Летит мотылёк на адский огонь... (гет)

Наступила весна, за окном бродил март. Пока штандартенфюрер встречал утро в освежающем холодном душе, на его столе, как и всегда, появлялась принесенная адъютантом стопка карточек заключённых, приговоренных к расстрелу. После разбора и одобрения списка он привычно шёл в столовую на завтрак, обсуждая с Тилике распорядок занятий курсантов на день. Затем Клаус прогулочным шагом обходил свои владения, проверяя, все ли проснулись и занялись положенной им работой. Позже он встречал на плацу курсантов и, отправив их на полосу препятствий, бросал взгляд на окно третьего этажа, едва заметно улыбаясь серо-голубым глазам, внимательно за ним наблюдающим. Был самый обычный день.

По крайней мере, штандартенфюрер с самого утра пытался себя в этом убедить, но внутреннее чутьё подсказывало ему, что что-то точно должно произойти. Вот только что именно? Ягер ответил себе на этот вопрос, сопровождая в лазарет вместе с двумя курсантами их невезучего товарища, умудрившегося вывихнуть колено и практически до кости разодрать левое плечо при падении с танка. И всё бы ничего, ведь этот курсант с первых дней постоянно куда-то врезался и спотыкался, но умудрился серьёзно покалечиться именно сегодня.

Стоя в лазарете, штандартенфюрер выпроводил курсантов на лекцию по теории, проходящую в кабинете этажом выше под строгим руководством гауптштурмфюрера, а сам остался. Он молча наблюдал за тем, как беднягу тискал, словно тряпичную куклу, санитар.

— Это ж как надо постараться, чтоб так грохнуться? — риторически поинтересовался тот, одним лёгким движением руки вправляя вывихнутое колено перепуганному курсанту. — Как ты вообще до своих лет дожил, парень?

Курсантик лишь взвизгнул от новой волны резкой боли и сильнее вцепился в койку, на которой сидел. Прощупав ногу на предмет других повреждений, санитар оценивающе глянул на свою работу, а затем крикнул куда-то в сторону:

— Маня! — на возглас тут же прибежала Оливия, оглядывая присутствующих.

Услышав уже знакомое ей распоряжение: «Зашей этого балбеса», — она быстро принесла всё необходимое и принялась за работу. Клаус в очередной раз заметил, с какой заботой она подходила к пациентам, так умиротворяюще улыбаясь. Сделав обезболивающий укол, Мартынова обработала разодранное плечо и начала аккуратно зашивать.

Улыбнувшись своим воспоминаниям, Ягер отметил, как же она старалась всё сделать красиво, понимая, что человеку ходить с этим всю оставшуюся жизнь. Ему определённо было с чем сравнить. Очухиваясь после очередного посещения госпиталей, Клаус каждый раз обнаруживал на себе уродливые отметины, зашитые на скорую руку. В глазах врачей обычно читалось: «Скажи спасибо, что живой». Когда же на нём появилась метка немой, то он заметил, насколько она отличалась от всех предыдущих. Ровная, маленькая, едва заметная розовая точка, расположенная чуть ниже левой ключицы. Когда же она побелеет, то и вовсе станет незаметной. Врач с душой творца — потрясающее сочетание.

— Теперь шрам будет, да? — расстроенно спросил курсант, наблюдая за тем, как ему зашивали плечо под местной анестезией.

Закончив свою работу, Оливия ещё раз обработала и перемотала бинтом место шва. Сняв перчатки, она по-доброму потрепала его тёмные волосы, достала из кармана халата блокнот и написала подбадривающую фразу:

«Шрамы украшают мужчин».

Глянув из-за спины курсанта в блокнот, штандартенфюрер прочитал написанное и усмехнулся, поймав на себе серьёзный взгляд Оливии. Всё же дикие понятия и устои русского народа оставили на ней свой след. В его голове не укладывалось, как увечья могли быть для кого-то привлекательными? Конечно же, он не стыдился своих шрамов, но и не гордился их наличием. Они просто были, и этого не изменить.

Убедившись, что с курсантом всё в порядке, Клаус со спокойной совестью поспешил удалиться. Задержавшись на пару секунд у того самого окна, где обычно сидела Мартынова, он остановил свой взгляд на опустевшем сейчас полигоне. Всё-таки вид, открывавшийся с этого ракурса, действительно завораживал, и Оливия облюбовала его не просто так. Возможно, если бы в её маленькой каморке было окно, она бы не тратила всё свободное время на посиделки в коридоре.

