Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

А тем временем — пока Сюпервиль делал свой заключительный осмотр умершего графа Альберта Рудольштадта — слуги принесли своим господам всё так, как и наказывал доктор — четыре чашки травяного напитка для всех, кто был потрясён безвременным уходом любимого сына, племянника и избранника и еда для Консуэло, не был обойдён и Порпора — коего всё же несоизмеримо более, нежели смерть несчастного Альберта Рудольштадтского, беспокоило состояние его бывшей ученицы, всё то время, пока готовился напиток и ужин для неё — пока отец, тётя и дядя молодого графа постепенно успокаивались, вытирали слёзы и приходили в себя после первого потрясения — сидевшей совершенно неподвижно. Он несколько раз подходил к ней, но не решался заговорить или хотя бы прикоснуться к её плечу, боясь, что она разразится новым приступом рыданий или гневной тирадой — кою, он, разумеется, заслуживал. Он жестоко корил, казнил себя. Да он, не был в спальне младшего из Рудольштадтов в час его кончины, но безоговорочно верил Консуэло — ибо она не могла, не умела притворяться, и сейчас, как казалось ему, была так же почти убита, была на грани смерти.

Признаться честно — наша героиня и сама чувствовала себя так — и душевно, и физически. Консуэло не понимала, почему её сердце до сих пор бьётся. Ей хотелось исчезнуть из этого мира. Не знать и не воспринимать ничего. В глазах нашей героини не было слёз. Консуэло выплакала их все — по крайней мере за этот, уже прошедший день — хотя они всё ещё блестели из-за следов этих прозрачных потоков. Взгляд её не выражал ничего, а холодные тонкие губы были плотно сомкнуты — как у белой мраморной статуи.

Поставив чашки с травяным отваром перед каждым из родных Альберта, слуги долго не решались подойти к Консуэло и сделать то же самое. Но, в конце концов, тот из них, кому надлежало подать ей всё необходимое — всё же приблизился к ней, и тихо, и как-то неопределённо — с оттенком осторожности и благородного почтения произнёс:

— Пани Консуэло… — и рядом с её сложенными руками — почти на середину стола — поставил снадобье и тарелку с едой.

Но никакой реакции не последовало. Было неясно, донеслись ли до слуха нашей героини эти слова.

После ухода слуг профессор Порпора вновь подошёл к нашей героине, опустился перед Консуэло на колени и, уже без страха, но с великим состраданием и тревогой, касаясь её плеч, взмолился:

— Родная моя… дай мне хотя бы знать, что ты слышишь меня… Скажи хотя бы слово или зарыдай… пророни хотя бы слезу… Мне, испытывающему к тебе отеческие чувства, больно видеть тебя такой…

Ощутив касание холодных и тонких пальцев того, кто заменил ей отца, наша героиня также не вздрогнула, не совершила ни единого движения и не разомкнула своих бледных, тонких губ.

Первым от слёз очнулся барон Фридрих, и теперь неотрывно наблюдал за этой сценой.

Наконец — словно пробудившись от какого-то забытья — Консуэло вдруг повернулась к Николе Порпоре, глаза её стремительно наполнились слезами, и наша героиня произнесла с горькой обидой и злостью, глядя прямо в глаза своему бывшему учителю — словно безжалостно пронзая их насквозь:

— Во всём ваша вина! Ведь если бы тогда вы не… Я знаю, что он не мог не писать мне! Находясь, ощущая себя на грани смерти, он пытался отправить мне письмо за письмом, и сначала граф Христиан не давал им прийти по назначению, но в самый последний, роковой момент Господь смилостивился, и письмо наконец было отправлено, но его спешно перехватили вы — скажите — ведь так всё было?! Наверняка, вы что-то сделали с ним — да, вы сожгли его, чтобы я не могла его найти! Господи, какая же это подлость! Я ненавижу вас, слышите?! Исчезните из моей жизни! Убирайтесь отсюда навсегда!

— Господи, Консуэло, ты пришла в себя, благодарение Создателю! Из твоих глаз льются слёзы, ты разговариваешь со мной! Я так боялся, что твоя чувствительная душа не выдержит этого удара. Но, благословение Господу, ты пришла в себя. Да, да, я знаю — я безмерно виноват перед тобой и перед несчастным графом Альбертом… Но помилуй, родная моя — куда же я пойду на ночь глядя?..

— Покойным графом Альбертом! — вновь со слезами и горечью, издевательским тоном прокричала наша героиня, продолжая то ли рыдать, то ли плакать, словно ребёнок.

— Да, да, и мне так больно от этого… Поверь — моя боль не слабее твоей…

— Вы не представляете, что я испытываю сейчас!

