Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Граф Христиан шёл впереди, но осознавал, что не ощущает в себе мужества открыть дверь спальни своего умершего сына, хотя понимал, что ему придётся сделать это — по всем светским правилам и обычаям.

«В самом деле — не просить же Консуэло… Это было бы неуважением к её чувствам и тому, что она ужè сделала для Альберта — чего не должна была совершать ни по каким законам — ни земным, ни небесным».

Доктор вновь шёл рядом с нашей героиней, однако сейчас это получилось случайно — так как врача ужè не столь сильно беспокоило её душевное состояние — он видел, что беседа со священником немного — пусть даже почти незаметно для неё самой — ободрила Консуэло.

Наша героиня периодически смотрела на чуть согбенную фигуру отца Альберта и волновалась о том, сможет ли он увидеть своего усопшего сына вновь, хотя понимала, что это будет неизбежно на церемонии похорон и всем сердцем желала, чтобы этот момент не наступил ранее срока этого обряда.

Но пожилой граф всё же смог совершить над собой усилие — почти закрыв глаза́, он отворил дверь комнаты Альберта Рудольштадта, предоставив священнослужителю возможность войти первым.

— Простите меня, святой отец… Я должен… но я не могу…

— Я понимаю вас и не осуждаю.

Переступив порог спальни умершего гра́фа, отец Августин невольно поразился благородством, благостностью и красотой черт земного облика молодого гра́фа.

— Господи… Так вот, значит, каким он стал… То есть… каким был… простите меня… Просто… в последний раз я видел Альберта, когда ему было четырнадцать лет, и вы ужè думали, что он не выживет… Простите за то, что напомнил вам…

— А ведь тогда происходило нечто подобное… — промолвила канонисса, вспоминая то, что было девятнадцать лет назад. — Он был также бледен, дрожал от холода и шептал бессвязные слова́… только я совсем не помню их… Но теперь… из моей памяти никогда не исчезнет то, что мой племянник говорил перед тем, как его лёгкая душа́ улетела в мир иной… «Смерть… смерть… она ужè близко… Консуэло… прошу вас… если я не увижу её, то не вынесу этих мук — моя кончина ужè неизбежна, но она будет ужаснее, нежели тогда, когда она будет рядом со мной…», — когда пожилая графиня произносила фразы и слова́ Альберта — казалось, что она и сама вот-вот погрузится в какой-то предсмертный транс — так побледнела Венцеслава и так заострились её черты.

— Два дня его бросало то в жар, то в холод, и разница температур повышалась с каждым разом, и в последние часы я ужè не мог поручиться, что он не умрёт в результате следующего приступа… Я давал ему пить, но это было почти безуспешно — настолько граф Альберт был погружён в состояние полубреда. Я совершенно точно уверен, что он не узнавал меня в течение всех этих двух дней. Я был бессилен, хотя предпринимал все возможные попытки — давал отвары, снижающие жар, делал холодные и горячие компрессы — но, увы, всё это было бесполезно…

«Вы делали далеко не всё, — невольно пронеслось в мыслях Консуэло, — Коли бы вы относились к графу хотя бы с малой толикой заботы и человечности — вы могли бы испробовать и иные способы — они пришли бы вам в голову».

Святой отец ощутил некоторую степень притворства в речах месье Сюпервиля, но, разумеется, не показал этого своим видом.

— Он не узнавал и никого из нас, — добавила канонисса, окончательно пришедшая в себя.

— Лишь меня. Но это было перед самой смертью Альберта, когда он на несколько мину́т пришёл в себя. Тогда во мне затеплилась спасительная надежда на то, что ещё не всё потеряно, что его ещё можно спасти… Всё его лицо блестело от испарины и слёз, а я стирала эту влагу платком, смоченным в чистой прохладной воде. Он говорил со мной, говорил, что видит смерть перед собой и плакал от страха предстоящих мук… Я чувствовала его страх, как если бы боялась сама. Я утешала его, держала за ру́ки, говоря, что в спальне нет более никого, кроме нас двоих. Он отвечал, что я не могу лицезреть Смерть, потому что она пришла только за ним. Он сказал, что будет ждать меня на небесах… А потом… потом началась агония… Я не видела всего, но я помню, что, в то время, когда Альберт бился в судорогах — из уголка его губ вытекла тонкая струя белой пены. Больше я не видела ничего… Думаю, можно сказать, что он буквально сгорел за эти два дня — боль от обманной безответности моей любви сожгла его заживо — а подобное равносильно убийству… — невзирая на уверения священника, наша героиня всё же не могла избавиться от снедающего её сердце чувства вины. — Но — подождите — выражение его лица́. Сейчас на нём нет того страдания, что исказило черты Альберта в момент жестоких конвульсий, но лишь спокойствие и умиротворение. Теперь мне действительно более нечего добавить.

— Он умер в возрасте Иисуса Христа… — не зная, зачем, проговорила канонисса.