Панацея (джен)

С утра прилетает Кел, вероятно, медсестры вызвали. Пугается ужасно и отволакивает Мон в основное здание на сканер, на консилиум, еще на сканер, на анализы… Так странно и так ненужно. Кажется, ее спокойствие напугало его больше всего.

…На самом деле ей страшно. Хотя гораздо меньше, чем раньше. Собственно… Собственно, если подумать, если она однажды не проснется, то какая разница будет, живо еще ее тело или нет? Страшна постепенная деградация, медленная потеря себя, а если вот так, если — будто тумблер перещелкнули, то и ладно.

Ее память уже живет вне ее, уже не исчезнет, а значит — все хорошо. И если умирать, то почему бы и не сейчас. И совсем не нужно этого всего…

Они сидят вместе с Келом и со специалистом Росом Алеррие, ее врачом, в его кабинете. Позади чудовищный день. Ее таскали от одной машины до другой, истыкали пробами и не дали даже поесть в одиночестве. Медсестры ходили за ней, как гвардейцы за императором, не выпустили на обед к озеру: «С мониторинг-препаратом в вашей крови на ультрафиолет выходить нежелательно», а потом сидели вокруг стола и смотрели на нее, пока она давилась специально приготовленными блюдами без вкуса и запаха в «комнате отдыха». Мон так устала.

И ведь сегодня ее не выпустят поговорить с Дэйвом. От этого еще хуже.

Кел протягивает ей стакан сока, она выпивает с благодарностью. Сладкий, до приторности, — именно то, что ей сейчас нужно. Как-то даже в голове проясняется.

— Вам нужно постоянно носить мониторинг, — говорит ее врач, ходит от стены к стене размахивая руками. Обходит угловатую скульптуру у своего стола, продолжает движение. — Датчики на голове. Нужно было так сделать сразу. Мы, наверное, сможем отследить начало приступа, поймем, что происходит.

Такой молодой…

Мон склоняет голову к плечу.

— Это означает постоянный мониторинг мозговой активности, — поясняет Кел. — Я полагаю, к вам припишут сиделку. Скорее даже сиделку-компаньонку. Она вам не помешает!

Мон качает головой.

— Если вас беспокоит присутствие чужого человека, то я думаю, здесь сделают исключение и с вами будет дроид.

— Да, конечно, — восклицает Алеррие.

Мон качает головой.

Они хотят добра ей, но, право, лишать ее последних дней покоя и свободы? Нет и нет.

— Но!.. — Алеррие кидается в атаку, Кел бросается на ее защиту, а она смотрит в окно. Просто смотрит в окно.

Там темнеет. Там небо наливается кобальтом, пылают на закате ветви деревьев…

Темнота сходит на мир.

Темнота.

* * *

Когда Мон приходит в себя, ее обнимают, со спины, так сильно, что больно — и кричат. Она не понимает, что именно, и в первый момент чувствует ужас: если она потеряла и понимание со слуха, то ей не осталось ничего больше…

Но потом, вместе со зрением, понимание возвращается. Кричат много людей, и со всех сторон, неудивительно, что непонятно…

Она стоит носом в белую стену кабинета, почти прижатая к ней.

— …хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо… — монотонно повторяет знакомый голос сзади. Кел. Это Кел держит ее? Почему? Что случилось?

Мон дергается.

— Все хорошо, — у него срывается голос, — все хорошо…

— Что происходит? — спрашивает она. Не столь важно, поймет ли он, важно показать, что она в себе.

Кел молчит. Шумно дышит. Сглатывает.

— Я хочу, чтоб вы знали, — говорит он очень спокойно, — это совершенно не ваша вина. Это несчастный случай. Здесь отвратительные меры безопасности, это не ваша вина.

Что именно, Сила? Что именно не ее вина?

…Крик рвется из горла, но она сглатывает его. Нужно понять, что случилось. Понять. Понять, как исправить, что бы она ни сделала…

Она обозначает движение разворота, и Кел, поколебавшись, отпускает руки. Мон поворачивается. И приваливается к стене.

У кабинете полно народу, медики суетятся вокруг тела на полу, перекрикиваясь. Видна кровь, видна откинутая рука. Видно, что человек упал — прямо на дурацкую скульптуру у стола. Скульптура раскололась — черные осколки бликуют в ярком свете верхних ламп, кажется, будто они белые. Кроме тех, которые черные. От крови.

