Смерть Альберта Рудольштадта за правое дело. Святая одинокая узница (гет)

Когда полицейские служащие наконец уложили тело покойного Альберта Рудольштадта на носилки и направились к выходу — несколько человек — мужчин и женщин — самых любопытных и смелых из гостей королевского бала, что собрались ближе всех к двери, невольно отошли в сто́роны.

— Господи, да это же Иисус Христос во плоти, снятый с креста!.. Невероятное сходство!.. — шептали особо впечатлительные представительницы прекрасного пола, глядя на бледные, почти побелевшие прекрасные черты и, не в силах отвести взгляд, в смятении закрывая рот обеими руками.

Но в их словах действительно была большая доля правды — стоило только вспомнить бесчисленные поло́тна известных художников того времени, дабы наши уважаемые, и, вне сомнения, весьма набожные читатели смогли внутренним взором узреть то, что предстало тогда глазам всего цвéта немецкой аристократии той эпохи. Длинные чёрные волосы, разметавшиеся по плечам и кровь, всюду кровь…

Последнее — но на сей раз безмолвное и бездеятельное — появление молодого грáфа Рудольштадтского в самых высших аристократических кругах заставило покинуть помещение дворца ещё несколько семей — дамы не выдержали запаха кро́ви и, закрывая одной ладонью глаза́ юным дочерям, а другой беря их за рýки, молча и быстро уводили за собой — так, что им приходилось бежать, едва поспевая за своими матерями.

Этому зрелищу суждено было запомниться надолго. Да, горькая и невыразимо несправедливая ирония заключалась в том, что большее впечатление произвёл он не своими великими делами — и, да, пусть незавершёнными, однако оттого не терявшими мужества, героизма и безоглядности, что таились в их сути — и тем паче, что последние были очернены и представлены после в самом наихудшем свете — но смертью, невольно принудив к смятению в умах и догадкам, коим не было числа несколько месяцев, почти год кряду.

Да, этого человека запомнили. Но, увы — к невыразимо сильной и глубокой печали — не главным — не тем, что скрывало в себе его существо, но лишь ужасом от лицезрения столь ужасной кончины — свидетельством бесстрашия сéрдца этого человека, его готовностью ко всему и на всё ради благоденствия мира.

«Предатель короля», «изменник Отечества» — вот как называли его аристократия и приближённые правителей, вспомнив за чаем в гостиных и салонах, в лучших домах Германии — не иначе, и детей своих учили тому же, извращая и искажая каждый поступок нашего героя — дабы не пришло в хорошенькие го́ловы дочерей и пылкий и живой разум сыновей даже подобия крамольных мыслей.

* * *

А тем временем Консуэло, пытаясь хоть как-то продлить свою дорогу к полицейской карете, храня в груди безумную надежду на то, что ей удастся хотя бы обернуться, чтобы пусть даже мельком, одно мгновение ещё раз лицезреть дорого́й сердцу облик человека, с которым нашей героине теперь суждено встретиться лишь на небесах (но когда же, когда?..), замедлила шаг и напряжённо прислушивалась к тому, что происходило за её спиной в ожидании шагов двоих мужчин, что несли её избранника.

— Эй, ты что это задумала? Усыпить нашу бдительность, чтобы сбежать? Ну, нет уж, не удастся тебе… Поторапливайся, говорят тебе! Я знаю, о чём ты думаешь! Жалеешь, что связалась с этим сумасшедшим. Но поздно смотреть в прошлое — ошибок уже не исправить!

Консуэло казалось, что расстояние от резиденции короля до полицейской кареты она преодолела за одно мгновение.

«Господи, прошу Тебя, останови время… Я не смогу жить, если не увижу его в последний раз… Сжалься же, смилостивься надо мной…».

Но Всевышний был неумолим и вскоре нашу героиню едва не затолкали в чёрный, похожий на похоронный, экипаж и захлопнули за ней обе его дверцы.