Через тернии к звездам (гет)

очень советую, когда дойдете до момента (вы поймете) включить песню daughter — run =)

_____

“You sit there stone-faced, as if I'm not here

Can't you see that I've been crying?

I didn't know you'd be insane”

— Skylar Grey — Twisted (feat. Eminem & Yelawolf) [1]

В ее маленькой квартирке на Мэнсфилд-стрит в магловской части Лондона в тот вечер было очень тихо. Свет фонарей с трудом просачивался сквозь ветки обступивших многоэтажку деревьев. Яркие блики вытанцовывали свои игры на параллельной окну стене. Занавески едва колыхались от слабого сквозняка, заставляя Гермиону вздрагивать время от времени.

Она сидела на диване, глубоко провалившись в его мягкий плен, и не могла заставить себя пойти приготовить что-нибудь на ужин. Было уже одиннадцать часов вечера, и в голове ворочался вопрос: а стоит ли вообще утруждать себя перед сном? Вечер, который начинался так замечательно, пошел крахом.

Мама предложила позвать Джорджа с ними на набережную смотреть фейерверк. Разбухшая от пышного стола и большого количества родственников Гермиона только счастлива была согласиться. Джорджа она всегда рада видеть, что там говорить.

Но кажется, Джордж ей больше рад не будет. Он так смотрел на нее там, на набережной, когда приблизился к скамье. Гермионе показалось, его взгляд прожег в ее жалкой душонке дыру в то мгновение. Слепая агония, что это? Обида? Гнев? Он же наверняка презирает ее. Думает, что она хотела поцеловаться с Малфоем. Что изменила мужу — его родному брату. Да кто бы вообще понял?

Но проблема в том, что никакого поцелуя не планировалось. Даже спонтанной страстью это не назовешь. Малфой обманул ее и у него случился перенос. В первом она уверена не была, но во втором-то точно. Гермиона помнила его вспыхнувшие щеки и знакомый по годам практики в Лхаса напуганный огонек в глазах прямо перед тем, как Джордж рванул его за шиворот со скамьи (очень вовремя, к слову — до прикосновения губ оставались миллиметры).

Но разве было Гермионе тогда дело до Малфоя и его проблем? Все ее мысли занимал сжатый в плотную линию рот Джорджа, его напряженная челюсть и побелевшие костяшки пальцев, стиснутых в кулак. Он схватил Драко за отвороты черного пальто, слегка приподняв, и что-то прошипел тому в лицо, затем швырнул, как тряпичную куклу, на землю. А Малфой, пришедший в себя от удара, первым делом повернулся именно к ней, и даже без слов она смогла различить по губам: "Я все видел. Я все помню". Гермиона тогда еще не осознала сути.

Все, что волновало ее в тот момент — это напряженная спина Джорджа. Малфой, недоверчиво уставившийся на него, удивленно хлопал глазами, сидя на холодной земле. А затем Джордж порывисто развернулся и направился, словно подвешенный на невидимой веревке, к ней. Все произошло очень быстро, но в мозгу Гермионы сцена отпечаталась замедленной тягучей картинкой.

Сейчас, в темноте квартиры, в мягких объятиях дивана, каждый мускул ее тела сводило от усталости, и она замерла, не в силах пошевелиться в предсонной неге расслабленности. Мысли в голове уже начинали путаться, постепенно теряя свою остроту и притупляя боль. Гермиона помнила, как Джордж схватил ее за руку, ничего не говоря. Она тоже словно язык проглотила. Он аппарировал вместе с ней к крыльцу ее дома, но сонливость уже успела затянуть туманом резкую картинку его сурового неподвижного лица и немой боли в глазах. Гермиона чувствовала, как проваливается в сон — в горькую сладость невежества.

Только вот, гигиенические процедуры никто не отменял, и пришлось заставить себя подняться. Она, все равно что ватная, поплелась к зеркалу в холле. Сняла резинку для волос со своих непослушных кудрей.

В пелене опустевших до простой давящей путаницы мыслей Гермиона стала расчесываться, как вдруг до уха донеслись ритмичные низкие звуки. Такие, которые не возможно было ни с чем спутать. Она задержала дыхание в замешательстве. Гермиона прежде никогда в жизни не слышала, чтобы кто-то занимался сексом.

Неосознанно, она прижала ухо к стенке. Действительно, не показалось. Стоны поутихли, и она сама не зная зачем, стремительно прошагала на кухню, схватила грязную чашку со стола и вернулась обратно, приставляя ту к стене и прижимая к донышку ухо.

Тут же ей стало стыдно за свой порыв, и она прекрасно понимала, как низко поступает и как странно ведет себя, но потом вновь услышала стоны.

Гермиона аж усмехнулась про себя. Неожиданно, чужой секс заставил ее почувствовать себя одинокой, как никогда прежде. Даже хуже, чем под холодным черным взглядом Джорджа там у крыльца.

Боль вибрирующим гонгом пронзила грудь, поднимаясь от солнечного сплетения. Перед внутренним взором снова возникло его смертельно бледное лицо и словно постаревшие на несколько лет глаза.

В неярком свете фонаря под ними пролегли темные круги, а сам Джордж смотрел мимо нее. Стоило ногам Гермионы коснуться земли, он отдернул от нее свою руку — он избегал ее. Она грязная в его глазах — падшая женщина. Кто она?

— Поднимайся к себе, — его сдавленный безжизненный голос напугал Гермиону еще больше.

Плечи Джорджа были напряжены. Видно было, как вздымается часто и порывисто грудная клетка. У Гермионы внутри что-то сжалось. Сколько злости и презрения было в этой позе.

Джордж повернулся к ней спиной, сжимая и разжимая пальцы.

— Иди домой! — резко и низко рявкнул он в пустоту, будто сам себе.

— Я... — Гермиона не знала, стоило ли оправдываться.

Как же жалко она должна была выглядеть.

Если бы он только знал правду. Настоящую правду. Что она вообще любит только его – Джорджа. Но вряд ли то было время для признаний. Их дружба, и та, трещала по швам.

Джордж повернулся к ней со стальным спокойствием в чертах. Гермиона съежилась под напором его пустого стеклянного взгляда. Что она ему скажет? Он так в ней разочаровался... Отчаяние — вот что еще застыло на его лице. Ни кровинки, казалось, не осталось — только белая маска. И глаза, уставившиеся куда-то сквозь нее, блестящие в лучах чем-то острым и дрожащие отрицанием.

