Ядовитый шрам (гет)

Закрыв глаза, Гарри не увидел тьмы. Он увидел калейдоскоп образов, проносящихся с головокружительной скоростью. Это была их общая история, их общая жизнь. Вот он, одиннадцатилетний мальчишка, впервые видит в купе Хогвартс-экспресса самоуверенную девочку с густыми каштановыми волосами, которая говорит Рону, что у него грязь на носу. Вот они стоят плечом к плечу перед трехголовым псом. Вот она бежит к нему по больничному крылу после того, как он одолел Квиррелла, и ее объятия — неловкие, но искренние — говорят больше всяких слов.

Он почувствовал, как ее магия, слабая и трепещущая, откликается на его собственную. Их сплетенные руки стали проводником. Серебристые и золотистые нити света, невидимые для глаз, начали тянуться друг к другу, медленно, осторожно, словно боясь обжечься.

Для Гермионы погружение внутрь себя было путешествием сквозь боль. Она снова оказалась на мраморном полу поместья Малфоев. Ледяной холод, запах крови, безумный смех Беллатрисы, впивающийся в уши. Тьма внутри нее, «Душевный Якорь», тут же проснулась. Она ощутила ее как холодное, тяжелое присутствие, как спрута, запустившего свои щупальца в самую ее душу. Спрут начал сжиматься, пытаясь утащить ее на дно, в пучину безумия и отчаяния.

— Я с тобой, — услышала она голос Гарри. Он звучал не снаружи, а внутри ее сознания, тихий, но непоколебимый. — Я не отпущу.

И сквозь мрак пыточной камеры пробился другой образ. Гарри, протягивающий ей руку. Гарри, летящий на гиппогрифе, чтобы спасти ее и Сириуса. Гарри, стоящий перед ней в этой сырой расщелине, с глазами, полными отчаянной любви.

Ее магия, до этого испуганно жавшаяся в самом дальнем уголке души, начала отвечать. Серебряная нить ее сущности потянулась навстречу его золотому свету.

Их сознания слились. Это было странное, ни с чем не сравнимое ощущение. Гарри почувствовал ее страх, ее боль от вырезанного на коже слова, ее унижение от слов Рона. Он пережил это так, словно это случилось с ним. А Гермиона ощутила его бремя. Вес пророчества, одиночество сироты, постоянный страх за друзей, ледяное прикосновение Волдеморта в его шраме. Они поделили свою боль, и от этого она стала вдвое легче.

Но «Якорь» не собирался сдаваться. Темная магия Беллатрисы взбунтовалась. Гарри и Гермиона оказались в центре шторма. Перед их общим внутренним взором проносились чудовищные видения: безумные глаза Беллатрисы, змеиное лицо Волдеморта, шепот крестража, обещающий власть и славу. Тьма пыталась соблазнить, запугать, разделить их. Она показывала Гарри его худший страх: Гермиону, мертвую у его ног. Она показывала Гермионе ее кошмар: Гарри, отворачивающегося от нее с презрением, называющего ее обузой.

Это была атака на самые уязвимые точки их душ. На мгновение их связь дрогнула. Золотые и серебряные нити натянулись до предела, готовые оборваться.

Но в самом центре этого урагана ненависти и страха было нечто, чего тьма не могла коснуться.

— Танец, — прошептал Гарри в их общем сознании.

И образ сменился. Они снова были в той палатке в лесу Дина, до всех ссор и отчаяния. Играет радио, и он, неловко, но настойчиво, тянет ее танцевать. Ее удивленная улыбка. Тепло ее руки на его плече. Тот короткий миг хрупкого, почти украденного счастья посреди войны.

— Библиотека, — ответила она ему, и они увидели себя, сидящих за столом в башне Гриффиндора, склонившихся над домашним заданием, когда все остальные давно спят. Тихий шелест пергамента, запах старых книг, уютное молчание двух людей, которым не нужны слова, чтобы понимать друг друга.

Первая встреча. Полет на гиппогрифе. Защита Сириуса. Битва в Отделе Тайн. Тихие ночи в «Ракушке». Их признание в этой пещере.

Их общие воспоминания, их общая история стали их щитом. Каждый счастливый миг, каждое проявление заботы, каждая спасенная жизнь — все это сплеталось в единый узор света, который становился все ярче и ярче. Золотые и серебряные нити их магии перестали тянуться друг к другу. Они слились, сплелись в единый, ослепительный канат чистого света.

И этот свет ударил по тьме.

Гермиона закричала.

Но это был не крик боли. Это был крик освобождения. Она почувствовала, как ледяные щупальца, впившиеся в ее душу, сгорают, как чужеродное, злое присутствие с визгом изгоняется из ее сущности. Она физически ощутила, как обрывается нить, связывающая ее с Беллатрисой Лестрейндж.