Путь до своего кабинета показался Ягеру мучительно долгим. Дойдя до нужной двери, Клаус быстро вставил ключ в замочную скважину и, провернув два раза, проскользнул внутрь. Стоило ему только двинуться в сторону своего стола, как под ногами что-то зашелестело. Опустив взгляд вниз, Ягер увидел лежащий на полу самодельный конверт из нескольких альбомных листов. Непонимающие оглядев неожиданную находку, он заглянул внутрь, и содержимое его крайне удивило. Это был рисунок, и не просто рисунок — его портрет. Клаус был приятно удивлён столь неожиданному подарку, где он был изображён в три четверти по пояс.

Сомнений в том, кто автор, просто не было — только Оливия могла с такой дотошной чёткостью и любовью к деталям прорисовать каждую морщинку, каждый изгиб шрамов, сковавших его правую щёку. Чёрная как смоль зимняя форма, множество орденов, в том числе и почётный железный крест, полученный за храбрость на поле боя, и неповторимый глубокий взгляд дополняли картину. В правом нижнем углу под наклоном красовалась такая простая, но такая приятная фраза: «С днём Рождения, штандартенфюрер! Любви и долгих лет жизни. 15.03.1944г».

Из всех трёхсот шестидесяти пяти дней в году этот Ягеру нравился меньше всех, ведь в этот день каждая вторая сволочь считала своим долгом напомнить ему о том, что он постарел. По этой причине Клаус предпочитал не отмечать день рождения и уж тем более не сообщать ни одной живой душе об этом. Ему всегда хватало полученного от матери письма, которое по обыкновению приходило на один или два дня позже из-за проблем с доставкой в военные части. Откуда же эта девчонка умудрилась узнать точную дату? Ответ не заставил себя ждать — шкафы с медицинскими карточками военнослужащих стояли у самого входа в лазарет в абсолютно свободном доступе. Мартыновой бы наверняка не составило труда обшарить полки во время своего дежурства в поисках нужной карточки, где были записаны все основные данные о человеке: имя, фамилия, дата рождения, рост, вес, группа крови…

«И когда она только успела подложить его под дверь?» — гадал штандартенфюрер, цепляя портрет на стену возле своего стола.

На самом деле на это ушло не так много времени, ведь Оливия по его же разрешению могла спокойно передвигаться по всей территории лагеря, включая все этажи главного здания. Поэтому караульные не обращали на неё никакого внимания, если не считать тех случаев, когда она увлекалась вечерними прогулками и солдатам приходилось напоминать ей об отбое и том, что пора закрывать все двери. Самым подходящим моментом было время, когда они уже обменялись утренними взглядами и каждый начал заниматься своим делом.

Когда Клаус присел в своё кресло, закурив трубку и всё ещё размышляя о необычном знаке внимания, в воспоминаниях невольно всплыл прошлый его портрет и слова Оливии: «Здесь вы настоящий». Ягер лишь думал, по какой же причине она решила нарисовать новый? Может, она всё же увидела в нём не только подстреленного пса? Или просто хотела сделать штандартенфюреру приятно и нарисовала его таким, каким он стремился быть? К сожалению, ему этого не узнать, не поговорив с ней, но сейчас на это не было времени. Неуклюжий курсант добавил ему бумажной работы.

* * *

Ближе к вечеру в кабинет штандартенфюрера явился Тилике с докладом о проведённых лекциях. Внимательно выслушав, Клаус обсудил с гауптштурмфюрером темы занятий на следующую неделю и вновь уткнулся в отчеты. Адъютант же не торопился покидать командующего концентрационным лагерем SIII, замявшись на месте.

— Вы снова пропустили обед, герр Ягер, — произнёс гауптштурмфюрер и, поднимаясь со стула, случайно зацепился взглядом за портрет, висящий за спиной командира.

— Во время боев я не ел по несколько дней, Тилике, поэтому пропуск одного приёма пищи смогу пережить, — ответил штандартенфюрер, не поднимая глаз на адъютанта и увлечённо выводя слова на бумаге. — Ты хотел ещё что-то спросить?

