поддерживать беседу.

— У меня мама тоже немка, из Казахстана, а в семье отца хорошо говорили на идиш, а этот язык похож на немецкий, там много общих корней.

— Sprichst du also auch gut Deutsch, Goldlöckchen?

— Nicht so gut, ich lerne noch.

Они прошли мимо поджидавших её подростков, стрательно делавших вид, что им нет до неё никакого дела, мимо Олежи Тихвина, проводившего их недобрым взглядом. У поворота в Мартусин двор парень притормозил и, слегка прищурившись, посмотрел назад вдоль улицы. У той самой вчерашней подворотни Тихвин-младший что-то довольно бурно обсуждал со своими приспешниками.

— Ну что, двое из них, которые из моего дома, меня узнали и настоятельно рекомендуют своему главарю со мной не связываться. Это уже хорошо, он их вряд ли послушает, но в следующей засаде на тебя сидеть будут уже не шестеро, а четверо, что не может не радовать.

— Вы думаете, будет ещё засада?

— А ты сама как думаешь?

Мартуся тяжело вздохнула.

— Вот сколько он тебе уже проходу не даёт?

— Месяца три.

— Вот видишь. Не хочу тебя пугать, но судя по тому, как нехорошо он на тебя сейчас смотрел, так просто он не отступится. Ты родителям-то рассказала вчера про нападение?

Совсем не хотелось Мартусе объяснять ему сейчас, что родителей уже почти пять лет нет в живых. Разговор и так был не из лёгких. Лучше бы он сказал наконец, как его зовут, или почему эти двое, которые из его дома, его бояться. Парень, однако, истолковал её затянувшееся молчание по-своему и нахмурился.

— Марта, рассказать надо. Не только родителям, но и участковому. Никто не будет тебя ругать, потому что ты ни в чём не виновата. Ну хочешь, я сам поговорю с твоими родителями или с тобой к участковому схожу, прямо сейчас?

Он нравился ей всё больше, это человек, ещё совсем молодой, но уже привычный решать проблемы, свои и чужие.

Вчера он не стал на неё напирать, потому что она была очень напугана, и предоставил арену Цезарю, а сегодня вот решил взять быка за рога. И что ей делать с этим напором? Ей вдруг сделалось весело.

— И что же вы расскажете участковому? Вчера вы нападавших не видели, а сегодня на меня никто не нападал. Ну, стояли эти вшестером на углу, так, может, они... тележку мороженщика ждали!

Парень взглянул на неё с весёлым изумлением.

— Вообще-то, работа участкового заключается ещё и в том, чтобы предотвращать преступления. У него тут на участке шайка образовалась, сегодня они тебя по подворотням гоняют, а завтра пару ножей прихватят и у этого твоего мороженщика вечером выручку отберут. Это пока они не волчата даже ещё, а щенки, как сказал бы мой отец, и их можно и нужно на сворку взять, пока не поздно.

— Ваш отец сам из милиции, что ли? Поэтому те двое, из вашего дома, вас бояться?

В тёмных глазах, наряду с изумлением, мелькнуло что-то похожее на уважение.

— А ты молодец, выводы делать умеешь. Да, мой отец из органов, но в это дело мы вмешивать его не будем. Сами справимся, да, Цезарь? Раз уж наша пострадавшая не хочет идти к участковому...

Два часа спустя Мартуся поднялась в квартиру, переоделась и умылась, подол школьной формы пришлось отчистить от собачьей шерсти, но это вызвало у неё не досаду, а улыбку. Эти два часа они просидели на лавочке на детской площадке в большом проходном дворе, куда её привёли Платон с Цезарем. Её нового знакомого, как оказалось, звали Платон Штольман. Платон и Цезарь, нарочно не придумаешь... Странное имя, звучное, редкое, как и у неё самой. Непривычное для слуха даже в Советском Союзе, где каких только не встречалось имён. Платон сказал, что это семейное имя, что в семье у них уже несколько поколений всех мужчин зовут либо Платон Яковлевич, либо Яков Платонович. Как бы то ни было, ему это имя очень подходило. Нет, на философа Платона, чей бюст Мартуся видела на иллюстрации в учебнике по истории Древнего мира, он не походил нисколько. Он вообще, судя по всему, был не философом, а человеком действия. Но атлетическое сложение, курчавые волосы, высокий лоб, а главное, нос с удивительной горбиной всё-таки навевали мысли об античности. Платон, от которого не укрылось, что она внимательно его разглядывает, сказал в конце концов с мягкой иронией: "Что, Марта, нос мой впечатлил? Длинный, конечно, зимой мёрзнет, сил нет, но зато это тоже — семейное достояние, у отца такой же точно."

Всё, что она во время их почти двухчасового разговора узнала о Платоне, он рассказал ей именно так, между делом, зато о ней он выспросил практически всё, в том числе и то, что она раньше ни за что не стала бы рассказывать едва знакомому человеку. Но он как-то очень хорошо умел и расспрашивать, и слушать. Мартуся вообще думала, что они будут обсуждать, как им самим, без участкового, справится с ситуацией. Они и обсудили очень подробно, как Марта должна вести себя в ближайшие дни, чтобы снова не попасть засаду. А вот о том, что будет при этом делать сам Платон, он не стал особенно распространяться. Сказал, что проучит Тихвина-младшего сам, а остальные после этого просто разбегутся по углам. Но что именно он собирается делать, когда и как, она от него так и не услышала, а ведь это ей было так важно знать. Важно и интересно, что греха таить, ей уже хотелось общего с ним приключения. Но он как-то ловко отвлёк её расспросами о ней самой, так что она только и думала, о чём можно и нужно ему рассказать, а о чём лучше промолчать, но в итоге рассказала практически всё: и о родителях, и о их гибели, и о своей жизни с тётей, и о поползновениях Тихвина. В конце он очень разозлился, сжал губы, заиграл желваками на щеках. Пробормотал сквозь зубы: "Вот ведь падаль, стаю свою на сироту натравил!"- "Да никакая я не сирота, — возмутилась Мартуся. — У меня такая тётя есть!.." — "Да понял я уже, что тётя у тебя замечательная, — отозвался Платон примирительно и тепло. — Но этот прыщавый паршивец знает только, что ни отца, ни старшего брата у тебя нет, и думает, что заступиться за тебя некому". При его последних словах Цезарь, всё это время спокойно лежавший у ног хозяина, вдруг поднялся, боднул Мартусины коленки, и тут же возложил на них свою массивную голову, а когда Марта наклонилась вперёд, чтобы его приласкать, ещё и лизнул в нос, чем ужасно её обрадовал и удивил своего хозяина. "Мда, Марта, — сказал Платон немного погодя, — это, чтоб ты знала, знак полного собачьего доверия и покровительства. Цезарь у нас пёс взрослый, степенный и в проявлении эмоций весьма сдержанный, он, конечно, при необходимости даёт себя погладить малознакомым женщинам и детям, но таких телячьих нежностей с его стороны я даже в отношении мамы моей не припомню..." Это не прозвучало вслух, но она и так догадалась, что хотели дать ей понять и человек, и собака. Её не дадут в обиду, ничего плохого с ней больше не случится.

Надо было бы, наконец, пообедать, но вместо этого она всё сидела на кровати, обняв коленки и уткнувшись в них подбородком. Она чувствовала себя... странно. В душе что-то пришло в движение, всколыхнулось, возникло предвкушение чего-то удивительного. Было очень уютно просто сидеть вот так и перебирать детали сегодняшней мозаики.

Однако вскоре её уединение было нарушено. Соседка Клавдия Степановна два раза стукнула в дверь и позвала: "Мартуся, ты там? Мусор вынеси, девочка, сегодня ваша очередь". Пришлось вставать и идти на кухню за ведром, а затем спускаться с ним во двор. Шла она медленно, всё ещё погружённая в себя, и смотрела разве что под ноги, поэтому возвращение в реальность оказалось чудовищно резким и оглушающе болезненным. В закутке возле мусорных контейнеров кто-то налетел на неё сзади и рванул за косу, а когда она вскрикнула, толкнул её вперёд и прижал лицом к ржавой поверхности одного из контейнеров.

— Что, дрянь, думаешь, защитника себе нашла? — прошипел нападавший за её спиной. — Да на кой ты нужна этому генеральскому сынку?! У него каких только краль нет, тебе не чета...

Олежа Тихвин, а это был именно он, влажно дышал ей прямо в ухо, в добавок к отвратительной мусорной вони обдавая Мартусю кислым запахом пива.

— Никто на тебя не позарится, кроме меня. Запал я что-то на твои веснушки, думал по хорошему с тобой, подождать пока вырастешь, а ты вон значит как!

Он снова с остервенением дёрнул её за косу, и эта жгучая, почти невыносимая боль в затылке и шее вырвала Мартусю из ступора. Среди прочего, Платон говорил ей сегодня: "Ни за что не оставайся с ним наедине, увидишь — беги, даже если это выглядит дико. Не получается убежать, кричи, лёгкие у тебя хорошие, а уж если голос подводит или он руки к тебе потянет, толкай или бей. Да, ты не умеешь, но он хлипкий, и ничего подобного от тебя не ожидает, один раз точно должно сработать". Она изо всех сил наступила Тихвину на ногу и тут же прянула в сторону, неудачно проехавшись лицом по ржавой металлической поверхности. Щека запылала. Олежа охнул, пошатнулся, выпуская её косу, и тогда она развернулась и толкнула его обеими раскрытыми ладонями в лицо, ошеломив окончательно. Выскочила из закутка, пробежала несколько десятков метров по двору и уже у самого подъезда налетела на Клавдию Степановну, судя по авоське в руке направляющуюся в магазин. "Марта, ты чего это?! — ахнула женщина. — Куда несёшься? А ведро куда подевала?!" Мартуся пробормотала какое-то малопонятное извинение, забежала в подъезд, и услышала за спиной, как тётя Клава повысила голос, обращаясь, видимо, уже к её преследователю: "И ты тут, паскудник? Это ты, что ль, девчонку так напугал? Как от чёрта от тебя рванула. И не думай в подъезд сейчас, не пущу!.."

