Псы рая не видят (джен)

Они вышли из поезда. Станция исчезла, как мираж, развеянный ветром. Было чувство, будто их проглотила сама пустота — вязкая, душная, с запахом цветущей гнили. Ни пола, ни потолка. Ни звука. Только шелест. Точно по лезвию кто-то таскает ногтями. И вот он — суд. Перед ними возникла платформа из чёрного стекла. На ней — трон, составленный из черепов, ключей и засохших пергаментов. Над троном — распахнутая мантия, висящая сама по себе, точно её носил кто-то невидимый. Но он был видим.

Дамблдор. Вернее — то, что от него осталось. Его лицо было скелетом — не белым, а как старинная кость, пожелтевшая, с трещинами. В глазницах — цветы: два алых мака, будто кто-то вложил их туда в насмешку. Мантия была всё та же, в которой он когда-то сидел в Большом зале, но теперь она хлопала, как саван. Он улыбнулся. Зубы — обнажённые, острые. Голос был гладким, как мрамор, и скрипучим, как крышка гроба:

— Северус. Ты пришёл. Я ждал.

Пёс не зарычал. Он смотрел на него, не отводя взгляда. Память стучала в груди — не собачье сердце, но человеческая ярость, человеческое отвращение. Дамблдор не изменился. Даже смерть не отняла у него уверенности. Он был как статуя лжи — величественной, бездушной, вечно наблюдающей.

— Ты прошёл далеко. Дальше, чем многие. Я горжусь тобой. — Он склонил череп в лёгком поклоне. — Но пора решать.

На стеклянной платформе перед ними выросла дверь. Золотая, сияющая. За ней пахло дождём, книгами, кровью — жизнью.

— Вернуться можно, — сказал судья. — Всё просто. Одно слово, один жест. Но есть… тонкость. — Он вытянул руку — не к Гарри, а к чемодану, появившемуся из воздуха. — Вот он, мальчик. Вся его оставшаяся жизнь. — Пес ощутил, как лапы дрожат. — Если ты хочешь вернуться — просто… забери её. Всё. Каждую секунду. Каждую улыбку. Каждую боль. Ты не должен убивать его. Только… заменить. Взять билет. Последний билет. За чужой счёт.

Гарри стоял рядом. Тихий. Не держащийся за него, не рыдающий. Только смотрел. Взгляд — понявшего. Не ребёнка. Не жертвы. Человека, который догадывался об этой сделке с самого начала. Дамблдор вытянул палец и провёл по воздуху. Появилась картина: Снейп живой, в мире, где всё можно начать заново. Без войны. Без боли. Гарри — исчез. Просто не родился. Всё тихо. Всё спокойно.

— У тебя есть право. — Голос был почти ласковым. — Ты страдал. Ты заслужил.

Снейп смотрел. Пёс внутри выл. Он чувствовал, как колеблется цепь на его шее. Последняя. Та, что связывает его со смертью, со всеми выборами, сделанными и несделанными. Ему предлагают не возрождение. Вдруг пес оскалился, нос словил несуществующий ветер. И он понимал, кто перед ним. Это не был судья. Это был соблазнитель. Оболочка давно мёртвой морали. Лицо старика, который раз за разом менял людей как фигуры на доске, потому что верил: цель — выше любви. Дамблдор склонил череп.

— Что скажешь, песик?

Пауза. Стеклянная платформа дрожала. Пёс сделал шаг вперёд. Один. Второй. Подошёл к чемодану. К жизни. Он коснулся лапой крышки. Гарри не пошевелился. Снейп опустил морду. Нюхнул чемодан. Почувствовал там — солнечные лучи, смех, пыль на перилах Гриффиндора, вкус яблока, первую влюблённость, страх, удивление, предательство, надежду. И тогда — пнул его прочь. Чемодан исчез, как лопнувший пузырь. Снейп развернулся к Дамблдору. Поднял морду. И зарычал. Долго. Низко. В груди гремело: «Ты мне больше ничего не прикажешь.»

— Ты выбрал смерть? — шепнул скелет.

Но в этот момент Гарри подошёл и встал рядом. Молча. Пёс наклонился и уткнулся в его ладонь. Пальцы дрожали.

— Нет, — прошептал Гарри. — Он выбрал жизнь. Только не свою.

И тогда дверь исчезла. А вместо неё — открылись Врата, чёрные, как безлунная ночь. И где-то в глубине их уже слышался лай. Псы возвращались. Соблазнитель открыл им врата.

Снейп и Гарри мчались сломя голову, ноги несли их по зыбкому покрывалу ночи, где даже воздух казался густым и вязким, как свинцовая смола. Белые Псы — бесстрашные охотники Врат — сыпались за ними, словно злобные теневые демоны, и каждый их лай отрезал острые иглы страха в сердце.