— У вас сегодня праздник, и вы молчите? — нерешительно поинтересовался адъютант, мотнув головой в сторону рисунка с датой, когда Клаус всё же посмотрел на него. — Если не знаете, где праздновать, могу подсказать неплохой кабак в ближайшем городке. Хорошая выпивка, приятная музыка, симпатичные дамы.

Конечно же, Ягер не раз бывал в подобных местах в этот день, но на то были свои причины. Вольфганг каждое пятнадцатое марта считал своим долгом всеми правдами и неправдами затащить друга в очередную авантюру, и что странно, он был единственным человеком, у кого это всегда получалось. Клаус не мог объяснить, как прохвост Хайн это делал. Вроде он только что уговаривал Ягера помочь перенести дома книжный шкаф в другую комнату, миг, и уже оба они держали в руках по бокалу коньяка и любовались местной певицей, сидя за барной стойкой в одном из кабаков. В другой раз Илме срочно нужна была помощь с переездом, а через час Клаус с ней на пару пил на скорость, а Вольфганг собирал ставки с окруживших их зевак. Оно и не удивительно, ведь с Хайном ему соревноваться было бессмысленно, а Ягер не любил проигрывать.

Чудесные и беззаботные студенческие годы. Клаус часто их вспоминал, понимая, что был по-настоящему счастлив. На службе всё было иначе. Ответственность за других не позволяла ему в полной мере насладиться редкими посиделками с другом, а после сорок первого он и вовсе забыл значение слова «счастье».

— Спасибо за заботу, Тилике, но я не поклонник подобных мест, — сухо бросил штандартенфюрер, вновь глянув на подарок Мартыновой. — Да и вообще предпочитаю не отмечать.

— Что ж, если передумаете или захотите поговорить… — остальная часть фразы встала поперёк горла, когда гауптштурмфюрер вновь ощутил на себе многозначительный взгляд командира. — Не пропускайте ужин, герр Ягер.

Когда адъютант всё же покинул кабинет штандартенфюрера, тот лишь устало потёр глаза. Он понимал, что Тилике прав и морить себя голодом не стоит, но аппетита не было совершенно. В голове снова метались всевозможные воспоминания и приятные моменты из прошлого. Школа, посиделки в доме Хайнов у камина с кружкой горячего шоколада и очередной историей со службы Бернхарда, первая любовь и драка с Вольфом за свою избранницу, военная академия, занимательные рассказы друга за стаканом чего-либо горячительного, ночной визит в лазарет и душевная, хоть и немногословная беседа с Мартыновой… Клаус поймал себя на мысли, что в его незатейливом списке каким-то чудным образом нашлось место и для неё.

Решив всё же не идти на ужин, штандартенфюрер утонул в воспоминаниях, проваливаясь всё глубже. Поднявшись из-за стола, он прошёл к серванту и, взяв бокал и графин с коньяком, вернулся к столу. Не хватало ещё одной важной детали. Ягер достал из-под кровати чемодан со своими пожитками и принялся искать нужную ему вещь, но память снова его подвела. Сделанную в студенческие годы фотографию их святой троицы, как любила называть Клауса, Вольфа и Илму их мать, он хранил в учебном пособии, которое не так давно он отдал своему адъютанту для подготовки к лекциям. Поняв, что остался без единственных собеседников, штандартенфюрер опустился в кресло, налив себе немного коньяка в бокал.

Последние два дня рождения проходили так же тихо и скромно. Ягер ставил перед собой фотографию, где его и Вольфганга под руки держала Илма, стащившая у брата фуражку, и они втроём улыбались во все тридцать два зуба. Она была сделана на их выпускной в военной академии, и они оба держали дипломы об её окончании. Фото распечатали в трёх экземплярах и на каждом были оставлены подписи:

«Вольфганг Хайн.

Илма Хайн.

Клаус Ягер.

28.05.1932».

И вот, смотря на фото, Клаус выпивал бокал коньяка, ностальгируя, и ложился спать, а после шли обычные серые будни. Увы, бежать к адъютанту с просьбой вернуть фото было бы глупо, поэтому штандартенфюрер развернул кресло к своему портрету и поднял бокал.

— С днём Рождения, штандартенфюрер! Любви и долгих лет жизни, — прочитал он незатейливую подпись вслух, поздравляя себя, и сделал небольшой глоток.

