Сердце проказы (гет)

Комната короля вновь погрузилась в тишину, едва за ним закрылись тяжёлые двери совета. Он медленно опустился на скамью, чувствуя, как тело отзывается слабостью прожитого дня.

Один из лазаритов вошёл почти беззвучно — молодой брат с лёгкими руками и опущенными глазами. Без лишних слов он развернул чистую ткань, поставил медную чашу с тёплой водой, пахнущей уксусом. Всё происходило, как всегда: бинты, мази, новые бинты.

— Всё, государь, — тихо произнёс монах, — я вернусь позже с повязками.

Он кивнул. Не глядя.

Когда остался один, Балдуин встал и медленно подошёл к каменному выступу у стены, где всегда горела масляная лампада. Над ней висел небольшой резной образ Богородицы — тонкий, светлый, с чуть склонённой головой. Его мать привезла его из Франции, когда он был ещё ребёнком.

Он опустился на колени. Пальцы скользнули по холодному камню. Молитва не шла сразу — как будто сердце боялось разомкнуть створки.

“In te, Domine, speravi, non confundar in aeternum.

Inclina ad me aurem tuam, accelera ut eripias me.

In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum...”

На Тебя, Господи, уповал я, да не постыжусь вовек.

Преклони ко мне ухо Твоё, поспеши избавить меня.

В руки Твои, Господи, предаю дух мой.

Мысль не имела слов — только чувство. Не жалоба, не просьба, не покаяние. Лишь тяжесть, которую не с кем было разделить. Он был королём — и потому один.

«Дай мне силы. Не ради меня — ради них. Ещё немного. Удержать Иерусалим, пока могу».

Пламя лампады колебалось. Маска, лежавшая рядом на столике, отбрасывала странную тень на камень — словно чужое лицо склонялось к иконам.

Он никогда не просил исцеления. Только — ещё немного времени.

Балдуин осторожно подошёл к окну и распахнул створки. Прохладный ветер коснулся лица — осторожно, почти бережно. На улице уже спустилась тьма. Свет от факелов стражи был далёким и расплывчатым.

Во дворе, залитом тенями, одиноко темнел тот самый колодец. Днём он казался центром чего-то светлого — сейчас же слился с серыми плитами, неприметный, будто ничего и не произошло.

Король глубоко вдохнул, позволяя ночному воздуху наполнить грудь. Затем медленно выдохнул сквозь губы — долго, почти со звуком, как будто хотел выгнать из себя тревогу. Пальцы легли на подоконник.

Балдуин снова поднял взгляд на город. Каменные крыши, тёмные переулки, редкие огоньки в окнах — всё дышало тишиной и покоем. Вот только в нём самом этого покоя не было. Боль вернулась — острая, захлёстывающая, словно тёмная волна, затопившая сознание.

Он закрыл глаза, стиснув зубы, пытаясь побороть её, как делал это тысячу раз прежде.

— Сегодня мне не уснуть… — подумал он с тихим отчаянием. — Где же моё спасение от этой муки…

Он неспеша подошёл к столу, где среди свитков и писем лежал старый, потрёпанный Псалтирь. Переплёт давно потемнел, края страниц были истёрты от частого перелистывания. Но внутри — всё оставалось неизменным.

Он открыл книгу наугад, как делал в особенно трудные вечера:

"Confregi sum vehementer, Domine; vivifica me secundum verbum tuum."

"Я сильно сокрушён, Господи; оживи меня по слову Твоему."

Утро следующего дня. Приблизительно 5:00

Утро пробиралось в покои несмело — через узкое оконце, сквозь тяжёлые занавеси и тусклое мерцание лампады, что догорела за ночь. Свет лишь слегка касался камня, не смея разбудить тишину.

Он всё же уснул. Под утро. Уронив голову на книгу, словно укрытие нашлось не в постели, а в словах. Спал, быть может, полчаса — не больше.

Балдуин медленно открыл глаза. Первое, что вернулось — боль. Та же, что вчера. Та, что всегда. Он хотел закрыть книгу, но руки, как назло, не слушались. Словно налились свинцом. С каждой ночью слабость в них росла, подбираясь от запястий к плечам.

Он приподнял ладони ближе к лицу. Кожа — грубая, потрескавшаяся, с чуть посиневшими ногтями. Но то, что по-настоящему испугало — взгляд. Расфокусированный.