Оказавшись в квартире, она сразу заперлась в ванной, долго простояла над раковиной, борясь с тошнотой и снова и снова плеща водой в лицо. В конце концов в дверь забарабанила вернувшаяся из магазина Клавдия Степановна. Пришлось выйти пред её ясны очи. Нет, не ревела. Царапины на лице промывала. Упала, потому что Тихвин подножку подставил. Ещё обзывался. Тёте всё расскажу, как же иначе.

Мартуся очень не любила врать, но объясняться о происшедшем с этой милой, но почти чужой женщиной было всё равно, что снова ржавым железом по лицу. Оставшись наконец-то в своей комнате в одиночестве, она в самом деле решила обработать царапины, налившиеся нездоровой краснотой, перекисью водорода. Щёку жгло, ныл весь затылок под косой и вокруг неё, вид в зеркале у неё был измученный и жалкий, как у драной кошки. "Теперь точно никто не позарится,"- мрачно подумала Марта. Мысль эта была для неё новой и обидной. И она определённо была связана с Платоном, у которого сколько угодно каких-то неизвестных краль. Марта вдруг рассердилась на себя за дурацкие мысли, даже ногой топнула. Всё, хватит, нет этому мерзкому Олеже никакой веры! Не даст она ему всё отравить!

Она решительно направилась на кухню, чтобы, наконец, пообедать, хотя дело уже шло к ужину. В холодильнике обнаружилась её любимая картошка-пюре с жареной рыбой. При мысли, что тётя Римма приготовила всё это вчера после работы, пока она дрыхла, а сама она за два дня и пальцем по хозяйству не пошевелила, стало ужасно стыдно, поэтому, возвратившись в комнату, она быстро вытерла пыль и принялась мыть пол. Вернувшаяся с работы тётя Римма так и застала её с ведром и тряпкой. Выглядела тётя очень взволнованной, видимо, уже успела встретиться и переговорить с Клавдией Степановной, а может, та ей даже на работу позвонила. Подошла к Мартусе, отобрала у неё тряпку и обняла, словно хотела спрятать ото всех, сказала очень тихо: "Бедный мой ребёнок..." Марта заплакала.

Они сидели на кровати, обнявшись. Марта с обмотанными полотенцем волосами и тётя в уютном домашнем халатике, который она почему-то именовала пеньюаром. Тётя помогла ей разобрать пострадавшую косу и вымыть голову, она давно этого не делала, потому что Марта выросла, но сегодня это было очень правильно и кстати. А Марта, наконец, рассказала ей всё про вчерашний и сегодняшний дни, да и про то, про что раньше не упоминала, чтобы лишний раз не волновать. Договорились, что завтра после школы она действительно приедет к тёте на работу, а вечером та собиралась поговорить с Платоном сама, чтобы потом всем вместе сходить к участковому.

— Риммочка, — тихо позвала Марта, — а нельзя нам собаку завести? Хотя бы маленькую...

Мартуся увидела Платона с Цезарем сразу, как вышла со школьного двора. Увидела, и очень удивилась. Во-первых, он совершенно точно сказал ей, что сегодня у него занятия в институте заканчиваются намного позже, собственно, поэтому она с самого начала собиралась сегодня ехать к тёте на работу. Во-вторых, и речи не было о том, чтобы встретить её возле школы, тем не менее, сейчас он стоял с собакой на поводке на противоположной стороне улицы и, заметив Марту, махнул ей рукой. Марта так обрадовалась этому неожиданному явлению, что почти бегом бросилась ему навстречу, затормозив уже почти на проезжей части, когда водитель такси, которому она едва не выскочила наперерез, ударил сразу по тормозам и по клаксону. Платон, глядя на это, только руками развёл и пальцем ей погрозил, а потом показал жестами, чтобы она оставалась на месте, а они сами к ней перейдут. Очень выразительная получилась пантомима. Марта ждала их, широко улыбаясь, и лишь когда эта сияющая улыбка отозвалась саднящей болью в щеке, она с ужасом вспомнила, как выглядит. Сегодня утром царапины смотрелись ещё хуже, чем вчера, тётя с утра намазала их какой-то мазью, но заклеивать пластырем, как хотелось Марте, не стала, сказала, что на воздухе они заживут быстрее. Теперь же Марта инстинктивно прикрыла щёку ладошкой и повернула лицо здоровой стороной вперёд, понимая при этом, что придумать ничего не успевает, да и вообще соврать Платону она физически не сможет. Вот не сможет и всё.

— Привет!- Он тоже ей улыбался. — Я и сам рад тебя видеть, но только под машину-то бросаться за... — Он внезапно замолчал, а улыбку словно выключили. — Что с лицом?

— Поцарапалась... — виновато пробормотала она очевидное.

— Обо что?

— О мусорный бак.

Платон как-то громко втянул в себя воздух.

— Я же просил тебя никуда одной не выходить!..

— Я никуда и не собиралась, только мусор выносила. А в остальном я всё сделала, как ты меня учил, отбилась и убежала.

При слове "отбилась" он окончательно изменился в лице. На мгновение Мартусе показалось, что он сейчас заорёт на неё, но вместо этого он перешёл на пронзительный свистящий шёпот.

— Так я же надеялся, что мои советы тебе никогда не пригодятся, про "толкать и бить" так точно. Чёрт, чёрт, чёрт!

Он резко отвернулся от неё, и простоял где-то полминуты, глядя в сторону в полном молчании. Потом так же молча взял её за руку и повёл по направлению к дому. Когда пару минут спустя он заговорил, голос его звучал уже почти нормально.

— Извини, Марта. Я не на тебя рассердился, на себя самого. Просто расскажи мне, что вчера произошло. Как можно подробнее, это важно. Обещаю больше не шипеть. Пойдём, на скамеечку присядем.

И она рассказала о вчерашнем так подробно, как смогла. И даже то, что вроде бы позабыла, но Платон задал ей пару правильных вопросов, и подробностей стало больше. А ещё ей не было страшно, и противно тоже не было, наверное, потому, что он очень внимательно и сочувственно её слушал и руку её за всё это время так и не выпустил. И от этого она чувствовала себя так, будто ей обезболивающее вкололи, и могла рассказывать о случившемся с ней вчера, словно это был просто кошмарный сон.

— Как чувствовал, что надо было ещё вчера всё закончить, — сказал Платон, когда она замолчала. — Мы даже, когда тебя вчера проводили, побродили с Цезарем ещё по переулкам и дворам в поисках этого твоего Тихвина и его присных, но никого не обнаружили и...

— Никакой он не мой! — неожиданно резко перебила его Марта.

Он не сразу понял, что она имеет в виду, а когда понял, кивнул — отчасти ей, отчасти самому себе — и ответил:

— Вот и я думал, что не твой. Что ты для него просто девочка-соседка-сирота, случайная жертва, лёгкая добыча, а оказалось всё не так просто.

— Почему?

— Потому что моё появление вызвало у него не естественные опасения, когда Самсонов и Бочкин рассказали ему про моего отца, а острый приступ ненависти. Ревность? — Он внимательно посмотрел на неё и вдруг широко и лукаво улыбнулся: — Да ты у нас, выходит, роковая женщина, Марта. Вон, бедолага совсем голову потерял из-за твоих рыжих кудрей.

— Да ну что вы в самом деле! — возмутилась Мартуся, и даже руку попыталась у него отобрать, но Платон не позволил. — Вы бы лучше объяснили мне, кто такие Самсонов и Бочкин? Те, которые с вашего двора? Но вы вчера не говорили, что знакомы с ними.

— Так я и не был вчера с ними знаком. После вчерашнего пришлось навести справки.

— Это как? Вы же не хотели отцу ничего рассказывать.

— Не хотел и не рассказывал. Бабулечек на скамейке возле подъезда расспросил, они всех знают и к нам с Цезарем благоволят.

— И что?

— Понятно, что. Оба из неблагополучных семей, плохо учаться, курят, раньше по мелочи подхулиганивали, а в последние полгода, как с цепи сорвались.

— Из-за Тихвина? Он как раз полгода, как в наш дом с родителями переехал.

— Правильно. Я разговаривал вчера с матерью Бочкина и с самим Самсоновым. Женщина Тихвина прям ненавидит, за сына переживает, она одна четверых детей тянет, а тут старший, который, несмотря на трудный характер, всегда ей помочь старался, как с Тихвиным связался, совсем от рук отбился. Она даже с родителями Тихвина поговорить пыталась, но они её и слушать не стали, тоже милые люди, судя по всему. А Самсонов сказал, что Тихвин мальчишек, которых вокруг себя собрал, для чего-то между собой стравливает, их с Бочкиным хотел поссорить, а они с песочницы дружат. Так что они где-то даже обрадовались моему появлению и возможности хотя бы временно в его делах не участвовать.

Пока он рассказывал, Мартуся смотрела на него во все глаза. Вот когда он это всё успел? Получается, он вчера полдня только её делами и занимался. Как это может быть, если они, по большому счёту, только вчера познакомились? Разве так бывает? Вот ей только что, когда он "роковой женщиной" дразнился, чуть ли не стукнуть его хотелось, а теперь... хочется погладить его по щеке? Или что?

— Марта, ау, ты меня слушаешь? — прервал Платон её размышления на самом интересном месте.

— Конечно, слушаю. У вас получается, что Олежа Тихвин прям какой-то паук. Выходит, напрасно вы мне тут про "бедолагу" и мои роковые "рыжие кудри" рассказывали?

— Ну, это я так, чтобы обстановку разрядить. Хотя, и у пауков бывают "страсти роковые". Ты просто маленькая ещё для таких материй.

Ну, уж тут она не выдержала, отобрала-таки свою руку и стукнула его. Не то чтобы стукнула, конечно, а так, ткнула кулачком в плечо. На что Платон, естественно, развеселился ещё больше:

— М-да, с советом про "отбиться" я, похоже, погорячился. Как-то ты быстро во вкус вошла. Некоторые мухи-цокотухи вполне способны сами с пауками разобраться, не нужны им для этого никакие комарики.

Тут она не выдержала и сама захихикала, тем более, что при сравнении с комариком он ещё и потёр свой выдающийся нос.

— Ладно, пойдём, Марта, провожу я тебя до дома, до двери даже, чтобы уж точно ничего больше с тобой не случилось. Даже мусор вынесу, если надо, но только чтобы ты сегодня и носа больше из квартиры не высовывала. И раз уж ты перешла к рукоприкладству, можешь говорить мне "ты", это как-то больше соответствует.