В расщелине произошла вспышка.

Рон, стоявший на страже у входа, обернулся. На мгновение ему показалось, что внутри скалы взошло солнце. Ослепительный, серебристо-золотой свет хлынул из-за его спины, заполнив все пространство. Он был таким ярким и чистым, что не слепил, а скорее… очищал. Рон почувствовал, как тяжесть вины на его плечах на долю секунды стала легче, как будто этот свет выжигал и его собственную тьму.

А потом все погасло.

В наступившей тишине было слышно только тяжелое, сбитое дыхание. Гарри и Гермиона сидели на том же месте, их руки все еще были сплетены. Они были бледны и совершенно обессилены, но их лица были спокойны. Гарри медленно открыл глаза. Гермиона сделала то же самое. Они смотрели друг на друга долго, не говоря ни слова. И в этом взгляде было все: облегчение, изумление и тихая нежность, которая больше не нуждалась в словах.

Гермиона медленно разжала пальцы и посмотрела на свое левое предплечье. Она осторожно закатала рукав свитера.

Уродливый, воспаленный шрам, вырезанный кинжалом, исчез. На его месте осталась лишь тонкая, как паутинка, серебристая нить. Она больше не выглядела как клеймо позора. Теперь это был просто шрам. Он больше не излучал холод. Не пульсировал болью. Не нашептывал ей ужасы по ночам. Он был просто частью ее кожи, молчаливым напоминанием о битве, которую она выиграла.

Связь была разорвана. Они победили.

— Получилось, — прошептал Гарри, и в его голосе было неверие.

— Мы… мы смогли, — выдохнула Гермиона, и по ее щеке скатилась одинокая слеза. Но на этот раз это была слеза не горя, а счастья.

В этот момент в расщелину шагнул Рон.

Рон остановился, глядя на них. Он видел их измученные, но светлые лица. Видел изменившийся шрам на руке Гермионы. Он видел их сплетенные руки, которые они так и не расцепили. И он все понял. Без слов.

Он подошел к ним, медленно, нерешительно. Стыд все еще горел в его душе, но теперь к нему примешивалось огромное, всепоглощающее облегчение. Гермиона была в безопасности. Они все были в безопасности.

Рон остановился перед ними. Он посмотрел сначала на Гарри, потом на Гермиону. Он открыл рот, закрыл его. Слова застревали в горле. Наконец, он смог выдавить из себя только одно:

— Простите меня.

Его голос был хриплым и надтреснутым.

— За все.

Гарри и Гермиона, слишком опустошенные для гнева и упреков, просто посмотрели на него. В их взглядах не было осуждения. Только безграничная усталость. Гарри слабо кивнул. Гермиона сделала то же самое. Дружба была ранена, возможно, даже покалечена. Но она не была убита. Фундамент все еще был на месте.

Рон смотрел на них. Он видел, как Гарри свободной рукой нежно, почти благоговейно убирает прядь волос с лица Гермионы, и она инстинктивно прижимается щекой к его ладони. И в этот момент Рон Уизли почувствовал, как последние остатки ревности, мучившие его так долго, растворяются и уходят. Он проиграл. Но, глядя на них, он понял, что на самом деле никто не проиграл. Возможно, так и должно было быть всегда. И, может быть, его роль во всей этой истории была не только в том, чтобы быть третьим лишним, но и в том, чтобы, пройдя через свою собственную тьму, наконец, понять, что есть разные виды любви. И его любовь к ним обоим была в том, чтобы желать им счастья. Даже если это счастье они нашли друг в друге.

Он почувствовал, как с его плеч упал невидимый груз. Рон смог выдохнуть полной грудью впервые за много недель.

* * *

Рассвет застал их на выходе из расщелины. Серые тучи разошлись, и первые лучи солнца окрасили небо в нежные, акварельные тона. Мир не изменился. Война все еще шла. Волдеморт был жив, и где-то их ждали оставшиеся крестражи. Их путь был еще далек от завершения.

Но изменились они.

Гарри и Гермиона стояли, держась за руки, и смотрели на восходящее солнце. Холодный утренний воздух казался свежим и чистым. Теперь они были не просто друзьями, идущими на войну по воле судьбы. Они были партнерами. Единым целым, чья связь была выкована в самой темной печи, какая только может быть, и вышла из нее лишь крепче.

Шрам на руке Гермионы остался. Он будет с ней всегда. Но теперь он был не наследием Пожирателей, не тенью предательства Беллатрисы. Он стал их собственным символом. Знаком их стойкости. Печатью их любви.

Они были готовы продолжать борьбу. Но теперь, помимо призрачной надежды на победу над Волдемортом, у них было нечто куда более реальное и осязаемое, за что стоило сражаться.

Их общее будущее.