Псы рая не видят (джен)

Сначала была кровь. Она шла медленно, густо, с ленцой, как будто и сама не верила, что пора выходить. Снейп чувствовал, как тёплая, вязкая жидкость капает с шеи, стекая в прорези между досками пола. Она заполняла всё — рот, горло, лёгкие, разум. Он захлёбывался собой. Здесь пахло смертью. Не высокой и сухой, как у аристократов, не быстрой, как у бедняков, а вязкой, грязной, липкой. Смертью, которая ползёт, шаркает, скребётся.

Нагини оставила его, а может, нет. Возможно, она ещё наблюдала, скользила где-то рядом, щёлкала зубами в темноте. Но Снейпу было всё равно. Он лежал на спине, глядя вверх, и мир медленно от него отваливался, как старая кожа. На потолке плясали трещины. Влажные, черноватые, с плесенью по краям — как вены на чьём-то гниющем лице. Света не было. Только темнота и этот холод — тот самый, что заползает внутрь, как старый долг. Внутри что-то захрустело — то ли лёгкие, то ли время.

Он пытался шевельнуться. Не получилось. Тело уже не принадлежало ему: оно стало чем-то отдельным, отстающим от сознания. Пальцы были мёртвые, словно чужие. Каждая попытка вдоха сопровождалась влажным бульканьем, как будто внутри раздавили лягушку. Он не кричал. Даже внутри. Снейп знал, что умирает. Знал это так, как знал формулу Оборотного зелья. Без эмоций, без страха. Это было просто: смерть — как экзамен, только последний.

В помещении стало неестественно тихо. Ни шагов, ни звуков из деревни, ни скрипа половиц. Даже крысы притихли. Вся вселенная вымерла вместе с ним. И только кровь всё ещё лилась — вопреки логике. Снейп открыл глаза — во второй раз. Как будто между первым открытием и этим прошла целая жизнь. Он смотрел на потолок и видел не просто доски, а лицо. Огромное, старое, с потёкшими глазами. Или это галлюцинация?

Он подумал о Лили. Не о ней, настоящей, а об образе. Той, что стояла под деревом в белом платье, улыбающаяся, далёкая, выдуманная. Она не говорила. Только смотрела — сквозь него. Как всегда. Он вспомнил школьные коридоры, гул голосов, жестокий смех. Но воспоминания были словно под плёнкой: искусственные, чистые, как музейные экспонаты. Они не принадлежали ему. Или больше не принадлежали.

Снейп моргнул. Теперь перед глазами было нечто иное. Ни боли, ни тела, ни воздуха. Только он — голый, бессильный взгляд, плавающий в чём-то вязком, между пространствами. Он не лежал. И не стоял. Он просто был. Где — не знал. Вокруг не было стен, неба, земли. Только пустота, серая, как сливки с гнильцой. Она двигалась, шевелилась, будто дышала. Пелена колыхалась — подрагивая, словно кожа на мясе.

Прямо посередине стояла карусель. Старомодная. Деревянная. Покрытая облупленной позолотой, с тонкими зеркалами по бокам. В ней что-то скрежетало, как застрявший в горле детский смех. На ней крутились лошади — с пустыми глазницами, с торчащими из пастей гвоздями вместо зубов. Одна из лошадей была без головы, но седло всё равно дёргалось, словно кто-то продолжал на нём скакать. Карусель не вращалась. Она дрожала. Как будто хотела начать, но не могла.

В воздухе пахло сахарной ватой. Но не той, весёлой, из детства. А заплесневелой, забродившей, как будто её варили в котле из трупов. Сладость была тошнотворной. К ней примешивался запах тухлой рыбы, старого бензина и металлической ржавчины. У Снейпа не было носа, но он чувствовал. Он попытался сделать шаг — но не было ни ног, ни пола. В каждом движении чувствовалась ложь. Всё казалось симуляцией: в глазах прыгали фальшивые искры, как у старого телевизора. Пространство слегка вибрировало.

Он знал: это не сон. Это место существовало. Всегда существовало. Просто раньше он туда не попадал.

— Где я? — спросил он, но голос был не его. Детский? Нет. Женский? Тоже нет. Голос лопался, как плёнка. Слова рассыпались в воздухе, оставляя только вкус железа.

Карусель дёрнулась. Одна из лошадей заскрипела. Из ее пасти вывалился засохший язык, и тот повис, словно указка. Снейп чувствовал, как его сознание трескается. Не сходит с ума — перестраивается. Мир в этом месте был построен на других осях. Логика здесь пахла прокисшим цирком. Время — было пряным и липким. Пространство — похоже на размазанную тушь. Он попробовал отвернуться — не смог. Всё здесь держало его взгляд, как крюк.

Сквозь одну из трещин в небе зажглась лампочка. Потом вторая. Потом гирлянда — рваная, перекошенная, без узора, но почему-то знакомая. Они выстроились в арку. На ней было написано: «САМЫЕ ЧЕСТНЫЕ ЛЮДИ — ТЕ, КТО УЖЕ УМЕР»

Он почувствовал его раньше, чем увидел.

Сначала — шаги. Мягкие, как у куклы. Потом — шорох ткани, запах пудры и гнили. И наконец — звук, от которого пробежал холод: щелчок пальцев. Резкий, как удар линейкой по костяшкам. Снейп обернулся — или подумал, что обернулся. Пространство сложилось, и он появился.

Высокий. Тощий, будто выточенный из костей и шелка. В черном фраке, цилиндре, с тростью. Кожа белая, как старый театральный грим. Губы — размазанные в ухмылке. Глаза — выжженные. Вместо них — чернила. Блестят. Живые.

— Господа! — объявил он, поднимая руки, будто обращался к публике, которой не было. — Прошу аплодисментов… он пришёл! Он прибыл! Нежданный, но не забытый! Наш новый участник! Овации мертвых — в вашу честь, сэр!

Карусель заскрипела, словно приветствуя. Где-то прозвучал тромбон, фальшивый, как из сломанной музыкальной шкатулки. Снейп молчал.

— Смерть, — произнес Конферансье с наигранной печалью, — разумеется, вещь окончательная. Но, увы, бывают… накладки. — Он подмигнул. — Когда ты умираешь, но никто тебя не забрал. Когда ты выпал из графика. А ты, сэр, именно такой случай. Застрял. Промежуток. Пауза между вдохом и выдохом. Между «был» и «нет».

Он взмахнул тростью. Воздух расступился, и перед Снейпом повисла табличка. На ней было выбито:

СЕВЕРУС СНЕЙП

Статус: «непоглощённый»

Время смерти: 20:17, зафиксировано

Время активации: отложено

— Техническая ошибка, — пояснил конферансье. — Такие нечасто случаются, но… случаются. — Он подошёл ближе, разглядывая Снейпа, как дрессированную кобру. — Обычно… — он вытянул слог, — вас бы уже утилизировали. Но система дала сбой. И вот ты здесь. И у меня к тебе предложение.

Снейп наконец заговорил.

— Я умер.

— Да.

— Но я думаю.

— Да.

— Почему?

Конферансье склонил голову на бок, как птица.

— Понимаю, шок, — произнес Конферансье, — но это лучше, чем ад. Впрочем… ад — штука относительная. У нас гибкая система. Индивидуальный подход. В вашем случае — особый тариф.

Он вынул из внутреннего кармана золотой хронометр. Но стрелки вращались назад. Быстро. Так быстро, что диск начинал плавиться. Конферансье посмотрел на часы и вздохнул.

— Осталось… мало. Очень мало. Но вы упрямый. Это редкость. Большинство распадается на крики и сопли ещё в первом зале. А вы — стоите. Думаете. Анализируете. Браво. Или ты тут потому что… никто не закрыл твои глаза. Тут, знаешь ли, тонкая метафизика. Сам не разберешься — я и сам не всё понимаю. Я — всего лишь конферансье.

Он вытащил из воздуха карточку. Старую, пожелтевшую. На ней было что-то написано, но Снейп не мог разобрать. Только слышал, как щёлкают внутри неё шестерёнки.

— Назовем это… билетом обратно. — Он протянул карточку, но не дал в руки. — Если хочешь вернуться — должен отнять время у другого. Не просто убить. Нужно забрать время.

Снейп сжал губы.

— Что мне это даст?

— Жизнь. Второй шанс. Возврат на поле. — Конферансье рассмеялся: гортанно, пусто. — Хотя бы возможность что-то докончить. Ведь у тебя остались дела, да, профессор?

Он щёлкнул пальцами, и за спиной Снейпа начали возникать двери. Все разные. Одна была вырезана из костей. Другая — стеклянная. Третья — крошечная, размером с ладонь.

— Каждая дверь ведёт куда-то. Зайди, посмотри, реши. — Он выпрямился, поправил цилиндр и поклонился. — Добро пожаловать в последний ярмарочный круг, Северус Снейп.

Мир, в котором он оказался, был старым. Настолько старым, что сам воздух здесь скрипел. Всё выглядело как полуразвалившаяся ярмарка, доживающая последние века в каком-то пространственно-временном рву. Выцветшие вывески, мертвые фонари, обглоданные лошадки карусели с пустыми глазницами, как у пластмассовых черепов. Аттракционы, которые уже никого не веселят. Цирковые палатки, провалившиеся в ржавый песок. И в каждой детали — гниль. Тонкая, сладковатая вонь, как от испорченной сахарной ваты.

Снейп шёл — хотя ноги чувствовались иначе. Гулко, неровно, как будто подушечки пальцев стали толще. Он оглядывался: по сторонам — только кривые зеркала, поставленные кое-как, одни прямо на песок, другие в полуобвалившихся стендах. И в каждом — не он. Сначала он подумал, что зеркала поломаны. Потом — что видит что-то чужое. Ложное.

Но нет. Это было одно и то же отражение. В каждом — огромный чёрный пёс. Громадный, с косматой шерстью, перекрученными лапами и жёлтыми глазами, как у хищной рыбы. Зрачки — не круглые, а вертикальные. Морда узкая. Шрамы. Клыки, длиннее, чем должны быть. И главное — интеллект в глазах. Это не был обычный зверь. Это был он.

Снейп уставился в одно из зеркал. Пёс в ответ разинул пасть. Улыбнулся. Губы оттянулись, обнажая мясо дёсен. Шерсть вокруг пасти слиплась — будто от крови. Или слюны. Или всего сразу.