— Поверь, я могу понять тебя…

— Нет, не можете! Вы никогда в жизни не любили никого так, как люблю я Альберта Рудольштадта! И я буду любить его до самой своей смерти и после!

— Да, да, милая моя Консуэло, ты права, но я люблю тебя отцовской любовью… Увы, я не могу доказать тебе обратного ничем, кроме своих искренних слов и слёз. Я ничего не могу сделать… Прошу, пожалей меня… Я вовремя не смог разглядеть всю глубину твоего сердца, но сейчас я вижу её… — он трогал её плечи, гладил по волосам, попытался вытереть её слёзы, но наша героиня резко проговорила — почти прокричала:

— Не трогайте меня!.. Да, да, сейчас уже ничего, ничего, ничего нельзя исправить!.. — и Консуэло вновь в отчаянии зло и бессильно заплакала, закрыв лицо руками.

Профессор ещё раз попытался прикоснуться к локтям Консуэло, но она вновь резко дёрнула плечами и вновь едва не закричала:

— Не трогайте меня, слышите?!. — и уже более сострадательным голосом немного неловко добавила, — Да встаньте же! — и подала своему бывшему педагогу руку, которую он, поднимаясь, тут же поцеловал.

В это время к ним подошла канонисса, уже успевшая выпить свой отвар и в достаточной мере успокоиться.

— Да, да, после вашего спешного отъезда, вашего побега с каждым днём он становился всё грустнее, всё печальнее… — но голос её всё ещё продолжал тихо дрожать, — Как жаль, что я вовремя не распознала истинную причину… Я думала, что это обычное проявление его причудливой души, его странности — он временами впадал в эти состояния и прежде… Да, я жалела его, но думала, что ничего не могу сделать с этим, и лишь с сочувствием смотрела на него — в то время, как в его душе происходил самый настоящий ад… В минуты, в дни самых тяжёлых страданий лицо его оставалось непроницаемым, и я никогда не могла знать, что переживает он на самом деле… Я спрашивала моего дорогого Альберта о том, хорошо ли он себя чувствует — и он говорил мне, что я могу не волноваться… Сейчас я понимаю — он думал, что вы уже не вернётесь, что вы окончательно поняли, что не любите его, что он ошибался в вас. Он чувствовал себя таким одиноким. Одиноким в целом свете… Теперь я понимаю, что вы были в его мыслях каждое мгновение. Он не забывал о вас ни на секунду… С каждым днём мы всё дольше не могли дозваться его на завтрак, обед и ужин, и вот, в один из дней случилось то, о чём вы уже знаете… Он мог часами находиться в своей комнате, не выходя оттуда, и только Господь знал, что он делал там… С каждым днём он становился всё бледнее… Для него уже всё было решено. Даже, вернее будет сказать — предрешено — тогда он сам предопределил свою судьбу — не видя иного выхода. Он чувствовал, что больше не жилец на этом свете. Альберт более не хотел и не мог жить, не ощущал сил для этой жизни. Несколько дней подряд — когда он выходил к нам — его глаза были красными и заплаканными, а бледность моего любимого племянника всё более и более поражала меня. Теперь мне кажется, что он как будто бы умирал с каждым днём, не находя больше смысла находиться на этой земле. Но в тот, последний день лицо его потрясло меня своей мертвенностью. Под глазами Альберта выступили тёмные круги, а веки были опухшими так, что он едва мог поднимать на нас глаза. Мне было почти страшно смотреть на него. Но я думала о том, что, быть может, его вновь мучают сны и видения его прошлых жизней — пыток и казней — я была почти уверена в этом. Я хотела помочь ему, но не знала, как — ибо он не говорил ни слова о том, что происходит с ним. В последнее время в нашем присутствии он держался особенно спокойно и молчаливо — но во время своего последнего ужина Альберт не проронил уже ни единого звука. Мне было страшно задавать ему вопрос о самочувствии и душевном состоянии — хотя я и знала, что он вновь солжёт мне о том, что с ним всё хорошо, и он знал, что я не поверю ему — и потому мы ничего не говорили друг другу — предчувствуя и ответы, и реакцию. И ведь тогда он и сам знал, был уверенным в том, что ему уже никто не сможет помочь… Бедный мой мальчик. Да, теперь мне ясно, что это была обречённость. Он понимал, что ничего нельзя изменить. Он чувствовал себя беспомощным. И теперь — пусть и безнадёжно поздно — я понимаю, что, чем спокойнее и безмятежнее был мой племянник внешне — тем сильнее терзали его внутренние страдания… Альберт заканчивал есть всё раньше и раньше, и в самый последний день съел всего лишь несколько ложек и, пригубив чай — я видела, что каждый глоток стоил моему бедному мальчику невыразимых усилий — удалился, едва слышно попросив прощения. Тем вечером он перешёл грань. И после этого мой дорогой Альберт уже не вышел из своей спальни… Мы не знали о том, что, быть может, мой любимый племянник ту ночь провёл уже в страшной лихорадке и жестоком ознобе. Здесь такие толстые стены, сквозь которые не доносится ни звука… Господи, как же я виновата перед ним…

