Мальчик, который отказался быть богом (джен)

Если существует порода людей, способных разом ожесточить воздух в помещении — точно заморозить стакан воды взглядом, — то Долорес Джейн Амбридж была королевой этого ледяного царства. Она вошла в Хогвартс, словно карантин в тюремный барак. В её руках не было волшебной палочки — был указ. И указ этот жужжал, трещал, ползал по стенам в виде табличек, правил, приговоров и бумажных червей, поедающих здравый смысл.

Кабинет Амбридж благоухал лавандой и ядом. На стенах — кошачьи тарелки, где зверушки подмигивали с неестественной доброжелательностью, будто знали, что завтра ты будешь наказан. Ученики под её взглядом превращались в мебель: говорящей им не полагалось быть. А Гарри — был пятном, которое она скоблила ежедневно, с маниакальной страстью чиновника, вырезающего ересь из древнего фолианта. И вот в этот вязкий, удушливый порядок — вошёл он.

Нет, Воланд не постучал. Дверь открылась сама — в точности в тот момент, когда Амбридж собиралась подписать очередной запрет. Перо застыло в её руке, а чернила из чернильницы поднялись в воздух, как облако пепла, и медленно осели обратно. Он не произнёс ни слова. Сначала. Он просто сел за её стол, как старый знакомый, и на секунду вся сила, которой Амбридж питалась, как гриб подземной влагой, — исчезла.

— Мисс Амбридж, — начал он, как джентльмен в антракте оперы. — Вы любите порядок. И это прекрасно. Порядок — это лицо власти. А лицо, как известно, должно быть гладким. Без морщин. Без мятежей. Без Гарри Поттера, разумеется.

Амбридж приподняла бровь. Воланд усмехнулся.

— Я предлагаю вам сделку. Вы оставляете мальчика в покое, перестаёте калечить этот замок своими регламентами, и в обмен получаете то, о чём давно мечтаете.

— О чём же? — прошипела она, и в этот момент напоминала жабу, которой под нос поднесли венец.

Воланд щёлкнул пальцами. За его спиной материализовалась дверь — не просто в стене, а в самой ткани реальности. Там, в полумраке, стоял её отец. Лицо его было гладким, как в старых фотографиях, и живым — слишком живым.

— Он всё простил, — сказал Воланд. — Он гордится вами. Он только хочет, чтобы вы перестали бояться.

Губы Амбридж задрожали. Но затем — сжались.

— Обманщик, — прошептала она. — Вы — ложь. Всё это — иллюзия. Я не заключаю сделок с дьяволами.

Воланд тихо вздохнул. И всё исчезло.

— Как угодно.

Он встал, поправил лацкан и вышел так же тихо, как вошёл. На следующий день кошачьи тарелки начали шептать. Сначала на перерывах. Затем — во сне. Они рассказывали правду: о её детстве, о её страхе, о том, как она запиралась в туалете, чтобы никто не услышал, как она плачет. Котята на стенах начали оскаливаться. Однажды ночью она проснулась от того, что один из них лежал у неё на груди. Он был тёплый. И дышал.

— Не стоит было отказываться, мисс Амбридж, — мурлыкнул кот.

С тех пор она больше не улыбалась так широко. Только записывала. И шептала себе под нос:

— Порядок. Порядок. Порядок…

А в подвале, в тени портрета Слизерина, кто-то смеялся. И этот смех, как табачный дым, поднимался вверх — до самой башни, где в своей комнате Гарри открыл окно. Ему показалось, что в воздухе пахнет чем-то знакомым. Пылью, дождём… и чернилами.

О её возвращении никто не знал, кроме тех, кто слышал шаги на старом чердаке Запретного крыла. Там, где паутина висела не на балках, а в воздухе, и стены были теплее, чем должны быть у мёртвого замка. В ту ночь, когда пепельный лунный свет прорезал облака, Хогвартс впервые вздрогнул от радости. Маргарита вернулась. Не по железной дороге, не по протоколу, не с мандатом Министерства. Она вернулась, как возвращаются сны, забытые утром, но живущие в крови. Просто в один из понедельников в расписании появилось новое имя: «Преобразование. Профессор. М.» И аудитория, как водится, была не в учебной части замка, а в старой часовне, что больше века пустовала.