— Это не я, — прошептал он. Голос не прозвучал. Послышалось рычание. — Это не я. Это ошибка.

Никто не ответил. Лишь ветер, от которого качнулась старая табличка: «Дом смеха: заходи, если не страшно».

Он пошёл дальше. Каждый шаг давался трудно. Лапы скользили. Иногда он хотел произнести заклинание — но не мог. Мозг ещё помнил движения палочки, но пальцев больше не было. Только когти. Только тело, которое не слушается. Он остановился возле очередного зеркала. В этом зеркало было треснутое, побитое, как выбитый глаз. В отражении — собака, покрытая чем-то липким. На спине — полосы, как от кнута. На шее — след от цепи. Изо рта капала слюна. Глаза — всё те же. Жёлтые. Человеческие. Снейп отвернулся, но зеркала следовали за ним, как в дурном сне. Он чувствовал их взгляды. Они не отражали — смотрели. И не в тело — а в то, чем он стал.

— Пёс, — подумал он. — Да, я — пёс.

И в ту же секунду — как будто за подтверждение — из воздуха раздался лай. Глухой, низкий, животный. Он оглянулся — но вокруг никого. Только лошади-карусельщики, с выломанными ногами. Только шатры, внутри которых кто-то шевелился. Только пустота, которая наблюдает. Он понял: это он сам издал этот звук. Без воли. Без команды. Просто потому что что-то в этом месте — требует от тебя быть зверем. Он зарычал.

И звук понравился. В нём было всё: ненависть, страх, свобода. Проклятая, звериная свобода. Без морали. Без лицемерия. Без обязательств. Он сел. Тяжело, будто падая на задние лапы. Посмотрел на свою тень — и увидел хвост. Чёрный. Изломанный. И всё внутри него хрустнуло.

— Если это наказание — оно слишком близко к правде, — подумал он. — Я всегда был зверем. Только морда была другой.

Он ещё не привык к тяжести своих новых лап и к тому, что каждая мелочь вокруг звучит громче, резче — как будто мир взял микрофон и поднёс его к его ушам. Где-то вдали шуршали обрывки старой ткани, ветер подхватывал их, как призраков. Он не понимал, куда идти, но что-то тянуло его к звуку — почти детскому. Из темноты появился мальчик. Низкий, худой, в лохмотьях, которые будто висели на нём только условно — ткани порваны, испачканы, местами пропадали, а ноги были босые, с ногтями, покрытыми черной грязью. Волосы — спутанные, непокорные, словно выросли прямо из земли, где он провёл вечность.

Его глаза — ярко-зелёные, с глубиной, которая одновременно пугала и манила. Эти глаза не смотрели на Снейпа с удивлением или страхом. Они смотрели сквозь него, видя не собаку с лохмотьями бывшего человека, а что-то другое. Что-то знакомое.

— Привет, — сказал мальчик ровным, странно спокойным голосом. — Я тоже… не совсем живой. Но и не совсем мёртвый.

Снейп издал низкое рычание — больше из-за ощущения, чем из-за угрозы. Но мальчик даже не моргнул. Он подошёл ближе, не делая резких движений. Почти будто танцевал.

— Меня зовут Гарри, — произнёс он, словно выговаривая слово, которое носило в себе кучу смысла и боли. — Я умер, но остался.

Снейп хотел повернуться и убежать, но лапы не слушались. Чувство клаустрофобии сквозило в каждом жесте, но мальчик словно умел разбивать стены взглядом.

— Я слышал, как ты лаешь, — продолжал Гарри, — А еще взрослые всегда лгут. Они рассказывают сказки о рае и прощении, но на самом деле… никто не хочет туда идти. Потому что там — пустота. Там — ужас.

Он посмотрел на пса с лёгкой усмешкой. Снейп прижался к земле, его собачье нутро инстинктивно чувствовало опасность и одновременно — странное успокоение. Мальчик шагнул вперёд, не отрывая взгляд от Снейпа. Его глаза сверкали в полумраке, словно хищные изумруды, выдранные из чёрной земли. Он усмехнулся, слегка наклонив голову на бок.

— Я назову тебя «Дядя Псина», — сказал он с неожиданной уверенностью. — Потому что ты — не человек. И не зверь. Ты — кто-то между. И пусть будет так. Мне нравится это имя.

Снейп не ответил, но что-то внутри сжалось — словно цепь, что вдруг натянулась туже, чем можно было терпеть.

— Ты слышишь, как лгут? — спросил Гарри, словно читая мысли. — В этом месте ложь — это язык, на котором говорят все. Каждый вздох, каждое слово — фальшивка. Они врут, чтобы не бояться. Чтобы казаться сильнее. Чтобы выжить.

Он протянул руку и коснулся одного из кривых зеркал. Поверхность дрогнула, словно была жидкой. Внутри отражения — лица, искажённые улыбками и страхом, менялись, как тени. Снейп смотрел на него, пытаясь понять — кто этот мальчишка, что говорит такими словами, будто прожил не одну, а тысячу жизней. Но он пошел за ним.

Стенд стоял в углу полуразвалившейся ярмарки, где неоновый свет давно помер, а тень забвения покрывала всё, что когда-то здесь было ярким и живым. На стенде красовалась вывеска с выцветшими буквами: «Кукольница Нарцисса — мастерство, что оживляет мёртвое».

Перед прилавком, в окружении потрескавшихся гипсовых фигур и изящных кукол с мёртвыми глазами, стояла она. Нарцисса — худощавая женщина в чёрном бархате, с лицом, как полотно с трещинами и растрескавшейся краской. Её руки были бледными, как восковые фигуры вокруг, а пальцы — тонкие и длинные, словно паучьи лапки. Она медленно вдыхала густой воздух, пропитанный запахом воска, старых свечей и гниющих лепестков черных роз. Перед ней на деревянном столе лежали куски белого воска, растаявшего и холодного, как лёд на дне могилы.

Нарцисса наклонилась, её глаза затрепетали, когда она осторожно взяла в руки один из кусочков воска. Тонкими пальцами она начала лепить — не просто куклу, а живое отражение потерянной души. Её движения были медленными, гипнотизирующими, словно она создавала из холодного материала само дыхание жизни. Воск словно отвечал ей — трещал, искрился в слабом свете, превращаясь в фигуру мальчика с тонкими чертами, полными печали и ожидания. Кукла ожила — глаза стали мокрыми, как настоящие, губы шевельнулись, и она тихо вздохнула.

Нарцисса улыбнулась — холодно и беззвучно.

— Ты вернулся, — прошептала она, — но не совсем.

Воск-мальчик смотрел на неё без надежды и страха, словно понимая, что он — не более чем тень, воспоминание, что скользит по краю реальности. Нарцисса положила руку ему на плечо. Тот момент был наполнен тяжёлой тишиной — будто сама ярмарка затаила дыхание, наблюдая за этой игрой с жизнью и смертью.

— Здесь, на Ярмарке теней, всё возможно. Но всё оборачивается болью. Ты не первый, кто приходит сюда искать дорогу назад. И, поверь, не последний.

Она отступила в тень, оставляя воскового мальчика на столе — живого, но беспомощного, как пёс без хозяина.

Пес шёл по грязным тропам ярмарки, его тяжёлые лапы едва касались земли, оставляя влажные отпечатки на заплесневелой пыли. Мир вокруг казался неустойчивым, словно ткань реальности прорвалась в нескольких местах, и под ногами зияли щели, ведущие в черноту. Вдруг среди дряхлых аттракционов он заметил слабое мерцание — будто сломанный свет фонаря, разлетающийся на куски. Между складками рваной ткани палатки, выцветшими плакатами и гнилыми гирляндами стояла фигура.

Тонкая, хрупкая женщина в длинном прозрачном платье, которое казалось сотканным из паутины. Это была Сибилла Трелони — или то, что от неё осталось. Её лицо, мраморное и иссечённое трещинами, было затянуто воском, и из её глаз медленно капала густая, янтарная субстанция — словно слёзы. В руках она держала разбитый кристалл — осколки переливались болезненными искрами, отражая всё вокруг и искажая реальность. Пес подбежал к ней, пытаясь понять — кто она в этом мире, где он — лишь зверь.

— Ты… — начал он, но вместо голоса вышло приглушённое рычание.

Трелони повернулась к нему, глаза, полные безумия и отчаяния, встретились с его жёлтыми.

— Ты не человек, — прошептала она. — Я вижу это. — Её голос был хриплым, словно лопнувшая старинная пластинка. — А этот мальчик… — Она указала дрожащей рукой в сторону, где стоял Гарри. — Его время истекает.

Пес посмотрел в сторону, но Гарри был уже далеко, погружён в собственные мысли, словно чувствовал, что за ним следят.

— До рассвета, — повторила Трелони, словно выгравировав слова на камне. — Его смерть уже подкрадывается. Она мягкая, как ветер, но смертельная, как яд.

Пёс сжал зубы — ощущая, что не может защитить ни мальчика, ни себя. Его тело дрожало от беспомощности. Он не человек. Он не волшебник. Он просто животное. Трелони приблизилась, касаясь носом пса.

— Ты слышишь это? — прошептала она. — Часы тикают. Тик-так. Тик-так. Время утекает. — Слёзы воска текли из её глаз, капая на землю и растворяясь в тёмной пыли. — Я могла видеть будущее… — с горечью вздохнула она. — Но не могу изменить его. И ты не изменишь. Никто не изменит.

Пес зарычал — отчаянно, безумно. Но голос так и не прозвучал. Трелони отступила в тень, оставляя за собой шлейф горечи и разбитых надежд. Пес и мальчик остались одни среди теней ярмарки.

Ярмарка трещала под ногами, ветер сгибал ржавые вывески и расплёскивал мутную воду в лужах, где отражались искривленные огни карусели. Вокруг все казалось зыбким, словно мир покинул здравый смысл и погрузился в вечный сумрак. Пес бродил среди шатких лачуг и полуразрушенных аттракционов, когда услышал тихое, почти незаметное шуршание — быстрое, резкое. Из-за угла вышла она. Не человек, а нечто другое.

Тонкое тело обтянутое чёрной шерстью, грациозная, будто призрак ночи, — черная борзая. Её глаза горели ледяным светом, в них читалась жестокая игра и вечное презрение. Это была Беллатриса Лестрейндж, но уже не та девушка с лицом искажённым безумием. Она — воплощение смерти, что охотится без жалости и без памяти. Пёс встал по стойке, желтые глаза сузились до щелочек.

