Упала, очнулась - султанша! (джен)

Я стояла чуть дальше от сетчатого окна — в знак уважения к новому статусу моей Валиде — и старалась разглядеть через небольшие отверстия то, что происходило на площади.

А было там многое.

Янычары, сипахи, улемы, визири. Стоящий под высоченным навесом расписной трон. Вон тот пожилой мужчина, стоящий к нему ближе всех, кажется, Пири Мехмед-паша. Другой, помоложе, что сейчас наклонился к Великому Визирю, видимо, адмирал Джафер-ага. Где-то там должен быть и Ахмед-паша, будущий смутьян. Шейх-уль-ислам расположился с другой стороны. Я нахмурилась.

А где же Искандер?

В глубине груди что-то беззвучно рухнуло вниз, что-то большое и важное. Липкий страх моментально заполонил голову, мешая нормально думать.

Он же не мог... умереть?

Мог, конечно. Что за вопросы.

Нет. Нет-нет-нет, нет! Пожалуйста, не надо! Он же так хотел уехать, выйти, наконец, на заслуженный отдых, повидаться с детьми, в конце-то концов, вероятно, и внуков увидеть, если они, конечно, есть. Он же так хотел жить!

От накатившей вдруг слабости я слегка покачнулась, с трудом заставив себя стоять прямо, чтобы Валиде ничего не заподозрила. Пятнадцать минут как-нибудь потерплю — она ждала этого момента больше двадцати лет, будет форменным свинством испортить его своим обмороком или блевотой.

Впрочем, это странное чувство быстро прошло, оставив после себя только часто-часто бьющееся в грудной клетке сердце. Тук-тук-тук, тук-тук-тук... казалось, оно прямо долбится изнутри в рёбра, хочет выйти, а не получается. Привязано венами и артериями.

— Дорогу! Султан Сулейман-хан Хазретлери!

Возглас стражника был слышен даже отсюда, пусть и приглушённо. Огромные двери распахнулись, и на площадь вышел Сулейман в красивейшем церемониальном наряде алого цвета.

Словно кровь.

Я слегка вздрогнула; из-за дурацкой сетки на окне и большого расстояния тонких узоров, вышитых золотыми нитями, видно не было, и казалось, что брат весь...

Нет. Нельзя. Тем более в такой день.

Он величественно сел на трон, откинув полу кафтана, и почтенные паши начали становиться на колени, чтобы поцеловать край его одежды.

Когда... когда мальчик, воровавший конфеты, успел превратиться в мужчину?

* * *

Полтора часа спустя.

— Я даю вам развод, — решильно заявил уже переодетый брат, активно шурша какими-то бумагами на столе. Я зашла к нему, когда после окончания церемонии всё более-менее успокоилось, а матушка была занята хозяйственными хлопотами (где что разместить, что организовать на ужин и так далее). Причём мне нужно было узнать только одну вещь — куда делся дражайший супруг. Мысль, что ему могли уже готовить саван, я старательно отгоняла.

— Где Искандер?

Сулейман раздражённо поднял голову.

— Я снял его с должности и разрешил уехать в своё поместье.

— Что?! — ахнула я. — Но зачем так спешить, неужели нельзя было подождать хотя бы окончания официальной церемонии?

— Он сам попросил об этом, я не видел смысла отказывать.

— Где он? Уже уехал?!

— Собирает вещи в вашем дворце, насколько я знаю.

Мне вдруг стало больно. Искандер даже не соизволил попрощаться, так торопился свалить. Неужели все мои слова о том, как он мне дорог, ушли впустую? Ему было на меня всё равно? Но зачем тогда потакал капризам, зачем учил плавать, зачем... зачем??

— Мне нужно с ним увидеться, — решительно заявила я, разворачиваясь, чтобы уйти к себе и приказать подать карету.

— Завтра, — припечатал брат. — Уже темнеет, в ночь он никуда, разумеется, не поедет.

Я гневно уставилась на него. Смысл в этих словах был, но как же бесит, что это уже следует воспринимать как приказ. Мотаться куда-то в первый, самый важный, день, тоже не стоило, мало ли что, ещё не до конца всё улеглось. Валиде точно заметит, что я собираюсь уехать к себе, ещё и с ней препираться... проще, действительно, здесь остаться, переночевать, а уже утром навестить мужа.