— Не надо мусор, — немного невпопад ответила Мартуся. — Сегодня не наша очередь...

Ей вовсе не нравился такой поворот событий. Ну, то есть возможность перейти с ним на ты нравилась, конечно, но вот остальное... Пока она будет дома сидеть, он пойдёт с Тихвиным разбираться, а она всё пропустит. Конечно, он потом ей всё расскажет, но это уже будет совсем не то. Ох, да о чём она думает вообще?! А если с ним что-нибудь случиться, а её не будет рядом? А чем она ему поможет, скорее уж помешает, их там и так четверо, а он один, ну, то есть вдвоём с Цезарем, а если ему ещё придётся отвлекаться на её защиту...

— Марта, и снова ау, ты о чём это размышляешь с таким лицом?

Мартуся вздрогнула и выпалила:

— А может, не надо вам, то есть тебе, одному?! Может, лучше к участковому?..

Он довольно долго молчал, глядя на неё как-то непонятно. Вот не просто смотрел, а рассматривал, словно в первый раз увидел.

— Это ты за меня сейчас испугалась? Надо же... Из-за себя самой ни за что не хотела в милицию идти, а из-за меня готова? Значит, не такая уж ты и маленькая. Я думал, будешь со мной проситься "на дело пойти".

— Я и хотела сначала, — призналась Мартуся со вздохом.

— А потом превозмогла себя? Молодец! — похвалил её Платон. Не без иронии, конечно, но ей всё равно было приятно.

— А вы можете сказать мне, зачем вам самому это всё?

— Что всё, Марта?

— Ну вот это самое, "на дело идти"? Бабулечки, Бочкин, Самсонов, меня из школы встречать? Ведь не из-за моих же "рыжих кудрей"?

В этом месте он вдруг захохотал, да так, что она немедленно на него обиделась. Чего смешного то, в самом деле? Смеялся несколько минут, в конце концов прижал к лицу ладони, чтобы успокоиться.

— Нет, Марта, твои кудри не являются причиной моего поведения, во всяком случае, не главной...

— А что является? Вы тоже хотите стать милиционером, да?

— Я хочу стать инженером- гидростроителем, Марта, на это и учусь. А главная причина, если ты непременно хочешь знать, в том, что человек должен упорядочивать пространство вокруг себя, иначе рано или поздно всё превратится в хаос.

— Это ваш отец так говорит?

— Это второй закон термодинамики так говорит. Ну, то есть не буквально так, но вывод получается именно такой. А мой отец говорит: "Можешь помочь — помоги".

— То есть я просто случайно попала в упорядочиваемое вами пространство, вместе с Бочкиным и Самсоновым?

— Нет, не случайно. Тебя Цезарь выбрал. И давай, пробуй на "ты", у тебя получится.

— Спасибо, Цезарь... Может и получится, но не сразу. Значит, вы, то есть ты, физику любишь? Ну, да, инженерам она, конечно, нужна.

— Она и милиционерам нужна, и девочкам-восьмиклассницам... Пойдём, Марта.

Не доходя до поворота на их улицу, напротив того места, где они встретились вчера, Платон вдруг притормозил, пробормотал как бы себе под нос: "Пойдём-ка мы лучше огородами..." и увлёк её в подворотню. Они оказались в проходном дворе, потом ещё в одном, потом зачем-то спустились в сапожную мастерскую, где её спутник перебросился парой слов и обменялся рукопожатием с пожилым сапожником-грузином, после чего вывел её через чёрный ход в какой-то переулок. Здесь они свернули направо, потом, кажется, два раза налево, и в конце концов Мартуся вообще перестала понимать, где они находятся. Она уже чувствовала, что настроение его изменилось. Казалось, только что он шутил и поддразнивал её, говорил обо всём и ни о чём, а сейчас вдруг замолчал и подобрался внутренне и внешне. И шли они теперь намного быстрее. Лицо его стало сосредоточенным и строгим. Эта метаморфоза смутила Мартусю, такому ему она говорить "ты" ни за что не решилась бы.

— Подождите, пожалуйста! — попросила она. — Вы думаете, там впереди опять засада?

— Это возможно, да, — отозвался он отрывисто. А потом вдруг остановился и наклонился к ней, положив руки ей на плечи: — Марта, я надеюсь, что мы сейчас, пусть и непривычным маршрутом, просто дойдём до твоего дома, где ты запрёшься и будешь ждать тётю, но... на случай, если мы их всё-таки встретим, ты должна пообещать мне, что будешь слушаться меня во всём. Не рассуждать и не спорить, а просто слушаться, молча и быстро. Обещаешь?

И она кивнула, не посмела возразить, хотя мысли в голове теснились всякие-разные. Лучше бы он всё ей объяснил как следует, чтобы она знала, что он собирается делать, когда отведёт её домой. Тогда бы, наверное, ей не было бы так страшно за него. Ох, лучше бы она вчера сразу согласилась пойти с ним к участковому, и тогда не было бы этой истории с мусорным баком, из-за которой, как она чувствовала, Платон окончательно решил разобраться с Тихвиным сам.

Наконец они свернули на какую-то широкую улицу, и Марта с огромным удивлением поняла, что они подходят уже к её дому, вот только с противоположной стороны. Она даже головой помотала от удивления.

— Что, запутал я тебя? — поинтересовался Платон с каким-то насмешливым удовлетворением, и сразу стал похож на себя прежнего. — А это всё потому, что у тебя собаки нет. Вот была бы у тебя собака, ты бы тоже тут все закоулки изучила, чтобы не ходить два раза в день по одному и тому же маршруту...

Она уже открыла рот, чтобы сказать, как ужасно ей хочется завести собаку, как вдруг Цезарь, до этого совершенно благодушный, издал какой-то низкий угрожающий утробный звук, тихий, но в то же время гулкий.

— Спокойно, приятель, — отозвался Платон, и наклонившись, положил руку на собачью холку. — Я тоже уже их вижу.

Теперь и Марта заметила двоих Тихвиновских прихвостней, во что-то игравших прямо на земле под деревом напротив арки, ведущей в Мартусин двор.

— А они нас не видят, — тихо сказала Марта. — Тоже мне, караульщики нашлись...

— Они тебя с другой стороны ждут. И в карты, по-моему, режутся. Очень кстати.

— А остальные где?

— Прямо во дворе, скорее всего.

— У мусорных баков, — прошептала Марта и тут же почувствовала, как ей на плечо легла тёплая рука.

— Вот это вряд ли. У Тихвина после вчерашнего об этом месте не самые приятные воспоминания остались. Думаю, они прямо возле подъезда или даже в подъезде, Тихвин же там живёт, так что его присутствие никого не удивит. Похоже, что эти двое должны были сначала пропустить тебя во двор, а потом перехватить, если, заметив Тихвина, ты опять попробуешь убежать.

— Они на меня прям по всем правилам охотятся.

— Последний раз, Марта, я тебе обещаю. Ты сейчас останешься здесь с Цезарем, а я пойду поговорю с этими двумя.

— Но...

— Ты обещала слушаться! — прервал её Платон довольно резко. — Цезарь, охраняй!

Она смотрела ему в спину и злилась: на себя за то, что пообещала, на него за то, что он принял её обещание как должное, и даже на Цезаря, который как-то укоризненно смотрел на неё снизу вверх. Не имеющий представления о буре в её душе Платон тем временем тихо подошёл к сидящим на земле подросткам и был замечен ими только в самый последний момент. Один из них немедленно вскочил, второй тоже попытался, но был пойман Платоном за шкирку. С того места, где осталась Марта, слышать их разговор она не могла. По сути, говорил только Платон, и не более нескольких фраз, после чего он вздёрнул пойманного за воротник мальчишку на ноги и пихнул его вперёд вдоль улицы. Подростки коротко переглянулись и бросились бежать со всех ног. Когда их и след простыл, Платон обернулся к ней и махнул рукой. Мартуся побежала к нему, но Цезарь всё равно её обогнал, конечно же. Буквально в двух шагах от него она споткнулась и была тут же подхвачена под локоть, иначе непременно налетела бы на Платона, и может быть, даже обняла бы его.

— Что ты такое им сказал? — выдохнула она, вернув себе равновесие.

— Что сейчас приедет милиция и чтобы они улепётывали, пока я добрый.

— Серьёзно?! — она даже растерялась от такой наглости. Он пожал плечами.

— Они меня боятся, Марта, я старше и сильнее. Это когда они все вместе, то на кураже, и есть какой-то риск, а вдвоём им мне нечего противопоставить.

— А теперь что?

— Ты останешься здесь с Цезарем, а я пойду во двор.

— Тихвина ты тоже будешь милицией пугать?

Она уже почти кричала, а вот Платон говорил удивительно спокойно. Его голос, обычно такой богатый на интонации, звучал сейчас ровно и сухо, и выглядел он при этом очень сосредоточенным и взрослым.

— Нет, Тихвина напугать будет мало, во всяком случае, так. Он старше, чем эти, и намного подлее. Вся вина на нём.

— Что ты собираешься делать?!

— Не знаю пока. Как пойдёт...

— Возьми с собой Цезаря!

— Нет, пусть будет с тобой. Маловероятно, но вдруг эти двое решат вернуться... Жди здесь!

Последние два слова прозвучали как команда, то ли ей, то ли Цезарю. Во всяком случае, на месте остались они оба.

Следующие пять минут показались Мартусе вечностью. Изнутри нарастало какое-то болезненное напряжение, она даже вся вытянулась в струнку, то и дело приподнимаясь на носочки и до рези в глазах пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь во дворе за аркой. Но никого в проходе видно не было, и никаких звуков, кроме обычных весенних из глубины двора не доносилось. Впрочем, сердце так заполошно колотилось где-то у неё в горле, что она кроме его ритма и шума собственной крови в ушах почти ничего не слышала. Она даже было шагнула с тротуара на проезжую часть, но Цезарь тут же загородил ей дорогу. Она всхипнула, отступила назад и присела, обняла собаку. Однако короткое объятие, из которого пёс вежливо, но уверенно высвободился, никакого успокоения ей не принесло. Напротив, она почувствовала, что собака тоже нервничает. Ещё минуту она просидела на корточках, обняв коленки, а потом вдруг взвилась, ухватив Цезаря за ошейник. Собака негромко зарычала, пока не угрожающе, но предупреждая от резких движений.