— Ты не первый, кто пытается обмануть смерть, — её голос был как ветер, пробирающий до костей. — Ты думаешь, что можно украсть время, взять чужую жизнь взаймы? Глупо. — Беллатриса подошла ближе, её шерсть блестела как мокрый асфальт, дыхание — холоднее зимы. — Все, кто пытался сыграть в эту игру, кончали тем, что становились её рабами. Жизнь не возвращается назад. Вся эта ярмарка — ловушка для душ, что не могут отпустить свою гордость. — Она показала на разбитые зеркала вокруг — осколки отражали искажённые лица, лица тех, кто проиграл. — Ты — пёс, Снейп. Пёс, который лает в пустоту. Ты будешь бегать по этому адскому лабиринту, пока не поймёшь — свобода — это лишь мираж. Снейп огрызнулся, но голос вырвался из него лишь приглушённым рычанием.

Беллатриса улыбнулась — и улыбка эта была страшнее любой пытки.

— Я — сторож этой ярмарки. Я — вестник тех, кто забыл, как умирать правильно. А ты, пёс, — просто гость. Не надейся обмануть смерть. Она всегда приходит за всеми.

Она повернулась и исчезла в тумане, оставив после себя только холод и зловонный запах гари.

Мальчик шел впереди, уверенно шагая по ржавым доскам, что скрипели под ногами, словно предупреждая о каждом его шаге. На руке у него висели часы — не обычные, а старинные, с большим циферблатом и золотой стрелкой, которая мерцала мягким светом.

Снейп, что шёл за ним, то и дело поднимал голову, пытаясь уловить что-то в этом странном блеске. Желтые глаза скользили по крутящемуся кругу, по непонятным цифрам, по золоту, которое не поддавалось разложению в этом мире. Время здесь было не то, что умирает — оно живое, и часы были ключом. Золотая стрелка не тикала, она словно пульсировала, будто маленькое сердце в запутанном теле машины.

Гарри остановился, повернулся к нему и тихо спросил:

— Ты хороший?

Снейп издал тихое ворчание, почти скулёж. Он не мог ответить иначе. Его язык не мог построить слова, чувства застряли где-то глубоко, между зубами и горлом. Гарри наклонился, и Северус увидел в его глазах ту же пустоту, что отражалась в зеркалах ярмарки, но там было и что-то другое — детская надежда, смешанная с усталостью. Он подошел ближе, запах времени и смерти вплетался в его шерсть.

— Всё будет иначе, — прошептал Гарри, — если ты захочешь.

Но Снейп знал — выбор не в его лапах. Время шло, но часы не спешили. Золотая стрелка продолжала пульсировать — напоминание, что всё ещё можно украсть.

Мир вокруг затих и потемнел, когда Гарри и Северус углубились в заброшенный коридор ярмарки. Стук часов отдалялся, и их шаги гулко отражались от стен, покрытых трещинами и слоем пыли, которую никто давно не смел трогать. Но воздух стал тяжелым, густым — словно напоённым тенями, что прятались за каждым углом. Внезапно из темноты возникли они — дети. Никого из живых их не помнили, а их имена были стерты из памяти мира. Их лица — бледные, словно сотканные из тумана, с глазами, пустыми, как потухшие свечи. Их одежда — рваная, грязная, будто они ходят по руинам уже веками.

Дети шагали тихо, но с решимостью, которую невозможно было не заметить. Они держали руки, вытянутые вперед, и в ладонях их искрились осколки — куски разбитых часов, старые стрелки и разбитые циферблаты. Каждый из них рвал часы прохожих, как будто это была единственная вещь, что ещё могла подарить им остаток существования. Гарри с псом замерли, наблюдая, как дети тихо подкрадывались к людям, которые все ещё блуждали по ярмарке. Один мальчик с пронзительными глазами выхватил из руки женщины старые карманные часы и разломал их. Пёс зарычал — этот звук был предупреждением, а выражением гнева за украденное время, за потерянные жизни, за то, что никто не слышит этих детей. Один из детей приблизился к Гарри, лицо его словно светилось слабым, болезненным светом.

— Ты не боишься, — прошептал он с хрипом. — Мы ждем тех, кто может вернуть нам время. Но оно уходит, как песок сквозь пальцы.

Гарри поднял часы на руке, и золотая стрелка вспыхнула ярче, чем прежде.

— Это единственное, что у меня есть, — сказал он тихо. — Но даже оно не мое.

Пёс почувствовал, как в его груди вздымается холодная волна. Он слышал шепоты детей, чувствовал их жажду вернуть украденное время, но знал — ничто не возвращается просто так. Дети растаяли в тени, оставив после себя лишь тихое эхо прошедших дней и ночей. Пёс и Гарри остались стоять среди пустых стен и разбитых часов — живые свидетели той жестокой ярмарки, где время — самая страшная валюта.

Они побрели дальше, их шаги мерцали в холодном свете расползающихся теней. Вскоре ярмарка начала меняться — яркие краски тускнели, музыка карусели превращалась в глухой стон ветра. Вскоре они вышли на огромную сцену — словно огромный лёд, пронзённый морозом и временем.

Сцена была пуста, кроме одной фигуры, затянутой в ледяной панцирь. Это был Люциус — точнее, его душа, застывшая в вечности. Лёд вокруг него искрился мёртвыми звёздами, искажая его лицо до неузнаваемости, но маска — странная, как у льва — всё ещё гордо сияла, скрывая эмоции.

Пёс почувствовал холод, что проникал глубоко в кости, словно лёд не был просто кристаллом, а ловушкой для душ. Люциус был словно застывшая смерть — между мирами, между жизнью и забвением. Гарри подошёл ближе, его глаза сверкали, словно отражая лунный свет. Он протянул руку к маске.

— Это место — застой. Души, которые не могут пойти дальше. Они ждут… или боятся.

Пёс зарычал. Но Гарри шагнул вперёд, словно ведомый какой-то немой силой.

— Люциус не просто заморожен. Его время украдено, — сказал Гарри тихо. — Его часы остановились в момент падения. Он не умер, но и не живёт. Его судьба — вечный лед.

Пёс почувствовал, как внутри что-то щёлкнуло — понимание, что это и есть конечная станция, где заблудшие души превращаются в призраков былого. Сцена казалась бесконечной, но время здесь стояло на месте, холодно и безжалостно.

— Мы должны двигаться, — сказал Гарри. — Или замрём, как он.

Пёс кивнул. Вместе они оставили замёрзшего Люциуса за спиной и пошли дальше.

Небо над ярмаркой превратилось в серую, плотно сжатую ткань, пропитанную ледяным ветром. Тусклые облака расползались, как мокрые пятна, и едва проглядывал сквозь них тусклый свет, напоминавший о далёком и заброшенном мире. Вдалеке, на самом горизонте, где ярмарка исчезала в мороке, появилась странная тень — длинная, изломанная, почти нематериальная.

Сначала она выглядела как мимолётное пятно, потом обрела чёткие очертания — четыре силуэта, вырисовывающиеся на фоне непроглядной серости. Белые Псы. Стражи Врат. Невидимые охотники за теми, кто осмеливается бежать. Их шерсть была как снег, холодная и жесткая, словно сама смерть вылепила их из льда и призрачного света. Их глаза — яркие, светящиеся в темноте, желтые и безжалостные, как огонь в глубокой бездне.

Снейп почувствовал мгновенный холод, пронзивший кожу и кости, хотя теперь тела у него не было — была лишь шерсть, лапы и звериная сущность, жадная до жизни и свободы. Гарри, держа его за шею и осторожно ведя через зыбучие тени, замер и тихо прошептал:

— Белые Псы приходят за беглецами. Они — последний суд, последний звонок перед вечностью.

Псы взвились в воздух, их движения были быстрыми, как удар молнии. Их тела казались полупрозрачными — словно тени, разорванные на части, но со стальными когтями и холодным дыханием смерти. Они падали на землю, не касаясь её, но землетрясение ощущалось под лапами и сердцем — если сердце ещё било в этом проклятом месте. Один из них — самый большой, с шерстью, переливающейся серебром — остановился и посмотрел прямо на них. Его глаза были глубоки и пусты, словно бездонные колодцы, наполненные старой болью и вечным ожиданием. Он издал протяжный, низкий вой. Гарри схватил Северуса за шею сильнее, ощущая в груди холодный страх.

— Мы не можем задерживаться, — сказал он. — Если Белые Псы нас заметили, значит, мы уже слишком далеко ушли от границ. Если поймают — конца не будет.

Псы начали приближаться, словно сама тьма ожила и превратилась в зверей. Их вой сливался с гулом ветра и скрипом каруселей, превращая воздух в вязкий кошмар. Мир вокруг становился лабиринтом из теней и кошмарных отражений, где каждый шаг мог стать последним. Снейп ощущал, как в нём пробуждается звериная инстинктивная злость — жажда сражения и выживания, но его сознание ещё цеплялось за остатки человеческой памяти. Гарри сжал его сильнее и потянул вперёд, пробираясь сквозь полузабытый и распадающийся мир, где Белые Псы уже подбирались всё ближе, их вой — низкий и жуткий — эхом разносились по бесконечной пустоте.

Псы уже почти настигали их. Их ледяные когти рвали воздух, а голоса — жёсткие и хриплые — обрушивались как стальные цепи, тянущие вниз в бездну. Гарри начал спотыкаться, усталость брала своё, а страх сжимал сердце, как холодные лапы смерти. Он упал на колени, глаза — яркие, но уже потускневшие — уставились в пустоту. В этот момент, когда казалось, что всё кончено, Снейп почувствовал, как в глубине звериного тела вспыхнула искра: не человеческая жалость, а грубая, неотёсанная воля к борьбе.

Он рычал. Глубоко, хрипло, словно голос самого ада, что прорывался наружу. Его огромная пасть распахнулась, и он бросился вперёд, вставая между Белыми Псами и Гарри. Его тело — шерстяное, чёрное и мощное — метнулось к одному из охотников, хватая и бросая его в сторону, будто разрывая невидимые цепи. Снейп понимал, что Гарри — не просто мальчик. Он — последняя надежда на выход из этого лабиринта теней. Если Гарри умрёт здесь — второй раз, без права вернуться, — все их попытки обречены.