Лежащего человека легко узнать даже сейчас. Из всех врачей, только у его халатов рукава вышиты по краю…

Ее милый и добрый врач Рей Аллерие, такой молодой, но почему, почему…

— Стабилизировали, — восклицает врач откуда-то там, из группы в синих халатах, и Мон стекает по стене на пол. Не умер. Пока не умер. Пока… Пожалуйста…

Рядом с ней садится Кел, утыкается в ладони лицом.

— Что случилось? — спрашивает Мон в воздух. — Что? Что?

Кел молчит.

— Что?

Он поворачивает к ней голову, лицо у него больное.

— Не ваша вина, — повторяет он.

Мон кивает, похолодев. Это — она? Все-таки она?

— Вы хотели выйти и нас не слышали. Ломились в дверь, буквально. Мы не поняли, сразу, что вы нас не видите. Аллерие вас пытался удержать, за плечо, а вы его толкнули. Со всей силы. Вы очень сильная, знаете, я вас еле удержал. Ему просто не повезло, упал бы чуть иначе, ничего бы не было, это не ваша вина…

Мон кивает механически.

Да, я слышу, да, понимаю, да… Да, случайность. Да…

— Вы ничего не помните?

Она качает головой. Влево-вправо. Влево-вправо.

— С ним все нормально будет, здесь такое лечат.

Проломленный висок? И даже если — что у Аллерие останется от него самого после? Из-за нее. Из-за нее…

Она закрывает глаза и упирает затылок в стену.

* * *

Все так вежливы с ней. Ее усаживают в зале отдыха, наливают успокаивающего. Смотрят сочувственно.

Прибывает полиция.

Юноша и девушка, молодые совсем, в яркой форме, с ясными глазами. Безукоризненно корректны. И никакого осуждения, сочувствие в глазах. Конечно же, несчастный случай, как жаль, какой ужас. Но вы очевидно не виноваты ни в чем, не волнуйтесь.

Она не волнуется. Совсем. О чем же тут волноваться, право?

Она механически соглашается, что усиление наблюдения будет ей на пользу. Что на терапию ее будут сопровождать. Что она не должна никогда оставаться одна.

Конечно. Конечно же.

Кел остается с полицией, на допрос, он ведь главный свидетель — хоть полицейские и заверяют их, что это только формальность, — а ее отвозят домой.

И она совсем не знает, что делать теперь.

Садится на террасе, смотрит на невидимую в темноте воду. Никакого покоя в ней не осталось, только ступор.

Как же не хочется под конец превращаться в чудовище. Или в животное. Противно.

…Лучше было бы умереть, додиктовав книгу.

В руку толчется Шарик, Мон гладит дроида. Вспоминает, что даже не предупредила его создателя, что не придет. Дэйв наверняка не обратил на это внимание, но все же… Невежливо.

И ведь теперь им больше никогда не поговорить.

Как странно, действительно ведь никогда. Сначала ее подержат под наблюдением. Запрет выходить из виллы не был озвучен как приказ, но приказом он и являлся. Никому не хочется, чтобы она что-то случайно сделала с пациентами, будучи не в себе. А потом время выйдет и вовсе.

И все.

Надо бы объяснить. Извиниться.

— Отвечай негромко, — тихо говорит Мон. — Ты ведь сможешь слетать к твоему создателю?

Шарик прыгает вверх-вниз с энтузиазмом.

— Тогда… тогда передай ему следующее…

Рассказав, она извиняется. Ей стало легче — но все же совсем невежливо выплескивать такую историю на малознакомого человека. Пусть они больше никогда и не встретятся. Но зато… ну хотя бы он не сочтет ее отсутствие черной неблагодарностью: получила невозможный подарок и сразу исчезла. Ей это важно.

Шарик как раз исчезает в темноте, когда на террасу поднимается Кел.

— Мне позволили у вас пожить, — говорит он. — Правда хорошо?

Она соглашается. Но улыбка выше ее сил. Кел вздыхает.

— Пойдемте спать, — говорит он. — Завтра будет новый день, он будет лучше.

Мон послушно поднимается и следует в дом, с ним за спиной. Будто с охранником. Или с тюремщиком.