— Цезарь, миленький! — взмолилась Марта. — Нам нельзя здесь больше ждать. Я чувствую, нам надо туда, тебе надо, понимаешь?! Там что-то нехорошее сейчас происходит!

Она отпустила собачий ошейник и снова шагнула на дорогу с поребрика. Пёс последовал за ней, вновь издав утробный, похожий на рычание звук, но дорогу загораживать не стал. На секунду Марте показалось, что сейчас он ухватит её зубами за подол школьной формы, но, кажется, её и это уже не остановило бы. В несколько шагов она пересекла пустующую проезжую часть, когда со стороны двора вдруг донёсся короткий вскрик, и тут же справа от неё стремительно промелькнула чёрно-коричневая собачья тень.

Пробегая через арку, она услышала злой окрик Платона: "Стой, где стоишь!", и, выскочив во двор, буквально споткнулась о Цезаря, застывшего по команде хозяина. Голос Платона доносился откуда-то сбоку, она огляделась и, не веря ещё до конца, пошла в сторону мусорных контейнеров. Платон стоял к ней спиной, отчасти загораживая собой выход из закутка, а в глубине, у самых мусорных баков, почти уперевшись в них спиной, стоял Олежа Тихвин с красным и перекошенным лицом и с длинным ножом в правой руке. Платон же зажимал себе левой ладонью правое плечо, и рукав его рубашки ниже ладони постепенно бурел. Чтобы не закричать от ужаса, Марта зажала себе рукой рот. Теперь она поняла, что команда Платона относилась не к Цезарю, собаку и её саму он видеть никак не мог, а сказано это было по-шакальи ощерившемуся Тихвину-младшему.

— Что, самбист, сдрейфил? — Олежа шипел и плевался, и в горле у него при этом как-то странно клокотало. — Не поможет тебе ни самбо твоё, ни собака, ни папаша-генерал. Нету у тебя приёма против батиного ножа! — При последних словах он как-то нелепо взмахнул рукой, описав ножом неправильный круг.

— Смотри, не вырони, — тихо сказал Платон.

— Не боись, не выроню. И до тебя доберусь, не сомневайся даже. Не пырну, так метну...

— Не промахнёшься? — Голос Платона звучал очень спокойно, и от этого было ещё страшнее. — А то ведь без ножа я тебя в мусорный бак за твоей спиной запихну и продержу так до приезда милиции...

— Ты сейчас, гнида, кишки себе назад в живот будешь запихивать! — заорал Тихвин, и дёрнулся в сторону Платона.

После этого всё произошло очень быстро, почти одновременно. Марта не знала, где именно сейчас Цезарь, не знала, послушается ли собака её команды, если думает, что Платон приказал ей прямо противоположное, была совершенно не уверена, что скомандует правильно, но и просто стоять и смотреть она была больше не в состоянии. Поэтому она крикнула, пронзительно и резко: "Цезарь, фас!!!". Сама она при этом отшатнулась вправо, Платон, отреагировавший на её голос, влево, Цезарь прыгнул, Тихвин, нелепо взмахнув руками, выпустил нож за долю секунды до того, как на его запястье сомкнулись собачьи челюсти. Нож отчётливо звякнул по металлу, человек дико и тонко взвыл и рухнул, сбитый стремительным звериным наскоком. А потом вдруг стало тихо. Совсем.

— Марта, ты меня слышишь? Ну, что с тобой, девочка?

Голос Платона доносился словно через вату. Она вдруг поняла, что уже некоторое время сидит на корточках, изо всех сил зажав уши руками, поэтому он и не может до неё докричаться. Господи, он же ранен... Она вскочила так резко, что её даже качнуло в сторону, впрочем, в правильную сторону, как раз к сидевшему на земле Платону. Добравшись до него, она на всякий случай сразу присела рядом с ним на землю, потому что голова покруживалась и ноги переставлялись как-то не слишком уверенно.

— Ты чего, малыш? — тихо спросил Платон и попытался ей улыбнуться. — Взрыва не было, а тебя будто контузило...

— Да ну, какая ещё контузия! Что с твоей рукой?!

— Ничего страшного, просто порез.

— А почему крови так много?

— Не знаю, место такое, наверное. И её уже меньше, кажется...

— Кажется?!

— Не кричи, пожалуйста.

— Надо врача вызвать... — Она поняла, что действительно кричит, и теперь старалась говорить тише.

— Вызвать нужно милицию. Но сначала мы помотрим, что там с этим... — Платон устало кивнул в сторону распростёртого на земле Тихвина. — А то боюсь, от Цезаря мы никакой ценной информации не добьёмся.

Марта оглянулась. Цезарь в самом деле сидел прямо рядом с лежащим на земле человеком. Странно как-то сидел, угрюмо. От этого ей сделалось очень не по себе. Но Платону сейчас вставать точно незачем.

— Я сама посмотрю, — сказала она вслух, и даже слушать никаких возражений не стала.

Однако пара шагов до тела дались ей совсем нелегко, во-первых, перед глазами слегка плыло, во-вторых, было страшно. Ведь это она натравила Цезаря на человека, а что, если... В этот момент тело издало какой-то странный звук, потом ещё один, и ещё...

— Храпит он, что ли? — удивлённо спросил Платон у неё за спиной.

Ответом ему было сонное бормотание. Марта прошла последние несколько метров и остановилась возле Цезаря. Олежа Тихвин лежал на земле навзничь, раскинув руки и совершенно точно спал. Обычно весьма прилично одетый, сейчас он выглядел, как последний бродяга, был растрёпан, расхристан, и от него отчётливо пахло пивом и ... мочой.

— Марта, что ты там застыла? — В голосе Платона звучала беспокойство. — Спит, потому что пьяный был, кроме всего прочего. Не на что тебе там любоваться, девочка. Иди сюда, и прихвати с собой Цезаря.

Мартуся, мужественно сражающаяся с подступившей тошнотой, медленно наклонилась и взяла Цезаря за всё ещё пристёгнутый к ошейнику короткий поводок. Собака пошла с ней, не сопротивляясь, но явно без охоты. Добредя до Платона, Мартуся опустилась на землю рядом с ним, подумала, да и уткнулась лбом в его целое плечо, а потом ещё и обхватила обеими руками за предплечье.

— Ну, будет тебе.

— Хорошо, что он живой... Это ведь я собаку на него науськала, и если бы вдруг...

— Не говори глупостей, Марта. Как это ты могла командовать моей собакой?

Она не поверила своим ушам. Подняла голову, посмотрела ему в глаза и поняла.

— Ты что, выгораживаешь меня? Но зачем?

— Марта, это МОЯ собака, и она могла послушаться только МОЕЙ команды, — сказал он с нажимом.

Возразить она не успела.

— Что у вас здесь, чёрт побери, происходит?!

женский голос прозвучал так неожиданно, что они оба вздрогнули. Буквально в двух шагах от них стояла тётя Римма, тонкая, элегантная, прямая, выставив перед собой, как щит, свою маленькую сумочку.

— Ох, тётечка, — пробормотала Мартуся, потихоньку поднимаясь. Платон придержал ее здоровой рукой за локоть. — Ты как здесь?

— Я здесь, потому что ты должна была приехать ко мне на работу полтора часа назад, но не приехала. После вчерашнего это, знаешь ли, странно. Молодой человек на земле, в крови и с собакой, это, как я понимаю, Платон с Цезарем. — Марта кивнула. — А на земле... — Тётя сделала несколько шагов вперёд. — Ну да, Олег Тихвин в крайне непрезентабельном виде. И как вы объясните мне такое развитие событий?

— Извините, Римма... — Платон подался вперёд.

— Михайловна, — подсказала Мартуся.

— Римма Михайловна, мы вам, конечно же, всё объясним, только надо милицию вызвать...

Тётя Римма коротко и остро посмотрела на него, потом на Марту, потом почему-то на Цезаря, и, наконец, кивнула:

— Хорошо. Марта, ты поднимешься к Ирине Владимировне в 16-ю квартиру и пропросишь её позвонить 02 и сказать... — Она вопросительно посмотрела на Платона.

— Сказать, что во дворе была драка с применением холодного оружия и есть легкораненые, — продолжил тот. — Они тогда и скорую сами вызовут, и приедут быстрее...

— А потом ты пойдёшь домой, — подхватила тётя Римма, — и принесёшь мне аптечку, жгут, ножницы и нашатырный спирт. Всё в комоде справа. Найдёшь?

Когда Марта убежала, тётя Римма первым делом подошла к Тихвину, бегло осмотрела его, немного задержавшись только на пострадавшей руке, пощупала пульс, даже оттянула веко, затем быстро вернулась, наклонилась к Платону и тихо спросила:

— Платон, давайте коротко и конкретно, пока Марты нет. У вас могут быть неприятности из-за нападения собаки на человека?

— Не думаю. У Тихвина был нож с длинным лезвием, серьезный нож, совсем не перочинный, которым он меня ранил.

— Рана глубокая?

— Не слишком, кровь, во всяком случае, уже почти остановилась.

— Как же вы это допустили?

Платон дёрнул щекой.

— Они были вдвоём, Марту прямо у подъезда ждали. И Тихвин, меня увидев, буквально сразу в драку полез, видимо, чтобы не успеть испугаться. Причём для начала он изо всех сил пихнул на меня своего напарника, тот совершенно оторопел от такого фортеля. Ну, напарника я уложил, причём довольно мягко, и в это время Тихвин на меня со скамейки прыгнул. Я к этому готов был, да не к тому, что у него будет нож с длинным лезвием. Это довольно серьёзное оружие, непонятно, откуда он у него вообще такой. Ну и получил резаную рану предплечья.

— А что второй?

— Убежал, как только нож и кровь увидел. Я думаю, он всё расскажет, как было, чтобы самому не попасть в переплёт.

— Что было дальше?

— Дальше я поднял какой-то деревянный ящик и загнал Тихвина к мусорникам, чтобы он у подъезда ножом не размахивал. Но ящик для раненой руки оказался слишком тяжёлым, кровотечение усилилось. Пришлось его бросить. Я собирался отломать от него доску, когда прибежала Марта с Цезарем. Я её на улице с собакой оставил и пошёл вперёд двор проверить, а она не дождалась, видимо, услышала что-то. Примчалась, а тут этот опять себя накрутил и попытался на меня броситься. Марта закричала, Цезарь прыгнул... Вот, собственно, и всё...