Волчий инстинкт настойчиво подсказывал: держаться, защищать. Не дать тому, кто ещё дышит, погибнуть вновь. Защитить маленького живого мертвеца, который умел видеть и слышать то, что недоступно другим.

Гарри, чувствуя тяжесть дыхания пса у своей шеи, едва мог подняться, но именно в этот миг почувствовал, что кто-то — кто-то твёрдый и непреклонный — стоит за его спиной, прикрывая от гибели. Один из Белых Псов метнулся к ним, как смертоносный вихрь, но Снейп в последний момент рванул вперёд, впился зубами в тень врага, скалясь и рыча. Пёс боролся с бесформенной силой смерти, не давая ей проникнуть к Гарри.

Когда последний из Белых Псов отступил, скованный болью и отчаянием, Снейп упал на лапы, тяжело дыша. Белые Псы отступили. Их призрачные фигуры бродили по туманным коридорам ярмарки теней, скрываясь за развалинами аттракционов и ломаными зеркалами. Их хриплое дыхание — как свист ветра, пронизывающего кости — преследовало Гарри и Снейпа, заставляя сердце колотиться так, будто оно вот-вот разорвётся.

Снейп всё ещё чувствовал, как во плоти своего звериного тела его мышцы напрягались, готовые к прыжку, к защите. Гарри держался рядом, ноги его были усталыми, но глаза — яркими и полными решимости. Они шагали тихо, осторожно обходя разрушенные палатки и старые сцены, прячась за фигурами, которые казались одновременно живыми и мёртвыми. Внезапно, сквозь густой туман, раздался голос. Он был тихим, как шёпот ветра в сухих листьях, но в каждом звуке чувствовалась угроза.

— Этот мальчик не твой, — произнёс один из Белых Псов, стоя в тени шатра с облупленной вывеской. Его глаза светились белым, и хотя форма его была размыта, голос был знаком: это была не просто охота — это было предупреждение.

Снейп почувствовал, как вся его сущность напряглась. В этом мире, где каждая секунда была на вес золота, каждый миг жизни — добыча для Белых Псов. А Гарри был добычей, которую нужно было стеречь любой ценой. Они продолжали двигаться, стараясь не издавать ни звука, пробираясь между тенями и мёртвыми фигурами ярмарки. Снейп всё время чувствовал глаза Белых Псов на себе, их ледяное дыхание, холодящее кожу.

— Он не твой, — повторялся шёпот, преследующий их как проклятие. — Отпусти его. Отпусти.

Сквозь лабиринты ярмарки теней, среди пыльных развалин и треснувших витрин, мальчик и пес вышли к зданию, будто навсегда забытом временем — старинной библиотеке. Тут хранилась ложь — чужие сны и выдумки, насаждённые на память умерших. Здесь даже смерть могла подделывать реальность.

Дверь, покрытая паутиной трещин и облупившейся краской, скрипнула, открывая им доступ внутрь. Внутри царила полутьма, и воздух пахнул плесенью и старыми страницами, пахнул забвением и потерей. Полки тянулись до самого потолка — заполненные книгами с потертыми переплетами, переливались в полумраке, будто живые. Гарри скользнул взглядом по строкам, но его глаза быстро упали на одну особенную полку — там, где хранились личные воспоминания, застывшие во времени. Снейп, следуя за мальчиком, ощутил, как холодок пробежал по его коже. В памяти души иногда прятались ловушки. Книги могли обманывать.

— Здесь — воспоминания умерших, — сказал Гарри низко, — но не всегда то, что они помнят, — правда. Много лжи.

Снейп подошёл к одной из книг, покрытой тёмным бархатом, изрезанному трещинами и пятнами, как лицо, вырезанное временем. Надпись на корешке — его имя. Он подцепил книгу зубами и так упала. Книга сама открылась перед его мордой, он увидел знакомые сцены — мрачные, отрезанные фрагменты из его жизни. Но что-то не совпадало. В центре повествования был Гарри — не мальчик, который шел рядом с ним, а другой. Гарри, которого он знал в прошлом, погибал от руки Волдеморта в той самой битве, которая должна была спасти мир.

Сцена была вырвана из контекста, как кадр из чужого фильма: Гарри стоял лицом к лицу с тёмным колдуном, но вокруг не было спасительных заклинаний или героизма. Только кровь, злоба и тихий шепот: «Ты не сможешь спасти их всех». Волдеморт поднимал руку с ножом, и Гарри падал, разбитый, обречённый. Снейп чувствовал, как внутри него нарастает что-то похожее на ярость и ужас — но это было не совсем его. Эта сцена — обман, подделка памяти, ловушка. Но кто и зачем навязал ему эту ложь?

Глаза сжались, дыхание стало тяжёлым, словно воздух сам сгущался вокруг, давя с каждой секундой сильнее. И перед ним, словно вырезанный из черного камня, вырос Хогвартс — но не тот, что он помнил. Нет, это был Хогвартс, застигнутый в вечном мгновении, словно гигантская статуя, выточенная из малахита и обсидиана, стены и башни которого мерцали холодным блеском минералов. Каждая черепица на крыше, каждый узор на витражах — будто высечены в камне, но не просто камне — в затвердевшей тишине и мраке.

Школьные коридоры были пусты, но гулкий, словно из-под земли, доносился эхом шёпот. Это были голоса — но не живые, а призрачные, словно тени преподавателей, давно покинувших этот мир, навечно застывших в своих привычках и манерах. Призраки профессоров, которые не переставали преподавать, не видя учеников, которых больше не было. И ученики — или то, что когда-то их заменяло, — были здесь. Но вместо живых детей, смеха и толпы — пиявки. Огромные, отвратительные, слизистые существа с черно-зелёной кожей, покрытые тёмными пятнами, с глазницами, пустыми и мокрыми, как у мёртвых рыб. Они ползали по каменным лестницам, цепляясь за стены и потолок, обвивались вокруг колонн и цеплялись за таблички с названиями классов, выпуская липкую слюну и издавая жуткие звуки, похожие на бульканье и шипение.

Снейп смотрел на это безмолвное шествие паразитов и ощущал, как внутри растёт холод, пропитывающий каждую клетку его нового тела — тела пса, тела, лишённого силы, кроме инстинкта. Он чувствовал себя чужим в этом месте, хотя каким-то дьявольским образом здесь был любимцем.

— Ты здесь — избранный, — шептал один из призраков, едва заметный, как дымка в углу. — Любимец детей.

Дети — пиявки — обвивали его лапы, пытались впиться зубами в плоть, высасывать остатки чего-то живого, но Снейп сопротивлялся. Его рычание эхом разносилось по залам, и даже призраки оборачивались, слыша это — такой живой звук, что казалось, будто он рвёт эту вечную тьму на части. Но он знал, что это лишь иллюзия. И он знал, что эти пиявки — не просто паразиты. Они символы тех, кто пил его силу, его волю, кто пожирал его разум и душу.

Профессора-призраки, казалось, жили в вечном круговороте повторений: каждый стоял у двери класса, где раньше преподавал, бесцельно крутились в тенях, говорили фразы, которые никто не слышал. Их глаза — пустые бездонные бездны — смотрели на Снейпа как на спасителя и мученика одновременно.

— Ты ещё не понял, — тихо сказала тень Слизнорта, приближаясь почти бесшумно. — Ты — игрушка для них. Для тех, кто прячется в этом мире между мирами.

Снейп прорычал, поднимаясь на лапы, оскаливаясь.

— Те, кто украл твоё время, — прошептал Слизнорт и растворился в темноте.

Хогвартс застывал вокруг, обволакивая словно коконом из горечи и забвения. Пиявки рвались к нему всё настойчивей, их щупальца цеплялись за каждый волос, пытаясь впиться в плоть и душу. Снейп рычал и отбрасывал их, но они возвращались снова и снова, как воспоминания, которые невозможно забыть. И вдруг из глубины коридора показалась фигура — молодой преподаватель, которого Снейп знал очень хорошо. Но он был тенью самого себя: худой, измождённый, глаза светились странным холодным светом. Он улыбнулся — но эта улыбка была больше похожа на гримасу.

— Добро пожаловать в твой настоящий дом, Дядя Псина, — сказал он тихо. — Здесь ты — король и раб одновременно.

Снейп почувствовал, как его сердце сжалось в безжалостной хватке. Он был зажат между временем, памятью и темным миром, в котором прошлое и настоящее сливались в бесконечный круг. Пиявки тянулись всё дальше, а Хогвартс — каменный, холодный, словно могильный монумент — наблюдал за ним, готовый поглотить окончательно.

Внезапно пес начал дрожать. Голова закружилась, и к глотке подкатил тошнотворный комок. Он резко закрыл глаза и открыл их. Ег тряс мальчик и, пытаясь привести в чувство, рвал ему шерсть на боках. Пес отряхнулся и посмотрел на Гарри. Тот улыбнулся и, как ни в чем не бывало, просто побрел к выходу. Снейп последовал за ним.

Они сидели на карнизе сломанных витражей. Ниже — бездонная темнота, где тихо плескались забытые мысли. Сзади — библиотека, где страницы продолжают себя переписывать даже в закрытых книгах. Вокруг — тишина. Та, что вырастает в пустых комнатах, где когда-то звучал детский смех. Та, от которой шелушится разум.

Гарри сидел, поджав ноги, свесив пальцы вниз, и разглядывал часы, снятые с запястья. Золотая стрелка внутри продолжала медленно крутиться. Всё было в порядке. А Пёс тяжело дышал. Его грудь вздымалась. Шерсть мокрая от пота или от страха. Глаза — не собачьи. Они были полны усталости. Как будто всё это — цирк, караван мёртвых лиц, пиявки, призраки — прорвали в нём что-то, что он держал десятилетиями. Он подошёл ближе. Медленно. Как хищник. Нет — не угрожающе. Просто его так учили: красться, чтобы не спугнуть. Даже если спугивать было уже некого и лёг рядом. Крупной лапой подтолкнул часы. Они щёлкнули. Гарри вздрогнул.

— Ты чего? — прошептал он.

Пёс поднял глаза. Впервые — прямо. Не как зверь. Не как раб. Не как охотник. Просто — по-человечески. Он зарычал низко. Потом всхлипнул. Потом — выдохнул. Потом — прохрипел. Не словами. Мыслью. Внутренним воплем, который Гарри, сам не зная как, всё же понял:

— Я хочу жить.