Напиток обжег горло, и Ягер тут же поморщился, ведь пил он не часто. Одиночество уже давно окутало его своими объятиями, но Клаус ощущал его только в такие редкие моменты, понимая, что ему даже не с кем поговорить. Конечно можно было бы принять предложение Тилике и посидеть с ним в местном кабаке, но это бы нарушило субординацию, чего штандартенфюрер допустить не мог. Да и он точно знал, что на третьем бокале его язык мог развязаться, и на бедного адъютанта вывалилось бы всё, что находилось в голове Клауса, а это ещё хуже. Его демоны — только его головная боль и других она не касалась.

Просидев наедине с самим собой пару часов, Ягер всё ещё держал в руке недопитый бокал с коньяком. Сегодня ему вполне хватило одного глотка, чтобы вспомнить, почему он не любил эту дрянь. Поняв, что день, как и настроение, испорчены окончательно, штандартенфюрер поднялся из-за стола и, закурив трубку, подошёл к окну.

Время уже было поздним, до отбоя оставалось не больше десяти минут, а это могло значить только одно — где-то под его окнами сейчас гуляла Оливия. Посмотрев вниз, Клаус улыбнулся. Он уже привык наблюдать за её каждодневными вечерними прогулками. Специально ли Мартынова бродила под его окнами или же нет, Ягер не знал, да и не хотел. Ему просто нравилось следить за тем, как она неуклюже куталась в фуфайку и бродила недалеко от крыльца. С наступлением весны она стала выходить на улицу пораньше и пару раз даже брала с собой альбом, чтобы сделать несколько набросков. Клаусу было даже любопытно, как она будет себя вести, когда последние сугробы растают, а природа начнёт оживать. Наблюдая за тем, как Оливию окрикнул кто-то из солдат и как она вновь скрылась в здании, штандартенфюрер вспомнил, что так и не нашёл время поблагодарить её за подарок.

Выждав чуть больше часа после отбоя, он всё же решил прогуляться до её каморки. Преодолев несколько поворотов и спустившись на этаж ниже, штандартенфюрер пару раз стукнул костяшками пальцев по деревянной двери, но открывать ему не спешили. Чуть приблизившись, он прислушался, но в комнате было тихо, и его привлёк другой звук. Едва различимый стук, слышимый лишь благодаря тому, что вокруг стояла гробовая тишина, отдавался слабым эхом из лазарета. Ягер предположил, что сегодня Мартынова вновь осталась на дежурство, и направился это проверить.

Его встретили всё те же пустые койки — похоже, непутёвый курсант решил отлёживаться в казарме — и лишь слабый моргающий свет настольной лампы выглядывал из закутка медперсонала, куда Клаус и направлялся. Шёл он тихо, желая застать Оливию врасплох, и у него это получилось. Она даже не заметила, что за ней наблюдала пара голубых глаз.

Лёжа на спине всё на той же не предназначенной для этого лавочке, Мартынова закинула ноги на стену и отбивала по ней странную мелодию, показавшуюся штандартенфюреру знакомой. Спустя минуту он понял, что это мотив их гимна, который курсанты несколько раз горланили во время торжественных построений на плацу прямо под окнами лазарета, но, судя по всему, этого вполне хватило, чтобы немая запомнила мотив. Оливию же, похоже, не особо смущало то, что она, сама того не ведая, выучила и выстукивала ритм песни немцев. Как ни странно, иных источников музыки в лазарете не было. В руках же у неё располагалась тетрадка, в которой она записывала все их с Анной занятия. Похоже, сейчас она учила очередное правило, держа записи на вытянутых над собой руках.

Не заметив, что засмотрелся на столь забавную картину, Ягер невольно представил, как бы складывались их отношения, встреться они в мирное время. Оливия бы сидела в легком платье на одной из лавочек сквера и увлечённо рисовала, высунув кончик языка, — его всегда забавляла такая странная привычка немой. Он точно обратил бы на неё внимание и подошёл познакомиться, возможно, предложил бы пройтись по этому скверу.

Клаус поймал себя на мысли, что подобные образы с участием Мартыновой начали посещать его после той ночи, когда он пришёл в лазарет в поисках обезболивающего. Первое время штандартенфюрер всячески пытался выкинуть их из головы, ведь они противоречили всем общепринятым устоям, но после полученного от друга письма начал относится к ситуации иначе. Конечно, он по-прежнему не доверял ей, как и в первое время, но один из выстроенных в его сознании барьеров рассыпался, позволяя изредка помечтать. Всё же он живой человек, а не железная машина.