— Собака прыгнула сама, или ей дали команду?

Платон помедлил. Посмотрел на Цезаря, понуро лежащего в двух шагах, положив голову на лапы.

— Команда была. Но Цезарь — служебная собака, он раньше в пограничных войсках служил и к нам три года назад по ранению попал. Он специально обучен защищать хозяина от агрессивного человека с оружием, а тут ситуация однозначная была. И потом, он же не в горло ему вцепился, а в руку...

— У Тихвина и с рукой, на первый взгляд, ничего особенного. Отёк есть, следы зубов, но крови совсем немного, может быть, ещё перелом лучезапястной кости, но я сомневаюсь. Впрочем, я не врач.

— Для "не врача" вы как-то уж очень уверенно говорите и действуете.

— Семейное дело, мать — военный хирург. Так что да, я многое умею, поэтому сейчас я займусь вашей раной, за последние пять минут вы стали заметно бледнее, так что скорую мы ждать не будем. Вон, кстати, и Марта бежит с аптечкой...

Женщина выпрямилась, ещё раз осмотрелась, пододвинула пресловутый ящик поближе к Платону и присела на него.

— Ох, Риммочка, я знаю, что долго, — виновато выдохнула запыхавшаяся Марта, протягивая тёте белый аптечный чемоданчик, ножницы и жгут. — Но я до Ирины Владимировны еле достучалась. Почему ты меня именно к ней послала, она же плохо ходит?

— По квартире ей ходить можно и даже полезно. Зато она просто позвонит и не пойдет по соседям. Нам пока не нужно, чтобы здесь было полподъезда.

— Сейчас приедет милиция, скорая, и всё равно все сбегутся, — сказал Платон, наблюдавший, как тетя Римма разрезает рукав его рубашки.

— Это будет не раньше, чем через десять минут. Так, молодой человек, рана всё-таки довольно глубокая, так что нужно будет зашивать, но возле мусорника я этого делать не буду. Марта, нашатырный спирт у тебя?

— Да, — отозвалась та, выуживая из кармана бутылочку.

— Сейчас он может понадобиться. Платон, я сейчас очищу рану и обработаю её края йодом. Предупреждаю вас сразу, что ругани я не терплю ни в каком виде...

— Между прочим, ты сегодня чертыхалась, когда пришла, — возмутилась Мартуся.

— Да? — Женщина обильно полила йодом только что скрученный ватный тампон. — Ну, это был особый случай...

— Вот и у Платона особый.

— Я не буду ругаться. И нашатырный спирт не понадобится. Марта, не смотри на меня так, я совершенно точно не умру, ни от этой раны, ни от йода. Давайте, Римма Михайловна...

Ровно сутки спустя местный участковый, Константин Семёнович Колычев, сидел на коммунальной кухне в Мартусиной квартире и с видимым удовольствием допивал заваренный тётей Риммой кофе. Творожную запеканку он уже доел и явно находился под сильным впечатлением. Мартусе вообще казалось, что впечатлён он не столько запеканкой, сколько тётечкой в целом, поэтому и прощаться не торопится, хотя уже и запеканка съедена, и показания их с Риммочкой получены и подробно записаны, и на дне чашки вот-вот станет видна кофейная гуща...

На место происшествия Колычев примчался вчера минут через десять после приезда милицейского уазика. Именно он узнал Платона, тут же что-то шепнул одному из приехавших оперативников, после чего на месте происшествия начался некоторый ажиотаж. Не то, чтобы до этого милиционеры работали медленно, но вдруг оказалось, что они могут гораздо быстрее. Был тут же найден и изъят Тихвинский нож, после чего Тихвиным занялись вплотную, хотя толку от него, ошеломлённого, нетрезвого и баюкавшего перевязанную тётей Риммой руку пока было немного. В конце концов его загрузили на носилках в подъехавшую машину скорой помощи, и кроме врача за ним поднялся один из оперативников. С Цезаря сняли надетый незадолго до этого безобразный намордник, тёте Римме выразили сердечную благодарность за оказание своевременной медицинской помощи раненым и разрешили им с Мартусей идти домой отдыхать, отложив снятие показаний на завтра. Впрочем, уйти Мартуся согласилась только после того, как Платон подошёл попрощаться.

— Не дрейфь, — сказал он Марте со своей обычной кривоватой улыбкой. — Всё закончилось.

Марта пока не была до конца в этом уверена.

— Ты как? — тихо спросила она.

— После укола вообще как новый... Но Римма Михайловна оказалась права, врач тоже считает, что надо шов наложить, так что поеду на скорой, а уж потом в райотдел. Цезаря участковый домой отведет. Хороший парень оказался, молодой, симпатичный, а ты к нему идти не хотела.

Молодой и симпатичный участковый Мартусю не интересовал ни капельки. Она спросила только:

— А может, я Цезаря отведу?

— Нет! — ответили хором Платон и тётя. Можно было только подивиться тому, как быстро они спелись.

— Тебе нужно отдохнуть, — сказал Платон примирительно. — У тебя три приключения за три дня, ты уже с ног валишься.

— Вам бы тоже отдохнуть не мешало, — вмешалась тётя Римма. — Вы всё-таки довольно много крови потеряли. Никак нельзя райотдел на завтра перенести?

Платон покачал головой.

— Нет, домой я вернусь сегодня, только прояснив и уладив всё, что возможно.

— Влетит? — почему-то шёпотом спросила Марта.

— Не дрейфь, — повторил он. — Переживу. Главное, что всё закончилось...

Вот как ни крути, а получалось, что это она, Мартуся, виновата во всех приключившихся с Платоном неприятностях. И рана его, и возможные сложности с законом или с родителями, всё на её совести. Нет, крамольную мысль, что лучше бы им вообще не встречаться, она отмела сразу, но что мешало ей послушаться его и пойти с ним к этому самому участковому? Сейчас казалось вполне очевидным, что он внимательно бы их с Платоном выслушал и попробовал бы помочь. Вполне возможно, что у её проблемы нашлось бы другое, менее драматичное, а главное, бескровное решение. Вчера она целую вечность от этих мыслей заснуть не могла, извертелась вся. Как ещё закончится это милицейское расследование? Платон как будто с этой стороны серьёзных проблем не ожидал, но он их и от Тихвина не ожидал, а теперь ходит с зашитым плечом. Может, он ей просто не говорит, чтобы она не волновалась? Вдруг у него Цезаря заберут, раз он на людей бросается? А вдруг собаку... усыпят?! При этой ужасной мысли она громко втянула воздух сквозь зубы, видимо, слишком громко, потому что через минуту к ней пришла Риммочка, прилегла рядом поверх одеяла и стала тихонько гладить её по голове. И Мартуся тут же выложила ей все свои мысли и страхи, и про свою дурацкую строптивость, что всему виной, и даже про то, что Цезарем на самом деле она командовала. "Я знаю, — вздохнула Риммочка, — я как раз застала конец вашего с Платоном разговора, когда пришла... Ты не придумывай зря ужасов, Мартуся, мне кажется, что твой Платон прав, и всё плохое в этой истории уже закончилось. Он умный парень, да нет, мужчина уже, так ответственность на себя брать другие ни в сорок, ни в пятьдесят не умеют, как он в свои... Сколько ему? Двадцать? Двадцать два? Захоти он по-настоящему отвести тебя к участковому, то и отвёл бы, уговорил как-нибудь, умеет ведь уговаривать. Но он... молодой ещё," — Мартуся поняла в темноте, что тётя улыбается. — "Импульсивный... Поэтому он решил в конце концов, что "кодекс наш неточен" и "все, достостойные пощёчин, должны их получать сполна", только вот противника несколько недооценил. Так бывает. А насчёт твоей вины и строптивости... Может, и не стоило бы тебе этого говорить, потому что не педагогично, но... Плохо, что ты не послушалась его и не пошла сразу в милицию, и хорошо, что ты не послушалась его и прибежала на помощь с собакой. Не всегда надо слушаться мужчин, даже умных и сильных..."

От мыслей об умных и сильных мужчинах её оторвал голос участкового, который, так и не придумав ничего путного для поддержания разговора, наконец стал прощаться.

— А вы Платона видели после вчерашнего? — вдруг прервала она Колычева на полуслове.

Участковый сперва удивился её звенящему голосу, а потом заулыбался.

— Так часа полтора назад и видел. Заходил к ним кое-что уточнить и о самочувствии спросить, само собой. Он молодцом, можешь не волноваться, привет тебе, кстати, просил передать, а я как-то запамятовал...

Заканчивал он уже немного виновато под тяжёлым Мартусиным взглядом. Ну как можно было забыть чуть ли не о самом главном!

— А вы с родителями его знакомы? — неожиданно вступила тётя Римма.

На лице у молодого человека было написано, что ему очень хочется похвастаться, но врать он не приучен.

— Ну, как знаком, представляться приходил, когда меня два года назад на этот участок перевели и я узнал, что семья полковника Штольмана у меня на участке живёт. Яков Платонович — это настоящая легенда по нашему ведомству, да и у смежников... — Он кашлянул. — Чаем меня поили с выпечкой, очень запросто, я на такое не рассчитывал совсем.

Тут он окончательно стушевался, потому что выходило, что не работает он, а только чаи да кофе распивает, и снова стал прощаться.

Прошли выходные, наступил понедельник, а за ним и вторник, а от Платона всё не было ни слуха ни духа. Привет, переданный через участкового, Марта не считала. То ли был этот привет, то ли нет. На выходные она ещё не особенно надеялась его увидеть, понятно же, что у него и без неё дел хватает, но вчера и сегодня по дороге из школы уже вовсю их с Цезарем высматривала. Но никто не встретил её ни напротив школы, ни на повороте на их улицу, нигде. И в первый раз закралась ей в голову мысль о том, что же ей делать, если он вообще больше не появится. Нет, она не сомневалась в том, что при какой-нибудь случайной встрече он непременно подойдёт к ней и приветливо расспросит, как дела, но что, если только этим всё и ограничится? Если, разобравшись с её проблемой да ещё и пострадав при этом, он совершенно справедливо решил, что ничего ей больше не должен? Он ведь сказал ей на прощание: "Главное, что всё закончилось!" Так, может, это и была точка в их истории, а она совершенно напрасно сидит и ждёт. То есть, не всё время сидит, конечно же, а ходит и ждёт, говорит и ждёт, засыпает и просыпается, делает уроки, возится на кухне и при этом всё время ждёт...