Гарри застыл. Сжал часы. Щёлк. Золотая стрелка на долю секунды замерла. Он отпрянул. В глазах — не ужас. Нет. Это было что-то глубже, что-то в животе, где начинается первобытное. Пёс поднялся. Он был выше, чем Гарри его себе представлял. Когда они шли рядом, всё казалось игрой — странной, болезненной, но понятной. Но сейчас… Пёс будто вырос. Изгибы хребта стали острыми, уши — напряжёнными. Он был тенью желания, о котором никто не просил. Гарри попятился.

— Ты меня пугаешь.

Пёс вздрогнул. И в этот миг — мир раскололся. Не снаружи. Внутри него. Он увидел. Взрыв памяти — не как сцена, а как укус. Он ощутил вкус крови, звук собственного кашля, когда лёгкие наполнились ею.

Он лежит в грязи. На полу в Школе. Гарри склонился над ним. Слёзы. Паника. Зелье в дрожащих руках. Гарри вколет его в шею. Снейп задыхается. Потом вдруг — вдох. Он жив. Гарри держит его, дрожа всем телом. Они оба в крови. Он впервые чувствует, что его хотели спасти.

Та же сцена. Та же кровь. Гарри стоит. Руку он сжал в кулак. В кулаке — стеклянная колба. Он не вколет. Он отвернётся. Он встанет и уйдёт. Снейп тянется к нему. Шепчет:

— Поттер…

И умирает. Один. А Гарри стирает слезу — и уходит. Холоднее, чем Драко. Холоднее, чем Волдеморт.

Пёс рухнул на лапы. Он зарычал. Не на Гарри. На саму ткань реальности. Гарри не двигался. Часы звякнули в его ладони. Он смотрел на него, как ребёнок смотрит на щель в стене, из которой может вылезти что-то страшное. Он не знал, кого он встретил в этом теле — человека, зверя, мертвеца или… что-то третье. Пёс снова посмотрел на него. Молчание.

Гарри встал. Медленно подошёл. И шепнул:

— Пойдем.

Пёс кивнул. Вдалеке часы ударили раз. А потом мир дрогнул — и они двинулись дальше. Туда, где живёт сама смерть. И где лежат её условия.

Они сидели у разрушенного павильона, где когда-то варили яблоки в карамели. Котёл слипшейся массы ещё дымился — не дымом, а чем-то вроде липкой, карамельно-кровавой памяти. На заднем плане ходили марионетки. У них не было лиц. Они исполняли вечную пьесу — без зрителей, без режиссёра. Просто потому что не знали, как остановиться. Пёс тяжело дышал. Лежал, растянувшись рядом с Гарри. Тот смотрел в темноту, щурясь на дрожащую золотую стрелку часов.

— Ты… — начал Гарри, не глядя на него. — Говоришь, что хочешь жить. Но ты ведь… умирал много раз, не так ли?

Пёс зарычал — глухо, почти стыдливо. Гарри продолжал:

— Расскажи, как ты спасал людей. Все говорят, что ты всех спасал. Только я не помню, чтобы ты спасал кого-то, кроме самого себя.

Снейп поднял голову. Не мгновенно. Медленно, как будто оторвать её от пола стоило усилий. Глаза — звериные, но внутри горел знакомый гнев. Он хотел рявкнуть. Оправдаться. Но не смог.

— Ты не понимаешь, — прохрипел он. — Я делал то, что мог. Мир не черно-белый. Все — грязные. Все.

Гарри молчал. Даже не обернулся. Лишь сжал пальцами ремешок часов. Снейп выдохнул и сел. Странно смотреть, как пёс может сидеть, как человек. Но здесь все странно.

— Меня никто не просил спасать, — начал он. — И всё, что я делал, я делал ради одного человека. Ради Лили. — Имя повисло в воздухе. Оно прилипло к языку, как гнилое яблоко к небу. Горькое. Сладкое. Отравленное. — Я предал её, — сказал он. — Я рассказал Волдеморту о пророчестве. Не по глупости — из лояльности. Я хотел одобрения. Хотел, чтобы меня, грязнокровку среди Слизерина, признали настоящим. В обмен на признание — отдал судьбу. Когда понял, кого подставил… было уже поздно. — Пауза. — Я не стал просить пощадить Поттера. Плевать мне было на Поттера. Я просил, чтобы он оставил в живых её. Только её. Даже не мужа. Даже не ребёнка. А он согласился. Но сделал по-своему. И Лили умерла. Из-за меня.

Снейп зарычал — не от ярости, от бессилия. Как пёс, которого привязали к дереву в лесу.

— Всё, что я делал после — было не искуплением, а… привычкой. Я вымаливал не прощение, а право умереть когда-нибудь с чуть меньшей болью. Я стал шпионом. Преподавателем. Защитником. Но не святым. Я никого не спасал. Только пытался убедить себя, что могу быть чем-то, кроме мусора. — Он посмотрел на Гарри. — Ты думал, я тебя спас? Нет, Поттер. Я спасал её тень в твоих глазах. А ты… ты был только напоминанием, что я её убил.

Тишина. Долгая. Гарри всё ещё не смотрел на него. Но дышал иначе. Ровно, но с трещинкой.

— Я знаю, — тихо сказал он.

Снейп дёрнулся. Гарри поднял голову.

— Я всё это уже знал. С самого начала. Просто хотел, чтобы ты сам сказал.

Снейп сжался. Его чёрная шерсть побелела на спине, как иней.

— Зачем?

Гарри повернул к нему лицо. Его глаза были пустыми, как часы без стрелок.

— Потому что я не знаю, кто ты сейчас. И мне надо было увидеть, кем ты был. Я не знал, что ты за пес. Теперь знаю.

Пёс заскулил. Медленно опустил морду на лапы. Гарри не прикоснулся к нему. Не ушёл. Они просто сидели рядом. Двое у дна чьей-то ошибки. А вдалеке снова послышались шаги. И смех. Медленный, кукольный, как у марионетки, которой кто-то подменил лицо.

Время встало. Не остановилось — встало, как обвалившаяся декорация: с резким, пугающим звуком. Золотая стрелка часов в руке Гарри вздрогнула и замерла в промежутке между секундами, в трещине, которой не должно быть.

Небо — если это вообще было небо — начало белеть. Не светлеть, не освещаться, а именно белеть, как заражённая плоть, как бельмо на глазу. Оно задвигалось, как огромная сцена, с тяжёлым скрежетом. И из этой разошедшейся трещины — туда, где раньше была только серость — упала цепь. Огромная. Ржавая. Толстая, как труба. Цепь ударилась о землю с таким грохотом, что марионетки на заднем плане дрогнули и сбились с пьесы

Она не была прикреплена снизу. Её тянули сверху. Цепь уходит в белое отверстие в небе — вонзается в Небеса, как якорь, брошенный с другой стороны реальности. И тогда он появился. Пёс. Не такой, как Снейп. Гораздо крупнее. Массивный, как волкодав, с холкой по грудь взрослому человеку. Его шерсть слиплась в чёрные кольца, будто в ней кто-то кипятил смолу. Его глаза были… не глазами. Просто два чёрных пятна. Пустые. Бездонные. Он стоял, привязанный к цепи. И дышал.

Медленно. Как будто каждое дыхание — это сдерживаемый вулкан. И потом — с лязгом, с рвущим уши скрежетом — он разорвал цепь. Не выскользнул. Разорвал. Кольца разлетелись, звякнули по костям аттракциона. И он прыгнул. На Гарри.

Мальчик не закричал. Он просто сжал в руках часы. Слишком поздно. Тень от Пса уже накрыла его. Прыжок — с беззвучным рыком, челюсти раскрыты, как капкан. Но в этот момент другой пёс — Снейп — метнулся вперёд. Молнией. Мясом. Судорогой тела. Они столкнулись в воздухе. Мощно. Глухо. С хрустом, как будто кости не выдержали времени.

Они врезались друг в друга, как молоты. Мощь против ярости. Шерсть против клыков. Ветер вокруг сгустился, затрещал, как если бы само пространство дёрнуло плечами от отвращения. Первый удар — в бок, второй — по глотке. Челюсти лязгнули. Скользнули по кости. Глухой удар. Песок, зола и обломки карамельного павильона взлетели вверх. Оба рухнули на землю, кувырком, с хрипами и рваным дыханием. Вырвался низкий, утробный рык. Звук, от которого глохли тени.

Пёс, что пришёл с неба — тот, другой, слипшийся и пустоглазый — ударил Снейпа плечом. Они катились по земле, как слипшиеся комки воли и смерти. Когти рвали землю, выдирали гнилые доски аттракциона, оставляли борозды в пепле.

Щёлк! — челюсти сомкнулись. Не по плоти. По воздуху. Почти. Снейп отпрыгнул. Лапа подломилась. Второй пес рванулся, вцепился в загривок. Хруст — реальный, мерзкий. Из разрыва полилась чёрная кровь. Горячая, густая. Снейп завыл. Пронзительно. Но не от боли. От ярости. Он вцепился в морду противника, не отпуская, даже когда зубы раздирали ему ухо. Он грыз. Он рвал. Он душил. Рык, как царапанье стекла изнутри. Вырвана шерсть. Комья. Смешались с пеплом. Капли крови всплеснули на замершие марионетки — те завыли, закачались в такт. Один удар лапой — в глаз. Второй — по ребрам. Треск. Визг. Один из псов пошатнулся. Снейп не думал. Он вгрызся в глотку. Тот, другой, захрипел. Задние лапы затрепетали, как у умирающего оленя.

Снейп навис над проигравшим. Из его глотки вырвался не просто звук. Это было что-то глубже, ближе к корням его прошлого. Низкое, с хрипотцой, злобное.

— Это моё время.

Он не кричал — рычал. Как зверь, который охраняет последнюю кость на проклятой ярмарке мёртвых. Северус едва держался на лапах, рана на боку пульсировал, шерсть была покрыта копотью и кровью. Он мог рухнуть в любую секунду. Но всё равно стоял. Как проклятый. Как упрямый. Как Снейп.

И в этом упрямстве было всё: все те годы, когда он пытался заслужить прощение, но получал только плевки. Все те ночи, когда пил до потери сознания, надеясь уснуть без снов. Все эти ученики, которым он спасал задницы, а потом хоронил. И Лили. Всегда Лили. Как шрам в сердце, который не затягивался. Он смотрел вверх. На то место, где где-то, возможно, существовала дверь. Врата. Выход. Или вход. И он выл. Но не просил. Не умолял. Он требовал.