Похоже, уже бывшего.

— Ладно, — скрипнула я зубами, — хорошо. Но я пошлю записку.

— Приходи вечером, — смягчившимся тоном попросил Сулейман. — Посидим, отпразднуем.

* * *

Несколько часов спустя.

Мы сидели втроём: я, Сулейман и Ибрагим. Брат — по-турецки, в хлопковой пижаме с чуть более тёплой накидкой поверх; босой ногой он упирался мне в правое бедро. Я расположилась левее, ближе к Ибрагиму. Это вышло случайно, но было приятно ощущать себя неким центральным элементом.

— Вот видите: шаг за шагом мы достигли своей мечты. После всех войн, смертей, сражений сидим здесь... дождались этой ночи.

Подошедшие евнухи принесли фрукты, лукум и разлили из кувшина в стаканы кроваво-красный щербет. Чёрт... везде мерещится...

— Повелитель, вас ждёт судьба, достойная царя Александра. О чём мечтали — того и достигли.

— Мы трое в мою мечту верили, Ибрагим, — усмехнулся брат, нагибаясь за кусочком лукума и шутливо им салютуя. — Что же нам судьба готовит...

Меня же просто распирало от невероятно тёплого ощущения: в груди словно пылал яркий, тёплый огонёк, но не обжигая и не причиняя боли, а ласково и нежно согревая. Счастье. Победа.

— Ты так глубоко задумался, Ибрагим? — лукаво спросил Сулейман. У кое-кого сегодня точно шило в жопе, обычно он не такой разговорчивый. — И что тебе говорят звёзды?

— Великий Визирь Пири Мехмед-паша просит вас принять его, — произнёс неожиданно вошедший на балкон евнух.

— Пусть войдёт.

Я поправила платок и прикрыла им декольте; дедуля, конечно, старенький, но хоть какие-то приличия соблюдать надо. Ибрагим встал, чтобы поприветствовать стоящего выше в иерархии; хотя, в общем-то, сокольничий даже и не должен присутствовать сейчас на балконе Повелителя, ведь что ему тут делать, но не мне об этом говорить. Он и хотел уйти, но брат жестом остановил.

Умные, спокойные глаза старого визиря окинули всю нашу компанию цепким взглядом. Он поклонился нам с Сулейманом, выражая своё уважение, опустился на одно колено.

— О мой Повелитель. Исполняя давний закон, я передаю вам Императорскую печать.

Символ высшего поста в Империи. Второго — сразу после Султана. Тем не менее, мне было неприятно смотреть на униженно склонившегося пожилого человека, который так много сделал для страны. Я хотела, чтобы это поскорее закончилось.

— Я желаю по-прежнему видеть вас Великим Визирем, Пири-паша, — ласково сказал Сулейман, обхватив ладонями натруженные, морщинистые руки своего подданного. — Вы верой и правдой служили султану Селим-хану, наше государство перед вами в огромном долгу. И я надеюсь, вы продолжите выполнять ваши обязанности.

— Благодарю вас, мой Повелитель, — произнёс поднявший голову визирь. — Буду счастлив служить вам.

Он поцеловал край одежды брата и поднёс ткань к своему лбу. Уже столько лет живу, а всё никак не могу привыкнуть к этой отвратительной традиции...

Пожилой человек приподнялся, чтобы уйти, но нет, сегодня явно тяжёлый для всех день.

— Одну минутку, Пири-паша. Это Ибрагим из Парги, главный сокольничий. Теперь он будет управлять дворцом. Запомните это.

Сложно сказать, кто офигел сильнее: Великий Визирь или Паргалы. Хотя, в общем-то, делать самого своего верного сторонника известным и придавать ему какой-никакой вес вполне правильно.

Спустя несколько мгновений ритуал с целованием тряпки повторился. Фу. Но я заметила, что Пири-паша смотрит в сторону, как будто бы... как будто бы недоволен решением Падишаха. Странно. Их что-то связывает? Или это просто неприязнь к "выскочке"?

Хрен с ним, не до того сейчас. Визирь откланялся, мы какое-то время посидели, разговаривая, но усталость и ночь брали своё.