Первая пара началась с того, что пол оплавился — не в огне, а от времени. Доски почернели и начали перешёптываться. Люстра потускнела и вдруг загорелась, как свеча, — живым пламенем. Гарри сидел с краю, рядом с Гермионой, которая по привычке держала перо, но не писала. А Рон смотрел в потолок — и пытался сообразить, почему его глаза слезятся от запаха розмарина и чего-то железного. Дверь распахнулась без скрипа. И вошла она.

Волосы Маргариты были коротко острижены, словно ножницами, заточенными в аду. Глаза — зелёные, как у Гарри, только глубже, до анатомии. И плащ её был не из ткани — а из сотен страниц, оторванных из забытых книг. Каждая шелестела своим языком.

— Сегодня, — сказала она голосом, который не требовал внимания, потому что сам становился воздухом, — мы будем учиться превращаться в правду.

Ученики переглянулись. Кто-то хихикнул. Маргарита щёлкнула пальцами. Хихикавший мальчик исчез. На его месте остался пепел, из которого вылетел белый голубь и сел на плечо профессора.

— Первый урок, — сказала она, — ложь всегда смеётся первой.

И началось. Учебники — те самые, выданные Министерством, — сгорели. Без огня. Просто растворились. Маргарита ходила между рядами, дотрагиваясь до лбов. Гермиона вздрогнула, когда палец коснулся её виска, и увидела, как строчки, выученные за годы, вспыхнули и превратились в черепицу, а из черепицы — в женщину, читающую книгу, сидя в камине.

— Язык, — говорила Маргарита, — не принадлежит человеку. Он принадлежит духам. И если вы хотите научиться превращаться, то сначала научитесь забывать, кто вы есть.

Гарри не спрашивал. Он знал. Где-то в детстве, среди чернил и теней, Маргарита уже объяснила ему суть превращения: человек становится тем, на что он готов смотреть без страха. Он смотрел.

— Превратите свои воспоминания в животных, — сказала она однажды. — Но будьте осторожны: не каждое животное хочет быть обратно человеком.

Снейп стоял у дверей. Он не вмешивался. Только однажды сказал:

— Она была лучшей ученицей Минервы. И самым опасным созданием, что ступало по этим коридорам.

На третьем уроке Рон превратился в рыжего волка. На четвёртом — Гермиона начала говорить на языке, который она не знала, но который Маргарита понимала. На пятом Гарри исчез. На шестом он вернулся, с глазами, где плескались города, которых никто не строил. В конце каждого занятия Маргарита подходила к зеркалу, стоявшему в алтарной нише, и смотрела в него. И зеркало отвечало ей голосом, которого никто не слышал, кроме неё и, может быть, Воланда. Потом шептала:

— Дьявол — это форма. Бог — это желание. А трансфигурация — это любовь.

А ученики, выходя из её аудитории, чувствовали, как их отражения отстают на шаг. Иные уже не возвращались в спальни — им было достаточно бродить в коридорах, шепча друг другу: «Я видел себя, и это было страшнее, чем я думал». Хогвартс дрожал. Потому что впервые за века он перестал быть хозяином сам себе. Он узнал Маргариту. И от этого снова захотел быть живым.

Был полдень, в котором не было солнца. Серое небо над Хогвартсом, как серая шерсть старого кота, зависло намертво, давя на купола башен. В этот час, когда дневной свет делался подозрительно похож на сумерки, Маргарита велела Гарри задержаться. Остальные ученики ушли — в страхе, в восхищении, кто-то с вывернутыми тенями, кто-то без лиц вовсе. Гарри остался. И не спросил почему.

Она повела его по лестнице, что вела вниз, но поднималась вверх. Шаги не гремели — они звучали, как страницы, переворачиваемые ветром, не человеком. Они спустились в комнату, которую не строили. В ней пахло кожей, как в лавке старого переплётчика, только эта кожа была слишком свежей, а запах — слишком тёплым. В центре комнаты — пьедестал. На нём — книга.

