Белые камешки, хлебные крошки (гет)

Они сидят у камина. Рядом на низком столике — большие глиняные кружки с глинтвейном, такая же глиняная тарелка, полная крошащегося печенья с кардамоном и солью. Лето холодное, очень холодное — возможно, именно такое лето и было необходимо. Чтобы создавать тепло самим. Чтобы осознавать, откуда оно возникает.

Он берет кружку, делает глоток и как будто прислушивается к чему-то.

— Вкусно? — говорит Луна.

— Ну… да. Глинтвейн. Я вообще…

— …вообще его любишь, я знаю. — Луна улыбается, не глядя на него, она занята какой-то странной конструкцией из проволоки и перьев.

— Ну… наверное.

— Ты всегда пьешь глинтвейн, если он есть. Даже если есть и что-то другое.

— Возможно. — Он хмурится. — Я никогда не думал об этом в таких категориях.

— А как ты это называл?

— Привычкой. Нейтральным выбором. — Он замолкает, потом добавляет с насмешкой: — Отвратительно, правда?

— Нормально. Но ведь ты пьешь глинтвейн не потому, что это стратегически выгодно, а потому что он пахнет вином, яблоком и специями. Потому что он сначала обжигает губы, потом греет горло. Потому что в нем — смесь острого и сладкого, и тебе это нужно. Не нейтрально. Нравится.

Он молчит. Чувствует, как ее слова ложатся беспощадным палимпсестом поверх старой внутренней инструкции, которую он тоже успевает заметить и узнать: "иметь предпочтения нежелательно".

— А еще, — говорит она мягко, — ты не знаешь, какая еда тебе нравится. Тебе всегда "без разницы" или "съедобно". Ну, или "несъедобно", но я стараюсь все-таки. А на остальное ты не обращаешь внимания. Текстура, вкус, температура — этого всего как будто не существует.

Он медленно поворачивает голову.

— Это неправда. Ты… отлично готовишь, и я никогда…

— Правда. Вчера ты ел пирог, потому что он оказался ближе к тебе на столе. Просто взял машинально. Кстати, ты помнишь, с чем он был? Ты ведь не помнишь, да? Потому что ты не отслеживаешь, что тебе приятно. Только — что приемлемо. И с одеждой так же. И вообще со всем.

Он снова молчит. Смотрит в огонь.

— Я не думаю, что это важно, — говорит он наконец. — Еда, одежда… Нравится, не нравится… Это же… чепуха.

— Не чепуха. Это часть тебя. Если ты не знаешь, что тебе нравится, как ты поймешь, что ты живешь? Это ориентиры. Белые камешки и хлебные крошки, брошенные на дорогу. Если ты заблудишься в себе, как ты вернешься назад?

Он думает, руки сцеплены в замок.

— Если позволить себе… что-то предпочитать… чего-то хотеть… это разрушит систему. Надежно только достаточное и жизненно необходимое. Все, что связано с "хочу", — слишком зыбко.

— И что? — Луна кладет свою проволочную конструкцию на подоконник и поворачивается к нему. — Разве "зыбко" всегда равно "плохо" или "опасно"? Неустойчиво, да. Но интересно. И учит балансировать, прокладывать путь, выбирать верную точку для следующего шага. Это не слабость. Это наоборот. Суперспособность. Полезный навык.

Он усмехается, приподнимает бровь.

— А я смотрю, преподавать вам понравилось… профессор Лавгуд.

— Ну и понравилось, между прочим. — Она показывает ему язык и притворно надувает губу. — Еще скажи, что это тоже чепуха. Но не профессор — пока что. И не Лавгуд. Хотя в расписании написано Лавгуд, чтобы не путаться.

— И слава богу! Боюсь, еще одного профессора Снейпа Хогвартс не выдержит.

— О да! И одного-то непросто порой…

Они смеются, потом она вдруг очень серьезно говорит:

— Спрятался? Помогло?

— Луна… я… Ну спрятался, да, спрятался. Это… пугает сильнее, чем все, что было до того. Я не знаю, чего ты от меня ждешь. Не знаю, с чего начинать.

— С глинтвейна, конечно. Ты знаешь, что тебе нравится глинтвейн. Это уже что-то.

— Это смешно.

— Нет. Но даже если смешно. Сначала — напиток. Потом — теплая рубашка, и вот эта, а не вон та. Потом — понимание, что сейчас хочется дождя, а через час — солнца. Потом — привычка хотя бы иногда спрашивать себя: "Мне сейчас хорошо?". А потом — удивление от того, что ответы приходят.

— А если я обнаружу, что мне… почти ничего не нравится?

— Будешь искать. Мир большой. В нем много разного. И у тебя есть время. Но ты обнаружишь другое. Я вижу, как ты замираешь, когда сквозняк. Как ты отодвигаешь подальше шерстяной плед, потому что он колется. Как ты морщишься, если кто-то звенит посудой. Как меняется и расслабляется твое лицо, когда папа говорит: "Северус, мне нужен ваш совет". Как ты принюхиваешься, если в доме пахнет кофе или пряностями. Ты просто не называл это своими чувствами. А они все это время были.

— Кстати… Вчера утром, когда ты открыла окно, запах мокрой травы ворвался в комнату, и я… вспомнил… Не вспомнил — понял. Это не было частью картины. Но стало.

— Ну вот… так оно и бывает.

Он молчит, потом снова отпивает из кружки.

— Этот глинтвейн… с медом?

— Да.

— Мне больше нравится без… И с гвоздикой — но не с корицей.

Луна улыбается и кивает:

— Записала.

Он фыркает:

— Ты что, будешь теперь составлять каталог?

— Не я. Ты.

Он подкатывает глаза:

— О боги… Это наказание какое-то, а не женщина!

Она поднимается, находит на столе старый клочок пергамента и перо, протягивает ему.

— Пиши. Первое: глинтвейн — без меда, с гвоздикой. Нет возражений?

Он не сразу берет перо, но все-таки берет. Она продолжает:

— Второе: старая мягкая рубашка. Вот эта, можешь даже не спорить. Ты с нее две копии сделал. Вместе со всеми затяжками и пятнами от чернил на рукаве.

Он смеется, закрывает лицо ладонью и качает головой:

— Ты заметила?

— Такое трудно не заметить. Достаточно просто шкаф открыть. А там они, такие: "Привееет!" — Она разводит руками. — Так. Третье: запах мокрой травы.

— Четвертое… — Он задумывается. — Когда в доме тихо. И только камин трещит.

— Пятое: когда тебя ждут…

Он застывает на мгновение. Но потом пишет и это, почти на весу, криво положив пергамент на подлокотник. Медленно, аккуратно, как состав зелья.

Она смотрит, как он дописывает, потом обнимает — привычным образом, стоя позади, наклонившись через спинку кресла. Шепчет:

— Так — нравится?

Он закрывает глаза.

— Нравится. Да.

— Точно?

— Абсолютно. Я запишу… позже. Обязательно.