Зрение уходит, — понял он с ледяным спокойствием. — И теперь — быстрее, чем прежде.

Он шумно выдохнул, стараясь принять свою судьбу.

Шаги. Скрип двери. Слуги вошли, неслышно, как учили. Он не сразу понял, что уже утро.

— Государь… — раздалось робко.

Он не ответил. Только снова перевёл взгляд на Псалтирь, всё ещё раскрытый на коленях.

Час спустя.

После перевязок, лёгкого завтрака и утренней молитвы Балдуин отправился в зал для приёма гонцов и докладов. Зал был ещё полутёмен — сквозь витражи пробивались скупые лучи утреннего солнца, падая на каменный пол. Воздух здесь всегда был чуть прохладнее, чем в покоях.

Пока он шёл, шаги отдавались глухим эхом. Первым у дверей его встретил Вильгельм — уже в мантии, с рукой на груди и внимательным взглядом. Чуть поодаль стоял Раймунд, склонив голову в приветствии.

У окон расположились двое писарей с пергаментами, чернилами и сухим песком. За ними, выпрямившись и держась с почтительной выправкой, стояли два гонца — один прибыл из Кесарии, другой из Моава. На поясе у каждого — кожаный тубус с сургучной печатью.

Балдуин прошёл к возвышению, опираясь чуть сильнее, чем обычно. Сел. Маска скрыла выражение лица, но взгляд был жив — сосредоточенный, готовый.

— Начнём, — негромко сказал он. — С Моава.

— …Они не атакуют, государь, — говорил он, — но всё ближе к границе. Мы насчитали до сорока всадников. С флагами. Не нападают, но снуют, как стервятники. Ждут чего-то.

Писарь поднял глаза от пергамента. Вильгельм нахмурился, но промолчал. Раймунд шагнул ближе:

— Это может быть разведка. Или уловка. Можем выслать туда отряд. Показать, что готовы.

Балдуин, всё это время неподвижный, заговорил тихо, но отчётливо:

— Не надо войска.

Все удивлённо посмотрели на него.

— Послать к ним монаха. Один человек, без оружия. В белом одеянии.

— Монаха? — переспросил Раймунд. — На границу?

— Да. С вином и хлебом. Пусть скажет, что король приветствует гостей и надеется, что они прибыли с миром. Если это разведка — они отступят. Если грабители — убьют его и тем самым дадут нам право на удар. Если гонцы — они заговорят. В любом случае — мы узнаем больше, не поднимая меч.

В комнате повисла тишина. Даже гонец замер.

— И кого вы пошлёте? — осторожно спросил Вильгельм.

— Себастьяна. Он не из пугливых, — коротко ответил король.

Раймунд кивнул медленно.

— У нас мало людей, Раймунд. Если есть шанс договориться — лучше так, чем сразу хвататься за клинки.

— Разумно.

Далее выступил гонец из Ашкелона — с поклоном и усталостью на лице он просил выделить людей и материалы для ремонта мола в порту: ночной прибой повредил причалы, и снабжение может нарушиться.

За ним — посланник от настоятельницы монастыря Святой Катерины. Он передал письмо, аккуратно перевязанное лентой, и тихо озвучил жалобу: местный управляющий обложил сёстры новой пошлиной, не согласованной с двором. Гонец неловко извинился, протягивая корзинку с сушёными травами — дар от монахинь, «дабы не быть только с претензией».

Следом пошли придворные с мелкими, но не менее важными докладами. Управитель сообщил, что лошади в конюшнях плохо переносят жару, особенно в дневные часы, — предлагалось сократить выезды и освободить южный загон.

Из Яффы поступили известия о сокращении числа паломников: казначей отметил снижение доходов на рынках, и предложил выяснить, не мешает ли что движению караванов.

Были и другие просьбы: об осмотре замутнённого колодца, об освещении храма к празднику, о перемещении складов соли — всё, что в обычный день наполняло жизнь королевства невидимым, но неустанным движением.

Спустя почти полтора часа, утренний приём был завершён. Последний гонец поклонился и удалился, оставив за собой лёгкий запах дорожной пыли. Писари убрали свитки, слуги раздвинули тяжёлые шторы, впуская в зал больше света. Балдуин не встал сразу. Он опёрся о подлокотник трона, собираясь с силами.

— Зал готов, государь, — тихо произнёс один из стражей у дверей.