Надо было отвлечься, но не получалось. Весь дом и пол-улицы говорили теперь о том, что произошло и продолжало происходить: что "генеральский сынок" вступился за Марту и дал окорот Тихвину-младшему, после чего милиция разогнала его шайку-лейку, причём самого его как увезли, так никто его больше и не видел, и что у Тихвиных милиция уже три раза была, последний раз даже с обыском, после чего арестовали и Тихвина-старшего. Почему его арестовали, никто толком не знал, предполагали, что на самом деле он-то всей бандой и верховодил, и банда больше была намного и серьёзней, чем поначалу казалось, и что "генеральский сынок" просто потянул за первую ниточку, а потом оказалось... Что оказалось, никому было достоверно не известно, но чрезвычайно интересно, поэтому с расспросами о "генеральском сынке" соседи снова и снова подступались к Мартусе и тёте Римме, ну, хотя бы просто потому, что больше не к кому было. Причём говорить, что отец Платона полковник, было совершенно бесполезно, "генеральский сынок" просто звучало гораздо лучше. Сегодня по дороге домой из школы с Мартусей увязалась одноклассница Леночка Русакова, которой очень интересно было, как и от чего Платон её спасал и какие у них теперь "отношения". Слово "отношения" она особенно выделяла голосом и смотрела многозначительно. Говорить о преследованиях Тихвина было противно, объяснять, что отношений нет никаких, ужасно обидно, особенно Леночке Русаковой, которую и с большой натяжкой назвать подругой не получалось. Мартуся пожимала плечами и отмалчивалась, как могла. "Вот зря ты, Гольдфарб, интересничаешь, — протянула в конце концов обиженная Леночка. — Всё равно люди всё узнают, что им любопытно..." Примерно то же самое сказала тёте вчера на кухне Клавдия Степановна, когда они вместе делали тесто для пельменей: "Вот понимаю я, конечно, что ты девочку свою от сплетен хочешь прикрыть, а только от молчания твоего эти самые сплетни ещё больше кочегарятся. Если людям сразу не сказать, чего они знать хотят, то они уж как-нибудь всё выведают, а что не выведают, то напридумывают. А оно тебе надо?" Ни Мартусе, ни тёте Римме "оно было не надо", но рассказать возбуждённой общественности им было нечего.

Погружённая в глубокую и невесёлую задумчивость, Мартуся закончила мыть посуду и выключила конфорку под доварившейся картошкой. Надо было идти в комнату и садится за уроки. Учебный год подходил к концу, до последнего звонка оставалось чуть больше недели. В качестве домашнего задания ей предстояло написать двухстраничное сочинение на тему: "Мои планы на лето". Кроме традиционной трёхдневной поезки в Харьков на могилу родителей и трёх недель в лагере труда и отдыха у Мартуси особых планов не было. Ну, она собиралась научиться наконец делать фаршированную рыбу и прочитать по-немецки "Три товарища" Ремарка, но на две страницы таких планов точно не хватило бы. Придётся фантазировать в надежде, что вслух учительница её сочинение зачитывать не станет, а в сентябре не вспомнит, о чём оно было. Немедленно нафантазировалась поездка на Финский залив с Платоном и Цезарем... Да что же это такое, в конце концов!

В это время во входной двери повернулся ключ и кто-то вошёл в прихожую. Для возвращения Риммочки с работы пока было определённо рано, поэтому Мартуся ужасно удивилась, когда она распахнула дверь в комнату и поставила на пол большую корзину. С этой корзиной они обычно ходили на рынок, но сегодня точно был не рыночный день. Выглядела тётя при этом как-то странно, как будто хотела смеяться, но пока сдерживалась.

— Ну что же ты? — сказала она вместо "здравствуй", что само по себе было очень странно. — Ты так и будешь там сидеть?

Уже понимая, но ещё не веря, Мартуся подскочила и бросилась к корзине. На дне, застеленном каким-то чистым тряпьём, сидела маленькая пушистая рыжая собачка. Увидев Марту, она дёрнула своим пуговичным носом и негромко, но отчётливо сказала: "Гав!", будто поздоровалась.

— Мамочки, — еле выговорила Марта. — Это кто же?

— Это Гита, — ответила уже вовсю улыбавшаяся тётя Римма. — Ты же хотела собаку?

— Да, но как же... — Марта беспомощно обвела комнату руками. — А соседи?

— Клавдия Степановна, к моему удивлению, даже обрадовалась. Сказала, что и подкармливать её будет, и к себе брать, когда нас нет. Я так понимаю, что на треть это будет её собака. А Никифоровы согласились, когда я пообещала подтянуть их Вовку по немецкому, а то он к концу года троек нахватал.

— Бесплатно? — уточнила Мартуся.

— По-соседски, — махнула рукой Риммочка. — Ну что, выпускаем её?

Пока Гита осваивалась в своём новом доме, забавно шевеля носом и повиливая не просто хвостом, а всей своей небольшой пушистой задней частью, Мартуся с тётей Риммой устроили ей лежбище под стулом за дверью. Затем сервировали животному на пластмассовой тарелочке ужин из гречневой каши с тушёнкой, и с умилением наблюдали процесс принятия пищи. Тушёнка была выбрана подчистую, а каша по большей части оставлена, но умиление от этого меньше не стало. Кроме того, тётя Римма рассказала Мартусе историю обретения собаки. Гита раньше принадлежала племяннице Риммочкиной начальницы, и оказалась беспризорной, когда племянница три недели назад родила двойню. У самой начальницы, поначалу приютившей собачку, от её шерсти усилилась астма, поэтому та в срочном порядке пыталась пристроить её в хорошие руки, и вот, пристроила.

Когда собачка была накормлена, напоена, обласкана в четыре руки и уютно устроена на лежбище, Марта вернулась было к своему сочинению. На душе теперь было гораздо светлее. Появление Гиты придало её фантазии новое, лёгкое и весёлое направление, так что не прошло и двадцати минут, а две страницы были полностью исписаны мелким убористым почерком. От размышлений над самым последним предложением её оторвал собачий лай. Она обернулась было к Гите, но та тоже навострила уши и смотрела не на Марту, а на окно. Лай повторился, низкий, гулкий и узнаваемый. Марта вскочила, бросилась к окну, рванула на себя раму, выкрикнула в тёплый весенний вечер: "Платон, подожди, я сейчас спущусь!", захлопнула окно, защемив гардину. На полпути к двери её перехватила Римма, обняла, шепнула на ухо: "Тише, тише, девочка, он не для того к тебе пришёл, чтобы сразу уйти...". Мартуся глубоко вздохнула, но замедлиться было выше её сил. Она молниеносно переобулась, подхватила Гиту на руки, пронеслась по коридору и по лестнице и выскочила во двор прямо на улыбавшегося Платона. Замерла буквально в шаге от него, увидев закреплённую на перевязи правую руку. Но расстроиться не смогла, слишком рада она была его видеть.

— Привет, — сказала она почему-то шёпотом.

— Привет, Марта! — отозвался он гораздо громче, рассматривая собачку у неё на руках с весёлым изумлением. — А это что ещё за чудо природы?

— Это Гита, — Марта прокашлялась, — Риммочка сегодня принесла.

— Мда-а, — протянул Платон. — Трудно было заподозрить в Римме Михайловне поклонницу индийского кино.

Марта прыснула.

— Да нет, конечно же, она нам просто уже с именем досталась. Она же не маленькая, ей полтора года уже.

— Не маленькая? А какая же? — Платон откровенно веселился.

— Ну, то есть маленькая, ясное дело, но не щенок. И хорошо, что маленькая, куда нам большую?

— Марта, скажу тебе по секрету, что это не собака, это, скорее, канарейка, создание симпатичное, но исключительно декоративное...

— Не ерунди, — Марта закатила глаза. Пусть дразнится, сколько хочет. Она слишком по нему соскучилась, чтобы сердится. — Это самая что ни на есть настоящая собака, смесь болонки с чихуахуа, красавица и умница.

— Ну да, вся в хозяйку, — покивал Платон. — Особенно мастью... Видишь, Цезарь, напрасно ты переживал, теперь и у тебя тоже будет маленькая подружка.

От этого "тоже" в горле защекотало. Чтобы отвлечься, Марта посмотрела на Цезаря. Цезарь улыбался, немного наклонив голову набок и свесив язык. Какой же он всё-таки огромный, мамочки! Гита у неё на руках явно напряглась, сердчишко её у Мартуси под пальцами исполняло какой-то безумный танец.

— Слушай, а он её не съест?

— Он маленьких не обижает. Так, Марта, а поводок с ошейником у тебя где?

— Н-не знаю. Кажется, у нас нет пока ничего такого.

— То есть гулять ты с ней не собираешься?

— Очень даже собираюсь, два раза в день!

— Ну, гулять без поводка с малознакомой собакой, это, знаешь ли, эксперимент с неизвестным исходом.

В этот момент откуда-то сверху донеслось: "Марта, Платон, ловите!" Они оба вскинули головы, увидели в проёме окна тётю Римму, а потом проследили падение скрученного поводка. Мартуся тут же бросилась его поднимать.

— Добрый вечер, Римма Михайловна! — улыбнулся Платон. — Так мы погуляем? — Тётя Римма кивнула, а потом постучала себя пальцем по запястью с часами. — Если к полдевятого вернёмся, нормально будет? — Женщина кивнула вновь, после чего поправила гардину и захлопнула окно.

Мартуся в это время пыталась распутать ремешки, и в то же время не запрыгать от радости. До полдевятого оставалось ещё около полутора часов. В это время Платон неожиданно снял руку с перевязи и потянулся к ней за поводком.

— Ты это что? Зачем?

— Давай, я тебе помогу разобраться. А с рукой всё в порядке, завтра уже швы снимают, это штука исключительно для маминого спокойствия...

Поводок он у неё отобрал и, естественно, вмиг распутал и приспособил на Гитину шейку. Правую руку при этом всё-таки берёг, обманщик. Спущенная на землю собачка, впрочем, обследовать двор не торопилась. Она вообще немедленно плюхнулась на попу, прямо на носки Мартусиных туфель.

