How soon is now (гет)

Снейп, как и обещал, повёл Петунию в «злачный квартал». Было уже совсем темно и почти безлюдно. Окна одного из немногих открытых заведений манили тусклым красноватым светом. За стеклом угадывался причудливый бурлескный интерьер: бархатные гардины, что-то плюшевое и атласное, какие-то кожаные аксессуары, перья. «Пурпурная дымка» — гласила неоновая вывеска.

— Это галантерея? — поинтересовалась Петуния.

— Не совсем. Нам дальше.

Стены проулка были испещрены граффити. Возле входа в не-совсем-галантерею красовалась аляповатая надпись: «Women are not objects!» Чуть ниже было меленько и ехидненько выведено углём: «No, they aren’t. But you do object too much». [1]

Наконец они подошли к пабу.

Watergate встретил их с тем типично манчестерским безразличием, которое Петуния отметила и по-своему оценила ещё в первый день. Вертихвостки-официантки сновали взад-вперед, виртуозно избегая клиентов. Бармен, однако, удостоил Снейпа вежливым кивком, из чего Петуния сделал вывод, что Северус здесь едва ли не завсегдатай. Они заняли угловой столик.

Паб Петунии понравился. Он был оформлен в стилистике прошлого века. Стенные панели и барная стойка из тёмного дерева казались покрытыми — нет, не вековой пылью, но каким-то налётом благородной старины. Впечатление немного подпортил липкий столик, очевидно, пропитавшийся до основания знаменитым местным элем. Посетителей было мало. У стойки расположился знакомый лохматый старикан. Он, видимо, узнал Петунию или Снейпа и несколько секунд бесцеремонно разглядывал парочку с лукавым прищуром. Потом отвернулся, заговорил с приятелем. Похоже, тот его угощал. Как Снейп сказал, его зовут? Поджер Уилкинс? Петуния смутно припоминала миссис Уилкинс — тихую кроткую женщину с кошмарным шотландским акцентом. Это она научила миссис Эванс готовить йоркширский пудинг. Интересно, она жива? Вряд ли. Уж больно у мистера Уилкинса... хм... вдовий вид. Нет, сейчас-то он явно в приподнятом настроении, от давешней инфернальности не осталось и следа. Должно быть, он всегда злой поутру, а к вечеру неудержимо добреет, если финансы позволяют.

Снейп умудрился отловить официантку и, посоветовавшись с Петунией, заказал Gordon’s джин и какую-то мясную закуску. Разговор не клеился. Снейп был не в духе с того момента, как они обсудили «чулан». Петуния предприняла мужественную попытку навести мосты:

— Гарри говорит, ты теперь глава факультета в... ну, ты понял.

— Да.

— Нравится преподавание?

— Вроде того.

— А почему так сухо? В смысле сдержанно. Мечтал о другой работе?

— Другая у меня тоже есть. Ничего не сухо. Учительствовать в Хоге — это чудесно, Туни. Просто волшебно. Хочешь прийти на родительское собрание, послушать, какая бестолочь твой племянник?

— Спасибо, я в курсе... Когда ты успел стать мизантропом?

— Вот как устроился на работу своей мечты, так и стал.

— Хм.

— Что?

— I wanted a job, I got a job, and heaven knows, I’m miserable now, — процитировала Петуния строчку из The Smiths. [2]

— Любишь Моррисси?

— Вообще-то нет.

— Врёшь. Небось, и StoneRoses слушаешь...

— Терпеть не могу местную музыку. Это даже для стареющей домохозяйки слишком сентиментально. Такая, знаешь ли, глубоко провинциальная, бесконечная, пригородная тоска.

— Зря ты так. Многие хорошие тексты замешаны на окраинной депрессии. Вся «новая волна» — долгая и безнадёжная дорога из Манчестера. Сублимация. Потому что кроме как в лирику, бежать некуда.

— А ты бы хотел?

— Выбраться отсюда? Да, всё детство только этим и жил. Не я один. Лондоном грезил ещё мой дед. Отец тоже, но он никогда не проговаривал это вслух. Кроме прошлого, «славной» семейной истории, которая привязывала его к дому, всех этих баек про «Питерлоо» у него ничего не было. Он хотел уехать, и боялся этого.

— И что в итоге?

— Да ничего. Отец умер, я закончил Хог, присмотрел себе квартирку в Лондоне...

— А потом?

— Потом вдруг оказалось, что кроме прошлого у меня тоже ничего нет.

Некоторое время они молчали.

— Ты, наверное, проживаешь как бы две жизни?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну... здесь — и там.