Гермиона до сих пор помнила это ощущение: как из ее груди рвутся наружу раздирающие плоть когтистые лапы страха — липкого и вязкого, царапая легкие и сердце, и печень, рассекая трахеи, подбираясь горлу, завязывая узлом мышцы языка. Боль, смешенная с отчаянием. Точно как у Джорджа на лице, только от любви.

— Он... — голос дрогнул, но она должна была сказать хоть что-то, перед тем, как убежать и разреветься от сгустившейся ненависти в его глазах, его позе, его движениях. — У него был перенос... Я... Прости...

И она развернулась, не дожидаясь какой-либо реакции. К горлу подступил комок, и Гермиона расплакалась, не дойдя и до двери — беззвучно — задавливая в себе всхлипы и эмоции. Только справившись с ключом и услышав позади хлопок аппарации, она дала хриплому голосу волю.

Ее оправдание — даже не оправдание. Что бы Джордж мог на него ответить? Может, он хотя бы будет меньше злиться, может, меньше боли станет на его, словно каменном, лице? Теперь он, по крайней мере, не будет обманываться, что между ней и Малфоем что-то есть.

Очередные стоны за стеной вырвали Гермиону из раздумий, заставляя слегка поежиться. Странно было.

Ей вдруг резко захотелось, чтобы Джордж сейчас оказался рядом: провел рукой по внутренней части ее бедра, коснулся ее губ. Она вздохнула уныло, опускаясь на пол вместе с зажатой между стеной и ухом кружкой. Стекло гулко потерлось об обклеенный камень панели, а в памяти Гермионы уже воскресли новые старые образы.

“While I powder my nose,

He will powder his guns,

And if I try to get close,

He is already gone,

I don't know where he's going,

I don't know where he's been.

But he is restless at night,

Cause he has horrible dreams.

So we lay in the dark,

We've got nothing to say.

Just the beating of hearts,

Like two drums in the grey.

I don't know what we're doing,

I don't know what we've done.

But the fire is coming,

So I think we should run.” [2]

Заканчивался 1998 год. В ту ночь стояла жуткая метель. Вихри снега заметали тропу, и сосны гудели в унисон ветру. В ледяной мгле неба зависла неподвижная луна. Не было ни облачка. Среди заснеженных веток молодых елей, что рощей обступили забор, можно было разглядеть тусклый свет окон лачуги.

Гермиона шагнула на крыльцо, оббивая с сапог снег. Она проделала такой длинный путь до той глуши в Норвегии, но ей было боязно постучаться и войти, когда остался всего метр. А тепло огня за стеклами так и манило.

Джордж тогда открыл не сразу. Он долго разглядывал ее, стоя на пороге с какой-то тягучей грустью на неподвижном лице. Они молчали, и только уголки его губ, казалось, легонько изогнулись в подобии улыбки, согревая суровую атмосферу, отпечатавшуюся будто на том лесу и на той стране, и на той ночи. В рое снега, что кружил перед глазами, и жужжании ветра за спиной Гермиона так ясно ощущала свою крошечную фигурку и расстояние, что разделяло ее и этого ушедшего в добровольное отшельничество человека. Зачем Джордж вообще ее позвал?

Копна рыжих волос спуталась, прямой подбородок было не видать за отросшей бородой. Висящий свитер крупной вязки скрывал фигуру от глаз, но по синякам под глазами и осунувшимся щекам Гермиона могла предположить, что Джордж, скорее всего, исхудал.

Чуть позднее они сидели на его маленькой кухоньке. На стене над столом висели оленьи рога, и на маленькой плитке напротив пыхтел чайник. Тут и там на бревенчатой кладке потрескался лак, хотя теплый цвет древесины по-прежнему согревал, и если бы не меткий глаз, кто знает, заметила ли бы Гермиона эти недостатки. Всё обнажала тишина.

Фред умер полгода назад. Они все едва оклемались от общего шока войны. Восстановили здания, помогли потерпевшим. Джорджа не было все это время после победы. Разве что первый месяц. Как только Молли встала с постели и убедилась, что он улыбается чаще раза в день, Джордж позволил себе сбежать. Он обманул их всех тогда — теперь, за одним столом с ним, Гермиона это увидела.

Она его не винила и не жалела. Было в нем что-то суровое. Не дюжая доля мужества и стойкости. Даже то, как он держал в руках нож, когда часом ранее свежевал кабана, чтобы приготовить на следующий день приветственный обед для Гермионы — твердо и уверенно. А его взгляд, в тот момент, он не был пустым.

Джордж улыбался, казалось, одними глазами. Было в них тепло — радость видеть старого друга. Значит, он не отчаялся, подумала тогда Гермиона. То лишь оболочка жесткости — боль не опустошила его. И ей нравилось, что горе не сломило Джорджа. Она видела, что он жив. Вопрос был только: в какой форме? Гермиону притягивало его такое искреннее размеренное спокойствие. Джордж не вязался у нее в голове как человек драмы. Да, он мог перебрать и разгромить бар, раскрошить кулаки о стены от боли... Такое случалось несколько раз в первые две недели после битвы при Хогвартсе, но он не стал бы причинять боль другим.

Она видела в нем все это — желание бороться даже после смерти брата. Ради брата. Гермиона понимала, что ему просто нужно время. Поэтому нет, она его не судила — она восхищалась его решениями.

Этот человек знал, какой выбор делает, ограждая семью от своих страданий, соглашаясь переждать боль в одиночестве — спасти близких от длительных мук, обрекая на одну пронзительную. И потому, сдержанный вид и молчание Джорджа — они завораживали Гермиону. Это была первая ее мысль тогда — на кухне. Ее завораживала его самоотверженность.

В ту ночь они все-таки разговорились. Вспоминали всякий нонсенс. Не было в беседе большого смысла или памятных фраз. Формальный обмен информацией и теплый огонек там, в глубине его глаз. И Гермиона верила потому в искренность самой сцены. Дабы их рты говорили одно, а глаза совсем иное. И словно сквозь толщу воды, сквозь слои этого шутливого фарса двух старых друзей пробивалось навстречу друг другу понимание.

Он показал ей ее комнату. Гермиона помнила, как ближе к двум после полуночи сидела у зеркала туалетного столика и увидела в отражении, что Джордж прошел мимо. Он зарядил ружье, и она вскочила взволнованно, хватая его за рукав.