— Пойдём потихоньку, Марта. Пусть пообвыкнется твоя канарейка... Я бы на её месте тоже опасался зверя, который раз в пятнадцать больше.

Мартуся высвободила ноги, потом осторожно потянула за поводок. Она вообще не была уверена в том, что Гита пожелает сдвинуться с места, однако собачка послушно посеменила следом, забавно косолапя и стараясь держаться как можно дальше от Цезаря. Они миновали арку и вышли на улицу, в вечернюю, пахнущую сиренью, ласковую прохладу.

— Платон, ты мне расскажешь, что в милиции было? Где младший Тихвин? Он ведь домой так и не вернулся. И почему его отца арестовали?

— Младшего на следующий день уже мать забрала, одну ночь он только в медпункте райотдела переночевал. Рентген ему сделали, оказалось, даже перелома нет, Цезарь как-то очень нежно его прихватил, можно сказать, ювелирно. Утром его допросили, очную ставку с Кириленко провели, ну, это с которым он тебя у подъезда поджидал, и отпустили до суда. Где-то у родственников он, синяки свои, ссадины и расшатанные нервы лечит, видимо, чтобы соседям глаза не мозолить.

— И что с ним будет?

— На нём легкие телесные повреждения и ещё, может быть, вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность, но поскольку несовершеннолетние кроме мелкого хулиганства ни во что не вовлеклись, а на мне всё зажило как на собаке, то, скорее всего, он получит каких-нибудь полгода исправительных работ. Ну, и урок на всю жизнь... Такой, что мне даже немного жалко его, честно говоря.

— Не понимаю, о чём ты...

— Ты спрашивала, почему арестовали Тихвина-старшего. Так вот, это всё из-за ножа, которым этот поганец меня резанул. Нож этот очень интересный оказался. Он одному человеку принадлежал, очень известному в криминальных кругах. Нож заметный был, все о нём знали. Этого человека полтора года назад убили в его доме, страшно убили, не буду рассказывать как. Из дома пропали ценные вещи, и ножа тоже не нашли, хотя человек этот, как показали свидетели, с ним не расставался.

— Но не мог же Олежа...

— Нет, не мог, конечно. А вот отец его мог. Он по молодости отсидел за разбой, и человека того знал. Полтора года назад он в поле зрения милиции вообще не попал, потому что вроде как давно завязал. А теперь сначала нож всплыл, а потом при обыске в квартире Тихвиных нашли тайник с ценными вещами из дома убитого. Видимо, нож в том же тайнике хранился, и Тихвин-младший его нашёл, а может, старший Тихвин его доставал почистить или полюбоваться... Не знаю, да и не важно это, в любом случае, тайное стало явным, и теперь Тихвину-старшему за убийство с отягчающими обстоятельствами грозит от восьми до пятнадцати лет.

Мартуся вдруг резко остановилась, буквально замерла.

— Ау, малыш, ты о чём задумалась? — окликнул её Платон.

— О том, как он будет с этим жить... — ответила она очень тихо.

— Ну, сейчас ему не позавидуешь, конечно. Но сильно бы я за него не переживал. Полагаю, что он довольно быстро со своей совестью договорится. Ещё надумает себе, что мы с тобой во всём виноваты.

— Это как?

— Уж как-нибудь... Если бы ты, к примеру, не трясла беззастенчиво перед его носом своими рыжими кудрями и не прогуливалась бы со мной самым наглым образом мимо его личности, ему не пришлось бы хвататься за нож, чтобы показать мне, где раки зимуют...

Марта только головой покачала. Опять он сочинял какую-то забавную чепуху, чтобы отвлечь её от грустных мыслей.

— Это не я с тобой прогуливалась, это ты меня провожал.

— Даже конвоировал. С собакой... Я своего активного участия в этой истории и не отрицаю.

— Попробовал бы ты! Вон, вся улица знает, что "генеральский сынок" всю эту кашу заварил. Потянул за ниточку, а там... целая паучья сеть!

Платон фыркнул.

— Отец сказал, что я открывал лбом дверцу шкафа, а оттуда с грохотом вывалился скелет...

— Почему лбом? — оторопела Марта. Это звучало... обидно!

— Потому что громко и неэффективно. Предпринятые действия не соответствуют заявленной цели. Вот у Цезаря соответствуют: минимальный урон, максимальный эффект. А у меня не получилось...

Мартуся просто ужасно, ужасно рассердилась на этого незнакомого ей Якова Платоновича Штольмана. Что он себе только думает! Она сжала кулачки, шагнула вперёд и сказала с глубоким чувством, глядя ему в глаза:

— Ты меня спас!

— Точно я, не Цезарь?..

— Точно ты.

Платон смотрел ласково и немного грустно, и выглядел сейчас снова старше, чем ещё пять минут назад, но при этом отчего-то казался ближе. Может, потому что она стояла к нему почти вплотную. Она вдруг смутилась отчего-то.

— Так ведь и ты бросилась меня спасать. И это точно ты была, не Цезарь, ему-то как раз было велено тебя "держать и не пущать". — Он тихонько подёргал её здоровой рукой за свисающую вперёд косичку. — Я ещё выведаю у тебя, как ты смогла убедить его нарушить приказ.

— Да нечего выпытывать, он просто тоже почувствовал, что происходит что-то нехорошее... — Марта чуть отступила назад, оставив, впрочем, косу у него в руке, оглянулась на собак и засмеялась, обнаружив Гиту сидящей возле Цезаря. — Ты посмотри, пока мы стояли, она даже поводок умудрилась вокруг него обмотать.

— Угу, стреножила... — подтвердил Платон. — Маленькая, а подход к мужчинам знает. На лад у них дело идёт, зря ты волновалась... Дальше пойдём или посидим? — Он кивнул головой на свою подворотню, напротив которой они как раз стояли.

Посидеть хотелось, но становилось всё прохладнее. Мартуся обхватила себя руками за плечи.

— Так на скамейке же бабулечки... Хочешь составить им компанию?

— Обычно к этому времени они уже расходятся. Но вообще-то у меня во дворе больше одной скамейки. Пойдем, Марта, я тебе что-нибудь накинуть вынесу, а то ты простудишься и Римма Михайловна тебя больше со мной гулять не отпустит...

Платон открыл своим ключом дверь, крикнул в глубину квартиры: "Я только на минутку!", сдёрнул с вешалки пиджак здоровой рукой и был таков. Высокая, статная, очень красивая и ухоженная женщина средних лет выглянула в коридор, когда дверь за ним уже закрылась, чуть нахмурилась и тут же вернулась в комнату, где царили вечерние сумерки. Не включая света, подошла к окну. Во дворе переминалась с ноги на ногу рыжеволосая девочка-подросток, в каждой руке у которой было по поводку. Из подъезда вышел Платон, подошёл и накинул ей на плечи свой пиджак, правую руку при этом снял с перевязи, как ни в чём не бывало. Женщина поджала губы. Девочка вручила Платону поводок Цезаря, а сама бережно поправила на себе пиджак, как будто даже погладила лацканы. Сказала что-то, и оба засмеялись, потом развернулись и зашагали в сторону подворотни, удивительно слаженно, Платон явно уже приноровил к ней свой широкий шаг.

— Что это? Зачем? — произнесла женщина. Говорила она нарочито правильно, но с ярко выраженным иностранным акцентом. Красивый звучный голос, очень ей идущий, звучал ровно, почти не выдавая раздражения, но поднявшийся за её спиной с дивана мужчина слишком хорошо знал свою жену, чтобы ошибится. Он в несколько шагов пересёк комнату и привычно обнял женщину за плечи. Мужчина ещё успел увидеть, как Платон и рыженькая девочка в его пиджаке свернули налево, не доходя подворотни, и скрылись за гаражами.

— Ах, это... — В голосе его слышалась улыбка. — Это не "зачем", а "почему".

— И почему же?

— Потому что он правильно воспитан. Девочка — сирота, к тому же по удивительному совпадению наполовину немка, встретившись ему в таких обстоятельствах, она просто не могла не попасть в зону его ответственности.

— Хорошо, он помог ей, — Женщина больше не пыталась скрывать своего недовольства. — Но зачем же это продолжать?

— Ну, видимо, у них оказалось больше общего, чем можно было бы ожидать. Да даже если Платон решил взять над ней шефство, что тебя так беспокоит?

Он уверенно развернул женщину лицом к себе, не выпуская её из обьятий. Она же одной рукой упёрлась ему в плечо, как будто удерживая его на расстоянии, и в тоже время другой поправила воротник его рубашки и погладила его по плечу. В глаза она ему при этом старалась не смотреть.

— Яков, — Она произносила это почти как "Якоб", — это не похоже на "шефство"...

— А на что же это похоже? — улыбнулся мужчина. — Что ты там успела разглядеть за две минуты?

Улыбка сделала его моложе, и от этого сходство с сыном, и до того очень заметное, стало просто разительным.

— Это похоже на начало отношений...

— Дружба, Асенька, это тоже отношения.

— Я не верю в дружбу между мужчиной и женщиной. Это возможно только как... — Она задумалась, подбирая слова, — как этап по пути откуда-то или куда-то.

— Пока это просто дружба, душа моя. Которой, между прочим, и недели нет. А девочке ещё даже пятнадцать не исполнилось, поэтому в ближайшее время тебе совершенно не о чем волноваться.

— Яков, ты просто не знаешь, на что способны пятнадцатилетние девочки.

Она довольно решительно высвободилась из его рук, прошла вглубь комнаты и включила свет. Мужчина проводил её глазами, но остался стоять, оперевшись на подоконник.

— Сдаётся мне, Августа Генриховна, что дело тут не только и даже не столько в пятнадцатилетних девочках. Давай-ка, дорогая моя, ты прямо скажешь мне, что тебя так взбудоражило.

Женщина не торопилась отвечать. Она поправила и без того казавшуюся идеальной причёску, сложила небрежно переброшенный через диванный подлокотник плед, подняла и определила на журнальный столик оставленную тут же газету. Мужчина невозмутимо ждал.

— Яков, ты опять лепишь из мальчика воина, — сказала она наконец, повернувшись к мужу.

Мужчина понимающе кивнул, будто найдя в её словах подтверждение своим мыслям.

— Ася, лепить из Платона уже давно ничего невозможно...

— Это отговорки! — Женщина сердилась. — Зачем ты познакомил его с этим иструктором? Какая ещё ему нужна самооборона? Разве он мало с тобой занимается?! Зачем ты делаешь из него солдата, когда он хочет быть инженером?