— Ты слышишь меня, старый ублюдок? — выдохнул он небу, — Это не игра. Не карусель. Это не иллюзия. Это я. Я живой. Или мёртвый.

И в этот момент цепь, что всё это время валялась исковерканной в грязи, вспыхнула. Сначала — тускло. Потом — ярче, чем сама ярмарка. Пыль отступила. Свет вытянулся вверх, как небесный луч. Цепь срослась. И потянулась вверх. Пёс, побеждённый, захрипел. Его тело стало легче, неестественно. Его лапы оторвались от земли. Он поднялся — не сам, а за шею, за ошейник, за грех.

Он висел на цепи, как на виселице. Болтался, пока тело не расслабилось, как у куклы с перерезанной нитью. Пока его поднимали, он не выл. Скорее — скулил. Как щенок, забытый во рву. Небо, всё ещё белое, затягивалось обратно, как гниющее мясо под струпом. Цепь втягивалась туда же. Тело пса исчезало медленно, как кара за всё, что не было прожито честно. И вот — небо вновь стало серым. Марионетки опустили головы. Шепот утих. Сцена замерла.

Снейп стоял. Сбоку — содрана шерсть. Одно ухо надорвано. Из пасти капает. Он тяжело дышал. Из груди рвутся клочья пара, как из растопленного котла. А Гарри всё это время молчал. Он сделал шаг к псу. И не сказал ничего. Просто положил ладонь на голову зверя.

— Дядя Псина?

Пес моргнул желтыми глазами. Мальчик улыбнулся.

Туман был серым, как старое молоко, оставленное в железной кружке на подоконнике. Он обволакивал ржавые шпалы и вылизывал платформы так, будто хотел стереть само их существование. Ветер, если он и был, не свистел — он стонал. А над этим всем нависала вывеска: СТАНЦИЯ «ГДЕ НИКТО НЕ ЖДЁТ» — выжженная по камню, будто ножом по мясу.

Снейп и Гарри вышли из темноты леса воспоминаний прямо на платформу. Пёс дрожал. Его ноздри ловили запах угля, пыли, тоски и чего-то постороннего. Запах, который чувствуют только животные. Поезда стояли. Один за другим, вдоль бесконечной платформы. У каждого — табличка: «НЕ НАПРАВЛЕНИЕ», «ВОЗВРАТ НУЛЕВОЙ», «ПОЕЗД В НИКУДА». Ни один не готовился к отправлению. У всех — пустые кабины машинистов, застывшие колёса, окна, запотевшие изнутри. Как глаза усопших.

И всё же — они прибывали. Медленно. С лязгом. С гулом, будто везли в себе что-то тяжёлое. Что-то, что не хотело быть доставленным. Гарри подошёл к одному из вагонов. Заглянул в мутное стекло — и отпрянул. Там сидела девочка. Совсем маленькая. Без глаз. На месте глаз — монетки.

— Кто это? — шепнул он.

Пёс только фыркнул. Они прошли дальше. В каждом вагоне — души, забытые, неназванные. Люди, которых никто не оплакивал. Которых стерли из фотографий, сожгли в архивах, вычеркнули из семейных деревьев. Те, о ком никто не вспоминал, даже случайно. Их лица были размыты. Головы запрокинуты. Они спали с открытыми ртами, как будто что-то пытались сказать, да не успели. Их души — застряли. Снейп чувствовал, как эти вагоны тянут за собой липкую боль. Как будто всё человеческое в нём — всё, что ещё могло бояться — начинало кричать. Но он не останавливался. И вот — главный зал. Огромный. Потолки высокие, как у собора. Только вместо витражей — табло с направлениями, где названия менялись с безумием снов: «Улица Забытых Братьев» «Переулок Зеркал Без Отражения» «Платформа 0» «Дорога Вспять».

Пёс поднял голову. Где-то там, выше, было окно. Из него лился тусклый свет — единственный живой свет на этой проклятой станции. Как сигарета на дне шахты.

— Здесь… они больше не уезжают, — пробормотал Гарри.

Пес рыкнул.

— Потому что их никто не ждёт.

Он обернулся. Смотрел на пса с выражением, которого Снейп не видел даже у Дамблдора, когда тот стоял на границе между жизнью и смертью: жалость. Но не та жалость, которой спасают. Та, которой уже бесполезно спасать.

— Ты тоже думал, что тебя ждут?

Пёс не ответил. Он только посмотрел на один из вагонов. И там — мелькнула тень. Его лицо. Но моложе. Усталое. В мантии. И в глазах — пустота. Станция скрипела. Как кости старика, который слишком долго сидел. Поезд у перрона затрясся. Двери заскрежетали.

В этот момент — появился проводник. Высокий, хищный. В форме, с пустым лицом, где вместо глаз — карманные часы, тик-так, тик-так. На груди — эмблема в виде песочных часов с дыркой. Он кивнул им, как будто давно ждал.

— У вас билет? — спросил он.

— Мы не пассажиры, — произнес мальчик.

— Тогда вы… проводники?

Он протянул им два жетона. Один был сломанный. Второй — ещё тёплый. Станция снова дрогнула. И где-то далеко, в кабине поезда, зажёгся огонь.

Поезд казался спящим зверем. Тихим, выжидающим, но с ощутимой тяжестью в каждой заклёпке корпуса. Гарри подошёл ближе. Его шаги отдавались гулом в пустом зале, как будто кто-то в глубине станции повторял их с задержкой — или издевался, копируя с насмешкой. Пёс не шёл дальше. Он остался у края платформы, напрягшись, будто чувствовал — этот вагон не как остальные. Гарри положил ладонь на прохладное стекло. Сквозь грязные разводы он увидел силуэт.

Мальчик. Он сидел у окна, неподвижно, как музейная экспозиция: спина прямая, руки на коленях. Он не обернулся, даже когда Гарри тихо постучал. Что-то в нём было сразу неправильным — и слишком знакомым.

— Эй… — Гарри прошептал, голос слился с шорохами ветра. — Кто ты?

Мальчик не ответил. Но он повернул голову. Тело — да. Голова — да. А вот лица у него не было. Совсем. Ни глаз, ни рта, ни даже впадин. Лишь гладкая бледная поверхность, будто кто-то стёр выражение, как графит с бумаги, оставив только призрак очертаний. И всё же — Гарри узнал. Он узнал себя. Это было в том, как он сидел. В том, как держал плечи. Даже в мелочи — левый локоть чуть ниже, рубец на правой кисти, которую никто никогда не замечал.

Пес истошно зарычал. Но Гарри не слышал. Он уже тянулся к двери вагона, которая вдруг щёлкнула и медленно раскрылась, выдохнув клуб мертвого пара. Шаг. Второй. Он вошёл. Внутри было холодно. Не мороз — пустота. Тот холод, которым веет от фотографий погибших, особенно если снимок был сделан в день смерти. Мальчик всё ещё сидел. Он не двигался. Но Гарри чувствовал — он его слышит.

— Ты… это я? — спросил Гарри, и тишина проглотила его слова, как провал во сне.

Пёс бросился к вагону. Залаял. Запах изменился — теперь он чувствовал магическую вонь прошлого, заплесневелый след чего-то, что не должно было остаться в памяти. И тут — имя. Кто-то произнёс его. Где-то в недрах поезда. Глухо. Слишком близко. Слишком понятно.

— Гарри.

Мальчик без лица дрогнул. Он повернул голову к окну. Его пальцы вжались в подлокотник, ногти скребли ткань. И вот — Гарри сделал ещё шаг, почти рядом — протянул руку — хотел коснуться — хотел… понять, спасти, стереть или вспомнить — сам не знал.

— Гарри! — снова голос. Теперь из-за спины.

Он обернулся. И в этот момент — мальчика не стало. Он растворился, как пыль. Без вспышки. Без звука. Без следа. Только сиденье осталось тёплым, будто он ещё сидел здесь секунду назад. Пёс вбежал в вагон. Сквозь оскал, хрип, шерсть и бешеный блеск в глазах читалась одна эмоция — паника. Но Гарри стоял в тишине. Смотрел в окно. И в мутном отражении на стекле — теперь у него не было лица. Он резко отвёл взгляд. Потрогал лицо. Всё было на месте. Губы. Глаза. Щёки.

Вагон задрожал. Тени начали подниматься в проходе. Они не двигались — сгущались. Не души — отголоски. То, что остаётся от тех, кого никто не хочет вспоминать, но кто всё ещё ждёт. Платформа вздохнула. Они выбежали, дверь захлопнулась. Табло над вагоном вспыхнуло: «ПОЕЗД В ПРЕДАТЕЛЬСТВО»

Пёс сидел на краю платформы, не сводя глаз с мёртвой линии горизонта. Глаза его были сухие — собака не умеет плакать, не так, как человек. Он шёл внутрь. Внутрь своей смерти. В глубь той секунды, где кровь залила деревянный пол и тишина наконец воцарилась после слов: «Посмотри на меня…» Он опустил морду на лапы. Уши прижались. В носу всё ещё стоял запах станции: пыль, металл, и… пепел. И вот, в этой тишине, когда даже поезда затаили дыхание, он вспомнил. Он не хотел вернуться. Не изначально. Не в ту ночь, не после укуса, не после темноты. Он хотел исчезнуть. По-настоящему. Не в рай, не в ад. Без пафоса. Без признания. Просто — исчезнуть. Раствориться, как его жизнь растворилась в чужих ошибках и кровавом выборе.

Быть псом? Бродить по ярмарке мёртвых? Бродить за мальчиком, которого он ненавидел, любил, боялся, спасал, предавал, и которому завещал себя в последнем взгляде? Он согласился сразу, как только Конферансье предложил сделку. Не потому что хотел вернуться. А потому что хотел доказать себе, что у него ещё есть право что-то выбирать. Теперь же — спустя все улицы, тени, куклы, пиявок, всё, что он видел, — он понял: Это не дорога обратно.

Гарри подошёл ближе.

— Ты знал, что это всё будет? — тихо.

Пёс не ответил.

— Ты… ведь правда хотел умереть?

Снейп моргнул. Глаза у пса были жёлтые, как у дикого зверя. Но внутри, где-то в глубине, вспыхнула тоска. Сильнее, чем у любого человека. Потому что зверь, обретший разум, уже никогда не вернётся к покою.

И он кивнул. Медленно. Почти неощутимо. Гарри не шевелился. Только руки сжимались в кулаки.