-Не волнуйся, — он улыбнулся опять только краешком губ в подобии усмешки, глядя ей прямо в глаза, и заправил, едва касаясь, локон волос Гермионе за ухо.

Пока она пыталась разобраться в мыслях, хлынувших в голову вместе с кровью со скоростью, до которой участилось дыхание, Джордж уже исчез за дверью. Она не дождалась его в ту ночь и легла спать, с легкой дымкой в голове от своей реакции на произошедшее. Джордж ушел охотиться. Нетипично и типично одновременно. Ведь что она знала о его жизни в Норвегии?

Гермиону разбудил грохот и стоны. Она в ужасе бросилась к комнате Джорджа. В ту холодную ночь она даже на миг не задумалась, что он мог быть не один. Ее саму часто мучили кошмары, и она почему-то сразу поняла, что его тоже.

Распахнув дверь, Гермиона увидела, как Джордж корчится в постели, сжимая в кулаки простынь. Она бросилась к нему, пытаясь заглушить в голове ужасные крики. Его словно раздирало изнутри — Джордж дергался и метался головой по подушке. Гермиона дрожащими руками, в каком-то диком порыве страха, в безумной уверенности неотвратимости чего-то ужасного — словно вся ее жизнь зависела в тот момент от этого человека — схватила обеими руками Джорджа за голову и прижала к своей груди, не заметив даже, как из глаз хлынули слезы.

Почему-то тогда все ее существо сосредоточилось в нем. Ей стало жизненно важно, чтобы такой стойкий снаружи и такой беззащитный в кругу своих демонов, там во сне, Джордж услышал ее. Почувствовал, что она рядом и он не один. Стало необходимо, чтобы он выпутался из давящего плена — чтобы был рядом с ней. Потому, наверное, что ей было мучительно страшно одной, а он, знала Гермиона, был таким храбрым. Самоотверженный человек не может быть трусом.

Она до дрожи испугалась потерять Джорджа в тот момент. И может, больше из собственного эгоизма — потому что, нуждалась в нем, таком трезвом, несмотря на всю боль, и таком крепком, рядом с собой — Гермиона начала гладить рыжую макушку, нашептывая тихонько, что все хорошо и глотая слезы. Она страшилась потерять его и теплый огонек в глубине его глаз. В тот предельный момент эта истина предстала с невыносимой четкостью.

Всхлипы прекратились, и дыхание Джорджа постепенно выровнялось. Через какие-то доли секунды, а может через полчаса, его рука плавно проползла на плечо Гермионы и сжала крепко-крепко у основания шеи. Кто кого поддерживал в тот момент?

В той же тишине, что и всего несколько часов назад, они как-то медленно сползли из полусидячей позы на подушки и лежали молча, смотря в потолок. Там проплывали тени от качающихся за окном в свете луны сосен. Ни слова не было сказано. Им попросту было нечего сказать. Незримая нить связала их в той бесконечной тьме. И только их сердца стучали, разрывая закладывающую уши тишину, словно барабаны — словно набатом, отбивая ритм их мыслей.

Гермиона чертыхнулась, вновь обретая себя в холле собственной квартиры, с ухом, прижатым к чашке, и с чашкой прижатой к соседской стене. А по ту сторону действо, кажется, близилось к апофеозу. К быстро ускоряющимся надрывам женского происхождения присоединилось три-четыре раза блеяние на тон пониже, и после долго-затухающего воя феерия, по-видимому, прекратилась. Гермиона так и осталась сидеть минуты три на полу, упираясь локтем в плинтус, а ухом в кружку. Это было так нетипично для нее — все это.

Она вспоминала, шебурша ногтями по паркету, как ее знобило в ту далекую норвежскую ночь подле закрывшего глаза Джорджа. Осознание, придавившее ее плечи и одновременно подарившее невероятную легкость, накатило тогда оглушающей волной. Невесомость с горьким привкусом реальности.

То, что она почувствовала... Она не осмелилась бы вписать это в рамки дружбы. Ее животный страх, когда Джордж в судорогах согнулся пополам на кровати. Казалось, несерьезная причина для взрослой девушки — героини войны — разводить панику. Перспективы, представившиеся перед мысленным взором Гермионы в тот момент, потеряй она его... Такого она не испытывала ни за Рона, ни за Гарри. И когда смысл окончательно дошел до нее, грудь сдавило странно гулко.

Джордж вряд ли захотел бы дать ей то, чего она хотела. И это еще полбеды. Гермиона была замужем за Роном, и должна была быть замужем за Роном. Такой была ее обязанность. У нее совсем не осталось прав. Не тогда. Но она решила быть рядом с Джорджем, и до сих пор была. И до сих пор ничего не изменилось. Даже за первые полтора года вдали от него — в Лхаса. Ничего, кроме ее чувств — те только стали крепче.

Гермиона встала медленно, вылавливая свое сознание из глубин памяти, и поплелась сквозь сумрак квартиры на кухню. Развела себе чай и уселась за стол, скрестив пальцы. Спать перехотелось, а внизу живота ныло от накатившего желания.

Она прислонила кружку ко лбу. Не прошло и минуты, а Гермиона поднялась со стула. Не в ее привычках было себя жалеть. Она твердым шагом направилась в зал. Свободной рукой распахнула балконную дверь и вышла в ночную свежесть.

Похолодание пришло с первым сентября и довольно резкое. Легкий дымок, поднимавшийся из чашки, превратился в клубящийся пар, и ляжки под капроном колготок покрылись мурашками, когда порыв холодного ветра омыл ее вечернее красное платье.

Только сейчас Гермиона осознала, что наверняка помяла подол, рассиживаясь там, у стены, слушая, как резвятся неизвестные соседи.

В дверь позвонили, и металлическая трель прорвалась из-за спины в своеобразную тишину лондонской улицы, окружившую балкон. Первой мыслью Гермионы было, что вернулся Джордж. Но реалист внутри нее старательно поспешил отогнать эту наивную мысль. Она заторопилась обратно внутрь открыть дверь.

И все же, картинка, увиденная в глазок, принесла разочарование, несмотря на внутреннюю подготовку, поскольку надежда умирает последней. Двое неизвестных мужчин в темных деловых мантиях стояли плечом к плечу на лестничной клетке.

— Вы к кому?

Глупый вопрос. К кому еще могли прийти двое волшебников в магловском районе Лондона, если не к Гермионе или Рону?

— Гермиона Уизли? — открыл рот тот, что выше. — Отдел Обеспечения Правопорядка Министерства Магии. Откройте, пожалуйста, дверь.