— Он мужчина, душа моя, значит должен уметь бегать, драться и стрелять, потому что в жизни всякое бывает, как вновь показала история с девочкой Мартой. А профессия здесь не суть, служить можно по-разному.

— У нас в доме культ службы, — Женщина стиснула руки на груди. — Для тебя важнее службы вообще ничего нет, а Платон хочет — всегда хотел! — быть похожим на тебя.

— Ася, остановись, пожалуйста. Ты кричишь...

Она замолчала. Стояла всё там же у дивана, высокая, тонкая, необыкновенно красивая и в этот момент очень несчастная. Мужчина оттолкнулся от подоконника, быстро пересёк комнату и обнял её, привлёк её голову в своему плечу, нежно провёл ладонями по затылку и спине. Женщина глубоко вздохнула, потом ещё раз, затихла.

— Ася, тебе не нужно кричать, я всегда тебя слышу...

— Нет, не слышишь, и страха моего не понимаешь. Он уже... как это сказать?.. загрыз меня? О, я так и не прижилась в этой вашей стране, у меня никого здесь нет, кроме вас двоих, вообще больше никого нет, а вы не понимаете, никак не понимаете... Нет, конечно, вы любите меня и по-своему бережёте, но вы не бережёте СЕБЯ! — При последних словах она подняла голову и посмотрела мужу прямо в глаза. — Ты никогда себя не берёг, а теперь и Платон... — Она прерывисто вздохнула.

Мужчина с нежностью провёл кончиками пальцев по её лицу от чистого лба по изящной линии скулы до уголка губ, которые отчетливо дрогнули в ответ на его прикосновение.

— Ася, ты боишься за меня уже почти двадцать пять лет, но ничего ведь со мной не случилось.

— Яков, это ты так шутишь? На тебе двадцать один шрам.

— Господи, Ася, да кто их считает?!

— Я считаю. Когда мы познакомились, их было только пять...

— Большая часть этих отметин вообще не заслуживают никакого упоминания, так что завязывай с этой арифметикой, душа моя.

— О да, твоя философия гораздо лучше моей арифметики: "Tue deine Pflicht. Gott wird schon sorgen". Так? И сына ты этому учил и учишь. Только в Бога ты не веришь, вы оба не верите.

— "Делай что должно, и будь что будет". Когда мы познакомились, это было и твоей философией. И у Платона это теперь в крови, причём по обеим линиям, так что ничего не поделаешь. А тренер по самбо нужен не нашему сыну, а этим соседским мальчишкам из неблагополучных семей. Парень прав, пусть делом займутся... Ну вот что, душа моя, давай-ка мы с тобой поужинаем, потому что твоей арифметикой и моей философией сыт не будешь, а Платон, как мне кажется, ещё некоторое время будет занят.

Римма погасила свет в комнате и подошла к окну. До полдевятого оставалось около четверти часа, она не сомневалась, что Платон и Мартуся вернутся вовремя, но всё равно волновалась. Можно ли считать это девочкиным первым свиданием? Встречу под окном у подъезда, которую она пристально наблюдала чуть больше часа назад, трудно было назвать романтической. Но эта встреча была радостной для всех её участников, за исключением, пожалуй, бедной Гиты. И что из этого следует? К сожалению, ничего определённого. Может ли это быть визитом вежливости, подведением итогов, закрытием гештальта? Конечно, может. Может ли это быть началом чего-то большего, важного для Марты? Честно говоря, Римма надеялась именно на это, хотя и сама изрядно корила себя за эту надежду. Парень ей понравился, то, что он сделал, внушало уважение и доверие, такого друга она хотела бы для Мартуси, вот только разница в возрасте, как ни крути, была великовата. По сути взрослый, сложившийся мужчина и девочка-подросток. Конечно, через несколько лет эта разница, это пять-семь лет совершенно сгладятся, но пока это много, очень много. Сегодня на кухне Клавдия Степановна, также весьма пристально пронаблюдавшая сцену под окном, сказала ей чуть насмешливо и в то же время уважительно: "А ведь он шефство над твоей девчонкой взял. Тимуровец...". Против подобного шефства возразить было трудно, у Марты не было ни отца, ни брата, мужчин, время от времени появлявшихся в её собственной жизни, Римма к Мартусе и на километр не подпускала, поэтому вполне понятно, что в жизни девочки не хватало мужского плеча, на которое можно опереться и в которое можно выплакаться. Кажется, Платон Штольман мог стать для Марты таким плечом, и даже хотел почему-то. Вот только чего хотела сама Марта? Такой, как в последние дни, Римма племянницу никогда не видела. Большую часть времени она казалась тихой и сосредоточенной, и при этом её как будто лихорадило. Пылали два жарких пятна на щеках, пересыхали губы, сбивалось дыхание. Дважды Римма не выдержала и подошла пощупать Мартусе лоб, но лоб был прохладным и влажным. Во второй раз девочка поймала её руку и сказала тихо: "Да всё хорошо, Риммочка, ты не думай..." Что не думать и что думать, женщина не знала.

"Любовь — это тоже болезнь", — прозвучал в голове немного грустный, немного насмешливый голос брата. Ох, Женька, не шути так. А впрочем, какие шутки, Римма и сама так думала. Т.е. это она сама и думала сейчас, голосом брата. Сейчас май, завтра восемнадцатое, пятая годовщина того дня, когда они с Мартусей осиротели. Пять лет назад её альтер эго начал время от времени разговаривать с ней голосом погибшего брата. Особенно, если речь шла о Марте, особенно, если Римма, как сейчас, сильно волновалась за неё. Когда сегодня со двора донёсся басовитый собачий лай, Мартуся вскинулась так, что чуть не перевернула стул. Взлетели тонкие руки и рыжие косички, взметнулась подхваченная сквозняком белая занавеска, взмыл в небо звонкий девичий вскрик: "Платон, подожди, я сейчас спущусь!" Римма перехватила её не для того, чтобы остановить, проще коня на скаку было бы остановить, в самом деле, а для того, чтобы поделится теплом, дать перевести дух, хоть немного справиться с собой. А потом отпустила и вот теперь ждала, опасаясь, что вернётся с этой прогулки её девочка уже немного другой. "Она уже сделала выбор, ты же видишь," — опять отозвался Женька в голове. Знать бы ещё, правильный ли это выбор. Не рано ли? И не будет ли потом слишком больно?

Они остановились у её подъезда за пять минут до назначенного тётей Риммой времени. Расставаться с Платоном Мартусе совершенно не хотелось. Хотелось, как Гите, обмотать его поводком, чтобы никуда не делся.

— Завтра вечером я буду занят, — сказал Платон будто в ответ на её мысли, — но могу встретить тебя после школы.

— Завтра не надо, — сказала она очень тихо. — Завтра годовщина смерти родителей, меня Риммочка встретит...

— Понятно. На кладбище поедете?

Это был самый худший из всех вопросов, который он мог ей задать. И он это сразу понял, потому что у неё ничего не получилось сделать с лицом. Её руки мгновенно оказались у него в ладонях, и никакие поводки и перевязи ему не помешали. Только плакать теперь захотелось ещё больше. Марта зажмурилась и замотала головой.

— Кладбище в Харькове. И туда мы тоже поедем, попозже, в июне на пару дней. Но их там нет! — Последнюю фразу она почти выкрикнула.

— Прости меня, пожалуйста, Марта, я идиот. Ты же говорила, что они в авиакатастрофе погибли.

В голосе Платона звучало самое искреннее раскаяние. Она вздохнула и опять выпалила ему всё, что вообще никогда никому не рассказывала:

— И опознавать нечего было, и хоронить. Там общая могила, но... мы знаем, что их там нет. И... их же вообще больше нет, если быть материалистом, так ведь? А я тогда не хочу быть материалистом!

— Ну и не будь, — сказал Платон тихо и задумчиво. — Имеешь право. Мне было пятнадцать, когда отца единственный раз на моей памяти ранили всерьёз. Он тогда почти месяц пролежал в больнице, и несколько дней неясно было, выживет он или нет. Так если бы тогда... — Он не договорил, только дернул подбородком. — Я бы точно перестал быть материалистом...

— А как же твоя физика?

— А что физика? Многие великие физики были глубоко верующими людьми. "Первый глоток из сосуда естественных наук делает нас атеистами, но на дне сосуда нас ожидает Бог!" Это Вернер Гейзенберг сказал, один из создателей квантовой физики и Нобелевский лауреат...

— А ты сам что думаешь? — Марта даже дыхание затаила.

— Ох, Марта, ну и вопросы у тебя... Я думаю, что Тихвины, младший и старший, не чтили ни уголовный кодекс, ни десять заповедей, поэтому и оказались там... где оказались.

Марта поняла, что ей стало легче. Завтра всё равно тяжелый день, но...

— А послезавтра ты сможешь меня из школы забрать? — вырвалось у неё вдруг.

Платон задумался.

— Часа в четыре только если, не раньше...

— А раньше и не надо. В четверг младшие классы уже книжки будут в библиотеку сдавать после уроков, а я там всегда помогаю.

— Хочешь, пойдём в кафе-мороженое?

— Так нас же не пустят с собаками?

— Ну, мы в кафе без собак пойдем, а с собаками потом погуляем...

И снова она ничего не смогла сделать с лицом. Зато говорить ничего не пришлось, Платон и так понял, что она полностью одобряет его план.

— Так я пойду?

— Иди. Только пиджак верни, пожалуйста...

Внизу у подъезда прощались дети, и вот как-то сразу было видно, что всё у них хорошо. Марта явно неохотно рассталась с Платоновым пиджаком и помогла тому перекинуть его через здоровую руку. Потом они некоторое время распутывали сложные петли поводков, причём Платон при этом вовсю пользовался обеими руками, а Марта, похоже, ворчала по этому поводу. Или по поводу сложносочинённых петель? В конце Платон подёргал Мартусю за косичку, а потом протянул ей руку ладонью вверх. Марта прихлопнула сверху, легко, как погладила. Потом подхватила Гиту на руки и скрылась в подъезде. Можно было идти встречать ребёнка и кормить ужином. "К сожалению, даже правильный выбор не означает долгого счастья..." Господи, а это вот это откуда сейчас?! И что значит?..