Книга была огромной, словно надгробие. Обложка — из чёрного стекла, но под стеклом — пульс, как у живого тела. Над ней парили слова, шевелясь, как черви в тени: не напечатанные, не написанные, а мысленные. Они жили сами по себе, реагировали на присутствие Гарри, менялись в форме, в языке, в смысле.

— Что это? — спросил он, зная, что ответ всё равно будет неполным.

— Это правда, — ответила она. — Но не та, что тебя учили искать. А та, которую ты боишься тронуть.

Она сделала шаг назад. Гарри подошёл. Текст на титульном листе вспыхнул: «Для того, кто не боится себя.» Он коснулся пальцем края страницы. Тут же книга содрогнулась, будто под кожей пробежала боль. Чернила вспухли, стали темнее, и там, где была строчка: «Сын врага, ставший другом смерти…» — проступила влага. Она была красной. Гарри отдёрнул руку. На подушечке пальца — капля.

— Она требует платы, — сказала Маргарита. — Как и всё настоящее.

Книга дышала. Бумага внутри напоминала кожу на локтях стариков. Он посмотрел на неё. И она на него. В комнате не было зеркал — только он, она, и книга, которая знала о нём всё.

— Ты можешь уйти.

— Я не хочу, — сказал он.

Маргарита протянула ему тонкий кинжал. Ни драгоценностей, ни гравировки. Только острие и намерение.

— Одна капля. И ты увидишь то, что Мастер увидел бы в тебе.

Он провёл лезвием по ладони. Резко. Без лишнего дыхания. Кровь упала на страницу. И тут началось. Слова зашевелились, как змеи, и сплелись в образ: Гарри увидел себя. Не в теле. Не в лице. В смысле. Там был мальчик, который смотрел на смерть, как на возлюбленную. Там был старик, в чьих глазах светилось имя, которое никто не знал. Там был Воланд — как отражение. И Снейп — как отголосок. Книга заговорила. Без слов. Напрямую в его череп.

«Ты думал, ты борешься с тьмой. Но ты — её следствие. Ты — вопрос, на который не может ответить свет.»

Гарри закрыл глаза. Он услышал голос Воланда:

— Ну что, понравился соблазн?

Открыл — Воланд стоял у стены, курил сигарету, которая не тлела. Маргарита молчала. Она уже знала, что книга выбрала. И Гарри понял: назад дороги нет. Только внутрь.

— Ты дал ей кровь, — сказал Воланд. — Теперь будь готов дать и всё остальное.

— Что она покажет мне?

— Кто ты, если забудешь, что ты Гарри Поттер.

Он не боялся. Уже нет. Потому что книга — дышала с ним в унисон.

Имена могут исчезать. Как чернила с письма, написанного слишком давно. Как звуки, которые никто не осмеливается повторить. Как те, кого забыли не потому что захотели — а потому что что-то сильнее вырвало их из ткани бытия. Это началось в среду. Хотя никто не был уверен — была ли это среда. Время в Хогвартсе шло, как хотел замок, а замок нынче был в дурном расположении духа. По утрам завтрак состоял из вещей, которые никто не заказывал. Зеркала мутнели. Имена в классных журналах начинали менять буквы, срывались с пергамента и ползали по нему, как напуганные насекомые. А потом исчез Рон.

Нет, не умер — никто не слышал криков, не видел тела. Он просто… не был. И не потому что ушёл, нет. Он был изъят — с любовью, но без пощады. Как будто какая-то строгая, мраморная рука взвесила его имя и нашла его слишком лёгким. Гермиона заметила первой. Сначала — пустое кресло. Потом — отсутствие в списке. Потом — тишина, в которой никто не спросил: «А где Рон?» Потому что никто — не знал, кто это. Ни Невилл, ни Дин, ни даже директор. Даже Гарри, проснувшись в ту ночь, почувствовал странное облегчение — будто из него вынули занозу. Только позже он поймёт, что вынули не занозу, а целую часть памяти.