Стало холодно, мы вошли внутрь и обнаружили склонившихся Сюмбюля-агу, Нигяр-калфу, а также нарядную Айше-хатун.

— Можете идти, — велел Сулейман, бегло окинув взглядом кровать. Мне стало неприятно — сейчас он тут с Айше... надо вымести к чёрту эти вредные чувства.

Его рука неожиданно ухватила меня за локоть.

— Останься, нам надо поговорить.

Я ошарашенно моргнула, и спустя пару мгновений оглушительно лязгнул замок на толстых дубовых дверях. Мы остались вдвоём.

Наедине.

Он отослал наложницу. Айше. Отослал. Не по канону, но... о-то-слал. Она, собственно, была устой ещё в Манисе, и всё равно было приятно.

Погружённая в бешено мечущиеся мысли, я не заметила, как Сулейман снова выволок меня на балкон.

— Зачем?

— Давай ещё посидим. Я взял тебе плед.

Я сдалась, закуталась в предложенную ткань (она была достаточно плотной), вновь уселась на диванчик, положила голову брату на плечо и тихо вздохнула, наслаждаясь теплом горячего тела. Температура? Нет, вряд ли, симптомов нет.

— Как это? — тихо спросила я, наблюдая, как вспышки салютов расцветают в ночи.

Каково это — править миром?

Сулейман понял. Закрыл глаза, помолчал и с наслаждением улыбнулся.

— Великолепно.

Ты тоже это чувствуешь, да? Это щекочущее ощущение где-то под рёбрами, когда ты проходишь, и все, абсолютно все склоняют перед тобой головы?

Как описать то прекрасное чувство, что твоя судьба не зависит ни от кого другого, кроме тебя самого? Что ты даже можешь управлять другими человеческими жизнями, отнимать всё до последней нитки и осыпать золотом с головы до ног? Пусть это и большая ответственность, пусть страшно, непонятно, но всемогущий Создатель, как же приятно...

Задавать вектор развития всего мира, потому что ты можешь объявлять войны и вступать в союзы, оставить спокойное крепкое государство с законным наследником или смуту с гражданской войной... Влиять на развитие всего блядского человечества — как это?

Теперь я могла ответить.

Это до безумия восхитительно, до щемящей боли волшебно.

— Эй, что... — забурчала я, едва не свалившись на диван из-за того, что брат зачем-то резко отстранился.

Сулейман неожиданно повернул мою голову к себе и поцеловал.

Прямо в губы.

Я замерла сначала, не веря, что это на самом деле происходит, а потом на голову обрушилось сокрушительное понимание — да. Оно.

Его губы мокрые, влажные от слюны, тёплые и совершенно сводящие с ума — ощущение, как они сдавливают мои, то отпуская до едва заметного касания, то прикусывая, погружает мой мозг в какой-то мягкий розовый туман. Безумно хочется ответить, надавить в ответ чуть ли не до боли, потому что я чувствую, что начинаю гореть.

И я отвечаю.

Всё.

Просто — всё.

Я, кажется, даже что-то говорю ему в те краткие моменты, когда удаётся отстраниться, чтобы глотнуть свежего, прохладного воздуха Босфора (мне кажется, что между нашими телами сейчас раскалённая плазма — не меньше). Но мозг забывает слова сразу же, стоит им только вылететь изо рта.

Ладонь в привычном жесте тянется ему куда-то под лопатки, чтобы обнять, но впервые — не как родственника. Чтобы сжать в кулаке льняную ткань рубашки и натянуть её до лёгкой боли.

Чуть отстранившись, он проводит большим пальцем по моей щеке, словно что-то стирая, и только тогда я замечаю, что плачу. Не от печали, вовсе нет, да и разве можно назвать полноценным плачем неосознанное действие? Просто глаза на солёном ветру слезятся, вот и всё. Да ещё с таким переизбытком эмоций.

Спине почему-то становится холодно. Я недоумённо ёрзаю на его коленях, пытаясь понять, отчего, и тут платье чуть было не съезжает с плеча.

Это отрезвляет лучше, чем ушат ледяной воды — Сулейман каким-то невероятным образом расстегнул почти половину пуговиц сзади.