— Мы все виноваты, Венцеслава… — промолвил подошедший граф Христиан, всё ещё украдкой смахивая всё ещё текущие слёзы, которые тщетно пытался сдержать. — Я перехватывал на почте письма Альберта. Я читал их, но думал, что его чувство — всего лишь увлечение молодости, и оно скоро пройдёт, но, Боже мой, как же сильно я ошибался… И теперь я не могу попросить у него прощения, и уже никогда не смогу… Но то, последнее письмо — где был исступлённый, последний крик отчаяния, вырвавшийся из сердца моего сына — его перехватить я не успел, не смог…

— Но это сделал я, — добавил, пересилив себя, учитель Порпора, — И прочёл. И мне также показалось, что эти слова — плод не слишком ясного рассудка и эгоизма избалованного дворянского сыночка… Но, Господи, как же я был не прав…

— Да, да, во мне изначально было смутное чувство, что во всех этих обстоятельствах что-то не так — но я гнала его от себя, не понимая, откуда оно появилось. В конце концов я стала думать о том, что, быть может, Альберт забыл меня. Но это было бы так непохоже на него. Однако, даже если такое и могло произойти — я предполагала, что этого не могло случиться так скоро. И, наконец — я верила вам, учитель, не думая, что вы способны столь жестоко обмануть меня. Вот к чему приводит тщеславие! И вам, граф Христиан… Никто не вправе решать чужую судьбу. И теперь вы видите, чем всё это закончилось… И теперь и я понимаю, как мучился в последние свои дни Альберт. Он не мог переносить подобные страдания иначе. И теперь мне представляется совершенно закономерным такая страшная его кончина. Это слишком высокая цена за подобное решение…

— Да, и она неподъёмна для меня… Родная моя, милая моя Консуэло — неужели же я никогда не смогу заслужить твоё прощение?.. Эта тяжесть будет вечно лежать на моём сердце…

— Я не знаю, учитель… сейчас я ничего не знаю… Дайте мне время…

— Да, да, тебе нужно прийти в себя — ведь всё случилось только что… Я стану до конца своих дней надеяться на то, что твоя душа подарит мне милость…

— Прошу, не говорите со мной об этом сейчас… Не говорите со мной ни о чём… Я скажу вам, когда буду готова к разговору — если когда-нибудь эта пора наступит…

— Да, да, я буду ждать тебя, моя родная, милая Консуэло… До этой поры я совсем не знал тебя…

— Боже мой… пережить такую страшную утрату в столь молодом возрасте… — с горечью в голосе проговорила канонисса Венцеслава. — Но… вы сказали «страшная кончина». Что пережил мой любимый племянник? Прошу вас, не скрывайте ничего! Я вынесу любую правду. Мы все вынесем. Если уж нас не было рядом в эти страшные минуты — мы должны знать всё от вас.

Да, у неё всё -таки вырвались эти слова. «Страшная кончина». И наша героиня не смогла молчать. Не смогла таить ужасающую правду. Консуэло собрала все силы, чтобы начать.

— Он умер в страшной агонии. Я молила Бога прекратить это, и либо забрать его поскорее, либо оставить здесь, но не мучить более… Он видел саму Смерть… Я пыталась убедить его в том, что это просто видения. Я и сама была уверена в этом, но оказалась неправа. Он бился в судорогах, из его губ пошла пена… Это были самые страшные мгновения в моей жизни… В какой-то момент я не смогла смотреть на это, я не могла ничем помочь ему и молила Бога о том, чтобы Он либо скорее забрал его к Себе, либо оставил здесь, но прекратил эти муки… Всевышний долго не слышал меня… Но в конце концов Творец сжалился над ним…

Эта речь давалась Консуэло с невыразимым усилием, сейчас она говорила особенно хриплым и глухим голосом, но никто из слушавших, испытывая к нашей героине величайшее сострадание, в страхе не решался остановить её. Едва договорив последние слова, Консуэло, вновь ощутив близость потери сознания, закрыла лицо руками — перед её взором вновь предстали те страшные сцены.