Оба волшебника подняли вверх удостоверения, и Гермиона сдалась, неуверенно поворачивая замок.

— По какому вопросу вы пожаловали в такой поздний час? — она попыталась скрыть волнение за властным тоном Героини Войны.

— Вам придется проехать с нами, — более низкий волшебник придвинулся ближе к ней в угрожающей манере.

У него были кучерявые темные волосы и вздернутый, картошкой, нос.

Гермиона отшатнулась с возмущением, чуть не выплеснув из кружки половину чая.

— Миссис Уизли, — начал второй, тот, что выше, с кривым длинным шнобелем и карими, как дерн, глазами. — Мы надеемся на мирное содействие. Не создавайте нам лишних проблем.

— Да что, черт возьми, здесь происходит? — Гермиона с негодованием отошла на несколько метров назад. — Объясните мне, по какому праву вы смеете командовать мной? И по какому, в конце концов, вопросу вы сюда явились?

— Мы не имеем полномочий разглашать информацию вне стен Министерства по приказу мистера Веллингера.

— Петэр?! Что ему могло понадобиться? — Гермиона почувствовала некоторое облегчение.

С прокурором Петэром Веллингером она была в хороших отношениях, и возможно, он просто нуждался в помощи по какому-нибудь личному делу. Только вот, вся эта срочность и внезапность вводила в замешательство.

— Вы должны пройти с нами, Миссис Уизли, — курносый вновь сделал движение в ее сторону, и Гермиона с раздражением развернулась, быстрым шагом направившись в спальню:

— Вы должны быть повежливее, — бросила она через плечо с холодной четкостью.

Через несколько минут, выйдя к двум мракоборцам с сумочкой в руках и припудренным носом, она накинула медлительно на плечи черный лоснящийся плащ, а затем еще медленнее обулась.

Они долго и молча шли по пустынной улице. Гермиона видела вдали мерцающие огни моста через Темзу и считала фонари. Легкий туман опоясывал заречную часть города, и слабый ветерок доносил запах приближающейся сырости. Утром вся Мэнсфилд-стрит будет затянута белой вязкой пеленой. В конце улицы они завернули в переулок и оттуда аппарировали.

Когда под ногами Гермионы вновь обрела себя твердая поверхность, глаза с удивлением обнаружили вокруг просторный темный холл размером с добрую половину Кингс-Кросса. Потолки практически терялись в высокой темноте, застекленные прозрачной плиткой. Ночь была безлунной, но от близлежащих зданий какой-то свет все-таки проникал с правой стороны стеклянного конуса. Стены в холле оказались заклеены имитацией дерева и пустовали. Это был зал Отдела Обеспечения Магического Правопорядка в Министерстве Магии. Антиаппарационный барьер, по-видимому, сняли на некоторое время.

Веллингер стоял к Гермионе спиной у больших витражных часов — единственном предмете интерьера в этом холодном покинутом холле:

— Рад, что обошлось без сцен, Гермиона, — он повернулся к ней. — Я так не хотел, чтобы тебя коснулись все эти атрибуты процедуры.

— Какой процедуры, Петэр? — Гермиона в замешательстве посмотрела на седовласого мужчину.

Его худое морщинистое лицо нахмурилось в грустной улыбке. Он поднял руку, сжимая ее на секунду в кулак, и потом вновь разжал одновременно со вздохом, давая своим людям знак идти.

Когда двое мракоборцев вышли, Веллингер опустил голову и, снова поднимая ее, словно был расстроен чем-то, прошествовал медленно, заплетая ногу за ногу, к Гермионе. Его статная фигура, словно корабль, проплыла по витиеватой траектории в ультрамариновом полумраке холла. Стрелки на белеющем циферблате часов сошлись в самой верхней точке, и зал огласил двойной удар тяжелого медного маятника.

Гермиона недоверчиво выпрямилась, следя взглядом за Веллингером. На нем был строгий зауженный костюм, а из кармана для бутоньерки выглядывал бордовый платок в белый горошек. Петэр хмыкнул скорее печально, и его зрачки сузились в порицающей манере:

— Гермиона, — он подошел к ней вплотную, кладя руку на плечо. — Не надо. Лучше тебе с нами сотрудничать.

— Я не понимаю...

— Калгари...? — отстранился задумчиво Петэр, словно рассуждал, какую скатерть выбрать, и взмахнул рукой.

Из воздуха появились стол со стульями. В воздухе над ними повисли три продолговатые флуоресцентные лампы.

— Почему именно Калгари?

Теперь в ее голове все прояснилось. Гермиона с невольной дрожью в коленках последовала пригласительному жесту Петэра и присела на один из стульев. Последний же обошел стол кругом и занял место напротив.

— Руки на стол.

— Это обязательно? — Гермиона с надеждой посмотрела Веллингеру в глаза.

Он кратко кивнул, отвечая ей прямым потяжелевшим взглядом. Сила воли и честь у него были, стоило отдать должное. Гермиона не могла не чувствовать благодарность за честность этого пожилого человека — одного из ее хороших знакомых — достаточно близких знакомых.

Петэр поддерживал ее в первые месяцы работы Центра с Министерством. Помогал разобраться в делах подсудимых отправленных к ней на профилактику и вообще оказался весьма приятным человеком. Нельзя сказать, что они стали друзьями, но в их отношениях определенно присутствовала некая недосказанная близость, как это бывает в союзе наставника и протеже. Хотя Гермиона и не была его протеже — сферы-то совсем разные — он все же был старше и опытнее, и взял Гермиону, в каком-то смысле, под свое крыло. Возможно потому, что в отделе прокуратуры был единственным действительно работающим и ответственным человеком; а может потому, что Гермиона представляла для него какой-то личный чистый оплот справедливости — свежий и еще не запятнанный продажной жизнью.

Гермиона знала: Веллингеру тяжело проводить процедуру, но он проводил ее, как должен был, и не пытался завуалировать происходящее. Она с опустошением положила руки на стол.

Тут же вокруг запястий защелкнулись материализовавшиеся из-неоткуда кандалы.

— Ну давай, Гермиона, — произнес уже откровенно мучительно, словно в подтверждение ее мыслей, Веллингер. — Не будем все усложнять. Расскажи сама.

Гермиона промолчала, оценивая ситуацию. В своих трагических метаниях и слезах по Джорджу она совсем забыла о реальных проблемах, обернувших толстый хомут вокруг ее шеи.