Балдуин кивнул. И началось.

Первым в зал вошёл Балиан Ибелин. Сдержанный поклон, ясный и прямой взгляд, лёгкая пыль на плаще — он, как всегда, был краток и точен. За ним, словно с запозданием, появился Ги де Лузиньян. Показной поклон, шелест дорогой ткани и взгляд, полный нетерпения — он сразу занял место ближе к трону, не оглядываясь ни на кого.

Последним прибыл представитель госпитальеров — пожилой рыцарь в чёрном плаще, белый крест тускло поблёскивал на груди. Он лишь чуть склонил голову и остался в тени у колонны.

Место Рено — пустовало.

Балдуин перевёл взгляд на Раймунда.

— Ответа от Саладина пока нет?

— Пока — нет, государь, — коротко ответил граф. — Но если письмо достигло его быстро, ждём в ближайшие дни.

— Рено?

— Наш посланник выехал в Крак в тот же день. Его обязаны были пропустить.

— Обязаны, — сухо повторил Раймунд, — но это Рено.

Балдуин медленно провёл пальцем по подлокотнику трона, не поднимая глаз.

— Есть известия?

— Пока нет. Но если он не явится… это уже будет не просто дерзость, — вмешался Вильгельм Тирский.

Молчание повисло в зале.

— И что ты предлагаешь? — спросил Балдуин, повернув голову к Раймунду.

— Я бы не ждал, — заговорил Раймунд, сложив руки за спиной. — Если до вечера не будет ответа — высылаем второй отряд. Только не с письмом, а с приказом. И с сопровождением.

— То есть с оружием? — сухо уточнил Ги де Лузиньян. — Против кого? Против собственного барона?

— Против своеволия, — вмешался Балиан, обернувшись к Ги. — Или, по-вашему, мы должны ждать, пока он снова ударит по каравану и даст Саладину повод для войны?

— Он защищает границы, когда вы все тут гадаете — нападёт ли султан или нет, — усмехнулся Ги. — И если уж быть честным, многие паломники благодарны ему за безопасность дорог.

— Безопасность не строится на самоуправстве, — резко ответил Балиан. — Не по воле короля он действует — и не в его интересах.

— Я бы не стал устраивать раздор на пустом месте, — миролюбиво вмешался Амори. — Может, стоит подождать ещё день? С Рено всегда были сложности, но он не враг…

— Верно, — добавил Жослен осторожным тоном. — Он… импульсивен. Но предан короне, в своём понимании. Быть может, отправить письмо с новым сроком?

Вильгельм де Тир откашлялся и медленно поднялся.

— Мы не можем позволить, чтобы воля монарха казалась слабостью. Даже если речь идёт о человеке с титулом. Если правитель говорит — «нет», а его вассал говорит — «да» и действует иначе, то наступает не свобода, а хаос.

Балдуин медленно поднял голову.

— Ваши доводы я слышал. Все, — произнёс он спокойно. Голос был не громким, но тишина за столом стала глухой.

Он посмотрел на Раймунда:

— Рено обязан явиться в Иерусалим. Без оружия. Без сопровождения.

Пауза.

— Если до заката он не подчинится — Раймунд, возглавь третий отряд. С полномочиями ареста.

Он повернулся к Ги:

— Ты говорил, он защищает границы. Хорошо. Пусть объяснит свои действия перед теми, кто платит за мир — именем, доверием и жизнью.

Тишина.

Балдуин поднялся.

Совет был окончен.

Балдуин уже было утомился, но решил все-таки провести небольшой прием прошений.

— Пусть войдут. Только немного.

Это был неформальный приём прошений — короткий, без помпы. Простые люди, мелкие дворяне, представители орденов — те, чьи голоса редко доходили до трона.

Слуги поспешно расставили стулья, писари разложили пергаменты. Балдуин, всё ещё в королевском плаще, вновь сел, стараясь сохранить ровную осанку — несмотря на тупую боль, сжимающую плечи.

Двери отворились, и внутрь шагнул человек в тёмно-зелёной накидке с вышитым крестом ордена Святого Лазаря.

Под капюшоном виднелось знакомое лицо: брат Матфей, один из старших в доме при лазарете. Балдуин поднял взгляд и чуть мягче выдохнул.

— Матфей, — тихо произнёс он. — Я рад видеть тебя. Говори.