— Ах, в этом смысле. Пожалуй. Но чаще мне кажется, я не проживаю ни одной... Ты напрасно думаешь, что тот мир чем-то лучше. Он такой же. Всё, что считается необыкновенным здесь, превращается там в обыденное. Какая-то Высшая трансфигурация... или просто фигура речи. Нет, конечно, меняется не всё, люди остаются собой. Магия — это лишь инструмент, обстоятельство образа действия. Она ничего не добавляет к человеческой сути. Завидовать нечему, Туни. Там всё то же самое.

Снейп произнёс это очень мягко и посмотрел с каким-то особым выражением. Петуния прочла в его взгляде много больше, чем дружеское участие. Никакой романтической подоплёки! Совсем не то. Она не могла сформулировать. Пожалуй, точнее всего выразил нечто подобное Рэй Брэдбери в самом известном своём романе: «Она смотрела мне прямо в глаза. Так, словно я что-то значу».

— Я вышла замуж только чтобы уехать, — выпалила она.

— Но ведь Вернон тебя любит. И у тебя есть Дадли.

— Да. Дадли — моё счастье... А ты... ты бы хотел детей?

— Не знаю. Я как-то особенно не думал об этом. — Снейп чуть заметно отодвинулся. Скрестил руки на груди.

Зря она спросила! Это было бестактно. Кто знает, что там произошло у них с Лили. Скорее всего, так ничего и не произошло. Но каково ему теперь видеть перед собой Гарри. Ведь сложись всё чуточку иначе... У него вообще когда-нибудь были женщины?

— Конечно же ДА!

— Что?

— М-м... О чём мы говорили?

— О детях...

— Кхе. Да, я тоже очень люблю детей.

Принесли выпивку.

Снейп сам разлил джин и с подчёркнуто шутовской галантностью передал бокал Петунии.

Она сделала пару смелых глотков. Адское пойло обожгло гортань, ударило в голову почти мгновенно — наверное, из-за сочетания с сигаретами. Обстановка расплывалась. После нескольких глубоких вдохов ей удалось в итоге сфокусировать взгляд... на кривой снейповой ухмылке, и она отвела глаза... А через минуту поймала себя на том, что опять разглядывает снейповы руки. Правой он поигрывал зажигалкой. Левым локтем опирался о столик, а кисть лежала расслабленно в каким-то дюйме от её руки.

С чего начался весь этот разговор? С музыки? Такие беседы на отвлечённые темы утром вспоминаешь, краснея, потому что они неизбежно выруливают на что-то очень личное. И ты не можешь определить заранее, к чему приведёт взаимная откровенность. Сблизит или оттолкнёт. А что бы выбрала она? Хотела бы она преодолеть разделявшие их несколько дюймов/несколько сломанных жизней/несколько десятков потерянных лет? Или она предпочла бы, чтобы это сделал Снейп? Просто вытянул руку и накрыл её ладонь своей. Прямо сейчас... Сейчас или никогда. Сделать это самой? Как в омут прыгнуть, и будь что будет. Интересно, он догадывается? Ах, если бы он только мог прочесть её мысли. Или он тоже боится? Как его отец. Потому что кроме прошлого у него ничего нет. «Ну же, Петуния, прыгай! Я знаю, ты хочешь». «Ты особенная». «Не бойся, я тебя поймаю». «Я понимаю тебя».

— Тебе знакомо такое чувство... — она с трудом подбирала слова — словно что-то важное должно вот-вот произойти... Что-то очень хорошее. Но ничего не происходит.

Они снова смотрели друг на друга.

— When you say it’s gonna happen «now», well, when exactly do you mean? See, I’ve already waited too long and all my hope is gone. [3]

Снейп процитировал отрывок из Smiths. А потом медленно перевёл взгляд на её обручальное кольцо.

Она страшно смутилась. Отдернула руку, словно обожглась. Это получилось грубо. Ужасно грубо. Снейп откинулся в кресле, отстранился. Выражение его лица было нечитаемо.

Ну что с ней не так?! Совсем себя не контролирует? Если бы прикосновение всё-таки случилось, она бы тоже отшатнулась? Что теперь делать? Обратить всё в шутку? Ещё одну грубую, глупую шутку.

— Так значит, ты любишь Моррисси?

— Вообще-то нет.

— Врёшь. Ты просто образцовый абориген. Небось, и за M.U. болеешь?

— Ненавижу футбол.

Вечер был безнадёжно испорчен.

* * *

Гарри прождал тётку до двух часов, а когда она наконец явилась, даже ни о чём не спросил. Сэндвичи встали у него поперёк горла.