Веллингер сокрушенно вздохнул, не получив ответа:

— Что вы делали в Калгари, Гермиона? — требовательно повторил он.

Гермиона в отчаянье потрясла правой рукой в попытке подстегнуть слова и ощутила, как металл натирает кожу:

— Это не то, что ты подумал, — подавленно откликнулась она наконец.

— Так ты поясни, — уже спокойнее Веллингер наклонился ближе к ней через стол, не спуская внимательного понимающего взгляда.

Гермиона знала, как проходят допросы, знала, какую технику он будет использовать, и знала, как ему нелегко. Сквозь следовательскую маску пробивалась неудержанная грусть и искреннее беспокойство. Она от того и сомневалась, кому этим вечером будет тяжелее: ей или Петэру. Нет, все таки ей – ей тяжело будет и за него.

— У него какой-то план? – Веллингер, снова начал говорить, потому как она так и не нашлась с силами ответить. – Так и знал, что твоему отцу легко пустить пыль в глаза.

— Нет, Петэр, дело не в этом!

— А в чем же?! – он сдержался, чтобы не хлопнуть рукой по столу, лишь напряженно опустил ладонь на поверхность, медленно касаясь ее пальцами. – Он незаконно пересекает границу, а ты находишься в этот момент рядом с ним. Он заставил тебя, Гермиона? Он пытал тебя?

Эмоции явно выходили из-под контроля.

— Нет… Петэр, это сложно объяснить...

Несмотря на сцену, Гермиона знала Веллингера. Точку разрядки он уже только что преодолел, и как бы тяжело ему не было вести именно ее допрос, в дальнейшем он ошибок не допустит. Опыта у этого человека за спиной были не годы, а десятки лет.

— Это… — замялась она.

Вопрос стоял ребром, и какая из сторон была хуже: обвинения в пособничестве потенциальному преступлению или реально существующее нарушение закона об использовании ресептивной магии – можно было только предполагать.

— Да?.. – голос Веллингера понизился, становясь спокойным и выдержанным.

Теперь прокурор звучал расчетливо и холодно:

— Ты перешла на его сторону, не так ли? И Рон. Он тоже в этой каше. Мы в курсе.

— Рон-то тут причем? — не поняла Гермиона.

Но тут же осознала, что попалась на крючок. Так легко. Вторая фаза никогда не была ее сильной стороной. Когда их в Лхаса тренировали на случай чрезвычайной ситуации, она всегда сдавала именно на этом этапе. Следователи прибегали к тактике ложной осведомленности. Иногда, она, конечно, оказывалась не ложной. В большинстве случаев, в общем-то. Смысл состоял в том, чтобы лишь создать у допрашиваемого ощущение полной осведомленности властей, чтобы получить признание. Чаще всего, гораздо больше зависело от манеры подачи фактов, чем от их содержания.

Но Гермионе-то нечего было скрывать. Не о Роне. Она попалась на другую удочку. Неведение. Недостаточная проинформированность. Теперь она начала волноваться еще и за мужа: вдруг Малфой и того как-то впутал без ее ведома. Гермиона знала, что ответит ей Веллингер:

— Ты будешь сотрудничать? – произнес он мягко.

Все. Для него допрос, сейчас пойдет как по маслу:

-Я сотрудничаю, Петэр! Да… — не выдержала Гермиона, повышая голос, скорее от злости на саму себя, чем на ситуацию. — Что ты хочешь услышать?! При чем тут Рон?!

— Ответ за ответ. Ты знаешь правила.

— Хорошо, — Гермиона шумно выдохнула и мотнула головой, как уставшая на скачках лошадь. – Ну? Давай.

— Что вы делали в Калгари? — все так же ровно отчеканил Петер.

— Искали возлюбленную Малфоя.

Ну, вот и все. Лед тронулся.

— Какую возлюбленную? – с ожидаемым недоумением отреагировал Веллингер.

— Петэр! При чем тут Рон?! Я же не чужой вам человек, в конце-то концов!

— Хорошо, — кивнул терпеливо Петэр.

Он поправил манжеты рубашки, состыковывая их с краями рукавов своего черного пиджака:

– Тема все еще актуальна. Перейдем сначала к этому вопросу, раз так. Лучше говори правду, Гермиона. Дела обстоят очень серьезно.

Несмотря на внутренние увещевания, что все это — лишь очередная следовательская уловка, у Гермионы засосало под ложечкой.

— С его закрытого счета в Гринготсе ежемесячно переводятся довольно крупные суммы на анонимные офшоры в Пуэрто-Рико. Ни откуда он берет эти суммы, ни кому или на что он их перечисляет, пока не удалось выяснить. Мы предположили: это могут быть переводимые на счет наличные от ваших арендаторов, о которых я, к слову, узнал только сегодня. Какой черт, спрашивается, попутал вас разделить квартиру и сдавать ее какой-то тройке итальяшек, информации на которых в базах практически нет? Все эти обстоятельства вкупе с инцидентом в Калгари, как ты понимаешь…

Веллингер продолжил после выразительной паузы:

— В общем, Гермиона, — лучше тебе поскорее пояснить связь между этими элементами, или ее отсутствие, на которое я, честно сказать, надеюсь. Иначе, Рона возьмут под стражу до выяснения обстоятельств.

— Петэр… — Гермиона вздохнула почти облегчённо. – Нет нужды. Рон… Я объясню тебе все…

— Уж постарайся, — лицо Веллингера смягчилось. – У вас проблемы, Милая? – добавил он заботливо, давая волю эмоциям и меняя направление допроса, словно послабляя его.

— Мы в фиктивном браке, Петэр.

Какую-то долю секунды Петэр смотрел на нее непонимающе. А потом развел руками и кивнул Гермионе продолжать, выпячивая нижнюю губу за нехваткой слов.

— Мне нужна была виза в Лхаса, — Гермиона отстраненно почесала ладонь. — Ты наверняка слышал, что ее дают только замужним женщинам?

— Да, — глухо отозвался он. — В этой общине строгие правила. А Рон что?

— А Рону нужно было золото.

— Золото на?..

— На магазин Всевозможных Волшебных Вредилок близнецов Уизли, — Гермиона прокашлялась. — Средства, которые он переводит в Пуэрто-Рико — это плата поставщику. Рон нашел там какого-то парня, готового по дешевке поставлять некоторые ингредиенты. Не поймите все неправильно, Петэр. Все законно, просто не совсем официально. Мы должны были потуже затянуть пояса.