Гермиона стояла в спальне. Её руки дрожали. В одной — письмо. Старое, потертое, вишнёвым почерком: «Гермионе. Если что, я рядом. Р.» Имени не было. Лишь начальная буква. Она стерлась. Нет — её не было с самого начала. Как будто кто-то вернулся в прошлое и вырвал букву, как вырывают сердце у черновика. Она рыдала. Тихо, но разрывая пространство.

— Я… — прошептала она. — Я не могу его назвать.

Слёзы падали на пергамент. Он размокал, как память. Она пошла к Воланду. Он ждал её в зимнем саду, где никогда не было зимы. Его глаза были как ночь, в которой забывают зажечь звёзды.

— Ты знала его? — спросил он, не поднимая взгляда.

Она кивнула.

— Значит, ты была достойна. Но, как видишь, быть достойной — недостаточно.

— Почему он? — выкрикнула она. — Почему не я?

Воланд улыбнулся. Тепло, почти по-отечески.

— Потому что ты нужна для истории. А он… был всего лишь друг.

А где-то в другой комнате Гарри впервые попытался вспомнить — кого он всегда знал, но теперь не мог назвать. И когда он закрыл глаза, ему вдруг приснился голос — весёлый, живой. Но имя не пришло.

На краю деревни, за лугом, где трава казалась подозрительно седой, появилась бронзовая фигура. Она не была торжественной. В ней не было ни воинственности, ни гордости — только тихое отчаяние. Она стояла, сгорбленная, с руками по швам, как ученик, наказанный за то, что задал неправильный вопрос. У ног её была плита: «Тому, кто был. Но кем — никто не помнит.» Никто не заказывал памятник. Он просто появился. Утром его ещё не было. К полудню он стоял, окружённый увядшими цветами. К вечеру — старушки в деревне уже молились перед ним. Гермиона, едва взглянув на него, побледнела.

— Это он, — сказала она.

— Кто? — спросил Гарри.

— Я не знаю.

Но сердце сжалось. И в ту ночь, когда за окнами шептались ветви, а в замке снова погасли все свечи ровно на минуту, он вернулся. Рон Уизли. Живой. Рыжий. С тем же ростом, той же улыбкой. Те же веснушки, будто кто-то бережно перенёс их с одной фотографии на другую.

— Где ты был? — закричала Гермиона, обхватывая его. — Мы… мы думали…

Он только пожал плечами. Глаза — слишком серые, не его. Он моргнул. Слишком редко. Он ел, но не жевал. Он спал, но не дышал глубоко. Он знал ответы на вопросы, которые никто не задавал. Он знал пароли, которых не слышал.

— Со мной всё в порядке, — говорил он. — Я был… просто в другом месте.

И когда Гарри коснулся его руки, он почувствовал холод металла, как будто прикасается не к коже, а к статуе.

— Что ты помнишь? — спросил Гарри.

— Всё, — сказал Рон. — Но это не моё.

Воланд стоял у окна, курил и наблюдал. Бегемот с грохотом открыл банку шпрот и довольно закусил.

— Искусно, — пробормотал Воланд. — Честно сказать, я бы сам не отличил. Почти. Почти.

— Почти? — переспросил Азазелло.

— Душу вернули. Только… криво. Тело своё. Вот и щёлкает внутри, как плохо вставленная шестерёнка.

— А зачем они его вернули? — спросила Маргарита.

— Не они. Книга. Она хочет, чтобы Гарри узнал, что значит любить призрак.

А ночью, у памятника, стоял мальчик с серыми глазами и гладил бронзовую плиту, будто вспоминая, кто там изображён. И, будто в ответ, из-под земли пошёл слабый гул — будто память пыталась восстать. И когда Рон лег спать в своей постели, Гермиона долго смотрела на него, не моргая. И прошептала:

— Если ты — не ты…

— …тогда кто же я? — ответил он во сне.

И улыбнулся. Но это была не его улыбка.