Снейп чувствовал, как внутри него сжимается стальной кулак — холодный, жестокий, на грани безумия. Белые Псы уже почти достигали их, задыхались от их скорости, вырывались из тени, чтобы впиться острыми зубами. Гарри бежал рядом, тяжело дыша, глаза горели непонятным светом — смесью тревоги и отчаянья. Внезапно, будто на грани истощения, Снейп вдруг остановился у огромных, но совершенно хлипких ворот — таких, что, казалось, их можно было разломать одним ударом. Не думая, он набросился на них всем телом, и металл и пространство поддались с мерзким скрежетом и треском.

Ворота распались на осколки, и они шагнули сквозь них. Но там… не было ничего. Пустота. Никаких красок, ни звуков, ни запахов. Ни земли под ногами, ни неба над головой. Лишь бесконечная, холодная бездна, в которой рассеянный свет словно замёрз на полпути.

Они стояли, словно застывшие в вечности. Гарри опустил голову, грудь вздымалась от глубокого, но глухого дыхания. Пёс смотрел вокруг с напряжённым вниманием, каждый волосок на его теле стоял дыбом. Снаружи — звуки охоты постепенно стихали, лай Белых Псов отдалялся и становился всё тише, как будто они пробегают мимо. Отголоски преследования всё более терялись в бескрайней тьме. Снейп не мог пошевелиться, словно время остановилось. Внутри горел страх, но смешанный с глухой надеждой — возможно, это спасение, последняя ловушка или, наоборот, новая тюрьма. Гарри вдруг прошептал:

— Здесь нет ни жизни, ни смерти. Мы — забытые.

Вокруг них — абсолютная тишина, и в этой тишине начинал шевелиться что-то непонятное, словно сама пустота пыталась проглотить их, растворить до последней искры. Пёс ощутил, как цепи в душе сжимались и звенели — их время не подошло к концу, но и новый путь был скрыт туманом. Гарри смотрел на него, глаза блестели сталью. Их фигуры растворялись в безмолвии, где каждый вдох звучал, как взрыв, а каждый шаг — вызов самой пустоте. Они шли навстречу невидимому, к краю, где их ждали либо смерть, либо шанс прорваться назад. В этой пустоте исчезли все звуки — только эхо их собственных сердец отзывалось в мёртвой тишине, готовой поглотить их навсегда.

Время в пустоте словно растягивалось и сжималось одновременно, превращаясь в непостижимую вязкую субстанцию, в которой не было ни начала, ни конца. Снейп и Гарри шли, шли — ноги уже начинали гудеть от усталости, дыхание сбивалось, но они не могли остановиться. Вокруг не было ни ориентиров, ни света — только бесконечная тьма, простирающаяся во все стороны, как холодное море без берегов. Гарри шел молча, его маленькие плечи дрожали от истощения, лицо было бледным и напряженным, словно он нес на себе груз, слишком тяжёлый даже для взрослого. В его руках висели часы — те самые, с золотой стрелкой, время которых, казалось, тоже перестало иметь смысл здесь, в этой бездне. Внезапно мальчик замедлил шаг, остановился и посмотрел на Снейпа. Его глаза были бездонными, усталыми, но полными какого-то странного решимости.

— Просто забери их, — тихо сказал он, протягивая часы в руку псу. — Я устал, — голос треснул, словно отдавало отчаянием, — просто забери. Пусть это время будет твоим.

Снейп подцепил зубами, ощущая их тяжесть — не столько физическую, сколько ту, что давила на душу. Он видел, как Гарри опускает голову, пытаясь спрятать слёзы, которые он даже не пытается сдерживать.

— Я не могу больше, — добавил он наконец, — просто возьми их. Забери моё время. Сделай с ним что хочешь.

Снейп почувствовал, как что-то внутри него вздрогнуло — смесь горечи, жалости и тяжёлой ответственности. Эти часы — это не просто механизм, это последняя ниточка, связывающая Гарри с чем-то живым, с шансом вернуться, с остатком надежды. Но сейчас Гарри отказывается от неё.

В этот момент мир вокруг казался ещё более безжизненным, но вместе с тем что-то начало тихо шевелиться — как будто сама пустота, наконец, отреагировала на этот обмен. Снейп прижал часы к груди и выдохнул — теперь это было его время, и теперь ответственность была полностью на нём. Гарри сделал шаг назад, растворяясь в темноте, а Снейп остался один — с часами, что отмеряли не время, а судьбы.

Врата появились перед ним — огромные, вырезанные из непроглядного серебра, светились холодным белым светом, который размывал всё вокруг, словно собирался стереть мир, где он только что был. Этот свет не ждал его, не манил и не пугал — он просто был. Непроницаемый и вечный. Снейп стоял на пороге, чувствуя, как тело вновь оживает, плоть сжимается и растягивается, а внутри что-то бьётся — сердце, давно забытое чувство, разгорающееся в нём с новой силой. Он снова человек, хотя только что был всего лишь тенью, псом без лица, потерянным в пустоте.