— Государь, — поклонился брат, — прости, что явился с тягостным прошением. Мы держались, сколько могли. Но жара не отступает, и припасы наши убывают. Колодец мельчает, лазареты полны. Тридцать семь больных. Из них восемь — едва дышат.

Балдуин сжал край подлокотника. Ему не нужно было объяснять — он знал, каково это. Как тянется ночь, если кожа горит и кровь стынет от одиночества.

Ведь Орден Святого Лазаря был не просто прибежищем увечных, но и местом, которое стало для него отражением собственной судьбы.

Местом прокажённых. Таких же, как он.

— Ты должен был прийти раньше, — сказал он, но без упрёка. — Сколько нужно?

— Всё, что ты можешь дать, государь.

Король кивнул писарю:

— Запишите. Пусть всё необходимое будет доставлено в Орден до конца недели. И... вина тоже. Для лазарета.

Он замолчал на миг, глядя куда-то в сторону, затем снова взглянул на монаха:

— Давно я не был в Ордене, — произнёс он, чуть прищурившись.

— Время сейчас неспокойное, государь. Вы весь в работе, — мягко заметил брат, опуская взгляд.

— Надо бы исправить это, — тихо отозвался Балдуин.

Полдень. Около 12:30.

Обед обычно проходил в малом кругу — только с теми, перед кем Балдуин мог снять маску и не чувствовать себя некомфортно. Чаще всего это были его ближайшие: Балиан, Раймунд и Вильгельм.

Но не сегодня.

Так сложились обстоятельства, что все трое находились вне башни Давида, и сегодня король обедал в компании самого себя.

Он мог бы присоединиться к матери Агнес, или к младшей сестре Сибилле.

Но если в случае с матерью ему не хотелось провести обеденный час в спорах о политике, которую он не разделял,

то с Сибиллой дискомфорт ощущался только в последнее время.

Агнес никогда не переставала подталкивать его к сближению с Лузиньянами. Особенно с Ги.

Она говорила о династии, о прочном браке для Сибиллы, о стабильности.

Балдуин же слышал совсем другое — амбиции, самоуверенность, пустую силу. Он терпеть не мог Ги.

И каждый обед с матерью превращался в вежливый бой, где за гладкими фразами скрывалась попытка переиграть друг друга.

Он уставал от этого. А иногда — раздражался по-настоящему. Пусть и никогда не показывал этого открыто.

С сестрой всё было иначе.

Он действительно любил Сибиллу — в её присутствии было что-то живое, лёгкое.

Им нравилось проводить время вместе: прогуливаться, беседовать, смеяться.

Но в последнее время она всё чаще проводила время с матерью — и это не могло не отразиться на её взглядах.

Сибилла по-прежнему оставалась искренней, доброй, но становилась всё более восприимчивой к речам Агнес.

Она свято верила, что мать действует в интересах своей дочери, а не в угоду себе.

Балдуин же видел всё прозрачно: Сибилла становилась пешкой в игре Агнес за право её семьи удержать и укрепить влияние при дворе.

Но даже это не терзало его так,

как излишняя сентиментальность сестры по отношению к его болезни.

Он хуже всего переносил жалость. Даже в самых искренних её проявлениях.

Сочувствие, направленное на него, было почти невыносимо.

Казалось, она уже не помнила его лица.

Маска была создана не для того, чтобы прятаться.

Она существовала, чтобы не пугать и не вызывать жалости.

Она говорила без слов: со мной всё в порядке. Я такой же, как вы. Мне не нужно ваше сочувствие.

Пусть так и будет.

Приблизительно 13:00

Послеобеденное время предназначалось для отдыха, чтения и размышлений.

Но хроническая боль не позволяла Балдуину прилечь — стоило ему попытаться устроиться на лежаке поудобнее, как тело тут же отзывалось тупой, неотступной ноющей тяжестью.

В конце концов, он сдался.

Встал, медленно оправил накидку и направился в сад — в надежде, что прогулка принесёт больше покоя, чем безрезультатные попытки найти комфорт.

Сад находился во внутреннем дворе, окружённый арками и колоннами. Здесь всегда было тише, чем в остальной части крепости: ветер проходил мягко, без сквозняков, и даже шум улицы казался приглушённым, будто за слоем камня и времени.

Балдуин лёгким движением руки указал молодому пажу остаться у входа — он хотел побыть один.