— О, Господи, как же это ужасно! Мой бедный мальчик! Он недостоин такой кончины! Никому невозможно пожелать подобной смерти! — вновь едва не зарыдала канонисса. — Теперь я понимаю, почему вы столько раз были готовы потерять сознание. Вы пережили ужасное. И вы остались в рассудке. Но чего это вам стоило. У вас сильная душа. Но вам нужен хороший отдых. После такого вы, наверняка, будете долго приходить в себя… Но… что с вами? Вам опять плохо? — крайне обеспокоенно добавила тётушка Альберта, прикасаясь к плечу нашей героини.

— О, нет, нет, это просто… Это скоро пройдёт… Этот испуг до сих пор не отпускает меня… и воспоминания об этом … И я благодарю Создателя за то, что свидетелями этого зрелища не стал никто из вас…

— Но, благодарение Всевышнему, сейчас уже всё позади… — обнял её барон Фридрих.

— Да. Теперь его душа, так часто терзаемая здесь, обрела покой — иначе и быть не может, — проговорила пожилая женщина, найдя в себе силы сдержать слёзы. — Прошу вас — скажите мне ещё одну вещь. Испытывал ли Альберт боль?

— Я не могу сказать вам об этом. Мне это неизвестно. Но он не кричал и не говорил мне об этом, не просил меня избавить его от боли. А это значит, что, даже если ему и было больно — то не в такой степени, чтобы он не смог сдержать хотя бы жалоб…

— Да, он мог скрыть это, даже находясь в таком состоянии — это так похоже на моего мальчика… Но, прошу вас — выпейте чай, пока он ещё не остыл. Это должно помочь вам вновь успокоиться и хотя бы немного прийти в себя.

— Да, да, спасибо…

И Консуэло молча, неуверенными руками взяла чашку в дрожащие руки и сделала глоток, но тут же словно забыла о напитке, что держала в неуверенных ладонях.

— Вы говорили о том, что мои чувства не напрасно столь сильны. И я сама также понимаю это. Но четыре года назад я уже потеряла мать… Но вы правы — такой сильной душевной боли я не испытывала ещё никогда… Быть может, это оттого, что теперь в целом свете у меня теперь не осталось ни одного родного, близкого человека…

При этих словах Порпора вновь с великой печалью посмотрел в глаза нашей героини, понимая, что она говорит и о нём тоже.

— Но… как же все мы? Вы почти целый год прожили в нашем замке, вы стали для нас родной дочерью… — промолвила тётя Альберта, с печалью глядя в глаза нашей героини.

— Увы, я уже не могу испытывать к вам того доверия, что было между нами до всех перипетий. Простите меня. Я не держу зла ни на вас, ни на барона Фридриха — ведь они не знали ни о чём… А вы, граф Христиан… Возможно, когда-нибудь я смогу простить и вас… Но вы одна семья, и потому… сейчас я не в силах… Никто из вас не смог разглядеть серьёзность наших чувств… Моя душа не позволяет мне… Быть может, когда-нибудь я смогу простить всех вас, но не сейчас… Я чувствую ваше раскаяние, но пока ничего не могу поделать с собой…

— Но вы даёте всем нам хотя бы надежду… — сказал граф Христиан.

— И мне, — робко и печально добавил профессор.

— Ну, а что же касалось моего безмолвия, — продолжала она, будто не слыша ни слов старшего Рудольштадта, ни учителя Порпоры, — вы не знаете, не видели, не слышали, как я рыдала, что пережила, сколько слёз пролила, — голос её был хриплым и не слушался её. — Я не перенесла бы ещё одного такого приступа. Призна́юсь вам честно — я думала, что не переживу и тот — первый, и, пока что, единственный. Тогда я испугалась за собственную жизнь. Я боялась, что задохнусь, захлебнусь в этих слезах. Я сама не ожидала от себя такой реакции. И я до сих пор чувствую, что и сама почти мертва. Я не знаю, зачем мне жить дальше — вопреки всем обещаниям, что я дала Альберту и Богу…

— Консуэло, ваши чувства совершенно нормальны — ведь вы так любили… господи… то есть… Вы так сильно, так беззаветно любите его… Но, ради Бога, ради всего святого — не говорите так! — эту фразу канонисса проговорила крайне испуганным голосом, — Вы ещё столь молоды! Вы будете служить людям своим искусством! Если вы что-то сделаете с собой — то помимо совершённого греха вы лишите мир своего прекрасного голоса и таланта! Прошу вас, заклинаю, перетерпите первые, самые сильные чувства. Пройдёт время — и ваша грусть станет тихой и светлой, — и Венцеслава обняла Консуэло, которая тепло ответила на объятие, и, прижавшись к плечу пожилой женщины, закрыла глаза.