В груди у него болело, словно в ней пытались вселить что-то чуждое — надежду, страх, желание жить. Он всмотрелся в свет — и вдруг понял, что этот выбор не прост: уйти, вернуться к жизни, к боли и предательствам, или остаться в этом безвременье, в мире, где смерть — это всего лишь обман, а время — лишь игрушка в руках самых бессовестных. Он ощущал, как его старые раны тянутся, словно пытаясь предупредить, напомнить о том, что жизнь — это война, и не факт, что он её выиграет.

Боль шевелилась под кожей, холодная, как сталь, оставленная в забытом сундуке. Её не спрячешь, не заглушишь — она жива, она пульсирует, будто напоминая: за каждым решением стоит цена, и цена эта — не всегда оправданная. И тогда, из тени, где ещё минуту назад скрылся оживший свет, раздался тихий, едва слышный шёпот.

— Если ты уйдёшь — я останусь. Но я не боюсь. Потому что ты меня не съел.

Голос был хрупким, почти детским, но за ним скрывалась стальная воля, которой не сломать даже смерть. Гарри смотрел прямо на него, глаза — бесстрашные и горящие, как две маленькие звезды, что устали светить в этом мрачном мире теней. Из темноты вышел пес. Черный, как ночь без звёзд, с глазами желтыми и острыми, как лезвия ножей. Тот самый, кем совсем недавно был он — Северус, но уже не человек, а зверь, который успел вкусить и горечь жизни, и яд смерти. Пес шагнул ближе, и в его взгляде не было ни угрозы, ни страха — только понимание, глубокое и немое. Мальчик тихо протянул руку и потрепал зверя за ухом — лёгкое, почти ласковое движение.

— Ты ведь не съел меня, — повторил Гарри, почти улыбаясь. — Вот почему я могу стоять здесь.

Северус, собака, существо из пустоты — он смотрел в глаза мальчику, словно пытаясь отыскать в них остатки того, кем он был прежде. И в этих глазах, в их неподдельной, хрупкой честности, было что-то живое, что-то, что не поддавалось смерти или лжи.

— Я... — начал Северус, но голос заблудился в горле, превратившись в тихое рычание. Он не мог говорить как раньше, не мог объяснять словами, которые теперь казались пустыми и бессмысленными.

Гарри улыбнулся и потянул руку дальше, поглаживая шерсть, которая была одновременно тёплой и прохладной, словно сама смерть ожила в этом животном. Между ними образовалась нить, невидимая, но крепкая, словно свиток древнего заклятия. Пес поднял голову, вдыхая запах — смесь пыли, забвения и чего-то ещё, чего он не мог понять, но что, кажется, держало его здесь. Вокруг них мир был зыбким, как отражение в воде, наполненный тенями и голосами, которые шептали о прошлом, о боли, о том, что уже нельзя изменить.

Пес медленно и опустился рядом с мальчиком, прижавшись к его ногам. В этот момент границы между прошлым и настоящим размылись. Северус — человек и зверь — почувствовал невыносимую тяжесть выбора, который нависал над ним как тёмное небо перед бурей.

— Жить или уйти, — прошептал он мысленно. — Бежать или остаться. Любить или разрушать.

Гарри лишь тихо ответил:

— Не всё потеряно, пока есть время. Даже если это время — просто миг.

Белый свет за спиной Снейпа медленно поблек, а он остался стоять на пороге, держа в руке часы — символ отмеренных мгновений. Снейп смотрел на часы в своей руке — золото стрелки блестело холодным светом, словно тонкий нож, режущий ткань времени. Его пальцы сжались, и вдруг, без предупреждения, он ударил часы о каменную плиту. Раздался резкий треск — циферблат разлетелся на множество мельчайших осколков, золотая стрелка упала, замерев навсегда.

В тот же миг свет, окружавший их, начал угасать. Яркое сияние медленно погасло, словно гаснущая свеча, затянув всё вокруг в тяжёлую, беспросветную тьму. Рай, эта зыбкая иллюзия, эта временная гавань, закрывался перед ними, словно железная дверь с грохотом опускаясь на запор.

Тишина обволокла пространство, и в этой тишине послышался тонкий, пронзительный звук — аплодисменты. Они росли, нарастали, становились всё громче, эхом отдаваясь в пустоте. Смерть, сидевшая где-то в тени, неожиданно поднялась, медленно аплодируя, словно удовлетворённая наблюдательница, получившая то, что хотела. Аплодисменты звучали всё громче и громче, заполняя пустоту, и именно на этих аплодисментах — гул последней надежды и окончания пути — всё закончилось.