— Тогда почему ты всё ещё со мной?

Пёс снова посмотрел на линию горизонта. Затем на мальчика.

— Что? — мальчик прошептал, будто боясь, что ответ убьёт его.

Но ответа не последовало. Станция задрожала. Тьма пошла по платформе. Медленно, как ржавчина, как воспоминания, как смерть. Пёс встал. Высокий. Массивный. Шерсть — чёрная, как безлунная ночь. И рядом с ним — мальчик с часами, с золотой стрелкой. Они были одни. Пока не вернулся Конферансье. В пиджаке, пахнущем гробовой землёй. В цилиндре, с глазами без зрачков. И он улыбнулся так, будто всё это время был здесь. Ждал. Следил.

— Ну что ж… — он сказал. — Осталась последняя остановка. Или ты заберёшь его время, или останешься здесь.

Снейп не ответил. Но Гарри сжал его лапу.

— Пошли.

Он зашли на первый попавшийся поезд и двинулись дальше.

Они вышли из поезда. Станция исчезла, как мираж, развеянный ветром. Было чувство, будто их проглотила сама пустота — вязкая, душная, с запахом цветущей гнили. Ни пола, ни потолка. Ни звука. Только шелест. Точно по лезвию кто-то таскает ногтями. И вот он — суд. Перед ними возникла платформа из чёрного стекла. На ней — трон, составленный из черепов, ключей и засохших пергаментов. Над троном — распахнутая мантия, висящая сама по себе, точно её носил кто-то невидимый. Но он был видим.

Дамблдор. Вернее — то, что от него осталось. Его лицо было скелетом — не белым, а как старинная кость, пожелтевшая, с трещинами. В глазницах — цветы: два алых мака, будто кто-то вложил их туда в насмешку. Мантия была всё та же, в которой он когда-то сидел в Большом зале, но теперь она хлопала, как саван. Он улыбнулся. Зубы — обнажённые, острые. Голос был гладким, как мрамор, и скрипучим, как крышка гроба:

— Северус. Ты пришёл. Я ждал.

Пёс не зарычал. Он смотрел на него, не отводя взгляда. Память стучала в груди — не собачье сердце, но человеческая ярость, человеческое отвращение. Дамблдор не изменился. Даже смерть не отняла у него уверенности. Он был как статуя лжи — величественной, бездушной, вечно наблюдающей.

— Ты прошёл далеко. Дальше, чем многие. Я горжусь тобой. — Он склонил череп в лёгком поклоне. — Но пора решать.

На стеклянной платформе перед ними выросла дверь. Золотая, сияющая. За ней пахло дождём, книгами, кровью — жизнью.

— Вернуться можно, — сказал судья. — Всё просто. Одно слово, один жест. Но есть… тонкость. — Он вытянул руку — не к Гарри, а к чемодану, появившемуся из воздуха. — Вот он, мальчик. Вся его оставшаяся жизнь. — Пес ощутил, как лапы дрожат. — Если ты хочешь вернуться — просто… забери её. Всё. Каждую секунду. Каждую улыбку. Каждую боль. Ты не должен убивать его. Только… заменить. Взять билет. Последний билет. За чужой счёт.

Гарри стоял рядом. Тихий. Не держащийся за него, не рыдающий. Только смотрел. Взгляд — понявшего. Не ребёнка. Не жертвы. Человека, который догадывался об этой сделке с самого начала. Дамблдор вытянул палец и провёл по воздуху. Появилась картина: Снейп живой, в мире, где всё можно начать заново. Без войны. Без боли. Гарри — исчез. Просто не родился. Всё тихо. Всё спокойно.

— У тебя есть право. — Голос был почти ласковым. — Ты страдал. Ты заслужил.

Снейп смотрел. Пёс внутри выл. Он чувствовал, как колеблется цепь на его шее. Последняя. Та, что связывает его со смертью, со всеми выборами, сделанными и несделанными. Ему предлагают не возрождение. Вдруг пес оскалился, нос словил несуществующий ветер. И он понимал, кто перед ним. Это не был судья. Это был соблазнитель. Оболочка давно мёртвой морали. Лицо старика, который раз за разом менял людей как фигуры на доске, потому что верил: цель — выше любви. Дамблдор склонил череп.

— Что скажешь, песик?

Пауза. Стеклянная платформа дрожала. Пёс сделал шаг вперёд. Один. Второй. Подошёл к чемодану. К жизни. Он коснулся лапой крышки. Гарри не пошевелился. Снейп опустил морду. Нюхнул чемодан. Почувствовал там — солнечные лучи, смех, пыль на перилах Гриффиндора, вкус яблока, первую влюблённость, страх, удивление, предательство, надежду. И тогда — пнул его прочь. Чемодан исчез, как лопнувший пузырь. Снейп развернулся к Дамблдору. Поднял морду. И зарычал. Долго. Низко. В груди гремело: «Ты мне больше ничего не прикажешь.»

— Ты выбрал смерть? — шепнул скелет.

Но в этот момент Гарри подошёл и встал рядом. Молча. Пёс наклонился и уткнулся в его ладонь. Пальцы дрожали.

— Нет, — прошептал Гарри. — Он выбрал жизнь. Только не свою.

И тогда дверь исчезла. А вместо неё — открылись Врата, чёрные, как безлунная ночь. И где-то в глубине их уже слышался лай. Псы возвращались. Соблазнитель открыл им врата.

Снейп и Гарри мчались сломя голову, ноги несли их по зыбкому покрывалу ночи, где даже воздух казался густым и вязким, как свинцовая смола. Белые Псы — бесстрашные охотники Врат — сыпались за ними, словно злобные теневые демоны, и каждый их лай отрезал острые иглы страха в сердце.

Снейп чувствовал, как внутри него сжимается стальной кулак — холодный, жестокий, на грани безумия. Белые Псы уже почти достигали их, задыхались от их скорости, вырывались из тени, чтобы впиться острыми зубами. Гарри бежал рядом, тяжело дыша, глаза горели непонятным светом — смесью тревоги и отчаянья. Внезапно, будто на грани истощения, Снейп вдруг остановился у огромных, но совершенно хлипких ворот — таких, что, казалось, их можно было разломать одним ударом. Не думая, он набросился на них всем телом, и металл и пространство поддались с мерзким скрежетом и треском.

Ворота распались на осколки, и они шагнули сквозь них. Но там… не было ничего. Пустота. Никаких красок, ни звуков, ни запахов. Ни земли под ногами, ни неба над головой. Лишь бесконечная, холодная бездна, в которой рассеянный свет словно замёрз на полпути.

Они стояли, словно застывшие в вечности. Гарри опустил голову, грудь вздымалась от глубокого, но глухого дыхания. Пёс смотрел вокруг с напряжённым вниманием, каждый волосок на его теле стоял дыбом. Снаружи — звуки охоты постепенно стихали, лай Белых Псов отдалялся и становился всё тише, как будто они пробегают мимо. Отголоски преследования всё более терялись в бескрайней тьме. Снейп не мог пошевелиться, словно время остановилось. Внутри горел страх, но смешанный с глухой надеждой — возможно, это спасение, последняя ловушка или, наоборот, новая тюрьма. Гарри вдруг прошептал:

— Здесь нет ни жизни, ни смерти. Мы — забытые.

Вокруг них — абсолютная тишина, и в этой тишине начинал шевелиться что-то непонятное, словно сама пустота пыталась проглотить их, растворить до последней искры. Пёс ощутил, как цепи в душе сжимались и звенели — их время не подошло к концу, но и новый путь был скрыт туманом. Гарри смотрел на него, глаза блестели сталью. Их фигуры растворялись в безмолвии, где каждый вдох звучал, как взрыв, а каждый шаг — вызов самой пустоте. Они шли навстречу невидимому, к краю, где их ждали либо смерть, либо шанс прорваться назад. В этой пустоте исчезли все звуки — только эхо их собственных сердец отзывалось в мёртвой тишине, готовой поглотить их навсегда.

Время в пустоте словно растягивалось и сжималось одновременно, превращаясь в непостижимую вязкую субстанцию, в которой не было ни начала, ни конца. Снейп и Гарри шли, шли — ноги уже начинали гудеть от усталости, дыхание сбивалось, но они не могли остановиться. Вокруг не было ни ориентиров, ни света — только бесконечная тьма, простирающаяся во все стороны, как холодное море без берегов. Гарри шел молча, его маленькие плечи дрожали от истощения, лицо было бледным и напряженным, словно он нес на себе груз, слишком тяжёлый даже для взрослого. В его руках висели часы — те самые, с золотой стрелкой, время которых, казалось, тоже перестало иметь смысл здесь, в этой бездне. Внезапно мальчик замедлил шаг, остановился и посмотрел на Снейпа. Его глаза были бездонными, усталыми, но полными какого-то странного решимости.

— Просто забери их, — тихо сказал он, протягивая часы в руку псу. — Я устал, — голос треснул, словно отдавало отчаянием, — просто забери. Пусть это время будет твоим.

Снейп подцепил зубами, ощущая их тяжесть — не столько физическую, сколько ту, что давила на душу. Он видел, как Гарри опускает голову, пытаясь спрятать слёзы, которые он даже не пытается сдерживать.

— Я не могу больше, — добавил он наконец, — просто возьми их. Забери моё время. Сделай с ним что хочешь.

Снейп почувствовал, как что-то внутри него вздрогнуло — смесь горечи, жалости и тяжёлой ответственности. Эти часы — это не просто механизм, это последняя ниточка, связывающая Гарри с чем-то живым, с шансом вернуться, с остатком надежды. Но сейчас Гарри отказывается от неё.

В этот момент мир вокруг казался ещё более безжизненным, но вместе с тем что-то начало тихо шевелиться — как будто сама пустота, наконец, отреагировала на этот обмен. Снейп прижал часы к груди и выдохнул — теперь это было его время, и теперь ответственность была полностью на нём. Гарри сделал шаг назад, растворяясь в темноте, а Снейп остался один — с часами, что отмеряли не время, а судьбы.

Врата появились перед ним — огромные, вырезанные из непроглядного серебра, светились холодным белым светом, который размывал всё вокруг, словно собирался стереть мир, где он только что был. Этот свет не ждал его, не манил и не пугал — он просто был. Непроницаемый и вечный. Снейп стоял на пороге, чувствуя, как тело вновь оживает, плоть сжимается и растягивается, а внутри что-то бьётся — сердце, давно забытое чувство, разгорающееся в нём с новой силой. Он снова человек, хотя только что был всего лишь тенью, псом без лица, потерянным в пустоте.

