The Founders (гет)

Годрик

Слизерин толкнул почерневшую, прокопченную деревянную дверь под болтающейся дырявой вывеской, и в полутемной глубине таверны растянулся тугой ржавый скрип старой пружины, а потом круглым и медным звуком коротко капнул дверной колокольчик. Годрик по старой охотничьей привычке принюхался к густой и теплой тишине: пахло луковым супом, тушеным мясом, свечным воском, соломой, людским потом и вином — гораздо лучшим вином, чем то паршивое трактирное пойло из «Кабаньей Головы», которое он выблевал по дороге.

— Кажется, здесь, — с сомнением произнес Слизерин.

Годрик выгнул бровь, но ничего не сказал и шагнул внутрь. В таверне было пусто, только за одним из длинных тяжелых столов сидела маленькая светловолосая девочка, забравшись с ногами на лавку, и что-то сосредоточенно выскребала со дна глиняного горшочка — пляшущее пламя одинокой свечи отбрасывало на худенькое личико причудливые сероватые тени.

— Эй, дитя, — Годрик побарабанил пальцами по столешнице, привлекая её внимание, и постарался, как мог, смягчить тон утомлённого, голодного человека, попавшего в таверну, — Есть здесь кто-ни...

Но девочка, увидев выступившего из тени хмурого, заросшего, неопрятного мужчину, испуганно пискнула и соскочила с лавки, бросившись куда-то в глубь — видимо, в заднюю комнату таверны.

Годрик досадливо поморщился.

— Вы не умеете обращаться с детьми, мой друг, — увещевательным тоном обратился к нему Слизерин.

Этот увещевательный тон — мягкий, снисходительный, свистящий — бесил Годрика всю дорогу до Люденбурга. Слизерин, мерзкий норманнский выблядок, бледный, черноволосый и тонкий, которого, казалось, можно было переломить одним пальцем, оказался на редкость крепко сшит и шагал по выбитым пропыленным тропинкам неутомимо, ровно, размеренно, как человек, смолоду приученный к дальним пешим переходам. Сам Годрик за прошедшие годы изрядо обмяк в винных парах — мышцы то и дело нещадно ныли, дыхание сбивалось, кожаная лямка заплечной котомки сползала и натирала плечо. А ведь когда-то он и сам отмахивал такие пути, ведя на поводу навьюченную лошадь, и нипочём были вязнувшие в болотах сапоги, скользящие под ногами и крошащиеся мелкой осыпью склоны холмов, грязь, зуд и пот, громыхающие жестяные ковши — походная утварь, частый плотный гул человеческих голосов, стук оружия, пыль, вздымаемая едущей впереди конницей...

Тогда рядом с ним еще шла Граине — коричневое дорожное платье, заколотые сзади светлые волосы и улыбка, так похожая на его собственную... Остались дома белоснежные воздушные рукава с золотым шитьем, замысловатые витые косы под тоненьким сверкающим ободком, обрядовая литая чаша, в которой Граине по праву младшей женщины в доме подносила гостям прозрачнейшую родниковую воду в знак чистых помыслов. Маленький ножичек для яблок и ямса сменился тяжелым, по мужской руке мечом — а она шла и смеялась, словно всю жизнь вот так шла по его левую руку, накинув на запястье кожаную петлю от уздечки. Годрик помнил всё это так хорошо, словно не было долгих и мучительных лет одиночества — иногда ему казалось, что он остался там навсегда, в той толпе, в последнем дне жизни Граине, и всё еще бредет, смертельно уставший, сквозь туман и сон, и будет брести так всю жизнь, как угрюмый сонный рыцарь из старой песни, которую мать певала за прялкой, убаюкивая детей: и конь, и конь хромой на три ноги...

— Кто там? — раздался властный голос из глубины таверны, и высоко приподнятая свеча вылепила из полумрака волевое точёное лицо красивой темноволосой женщины.