Веллингер молчал, вглядываясь в кандалы на запястьях Гермионы. А что он мог сказать? Он стал невольным свидетелем чужой семейной, как ему наверняка казалось, драмы и не был уверен, хочет ли продолжать задавать вопросы. А между тем, Гермиона была готова выложить ему все на корню, потому что устала молчать. Особенно сегодня, когда ей было бы так "кстати" раскрыться перед Джорджем.

Все произошло, когда последний уехал и оставил магазин на попечение Рона. Разнесенные стекла, минусовая рухлядь на балансе. Бизнес нес убытки, не починенный, но открывшийся уже несколько недель спустя после победы.

Джордж только прибраться там успел и товар выставить, а затем сказал, что уезжает в Норвегию на свежий воздух, в лес, искать себя и наслаждаться красотой природы, а в магазин ему пока тяжело возвращаться. Уже тогда Гермиона с Роном должны были догадаться, выслушавшие его признание, что он туда не колдографии делать едет, но слишком сильно хотели верить в наивно-светлый исход.

К тому же, по какой бы реальной или нереальной причине он туда ни ехал, передача управления магазином Рону все равно бы состоялась, ибо это было логично.

Логично было и то, что Рон не имел права запустить переданное ему дело, а должен был поставить его на ноги. Но требовались огромные суммы денег, может не сразу — постепенно – но требовались. Суммы, которые неоткуда было взять, так как в стране царила разруха, а семья Уизли в особенности никогда не славилась процветающей. Тех резервов, скопленных близнецами, что не истощились за время войны и по ее окончании, было недостаточно для восстановления и достижения даже точки безубыточности магазина в перспективе времени, не то, что уж рентабельности. Нужны были серьезные капиталовложения и постоянные денежные инвестиции в течение хотя бы полугода для поддержания определенного объема продукции, выставляемого на продажу.

Тогда-то у нее с Роном и созрел этот план. После войны, в связи с поразившей магическую часть Англии бедностью, Министерство запустило программу поддержки молодых семей. Каждой малоимущей только что поженившейся паре выдавалось жилье. Не то чтобы оно было особо шикарное — так, халупа — и не то чтобы Рон с Гермионой, будучи героями войны, попадали под категорию "малоимущих". Но новый министр магии, и по совместительству их близкий друг — Кингсли — в силах был немного подсобить двум застарелым альтруистам и провернул небольшую аферу с документами. Единственным условием оставалось официальное заключение брака между Роном и Гермионой.

Они расписались, очень убедительно отпраздновали перед заведующим Отделом Социальной Поддержки свадьбу и уже через неделю получили огромную по меркам обеспечения квартиру на стыке магловского и магического районов Лондона. По входу с каждой стороны. Возможно, это была тонкая забота Кингсли по отношению к Гермиониному происхождению, хотя она и не решилась признаться ему, что тут скорее попахивает предубеждением. Нужно было сказать спасибо, а не искать подтекст.

В квартире разместились две ванных комнаты, две спальни, кухня, гостиная, помещение под детскую и еще две комнаты под возможные нужды семьи. Рон с Гермионой разделили новообретенное жилище на две части, воздвигнув при помощи строительных заклинаний стену, как раз в том месте, где проходила граница между районами. Магическую половину было решено сдавать за галеоны, а полученные средства вкладывать в магазин. Магловскую часть квартиры по совету Кингсли нужно было обязательно оставить хотя бы для видимости в качестве их "любовного гнездышка".

Рон намеревался жить в квартире над магазином, и естественно «гнездышко» негласно перешло к Гермионе. Сама она, правда, сразу после рождества должна была уехать в Лхаса изучать ресептивную магию. И квартира бы, по идее, пустовала полтора года. Поэтому они договорились с Роном, что тот будет использовать ее для складских нужд, пока Гермиона не вернется на родину.

Джорджу условились ничего не говорить об их с Роном жертве (да, в его глазах это выглядело бы именно жертвой, а в себе он бы видел причину): ни в письмах, ни когда он вернется из Норвегии. По крайней мере, до момента расторжения фиктивного договора. Главной задачей Рона и Гермионы было помочь восстановиться не только магазину, но и Джорджу. Они даже наложили друг на друга непреложный обет для мотивации. Кто же мог знать, что потом это станет проблемой для Гермионы? Всему окружению из друзей и семьи Уизли тоже решено было презентовать себя как обычную счастливую пару. Меньше ушей — меньше языков.

К слову, договор можно было, по мнению Кингсли, разорвать без лишней шумихи уже на этой неделе – в 2002 году. А Гермиона сидела прикованная кандалами напротив Веллингера и единственная мысль, которая билась сейчас в ее голове, была: а что если у нее так и не появится шанса признаться Джорджу в своих чувствах и во всей этой афере, которую они с Роном провернули? Между тем, довольно болезненную для Гермионы аферу, ведь она должна была держать свои чувства под замком и свой язык за зубами. Какого было ей в ту морозную ночь в Норвегии сознавать, что она не только не интересует Джорджа, но и не сможет его заинтересовать еще минимум года три – срок который назвал Кингсли. А еще был Лхаса, и Гермиона до сих пор благородила и Бога и Мерлина (хотя к первому она обращалась явно чаще), что за полтора года ее обучения Джордж не нашел себе постоянной пассии. А последние полтора года прошли для нее особенно мучительно.

— А я-то думал вы с Роном счастливая пара… — возвращая ее внимание обратно в настоящее, нарушил лихорадочные размышления Гермионы Петэр Веллингер.

Тусклое синие мерцание наколдованных флуоресцентных ламп слабо освещало его нахмуренный морщинистый лоб.

– Вы же вроде, — неловкость застыла на секунду на немолодом лице, — любили друг друга.

— Нет, — коротко, но ободряюще улыбнулась Гермиона. – Мы друзья, и всегда были ими.

Это было правдой. В послевоенной рутине и проблемах их с Роном чувства не прошли поверку на крепость. Точнее, оказалось, что они и не были чувствами иными, чем дружескими. Плавно романтика сошла на "нет", и в один прекрасный день Гермиона набралась смелости намекнуть о своих выводах Рону. Тот неловко и озадаченно почесал затылок и с извиняющимся взглядом произнес, кивая, как болванчик, и нервно улыбаясь:

— Боже, Герм! А я все ломал голову, как сказать тебе то же самое... Ты самая лучшая девушка на планете, даже здесь ты оказалась безупречна. Знала бы ты, как я тебя люблю!