В груди у него болело, словно в ней пытались вселить что-то чуждое — надежду, страх, желание жить. Он всмотрелся в свет — и вдруг понял, что этот выбор не прост: уйти, вернуться к жизни, к боли и предательствам, или остаться в этом безвременье, в мире, где смерть — это всего лишь обман, а время — лишь игрушка в руках самых бессовестных. Он ощущал, как его старые раны тянутся, словно пытаясь предупредить, напомнить о том, что жизнь — это война, и не факт, что он её выиграет.

Боль шевелилась под кожей, холодная, как сталь, оставленная в забытом сундуке. Её не спрячешь, не заглушишь — она жива, она пульсирует, будто напоминая: за каждым решением стоит цена, и цена эта — не всегда оправданная. И тогда, из тени, где ещё минуту назад скрылся оживший свет, раздался тихий, едва слышный шёпот.

— Если ты уйдёшь — я останусь. Но я не боюсь. Потому что ты меня не съел.

Голос был хрупким, почти детским, но за ним скрывалась стальная воля, которой не сломать даже смерть. Гарри смотрел прямо на него, глаза — бесстрашные и горящие, как две маленькие звезды, что устали светить в этом мрачном мире теней. Из темноты вышел пес. Черный, как ночь без звёзд, с глазами желтыми и острыми, как лезвия ножей. Тот самый, кем совсем недавно был он — Северус, но уже не человек, а зверь, который успел вкусить и горечь жизни, и яд смерти. Пес шагнул ближе, и в его взгляде не было ни угрозы, ни страха — только понимание, глубокое и немое. Мальчик тихо протянул руку и потрепал зверя за ухом — лёгкое, почти ласковое движение.

— Ты ведь не съел меня, — повторил Гарри, почти улыбаясь. — Вот почему я могу стоять здесь.

Северус, собака, существо из пустоты — он смотрел в глаза мальчику, словно пытаясь отыскать в них остатки того, кем он был прежде. И в этих глазах, в их неподдельной, хрупкой честности, было что-то живое, что-то, что не поддавалось смерти или лжи.

— Я... — начал Северус, но голос заблудился в горле, превратившись в тихое рычание. Он не мог говорить как раньше, не мог объяснять словами, которые теперь казались пустыми и бессмысленными.

Гарри улыбнулся и потянул руку дальше, поглаживая шерсть, которая была одновременно тёплой и прохладной, словно сама смерть ожила в этом животном. Между ними образовалась нить, невидимая, но крепкая, словно свиток древнего заклятия. Пес поднял голову, вдыхая запах — смесь пыли, забвения и чего-то ещё, чего он не мог понять, но что, кажется, держало его здесь. Вокруг них мир был зыбким, как отражение в воде, наполненный тенями и голосами, которые шептали о прошлом, о боли, о том, что уже нельзя изменить.

Пес медленно и опустился рядом с мальчиком, прижавшись к его ногам. В этот момент границы между прошлым и настоящим размылись. Северус — человек и зверь — почувствовал невыносимую тяжесть выбора, который нависал над ним как тёмное небо перед бурей.

— Жить или уйти, — прошептал он мысленно. — Бежать или остаться. Любить или разрушать.

Гарри лишь тихо ответил:

— Не всё потеряно, пока есть время. Даже если это время — просто миг.

Белый свет за спиной Снейпа медленно поблек, а он остался стоять на пороге, держа в руке часы — символ отмеренных мгновений. Снейп смотрел на часы в своей руке — золото стрелки блестело холодным светом, словно тонкий нож, режущий ткань времени. Его пальцы сжались, и вдруг, без предупреждения, он ударил часы о каменную плиту. Раздался резкий треск — циферблат разлетелся на множество мельчайших осколков, золотая стрелка упала, замерев навсегда.

В тот же миг свет, окружавший их, начал угасать. Яркое сияние медленно погасло, словно гаснущая свеча, затянув всё вокруг в тяжёлую, беспросветную тьму. Рай, эта зыбкая иллюзия, эта временная гавань, закрывался перед ними, словно железная дверь с грохотом опускаясь на запор.

Тишина обволокла пространство, и в этой тишине послышался тонкий, пронзительный звук — аплодисменты. Они росли, нарастали, становились всё громче, эхом отдаваясь в пустоте. Смерть, сидевшая где-то в тени, неожиданно поднялась, медленно аплодируя, словно удовлетворённая наблюдательница, получившая то, что хотела. Аплодисменты звучали всё громче и громче, заполняя пустоту, и именно на этих аплодисментах — гул последней надежды и окончания пути — всё закончилось.

Прошли годы. Много лет — тех, которые не отмерить ни часами, ни календарями, потому что здесь, в этом заброшенном краю между жизнями и смертью, время — всего лишь иллюзия, а память — зыбкий песок, утекающий сквозь пальцы. Но даже в этом бесконечном забвении случаются сбои. Ошибки. Иногда кто-то теряется. Кто-то ломается, забывается, выходит из строя и попадает сюда — туда, где всё начинается заново.

Снова завыл ветер, пронзительно свистя среди пустых развалин, и на мрачном горизонте показалась знакомая карусель. Она стояла одна, как тёмный остров в море забвения, с облупленными красками и скрипящими лошадками, которые больше не бегали — она застыла навсегда, словно застывшие воспоминания о счастье, которого никогда не было. Вокруг неё кружилась тонкая пыль, смешанная с шепотом давно умерших, и звуки старой ярмарочной музыки, как будто кто-то снова завёл затертый механизм.

На платформе у карусели стоял он — Конферансье Смерти. В этом мире его голос — низкий и хриплый, словно шелест страниц ветхой книги, а глаза — чёрные бездонные бездны, в которых отражались все потерянные души и их заблуждения. Он наблюдал за приближающимся существом, чьи шаги не издавали ни звука, но каждое движение казалось наполненным скрытой силой.

Рядом с каруселью стояла странная будка — старинная, с облупившейся краской и разбитым стеклом. В ней возвышался огромный пес. Но это был не просто пес. Глаза его — огромные, человеческие, — смотрели прямо в душу, пронизывая насквозь безжалостным взглядом, который мог видеть маски и ложь. В отличие от тех жестоких игр с временем, которые предлагал Конферансье, этот пес не играл в «отними время». Его задача была иная — он решал: жив ты или мертв.

Он не спрашивал и не сомневался. Просто смотрел — и решение рождалось само собой. Он знал все тайны, все страхи и надежды, которые скрывались глубоко внутри каждого, кто оказался здесь. Смерть могла предложить сделки и уловки, время — обманы, а вот этот пес был последней инстанцией — судьёй без жалости и сострадания.

Его дыхание — тяжёлое, почти металлическое — наполняло будку, как удушливый туман. Глядя на пса, можно было понять: здесь нет возврата. Нет второй попытки. Лишь одно — ответ, простой и беспощадный. Конферансье молча отступил в тень, давая место судьбе. Будка с зверем жила своей вечной стражей, и только он знал — кто остался в этом мире, а кто был обречён уйти навсегда.

Когда кто-то пытался пройти мимо без разрешения — обмануть, скрыть правду или просто уловить удачу на своём пути — пёс начинал лаять. Не просто лай, а глубокий, резкий и пронзительный звук, который разрывал тишину ярмарки теней, заставляя даже самых бесстрашных замирать в оцепенении. Этот лай был сигналом — предупреждением, что здесь нельзя играть в игры, нельзя врать, нельзя уходить без ответа.

Но лай — это только начало. Если обманщик упирался, продолжал лгать, пытался сбежать или пробиться силой — пёс переходил к рычанию. Его рычание было не просто звуком — это была угроза, предупреждение о неминуемой расплате. Оно дрожало в воздухе, заполняя пространство вокруг тяжёлым гулом, словно раскаты грома перед бурей. Это рычание не давало уснуть, оно жгло кожу, заставляло инстинктивно отступить или умерить свой пыл.

И стоял этот пёс не просто так. Он сторожил выход из этого мира — проход между жизнью и смертью, между прошлым и будущим. Никого не пускал без проверки, без взвешивания души, без правды, которая должна быть открыта и признана. Он был последним барьером, стражем, который мог пустить дальше только тех, кто прошёл испытание честностью, кто не пытался обмануть судьбу.

Пёс не умел говорить, но его глаза и голос говорили яснее всяких слов: «Здесь не пройдёшь, пока не будешь честен с самим собой. Пока не признаешь свои страхи, свои ошибки и свою истину. Здесь нет места для лжи, потому что только правда даёт право жить дальше». И тот, кто встретит его взгляд, навсегда запомнит это чувство — смесь страха, уважения и безысходности.

Гарри открыл глаза — сначала медленно, словно выходя из тяжелого сна, а потом резко, как будто кто-то дернул его за плечо и потребовал проснуться сейчас же. Он лежал в своей детской кроватке, в комнате, наполненной слабым рассветным светом, который едва проникал сквозь занавески. Всё вокруг было знакомо и одновременно чуждо — стены, покрытые детскими рисунками, мягкая простыня, запах свежести и пыли — это был живой мир, мир, который он почему-то считал далеким и невозможным, но который теперь ощущался ближе, чем когда-либо.

Он повернул голову к окну и увидел там его — пса. Огромного, с глазами, полными времени, бездонных и тягучих, как реки, что текут в вечность. Этот взгляд не просто смотрел на Гарри — он проникал в самую суть, показывая и прошлое, и настоящее, и все те минуты, которые еще не наступили. В этих глазах было что-то большее, чем просто животное; это был страж и проводник, хранитель потерянных мгновений.

Пёс молча стоял, чуть наклонив голову в знак признания и прощания. Его тело словно было соткано из теней и света, между которыми мерцали искры памяти. Гарри почувствовал, как внутри него что-то щемит — смесь облегчения и неизбывной печали, как если бы он возвращался домой, но часть его навсегда осталась в том мире теней.

Пёс медленно кивнул, тихо и уверенно. И в тот же миг, едва заметно, он растворился в воздухе, оставив после себя лишь легкое тепло и едва слышимый эхо лая, который постепенно утих. Гарри вздохнул, прижался лбом к прохладному стеклу окна и произнес:

— До свидания, Дядя Псина.