— Гости, хозяюшка, — отозвался Слизерин — он умел быть, когда надо, любезным, предупредительным и учтивым, поэтому горожанкам, недалеко ушедшим от крестьянок, казался настоящим светским человеком, а они только за это готовы были скостить им плату за постой как минимум вполовину.

Однако, присмотревшись к вышедшей им навстречу женщине — тонкие скулы потомственной дворянки, подозрительно сощуренные глаза — темные, ланьи, крупные мягкие ягоды ядовитого кустарника, — упрямо сжатый рот, воинственно вскинутый подбородок — Годрик пришел к выводу, что ни горожанкой, ни крестьянкой эта женщина не была. И уж, конечно, не собиралась уступать им в оплате — равно как и в чём-либо другом.

Ровена

Они прожили в «Дырявом Котле» около полумесяца, когда Ровена начала испытывать странное чувство при виде потертой каменной кладки и обшарпанных столов, или когда слышала скрип старой рассохшей лестницы — девятая ступенька снизу скрипит чуть сильнее — или находила Елену на кухне, возле веселой и проворной хозяйки, оживленно рассказывающей ей о смешном старичке, ночевавшим здесь четырьмя неделями раньше и оставившим за постой старинную золотую монету гоблинской чеканки, или случайно заходила в гостевой зал, облитый золотистым светом камина, звенящий от лютни какого-то приблудного музыканта, полный дружного и дружеского смеха. Это не было похоже на её обычные предчувствия, колющие виски сухим степным ветром побега и перемен — новое ощущение сворачивалось в груди теплым светящимся комочком и мурлыкало, замечая на личике Елены столь несвойственное ей прежде выражение покоя, счастья и довольства.

Возможно, впервые в жизни Ровена, дочь Вороньего Когтя, начала испытывать привязанность к определенному месту — узы были похожи на мягкие шерстяные нитки, спряденные ласковым руками, и слегка щекотали, дурачась, и это было очень приятно, почти до слёз, сладких, прозрачных виноградных слёз.

Когда она попросила у хозяйки — Хельги — позволения остаться здесь еще на какое-то время и предложила взамен свою помощь, радушная девушка охотно согласилась и от души нагрузила её работой, словно всю жизнь только и ждала появления человека, который возьмет на себя часть её забот.

Впрочем, ещё спустя какое-то время, когда Ровена присмотрелась ближе к этой добродушной, гостеприимной и щедрой молодой женщине, она подумала, что именно так оно и было. Трудолюбивая и старательная, умелая, расторопная Хельга со своими рыжеватыми волосами и круглым розовощёким личиком с первого взгляда производила впечатление девушки простоватой, сердечной и недалёкой — только со временем можно было разглядеть умное, насмешливое выражение её голубых глаз и мягкую ироническую складку у губ. А те, кто умел смотреть ещё пристальней, смог бы уловить и горестную, обречённую тоску, иногда проглядывающую сквозь хрустящую хлебную корочку её душевного тепла и заботливости. Но никто никогда не всматривается пристально в хозяйку таверны; судьба её и её дома — стоять на перекрестке людских дорог. Всё в «Дырявом Котле» — хлеб с солью у порога, миска жирных сливок для домового, развешанные по стенам сушёные травы, камин и вечерние посиделки постояльцев — говорило Ровене о жажде этой девушки иметь настоящий кров, истинный Дом вместо проходного двора, самой быть защищенной и оберегаемой. Возможно, у них было больше общего, чем казалось на первый взгляд — у бродяги-ведьмы и вполне обеспеченной юной домовладелицы...

Работать Ровене поначалу было сложно — за годы кочевой жизни она научилась справлять кой-какую мелкую домашнюю работу, но обычно они с Еленой жили на отшибе от людей, поэтому в случае чего волшебница всегда могла положиться на свою магию; сейчас она была этой возможности лишена, а работы в таверне было в разы больше, чем в домишке с хозяйством на женщину и ребенка.