— Милая пани Венцеслава, я ещё раз скажу вам, что не держу на вас зла… — сказала она, когда канонисса отпустила её из своих рук. — Спасибо вам за тёплые слова, но сейчас я не верю в то, что эта боль когда-нибудь пройдёт или станет хотя бы выносимой… Но я не могу представить, как тяжело вам — тем людям, что провели с этим чудесным человеком столько лет под одной крышей, тем, для кого Альберт был родным сыном и племянником — пусть он и уезжал от вас на восемь лет — вы знали о том, что он жив — хотя, тот аббат и солгал вам о том, что рассудок Альберта совершенно поправился за то время… И я желаю вам, чтобы и горечь вашей души со временем стала светлой печалью…

— Мне кажется, что всем нам сейчас одинаково тяжело… — проговорил барон Фридрих, также тихо подойдя к беседующим. — И давайте не будем спорить об этом — всё же сейчас не самое подходящее время. Но все мы — кроме нашей бедной Консуэло — в глубине своей души знали, предчувствовали, что эта череда приступов может стать последней в жизни нашего любимого Альберта. Пусть в самой малой степени — но мы были готовы к этому — в отличие от этой несчастной девушки, любящей его больше жизни. И потому ей нужно больше поддержки, чем всем нам… Он заслужил такую любовь. Но так жаль, что в земной жизни она более не сможет дарить ему нежность и тепло своего сердца, свою заботу и любовь. Скажите, милая Консуэло — что мы можем сделать для вас? — обратился он к нашей героине, глядя ей в глаза.

— Боюсь, что ничего — простите меня… Мне ничего не нужно от вас… Как только состоятся похороны — я уйду отсюда навсегда…

— Но… куда?.. — с невыразимой тревогой спросила канонисса. — И — как же мы будем жить без вас?.. В своё время мы так привыкли к вам…

— Я пойду странствовать по свету. Моим домом была и останется дорога. Нет для меня иной жизни. Я привычна к такой жизни. Она обрывалась для меня два раза, но я чувствую, что очень скоро вновь привыкну к ней.

— «Не волнуйтесь за меня»… — вы повторяете слова Альберта…

— Я клянусь вам, что ничего не сделаю с собой — как и он, и как я поклялась Богу и Альберту. К тому же, я знаю, что это — великий грех. Я найду своё новое предназначение. Я должна верить в то, что Господь поможет мне в этом.

— Мы будем молиться о вас.

— Я буду очень благодарна вам за это. Но, всё же, право — моя жизнь не стоит таких жертв…

— О, что вы такое говорите! Вы нужны этому миру! Вы принесли людям столько счастья своим талантом и вы способны делать это и дальше! Горе сделает вашу душу ещё чище — если только такое возможно — и вы сможете исцелять сердца людей от тех страданий, как лечили сердце моего… нашего любимого сына и племянника. Просто верьте в это, верьте в себя! Ваше искусство утешит вас и сделает Альберта счастливее в горнем мире.

— Я постараюсь, очень постараюсь, милая пани Венцеслава, я сделаю всё, чтобы вновь полюбить эту жизнь… И, быть может, сейчас я говорю так оттого, что сейчас моя жизнь не слишком дорога мне, но я буду молить Бога о том, чтобы это не продлилось слишком долго… И, да, я верю в то, что, когда мы встретимся Там — за гранью всего и вся — он выразит мне свою величайшую благодарность за то, что мог слышать мой голос с небес.

— Ваш серебряный голос… — произнесла канонисса Венцеслава.

— Ваша внешняя хрупкость создаёт впечатление о том, что и ваше сердце сделано из тонкого хрусталя — но оно обманчиво. Вы выдержали столько испытаний в своей жизни и остались человеком, сохранив большое и доброе сердце… — сказал граф Христиан.

— О, да… — горько улыбнулась Консуэло, вспоминая, то сколько перенесла за свою пока ещё не столь долгую жизнь. — Я бы никому не пожелала такого…

— Но за это вам дарована великая любовь, которую вы пронесёте через всю свою судьбу.

— И через смерть, — добавила наша героиня.

— Вы так часто говорите о смерти… Ваши слова пугают меня, — вновь взволнованно проговорила канонисса.

— Я ещё раз скажу вам — я никогда не забуду клятвы, данной Богу, Альберту и вам. Я сдержу её. Я уйду в свой срок — не раньше. Просто я верю в то, что за гранью этой жизни я и Альберт будем вместе навек, и ничто и никто уже не сможет разлучить нас. И эта вера держит меня на этом свете. Я живу ради этой встречи. По крайней мере, сейчас для меня это так.