— Я тоже люблю тебя, Рон.

— Выходит, друзья?

— Друзья.

— Фу-ух, слава богу...

Гермиона рассмеялась на его реакцию, хотя и ощущала легкую обиду. Пару недель она даже сомневалась, а не ошиблась ли. Ей было грустно и, в общем-то, неприятно чисто по-женски, что Рон отреагировал именно так. Но уже в среду третей недели она поняла, что это ни что иной, как засевший в каждом человеке страх перемен; и смогла вздохнуть полной грудью, наконец, ощутив, что приняла правильное решение.

Она не спрашивала Рона, как он перенес первое время с их разрыва, но почему-то нисколько не сомневалась, что точно так же. Потому что, только встретившись у Гарри отметить магловский День Гая Фокса, они, наконец, оба ощутили свободу общения, а уже через пару недель воспоминания о влюбленности словно совсем канули в лету, и бывшая пара веселилась не хуже, чем в школьные годы на полных правах друзей. А меньше чем через месяц началась история с фиктивным браком, а еще через месяц она влюбилась в Джорджа.

— Ну что ж… — Веллингер покачивался на стуле напротив.

Он вздохнул, складывая руки на груди, и со спокойным согласием слабо закивал головой:

– Видимо так и есть.

— Все нормально, Петэр, правда, — Гермиона склонилась немного вправо, пытаясь отогнать неловкость момента максимально светлой улыбкой. Однако давящая атмосфера пустого холла и их импровизированного уголка для допроса не помогла ей в этом деле.

Гермиона несколько нервно бегала глазами по своему собеседнику. Какая-то частичка ее чувствовала вину перед Веллингером и боялась неодобрения или осуждения.

— Хорошо, ладно, — встряхнул себя, тем временем, Петэр. – Рона ты оправдала, понятно. Ну, а что с Малфоем? Девушкой и Калгари? Ты хоть понимаешь, что скрыла факт незаконного пересечения границы, не сообщив в Министерство?

— Понимаю, — Гермиона опустила глаза, не пытаясь противиться внутреннему облегчению: тема с Роном была, наконец, закрыта.

Петэр встал со стула. Он обошел стол кругом и подошел к ней вплотную, оглядывая сверху вниз:

— У тебя были на то причины, Гермиона? – проговорил он тоном, в котором прозвучало скорее что-то отеческое. — Посмотри на меня.

Гермиона вскинула голову, поворачивая к нему корпус, насколько позволяли кандалы на запястьях. Веллингер возвышался над ней, словно статуя. И без того высокий и худой, снизу вверх он представлялся ей чем-то вроде укоряющего всевидящего создателя, с вершин своих видящего всех и каждого, и каждый грех.

— Гермиона, ты ничего не хочешь мне сказать? – снова спросил Петэр, испытующе глядя на Гермиону и скрещивая свои длинные пальцы в замок. — Ты ведь не влюбилась в него, Гермиона?

При всей интимности вопроса и проскользнувшем заботливом беспокойстве, в Веллингере все же было больше от следователя в этот раз, чем от наставника.

— Боже, нет! – Гермиона шумно выдохнула через ноздри, не скрывая своей обиды, — О, черт… — опустила она голову на руки. — Ты тянешь из меня это. Я не могу сказать...

Петэр уловил отчаянье в ее голосе:

— Мерлин, Гермиона! Иногда я думаю о тебе, и мне кажется, что ты мне как дочь! — он окончательно отбросил в сторону формальности. — Гермиона, я смотрел, как ты пришла в это Министерство, тогда почти два года назад.

Веллингер присел рядом со стулом Гермионы на корточки, кладя руку ей на плечо и призывая поднять голову — посмотреть ему в глаза:

— Ты была как пушистый, не оперившийся еще птенец. Такая чистая и честная. Ты хоть знаешь, как мало честных людей осталось в этой дыре?

Веллингер в отчаянье впился подушечками пальцев в переносицу, закидывая голову и прикрывая обессиленно глаза.

— Да нас таких раз-два и обчелся, — проговорил он, не меняя позы. — Ты пришла, сотрудничать с нами. Ты… — он опустил голову, бросая на нее пронзительный взгляд. — Справедливый человек, и за справедливость ты всегда боролась. Неужели сейчас ты будешь покрывать преступника, Гермиона? Что он с тобой сделал? Чего наговорил?

— Да ничего он мне не наговаривал!.. — голос Гермионы сорвался.

Неужели она подпишет приговор сама себе? Но Веллингер был прав, он был так чертовски прав, рассуждая о ее амбициях и ее сущности. Рано или поздно, она готовилась явиться на слушания, и готова была нести ответственность за свои действия. Но не так же скоро. Она еще толком и не знала, что ее ждет: пара слушаний и исправительные работы, или годы судов и заключение где-нибудь в убранной камере Азкабана.

То, что она сказала тогда Малфою в кондитерской, она видела в этом выход — спасение своей репутации. Жаль, что они не успели его найти. Очень жаль. А еще был Джордж.

Но Веллингер прав: как бы она смогла смотреть на себя в зеркало потом? Да и из нее бы все равно выпытали ответы, так что, может, лучше было по-хорошему. Сотрудничество не довело до беды даже Малфоев.

— Малфой не преступник, — надломлено пробормотала она, вновь уткнувшись лицом в прикованные ладони. – Он, черт, с чего начать?…

Гермиона пересказала Веллингеру историю Драко, пока первый с недоверием и легкой тенью предвзятости на лице внимательно слушал ее, поднявшись с корточек и опершись копчиком на стол, сложив руки на груди.

— Я использовала технику Эгероса, чтобы ему помочь, — Гермиона понуро опустила голову, разом выкладывая самое последнее и самое главное. – На прошлом сеансе мы подняли уровень, и он без предупреждения аппарировал в Калгари. Он не виноват, это последствия транса.

Веллингер ничего не ответил. Он развернулся, вставая спиной к Гермионе, и внимательно оглядел в повисшей гробовой тишине циферблат витражных часов, а затем вновь повернулся и удрученно спросил:

— Ты же понимаешь, что нарушила закон?

— Да, — Гермиона кивнула пространно.

Она понимала и была готова к последствиям, собравшая волю в кулак.

— Эгерос… Эгерос вечно приносит сплошные проблемы, — Петэр безрадостно усмехнулся, задирая голову к высокому стеклянному потолку. – Моника… Моя старшая сестра… Ты слышала о ней, Гермиона?