Перед глазами замелькали уродливые портреты выродившихся испанских Габсбургов, и я резко отшатнулась. Нет. Только не секс — иначе мы оба об этом страшно пожалеем, особенно я.

— Падишах имеет право на многих женщин, — прошептала я, слегка надавливая ладонью на основание его челюсти и ощущая, как дёргается под ладонью острый кадык. — А султанша крови имеет право быть единственной.

Сулейман рос с осознанием, что у него будет много женщин. Для него это было чем-то естественным, как то, что солнце встаёт на востоке и садится на западе. И главной любви все эти хатун никак не мешали. В его понимании. Махидевран, будучи по рождению восточной женщиной, была воспитана точно так же — и потому фаворитки-однодневки вроде Айше-хатун не причиняли ей особых неудобств. Так, может, небольшой укол неприязни, не более.

А я была другой.

— Представь, что сегодня я с тобой... а завтра приглашу в покои, скажем, Ахмеда-пашу, — горько сказала я, наклонившись к уху Сулеймана. — Он ничего... такой импозантный мужчина.

Брат с силой сжал ладони, лежащие на моих бёдрах, так что я не удержалась от болезненного писка. Но взяла себя в руки и посмотрела ему прямо в глаза.

— Ты даже не знаешь, — прошептала я, едва сдерживаясь, чтобы не впиться в него снова, — даже не знаешь, сколько бы я отдала, чтобы назвать тебя своим... но ты — не мой мужчина, а я — не твоя женщина, Сулейман.

— Почему? — горько спросил он.

— Потому что я, как бы ни хотела тебя, понимаю, что здоровой семьи у нас не получится. Плевать даже на инцест, представь, что я забеременею. Что тогда? Как мне носить нашего ребёнка, зная, что с огромным шансом он родится уродливым, если вообще родится? Выкидыши, знаешь ли, совсем не редки.

— Искандер, — хрипло прошептал брат, — Искандер может признать, что это его ребёнок.

Интересно, как, если он скоро уедет и мы разведёмся.

— То есть на всё остальное тебе насрать, да? Лишь бы по-твоему было?

— Хатидже...

— Даже сейчас ты думаешь лишь о себе. А на то, что я сдохнуть могу от неправильно развивающегося плода — на это насрать, да? Ты же любовь вкусишь, это главное.

Сулейман тяжело дышал, глядя потемневшими глазами, и его молчание било не хуже пощёчин.

— А ещё, — злобно прошептала я, заходясь внутри от нестерпимой боли, — я заслуживаю целого мужчину, полностью моего, а не часть, остаток от гарема.

Его зрачки настолько большие, что узенький ободок голубой радужки почти не заметен в темноте летней османской ночи. Казалось, что из братовых глаз на меня смотрит сама бездна.

— Я замуж хочу, — продолжала бить словами я, замечая, как он вздрагивает. — Семью. Мужа. Ребёнка. С тобой мне всё это не светит. Только жизнь сломаю. Поэтому — отпусти меня, если так любишь.

— А если нет?

Я закрыла глаза и поцеловала его, чувствуя, как охотно чужие тёплые, чуть потрескавшиеся на ветру губы ласкают мои, и как привычно чужие руки путаются в волосах. Поцелуем я выражала всю нежность, всю любовь, которую питала — и напоследок больно прикусила ему нижнюю губу, из чистой мести.

— Вот так же.. так же поцелую, а потом ты меня никогда не увидишь.

Босфор шумел где-то вдалеке, иногда вскрикивала какая-то ночная чайка. Лунная дорожка бежала вдаль, за горизонт.

— Если бы не это, ты бы сказала "да"?

— Ч-то? — прошептала я, чувствуя, как покачивается мир вокруг и течёт по щеке горячая слеза.

— Если я распущу гарем и стану, допустим, евнухом — ты будешь моей женщиной?

Я тебя знаю. Ты этого никогда не сделаешь. Но...

— А ребёнок? — спросила я, не имея возможности упасть в обморок от этого сюрреалистичного бреда.

— Родишь. Я подожду.

Это был форменный ужас, полный бред, но, целуя брата, я получала истинное наслаждение. Опасно. Бессмысленно. Больно. Однако на одну ночь я позволила себе эту вольность... всего на одну ночь.

Ночь восшествия на престол.