Каждый раз, глядя на сидящую на подоконнике Мартынову, он мысленно называл её Айхгорст. Наблюдая за её вечерними прогулками, Ягер представлял, как идёт с ней рядом и рассказывает какую-либо занимательную историю на манер тех, которые ему когда-то рассказывал Вольфганг. Он долгое время не понимал, что же в нём так будоражила эта девчонка, но однажды вспомнил то, что было давно похоронено на задворках сознания. Клаус вспомнил девушку, что однажды смогла дотронуться до его сердца и бесследно исчезла.

Это было ещё в академии. Он познакомился с ней совершенно случайно. Шагая через парк в ближайший магазинчик за чём-нибудь сладким к чаю, Клаус увидел идущую впереди девушку. Она несла свои порвавшиеся босоножки в руках, напевая популярную на тот момент мелодию, и её совершенно не смущало, что она босая. Да и это не доставляло ей дискомфорта — шло жаркое лето 1931 года. Ягер, поравнявшись с ней, завёл непринуждённую беседу, а после в шутку предложил донести до дома, чтобы она не порезалась о каменные дорожки, и вот незадача, Рут согласилась. С тех пор они гуляли каждый вечер по тому самому парку.

Клаус даже начал задумываться, а не она ли та самая? Когда же он твёрдо ответил себе на этот вопрос, заняв денег у Хайна на колечко и намереваясь отдать ей руку и сердце, его ждало разочарование. На их очередной встрече Рут впервые за всё время их знакомства не улыбалась. Из-за того, что в стране были беспорядки, её семья решила уехать из Германского Рейха, предчувствуя неладное, и не зря. В стране была ужасная бедность после революции и Первой Мировой войны. Мировой экономический кризис сыграл свою роль. Плюсом ко всему велась настоящая борьба за власть между партиями. Ягер был морально растоптан, но понимал её решение и не стал разрывать ей сердце. Клаус видел как сложно Рут давалось прощание, а его чувства и уж тем более дурацкое кольцо бы точно пошатнуло бы её решимость. Он так и не сказал ей, как сильно её любил, а бархатная чёрная коробочка и по сей день валялась в его чемодане. Клаус искренне верил, что семья его возлюбленной успела скрыться, но даже не пытался её найти, зная, что это для них обоих могло плохо кончиться.

С тех пор он больше никогда не позволял ни одной девушке дотронуться до своего сердца, хоть и были достойные кандидатуры. Некоторые бы даже подошли на роль его жены и матери для его детей, но Ягер не хотел в очередной раз чувствовать, как обстоятельства, что сильнее него, рушили все его мечты и планы. Он просто поддался течению и жил так, как ему позволяла его страна, посвятив свою жизнь войне, которая постепенно забирала у него всё: молодость, здоровье, дорогих людей…

Штандартенфюрер не знал, чем немая напоминала ему ту, единственную. У них не было ничего общего. Его любовь была темноволосой и кареглазой, звонко смеялась и обожала передразнивать Ягера, когда тот был слишком серьёзным. Мартынова же была совершенно иной. Она была романтиком, мечтателем, смотрящим на мир через призму солнечного света, и умудрялась улыбаться даже в этом страшном месте. Оливия и Рут были полными противоположностями как внешне, так и внутренне.

Задумавшись и привалившись плечом к одной из стен, штандартенфюрер упустил одну очень интересную деталь интерьера, которой раньше не наблюдал. На тумбочке возле лавочки стояла небольшая кастрюлька с кипятильником и уже громко булькала, сообщая, что вода закипела. Заметив это, Мартынова отложила тетрадь в сторону, выключила кипятильник из розетки и хотела подойти к столу за кружкой, но так и замерла на месте, встретившись с внимательным взглядом лазурно-голубых глаз. Если б она только могла, то точно завизжала бы, подняв весь лагерь на уши.

Ягер видел её замешательство и осознание того, что она провинилась, взяв без спроса кипятильник и заварку медсестры, что, скорее всего, происходило не впервой. Не дожидаясь заслуженной кары, Оливия быстро достала из кармана свой блокнот и, чиркнув пару слов, показала их штандартенфюреру:

«Хотите чаю?» — мысленно же она благодарила Ярцеву за то, что та заставляла её последние четыре дня играть в чаепитие, повторяя новый набор изученных немецких слов.