Медленно, без спешки, он зашагал по утоптанной тропе.

Садовники постарались на славу: цветы ещё не увяли под парящим солнцем, в клумбах держалась тонкая зелень, а в воздухе стоял пряный запах розмарина, лавра и сухих каменных стен.

Проходя мимо виноградной лозы, вьющейся по каменной решётке, он заметил Сибиллу.

Она сидела на низкой скамье в тени апельсинового дерева — лёгкая, как лето, в платье из тонкого, почти воздушного шёлка цвета слоновой кости. Подол и рукава были расшиты серебряной нитью — незатейливым, но изысканным узором, вероятно, выполненным руками местных мастериц. Поверх платья — узкий пояс из плетёного золотого шнура, не столько для утилитарности, сколько ради украшения.

Её волосы — тёплого, золотисто-русого оттенка — были аккуратно собраны в высокую причёску, увитую тонкой лентой, украшенной мелкими жемчужинами. Пара лёгких прядей выбилась и тронула щёки. На шее — скромный, но благородный медальон в форме креста с лазуритом.

Она выглядела утончённо, как и положено королевской дочери, и в то же время по-детски открыто.

Увидев Балдуина, Сибилла тут же расплылась в тёплой улыбке и с живостью поднялась, приветствуя брата с привычной лёгкостью.

— Брат! Я думала, ты отдыхаешь. Как ты себя чувствуешь сегодня?

— Лучше, чем вчера, — ответил Балдуин сдержанно, но мягко. Наступила короткая пауза.

— Ты здесь одна?

— Да. Решила отдохнуть после долгих разговоров о браках и наследствах и сбежала сюда. А ты?

Он не стал рассказывать о боли, из-за которой не мог найти себе места — ни в кресле, ни в постели. Вместо этого медленно опустился рядом на край скамьи и, чуть помедлив, произнёс:

— Давно не прогуливался в нашем саду. Здесь, как всегда, удивительно спокойно.

Он посмотрел на Сибиллу.

Та ответила мягкой улыбкой, уловив намёк, и на мгновение задумалась, устремив взгляд вперёд.

— А ты помнишь, как в детстве мы делились с тобой снами? — спросила она, слегка шевельнув носком сандалии песок под ногами.

— Конечно, помню, — ответил он, не отводя от неё взгляда.

Она обернулась к нему:

— Но потом у тебя начались бессонницы...

— Расскажи мне свой, — мягко перевёл тему Балдуин.

Сибилла кивнула, будто сама нуждалась в этой просьбе.

— Хорошо, — неспешно начала она. — Мне снился очень яркий сон. Он был про наше детство. Мы с тобой бежали по дворцовому саду, босиком, смеясь. День был тёплый, и помнишь, как фонтан тогда казался нам огромным? Ты прыгнул в него в одежде, потому что я сказала, что вода может сделать тебя невидимым.

Балдуин чуть усмехнулся:

— Я действительно в это верил.

— Я тоже, — тихо сказала Сибилла. — В этом сне мы были счастливы. Без тяжести, без забот. Как будто всё было ещё впереди. И я проснулась с таким странным чувством... вот бы на миг туда, да?

Балдуин не ответил сразу. В глазах его блеснул отблеск чего-то глубокого — воспоминания, тоски, может быть, вины. Он опустил взгляд.

Сибилла чуть наклонилась к нему:

— Я хотела сказать... Я скучаю по тебе, Балдуин.

Мы всё реже видимся, и мне тоскливо от этого.

Брат…

Он поднял глаза — те самые, светлые, ясные, в которых когда-то отражалась вся её вселенная. Сейчас в них была усталость…

— Мы уже не дети, Сибилла, — начал Балдуин серьёзно, глядя вперёд. — На нас возложено столько ожиданий, столько надежд… Мы не имеем права подводить тех, кто верит в нас.

Он замолчал на секунду, затем посмотрел на сестру. В её глазах стояла печаль — тёплая, тихая, и от этого особенно пронзительная. Голос его тут же смягчился:

— Но я обещаю тебе, сестра…

Как только завершу всё, что должен, — я найду время. Обязательно. Мы будем видеться чаще, как прежде.

Сибилла чуть улыбнулась, но в глубине её взгляда осталась тень.

Они больше не говорили — просто сидели рядом.

Иногда — этого было достаточно.