Гермиона испуганно покачала головой:

-Нет, Петэр, что случилось?

— Раз нет, это неважно, — довольно резко ответил он, отворачиваясь на миг. – Важно то, что она тоже занималась этим вашим Эгеросом. Тогда это, правда, не было так популярно. Я бы сказал, она была среди первопроходцев. Первопроходцы всегда страдают. Их костьми выложена дорога к успеху. Жаль, что ты была так неосторожна с Малфоем. Не уверен, что смогу как-то тебе помочь. Твое дело я брать не стану, ты понимаешь почему?

— Понимаю…

— Психологический фактор… Я бы мог, но незачем испытывать судьбу.

Гермиона молча моргнула, признавая его позицию.

— А что Малфой? — Петер сделал два широких шага в сторону, ставя руки на пояс.

Он бросил на нее взгляд через плечо:

— Ты точно пошла на это не потому, что испытываешь чувства к нему?

Гермиона почувствовала укол совести, глядя на ссутулившиеся плечи вечно прямого прокурора:

— Нет... Я... То есть, да. Наверное, я испытываю, ты прав.

Петэр насторожился, тотчас же обернувшись кругом, вставая лицом к ней. Гермиона поспешила потушить разрастающийся огонек волнения в его глазах и скорее начала пояснять:

— Я не могу отрицать, что на последнем сеансе это особенно проявилось, — она постаралась развернуться, насколько хватало рук закованных в кандалы, к Петэру. — Мне придется признаться самой себе.

— Говори.

— Я привязалась к нему как к пациенту, — с неохотой обронила Гермиона в колени. — Этого нельзя было допускать, знаю! — она вскинула на Веллингера пронзительный взгляд. — Но, Петэр! Ставить линию с людьми тебе не чужими очень сложно. Ты же видишь, даже этот допрос...

Она вздохнула,

— Ты уверена, что это привязанность к пациенту, Гермиона? — встревоженно проговорил Петэр, приближаясь к столу и не отрывая внимательного взора от ее лица.

— Да, — произнесла твердо Гермиона, выставляя подбородок вперед, и прокурор остановился рядом с ее стулом. — Сочувствие. И я...

Она в замешательстве посмотрела на витражные часы, пытаясь подобрать слова:

— Черт, мне действительно стало важно, чтобы он нашел эту свою девушку. Я не знаю, наверное, проблема в том, что я женщина...

Веллингер молча проследил за ее взглядом, сложил руки на груди, покачиваясь, сковырнул носом ботинка невидимую песчинку на полу и изрек неодобрительно:

— Надеюсь, ты права, Гермиона, и проблема лишь в женской сентиментальности. Он не подходящая тебе партия.

— Нет Петэр, и никогда не станет. Не волнуйся, я в своем уме. Вот уж на счет этого точно не стоит волноваться. Это просто эмоциональная переносимость. Он раскрылся передо мной, я видела его изнутри. Ты... Ты...

— Я знаю, каково это, Гермиона. Можешь не пояснять.

— Он не такой негодяй, каким себе кажется, — Гермиона опустила голову. — Сочувствие и вера в людей. Недуг всех женщин.

Веллингер положил руку ей на плечо и вкрадчиво проговорил над самой макушкой:

— Ты уже наделала достаточно глупостей.

— Больше не буду.

Она подняла голову, и Петэр убрал ладонь. Он отошел и выразительно посмотрел ей в глаза. Гермиона согласилась одним лишь легким полукивком, и они поняли друг друга. Тема была закрыта.

— Гермиона, — Петер снова стоял напротив.

Он обхватил пальцами правой руки виски:

— Главное — не делай резких движений.

Его голос звучал натянуто и ровно, но Гермиона знала, что так он скрывает волнение, и ей стало не по себе.

— Если им что-то не понравится, они заберут и твоих родителей. Просто так, для подстраховки. А Дэвид вполне реально и так попадет под следствие. По крайней мере, в слушаниях он участвовать будет точно. Не усложняй.

Веллингер со вздохом опустился обратно на свой стул. Получилось как-то слишком тяжело для такого худощавого человека. Гермиона съежилась, чувствуя, как на плечи давит воцарившаяся безысходность.

— Хорошо, Петэр, спасибо, — она попыталась храбриться. – Скажи, у меня есть шанс?

— Безусловно. Конечно, я все же постараюсь помочь, чем смогу. Да и так. Думаю, ты отделаешься штрафом или исправительными работами, если твои действия удастся сразу отвязать от репутации Малфоя. Главное тебе сейчас не давать повода и сидеть тихо. Будешь действовать, как я скажу — все получится. Будешь лезть на рожон, противодействовать и так далее – возможны осложнения. Нам нужна чистая история. На счет камеры не волнуйся… До слушаний в Азкабан тебя не посадят. Будешь под охраной на 12 уровне — здесь при Министерстве. У тебя есть с собой в чем спать?

— Нет… Я не…

— Тогда сейчас… — он щелкнул пальцами, материализуя продолговатый свиток.— Завтра я найду тебе адвоката. Вместе выкарабкаемся.

— Боже! Спасибо, Петэр! — Гермионе не хватало слов и чувств, чтобы даже ощутить в полной мере признательность, которую она испытывала к нему. — Прости меня, о, Господи...

— Не извиняйся, Герми, — Петэр перегнулся через стол и потрепал ее макушку, второй рукой протягивая пергамент, который оказался формой для сообщений служебных патронусов. – Лучший подарок для меня — это то, что ты – все еще ты. Я не кривил душой, когда говорил, то ты мне как дочь.

________________

[1] Ты сидишь с каменным лицом, словно меня здесь и нет.

Неужели ты не видишь, что я плакала?

Я знать не знала, что ты окажешься невменяем

[2]Daughter “Run»

Пока я буду пудрить нос,

Он насыплет порох в пистолет,

А попытаюсь подобраться ближе -

Его уже нет.

Я не знаю, куда он пойдет.

Я не знаю, где он был,

Но он не может спать по ночам,

Из-за своих ужасных снов.

И вот, мы лежим в темноте,

Ибо нам нечего сказать.

Только стук сердец,

Словно два барабана во мгле.

Я не знаю, что мы делаем.

Не знаю, что наделали,

Но вот-вот вспыхнет огонь,

Так что, думаю, нам нужно бежать.

Оставляем отзывы)) мне важно ваше мнение)