Но тут свершилось ещё одно великое открытие — оказывается, полагаться можно было не только на магию, но и на других людей. Хельга всегда была рядом — помогала, подсказывала, подставляла плечо. Они не вели душевных откровенных разговоров, но желание этой девушки обрести настоящего друга было так явно и заметно, что Ровена с искренней горечью думала о том, что будет, когда им с Еленой всё-таки придется уйти.

Её уверенность в том, что когда-нибудь очередной побег всё-таки случится, укрепилась после одного случая.

Ровена и раньше замечала, что таверна Хельги — место хоть и уважаемое, но не слишком популярное. Видимо, молодая женщина, в одиночку ведущая дело, не вызывала доверия у многочисленных путников, воинов, торговцев, бродяг и менестрелей, проходивших мимо продырявленной вывески. Но она никогда не подозревала, что это замечает ещё и Елена — пока не застала дочь стоящей у входа и сосредоточенно глядящей на дверной колокольчик.

Сначала она не поняла, что происходит — но тревожное предчувствие подняло её взгляд: молочный уличный свет, сочащийся сверху и снизу двери, смягчился и потеплел. Ровена не сомневалась, что, если она выйдет на улицу, то увидит вывеску, золотящуюся соблазнительным медовым сиянием — манящим, притягивающим, завораживающим...

— Елена, нет!

Девочка испуганно вздрогнула и обернулась.

— Елена, мы так не делаем, — горячо и яростно зашептала Ровена, — Мы не колдуем при магглах! Ты же знаешь, что они сделают с нами, если узнают!

— Но я только немножко, — жалобно сказала Елена, и её огромные глаза приобрели молящее выражение, — Я хочу помочь госпоже Хельге! Это же почти не магия! Никто ничего не заметит!

Ровена вытянула пальцы в сторону двери, и свечение слегка притухло — но не исчезло. Волшебница присела перед дочерью и обхватила смуглыми ладонями её худенькие плечики в серой ткани платья.

— Елена, я тоже очень привязана к госпоже Хельге, — у Ровены сдавило горло, когда она поняла, что говорит сущую правду, — Но если ты сделаешь так ещё раз, то мы уйдем отсюда навсегда. Понимаешь?

Елена всхлипнула, наморщив крошечный покрасневший носик, и кивнула, низко опустив голову. Ровена поцеловала дочь в пушистую белобрысую голову — от девочки пахло кухней: мясным жиром, солью, пригоревшей крупой.

— Иди и будь умницей.

Её дочь умела держать своё слово — она больше никогда не пыталась колдовать; но Ровена уже стала подумывать о том, что при их образе жизни нецелесообразно так крепко привязываться к местам и людям. Им нельзя дружить с Хельгой, потому что невозможно скрывать от друзей правду о своей природе. Она уже выучила этот дом наизусть и могла в темноте безошибочно обойти его от загона скотины во дворе и до своей постели в спальне на втором этаже — верный признак, что пора уходить.

Решение далось тяжело, но Ровена понимала, что если подождет ещё хоть немного, то ниточки привязанности прорастут в ней и в её дочери, пустят корни, и тогда отдирать себя от этого места придется с кровью. Елене и сейчас будет тяжело — она ещё безбожно юна и так доверчиво тянется к любому теплу после детской жестокости и травли в других городах — но потом станет куда больнее.

Ровена уже увязывала вещи на кровати, когда усланная вниз обедать дочка взлетела по лестнице испуганной птицей и сообщила, что пришли какие-то люди. И её взгляд, брошенный на разобранную котомку, вдруг плеснул совершенно взрослой обидой, горячей, острой, как вино, кипячённое со специями — но Ровена решила, что поговорить они всегда смогут после, и взяла свечу.

Годрик

— Она не хозяйка, — хрупким, как старинное стекло, голосом сообщила светловолосая девочка, выглядывая из-за полотняной синей юбки женщины, — Мы...

— Постояльцы, — отрывисто бросила темноволосая, — Уже уходим. Хозяйка скоро придёт сама.