Сегодня ему не хотелось отчитывать и уж тем более наказывать её, ведь изначально он пришёл с благими намерениями. По-доброму усмехнувшись, Клаус присел на стоящий возле стола стул и продолжил наблюдать за тем, как Мартынова носилась возле него. Налив кипяток в два стакана, Оливия кинула в них немного заварки и достала тарелку с печеньем из самого дальнего шкафчика. Не удивительно, что она не грустила из-за своего заточения, прекрасно обустроившись, хотя и должна была понимать, что рано или поздно медсестра могла заметить то, что её запасы подворовывали.

«Сахар?» — вновь написала Мартынова, на что Ягер кивнул.

Поставив перед ним сахарницу, она присела на соседний стул. Вся сложившаяся ситуация казалась штандартенфюреру до безумия странной, но он не торопился уходить, размешивая ложкой чай. Когда же Клаус собрался сделать первый глоток, Оливия протянула к нему свой стакан, как бы предлагая чокнуться, но тот лишь непонимающие потупил взгляд. Глянув на лежащий рядом блокнот, Мартынова хотела было написать, но поняла, что не знает перевода. Анна учила её только пить чай с бутербродами или печеньем, но вот праздничные застолья и царские пиры они почему-то прошли стороной, что обязательно нужно будет исправить в будущем.

Решив, что надо выкручиваться как-то иначе, Оливия аккуратно стукнула сжатой в кулак рукой по своему стакану. Ягер лишь улыбнулся, поняв, что она решила поздравить и выпить за него, слегка коснулся стеклом о стекло. Всё-таки день ещё не закончился. К сожалению, коньяка у них, конечно же, не было, поэтому приходилось обходиться чаем. Штандартенфюрер даже невольно вспомнил свой четырнадцатый день рождения, когда он точно также изображал с Вольфом на пару, что они пили что-то крепкое, хотя в стаканах был обычный сок. Как и все дети, они хотели быстрее повзрослеть.

— Спасибо за подарок, — произнёс Клаус, глядя на Мартынову. — Не ожидал.

«Вы очень много работаете. Я хотела, чтобы вы отвлеклись и порадовались хотя бы чуть-чуть», — написала Оливия, откусив кусочек печенья.

— Да, мой друг тоже всегда отвлекал меня от важных дел, — ответив, Ягер тоже взял печенье. — Правда, Вольф обычно пытался меня споить, — усмехнулся он своим воспоминаниям.

«Моего отца тоже звали Вольф, — вновь вывела на бумаге она. — Я всегда мечтала однажды так назвать сына, но в СССР меня бы не поняли».

Клаус чуть не сказал, что уже успел изучить её биографию, но вовремя одумался. Вряд ли этому невинному созданию понравилось бы то, что её бабуля и дедуля не просто поддерживали политику фюрера, но и вложили в это не меньше половины своего состояния. Он не хотел, что бы она переживала из-за того, на что повлиять не в силах, поэтому было необходимо увести разговор в другую сторону.

— Я не так много знаю о вашей стране, но твоё имя тоже не похоже на русское, — произнёс штандартенфюрер. — Если не ошибаюсь, оно греческое.

Задумавшись на пару секунд, она сделала глоток чаю и пододвинула к себе блокнот, принявшись писать явно больше, чем одну фразу. Клаус же молча наблюдал.

«Мама хотела назвать меня Елизаветой, но отец настоял на этом имени. Он надеялся убедить маму уехать из СССР во Францию, но она была против. Папа мечтал показать мне эту страну вживую, а не только на своих рисунках».

— А о чём мечтала ты?

Ягер решился задать столь личный вопрос далеко не из вежливости. Ему действительно хотелось знать ответ, ведь он всё ещё изучал её. Клаусу было важно понять, что именно его так тянуло к этой девчонке.

Немного сомневаясь, стоило ли открываться этому человеку, Оливия бросила взгляд на лежащий рядом альбом. Она всё ещё помнила, как он вынудил её показать свои рисунки, но и то, к чему это привело, не уходило из памяти. В ту ночь Мартынова увидела в этих холодных голубых глазах нечто особенное. Заточенные за семью замками, в них кричали эмоции живого человека, хотя сам штандартенфюрер был копией тех железных машин, которыми управлял сам. Не зря отец всегда говорил ей, что глаза — это зеркало души.