Не то чтобы он особенно беспокоился — догадывался, где она и с кем. То есть, разумеется, он очень беспокоился, но в другом смысле. Сказать, что Петуния заменила ему мать, было бы даже не преувеличением — кощунством. И всё-таки он переживал. Окажись на месте Петунии Лили, Гарри разорвал бы Снейпа в клочья. Но Туни — не Лили, а дядя Вернон не Джеймс. «Он вообще никто. Он меня выгнал. Ну, меня-то ладно — ничего другого я от него и не ждал. Но почему он отпустил тётю? Знал ведь, что это может быть опасно. Папа бы на его месте так не поступил. И крёстный тоже. А как поступил бы Снейп?» У Гарри голова шла кругом. Ему необходимо было с кем-то поговорить. Посоветоваться. Что делать? Просить Снейпа связать его с Сириусом через камин? Нет, Снейпа ни о чём просить нельзя!

Гарри промучился сомнениями весь остаток ночи, а на рассвете, когда тётка ещё спала, пробрался на чердак, открыл окно и выпустил Буклю с письмом.

* * *

Шёл тихий, томный и сонный послеполуденный час. Петуния изнывала сначала у себя в комнате — от духоты, потом на заднем дворе — от жары.

Почти никто из обитателей Улицы Прядильщика не устраивал палисадников, слишком мало места. Но миссис Эванс очень любила живые цветы. Она и дочерям, особенно старшей, сумела привить вкус к флористике. Да и имена девочек красноречиво свидетельствовали об этой её страсти.

Задний двор дома Эвансов был когда-то весь засажен цветами. В основном многолетками. Дальние родственники, арендовавшие дом, не утруждали себя бессмысленным украшательством временного пристанища. Большая часть насаждений давно погибла, но кое-где среди сорной травы ещё пробивались купена и астильба. Даже чайная роза каким-то чудом выжила. Петуния склонилась над разросшимся кустом. Почти не пахнет. Тоже, наверное, страдает от зноя. Саженец этого шипастого изнеженного монстра Лили привезла маме незадолго до... В общем, его привезла Лили. Откуда — не говорила. Как будто полудикая роза — такая уж редкость. Мама писала, что цветок приживается плохо. Болеет, капризничает, остро реагирует не только на погоду, но и на мамино настроение. Ей даже виделась в этом какая-то тайна, секрет цветочной родословной, магические корни. Лили, по её словам, на все расспросы отвечала загадочной улыбкой.

Лили вообще много улыбалась. Такой её все и запомнили — светлой, солнечной. Огненная грива и лучистые зелёные глаза. Такой её должна была запомнить Петуния. Она и хотела бы сохранить в своём сердце светлый образ сестры. Все их хорошие моменты, и больше ничего. Но память выталкивала на поверхность другое — абсолютно серое, иссохшее, как бы пергаментное лицо. Даже волосы потеряли яркость. Она вся поблёкла, словно вместе с жизнью из нее ушла магия. Нет, неправильно — естественно, магия ушла — Лили выглядела так, словно никакой магии никогда и не было. Цветами не замаскировать трупный запах.

Петунии стало плохо. Она упала на землю, сжала виски. Закрыла глаза, но и это не помогло — бесцветное, мёртвое лицо сестры отпечаталось на изнанке век. Чей-то голос издалека звал её.

Дадли?

Она уже не понимала, что происходит, не понимала, где она, полностью утратила чувство реальности. Помнила только, что сына рядом нет, и ему может грозить опасность. Она заставила себя открыть глаза, но ничего не увидела. Мир стремительно терял краски, или это в ней что-то гасло. Дадли! Его нужно немедленно найти, иначе он исчезнет навсегда. Его отберут у неё, отберут даже память о нём, и в её жизни уже никогда не будет никакой радости. Только липкий холод, тошнота и кромешная тьма. Колоссальным усилием воли она смогла на какую-то секунду вернуть себе ясность мысли. Мысль была всего одна: это конец.

Говорят, перед смертью вся жизнь проносится перед глазами. Петунии не нужна была вся жизнь, ей хватило бы беззаботного смеха сына, всепрощающей улыбки сестры.

И Лили пришла — спасти её, разогнать тьму. Она появилась в неожиданном образе, призрачная, в каком-то серебристом сиянии. Но это была она.

_ _ _ _

[1] "Женщина — не вещь!" "Нет, не вещь, но ты возражаешь слишком бурно".

[2] Я хотел работу, я получил работу, и боже мой, как же мне теперь хреново. (c)

[3] Ты говоришь, это случится "сейчас", но что конкретно ты имеешь в виду? Когда именно наступит это "сейчас"? Я, видишь ли, жду уже слишком долго, и надежды совсем не осталось. (с)