Слегка сбитый с толку Слизерин учтиво поклонился, и действующие лица маленькой сцены застыли, как восковые фигурки, которых лепят уличные гадалки за пару монет, брошенных в пыль к грязным босым ногам — никто не шевелился и не произносил ни слова.

Женщина мялась, теребя висящий у неё на поясе мешочек, но старалась не глядеть враждебно — не доверяет, догадался Годрик. Не хочет оставить одних — вдруг воры? убийцы? — но и спугнуть не желает. И сама не хочет оставаться, стремится уйти побыстрее. Девочка же, видимо, убедившись, что страшный мужчина из темноты оказался всего лишь очередным гостём, которых она наверняка видела в таверне, рассматривала их, по-детски держась за юбку — кто она ей? мать? — матери беленькой и тоненькой ручонкой-былиночкой, похожей на случайно обломанную веточку молодого деревца в первом весеннем цвету. Взгляд был прямой и чистый, но не любопытный и не бесстрашный, а будто не нуждающийся в подобных определениях. До странности нескладное дитя, вдруг подумал Годрик, как только выжила при рождении — щупленькая, большеглазая, словно фейский подкидыш. А ведь вырастет — выправится, как выправляются неуклюжие тонконогие жеребята, превращаясь в красавцев-коней. Ещё мать красотой затмит — уж он-то, Годрик, знает толк в лошадиной породе, а люди от лошадей далеко ли ушли?

Странное и неловкое молчание натягивалось, и Слизерин — Годрик увидел по его лицу — уже готов был сказать какую-нибудь ничего не значащую вежливую чепуху, которая втянула бы их всех в пустой, утомительный, бессодержательный разговор, но тут дверь в таверну распахнулась с тем же медным колокольчиковым звуком, что и прежде, и Годрик почуял странный запах: травы, теплый ветер, солнечная пыль.

— А вот и хозяйка, — с нескрываемым облегчением вздохнула темноволосая женщина.

— Чего в темноте сидите? — раздался удивленный женский голос, и из-за спины Слизерина вышла в пяточок света невысокая пышновлосая девушка — Годрик разглядел только красиво округленные белые руки и розовые локти, выглядывающие из-под наброшенного на плаща и прижимающие к груди корзину с охапкой трав и какими-то, видимо, продуктами. Хозяйка поставила корзину на ближайшую лавку и прошла куда-то вглубь, шурша платьем.

Раздался тяжелый натужный скрип распускаемой железной цепи, и свечная люстра медленно, угрожающе кренясь, принялась спускатся из-под потолка.

При мысли о том, что эта маленькая девушка, похожая на его мать в молодости, сама ворочает ручку-рычаг — наверняка заржавленную и с трудом поддающуюся! — Годрик испытал странное раздражение.

— Дайте я, — проворчал он. Скинул на пол котомку, стянул с плеч забрызганный дорожной грязью плащ, поставил рядом отцовский посох и шагнул в темноту вслед за хозяйкой.

— Ой, спасибо, — радостно и слегка растерянно отозвалась темнота девичьим голосом, — Я столько лет с этой люстрой мучаюсь...

Годрик наощупь протянул руку и почти сразу наткнулся ладонью на круглую длинную ручку, холодную и, конечно, колючую от ржавчины. Нажал и завертел, придерживая и подталкивая другой рукой толстую старую цепь.

— Неужели в доме нет мужчины, способного справится с вашей бедой, госпожа? — заботливо осведомился Слизерин.

Годрик едва слышно фыркнул себе под нос. Его злило и забавляло гладкоречие его случайного попутчика — не иначе как выправленное по алхимическим книгам. Разве с первого взгляда не понятно было, что нет мужика в доме? Мало того, что при мужской руке тут были бы и свечи зажжены, и постояльцев полон зал, и дверные петли бы не скрипели, так ещё и гостей бы караулила не девочка-цыпленок, а испуганная, хотя и решительная женщина не выходила бы встречать подозрительных незнакомцев со свечкой в руке.

