Смерть Консуэло. Святой одинокий узник (гет)

«Я словно бы что-то смутно предчувствовал, не желая отпускать тебя одну — именно потому, что ты уже носила нашего ребёнка — и я говорил тебе, что нет ничего постыдного для любого из братьев и сестёр нашего союза в исключительных обстоятельствах в замене задания для каждого из нас на одно, общее. Тем более, что я уже думал над принятием закона, допускающего подобную возможность в особых случаях — но у нас оставалось всё меньше времени для проведения собраний, и для них находились более важные, а порой и вовсе безотлагательные поводы, связанные с новой системой конспирации, схемами связи между всеми членами братства, совершенствованием сети тайных убежищ и потому мы откладывали этот вопрос на неопределённый срок — и это не повлияло бы ни на мою, ни на твою репутацию. И я был уверен — старейшины послушали бы нас, если бы мы сказали им об этом вместе. Но коли бы я пришёл к ним один — зная о моей любви к тебе и о том, что ты против моей просьбы, они отнеслись бы к моим словам предвзято. Однако же ты была сурова и непреклонна, и, конечно же, я не мог пойти против твоей воли. И я не вправе винить тебя — ты хотела быть мужественной и честной перед самой собой, и это поведение истинной и преданной служительницы любого священного Ордена — но теперь я потерял всё. Но, всего скорее, даже будучи рядом с тобой, я не оказался бы способен предотвратить то, что случилось — даже если бы смог почувствовать что-то неладное. К тому же, мой дар предвидения не всегда исправно служил мне. Как бы там ни было — сейчас я испытываю преступную жалость к себе, к своей судьбе — совершенно недопустимое чувство для тех, кто отдал себя служению высшим идеалам и обязан гордиться тем, что никогда не сдавался, и лишь роковая неотвратимость воли лживой и лицемерной, поддающейся искушению лёгкого обогащения, и, быть может, частью запуганной и оттого идущей против своих убеждений Фемиды, встав на пути, прервала его. И эти тоска и уныние — непростительные слабости для такого человека, таких людей, как я. Но нет, это всё же не жалость к себе, а ужас. Страх. Страх и безысходность. Мою любимую женщину убили вместе с нашим ребёнком. Дело, которое было половиной моей судьбой, погибло. Я лишился всего, что было мне дорого, всего, без чего жизнь моя не имеет цели. Так что же мне теперь с того, что вскоре у меня отнимут и свободу? Я почти наверняка знаю свой вердикт, знаю, что меня ждёт. Господи, сделай так, чтобы меня приговорили к казни... Но почему, почему же не случилось так, что наши враги первым уничтожили меня?!. За время своего служения в нашем Ордене Консуэло развила огромную силу духа. Я с великой радостью и тихой гордостью и торжеством наблюдал, как прекрасные задатки этого качества растут, расцветают в ней — и моя любимая смогла бы пережить эту страшную трагедию. Да, вначале моя смерть стала бы для неё почти невыносимым ударом, но с течением времени, постепенно, горе моей возлюбленной превратилось бы в светлую печаль, и Консуэло, сделавшись навеки узницей каземата, сделала бы смыслом своей жизни беседы со Всевышним и молитвы Ему. Я знаю это. В трудный час эти горячие просьбы всегда помогали моей любимой. Но при своей жизни и в часы веселья и спокойствия моя избранница не забывала воздавать хвалы Тому, кто создал её — как будет теперь и на небесах. Консуэло жила рядом с Богом, и Он осознанно жил в её сердце почти с самого раннего детства. Она пела Ему гимны, спрашивала у Него совета и благодарила за каждый прожитый день, в котором не было слёз. Но достанет ли у меня силы славить Господа за то, что Он сохранил мне жизнь и предопределил судьбу, похожую на судьбу монаха, но только в вечном заточении? Я имел волю и энергию, чтобы что-то делать изменять этот мир своими действиями. И эту энергию дала мне моя избранница. Но смогу ли я, оказавшись в серых каменных стенах, где дверью будет решётка, а небеса станут видны лишь через небольшое окно, проделанное высоко в стене — также стать богомольцем до конца своих дней? Не сойду ли я с ума от постоянного бездействия и невозможности идти туда, куда смотрели бы мои глаза и желала бы моя душа́? Укрепи меня, Господи. Вот, видишь, я уже начинаю молиться Тебе — словно готовлюсь к своей участи. Начиная с завтрашнего дня круг моего общения сузится, и его станут составлять лишь сýдьи и те, кто вонзил нож в моё сердце, прервав жизнь той, ради которой я жил последние несколько лет. Пройдёт ещё несколько дней, и он вновь сменится — на видимых — конвоиров и иных тюремщиков, и невидимых — Тебя, и ду́ши Консуэло, моей матери, отца, тётушки и дяди. И мне так хочется верить в то, что хоть кто-то из тех, кого я люблю будут отвечать мне, и это не будет галлюцинациями воспалённого разума…»