— Нет, как видите, — девушка проворно придержала ринувшееся вниз громадное железное кольцо, взяла из рук своей постоялицы начавшую оплывать свечу и ловко зажгла одну за другой все свечки на люстре. Годрик поплевал на ладони и завертел рычаг в обратную сторону.

Всплывший вверх свет рассеялся и озарил красивый маленький зал с камином и вытянувшимися вдоль узкими длинными столами, строгую стройную фигуру темноволосой женщины — при свете её лицо очертилось резче и слегка убавило своей мягкой таинственной привлекательности — её дочь-пылинку, наглухо застегнутого в тёмно-зелёное Слизерина и снявшую плащ хозяйку — круглолицую улыбчивую девушку с вьющимися золотисто-рыжими волосами, производившую впечатление немного пухленькой, но, казалось, носившую своё тело с изяществом и грациозностью, как нарядное платье.

— Благодарю, господин, — в её глазах светилось столько искреннего теплого восхищения, что Годрик невольно почувствовал себя смущенным — подумаешь, люстру опустил, делов-то, во имя Мерлина!

Пока Слизерин договаривался с «прелестной хозяюшкой» об оплате ночлега и выяснял, где он может найти какого-то кузнеца Смита, Годрик присел на лавку, рядом с которой бросил свою котомку, привычным жестом положил ладонь на узкое резное тело старого отцовского посоха и рассеянно перебирал глазами травы в хозяйской корзинке. Встретившая их женщина уже улизнула наверх — точнее, поднялась по лестнице с истинно королевским величием, но почему-то всё равно оставила впечатление уплетывающей от наказания девчонки, — однако, когда Годрик ощутил на своем колене прикосновение маленькой ладошки сквозь поистрепавшуюся ткань штанов, он обнаружил возле себя её светлоглазую дочку.

— Вы можете сделать так, чтобы мы остались? — доверчиво зашептала ему девочка, когда он слегка склонился к ней, случайно коснувшись чистого детского лобика грязной каштановой прядью.

— Что, прости? — так же шёпотом изумился Годрик.

— Матушка хочет увести меня отсюда, — сердито наступившись, ответила девочка, — А я не хочу уходить, мне здесь нравится, госпожа Хельга такая хорошая, и под печкой у неё живет домовой эльф, а в огороде — садовые гномы! А мы постоянно уходим, потому что нам нельзя... в общем...

Годрик подумал, что ей нечасто приходится с кем-то общаться с чужими людьми — речь была сбитая, торопливая и слегка невнятная, но вполне правильная, так что на отставание умственного развития это было непохоже: фейский подкидыш казался умненькой и серьезной девочкой, просто — почему-то — сильно взволнованной.

Отчаявшейся.

— Вы поможете? — спросила она, вскидывая на него глаза, и его словно захлестнуло жидким текучим огнём.

Ей было неловко просить, вдруг подумал Годрик. Очень маленькая и очень гордая. Что, интересно, творится между ней и матерью, если она бежит за помощью к первому встреченному, довольно-таки подозрительному, между прочим, человеку? Есть ли у неё отец?

Хотя нет. Совсем неинтересно.

— Почему именно я? — слегка озадаченно спросил Годрик.

Девочка несколько раз моргнула и казалась очень удивленной.

— А разве вы не Сонный Рыцарь? — осторожно спросила она — совсем как взрослый, который, обознавшись, окликнул на улице и похлопал по плечу совершенно незнакомого человека, — Ну, из той песни? Хромо-ой на три-и ноги-и?

Годрик, захлебываясь в расплавленном серебре её надежды, устало подумал, что за последние сутки его действительно прямо-таки тянет спасать всевозможных женщин из всевозможных бед.

И даже не заметил, что невольно расправил плечи.

_________________________________________________________________________________________

Спасибо всем, кто дождался! )

Кажется, чудо действительно случилось и я выкроила себе пару часов любимого дела :з

Если кто-то хочет послушать песню, которая тут якобы так популярна в качестве детской колыбельной, то это Мельница — Сонный Рыцарь.