«Я мечтала уехать из СССР. Хотела путешествовать по миру, знакомиться с новыми людьми, наслаждаться закатами в разных странах и сохранять их часть на картинах. Я верила, что однажды, как и папа, встречу человека, ради которого захочу остаться на одном месте и больше никуда не бежать. Странно, но кто бы мог подумать, что мечта начнёт исполняться таким странным образом… А о чём мечтали вы?»

Предчувствуя, что этот вопрос вернётся к нему, Ягер уже обдумывал, как будет на него отвечать, пока Оливия писала. Ему не хотелось врать ей и выдумывать что-то, ведь он впервые за долгое время вот так спокойно сидел, пил чай с печеньем и общался будто бы с кем-то близким. Клаус давно перестал видеть в ней врага, но по прежнему не мог признаться в этом даже самому себе.

— Я с детства хотел быть танкистом, и, как видишь, своего добился, — всё же решился произнести он, отводя глаза в сторону. — Дерьмовая мечта была.

Непонимающие глянув на собеседника, Мартынова пыталась понять последнюю часть фразы. Что не так было с его мечтой? Он же достиг того, чего хотел, отчего с его лица снова исчезла улыбка? Открыв в блокноте чистый лист, Оливия нарисовала знак вопроса и показала Ягеру. Не сложно было догадаться, что немецкие ругательства были ей незнакомы.

— Исполнение мечты мне дорого стоило, — пояснил штандартенфюрер, вновь вспоминая тех, кого рядом не было и уже никогда не будет. — Даже слишком.

Мартынова не знала, чего именно лишился Ягер, но чувствовала, что его терзала та же боль, что и её. Она увидела это ещё в тот раз, когда он случайно словил пулю. Сопротивляясь её помощи из последних сил и уже теряя сознание, Клаус утратил своё хладнокровие. Тогда Оливия увидела в его глазах отражение тех чувств, которые испытывала в первую годовщину смерти родителей. «Я не ищу спасения», — кричал его взгляд, а рука упорно не позволяла игле с обезболивающим вонзиться в плоть. Она не была уверена, что истолковала эмоции штандартенфюрера правильно, но с каждой следующей встречей убеждалась всё больше. Даже сейчас, когда ничего не предвещало беды, а Клаус сидел и непринуждённо с ней беседовал, стоило затронуть обложенные табу воспоминания, как он тут же поник, уйдя в себя. Мартынова знала это чувство, безумно тоскуя по родителям и постоянно ощущая отравляющую изнутри скорбь, которую невозможно было уничтожить. Её можно было лишь заглушить чем-то тёплым, убаюкивающим.

Поднявшись со своего места, Оливия подошла к утонувшему в мыслях Клаусу и крепко обняла, неосознанно стремясь усмирить его демонов, чего он совершенно не ожидал. В первые доли секунд он словно вынырнул из воды, пытаясь осознать, что произошло. Заточенные до автоматизма рефлексы велели вырваться из рук врага, а вечно терзающие кошмары, наоборот, отступали, оставляя после себя долгожданное спокойствие. Штандартенфюрер знал, что это противоестественно, но бороться с Мартыновой не было ни сил, ни желания.

Стоя по левую руку от Ягера и прижимая его к своему хрупкому телу, Оливия лишь надеялась, что её жест не будет воспринят враждебно. Она знала, что в очередной раз рисковала нарваться на его гнев, но это её не остановило. Поняв, что её благие намерения не встретили сопротивления, она принялась ласково гладить его по спине. Это было лучше осточертевших соболезнований и сочувствующих взглядов. Приятнее заглушающих боль алкоголя и распутных девиц. Искреннее разговоров о том, что рано или поздно всё наладится. Это было тем, чего так не хватало Клаусу. Пусть он и скучал по Вольфу, но даже он не мог дать Ягеру того, что ему требовалось на самом деле.

Невольно поддавшись минутной слабости, его крепкие руки сгребли податливое тело Мартыновой и усадили её на его колени. Конечно же, штандартенфюрер не хотел, что бы Оливия истолковала его поступок неверно, но и слова здесь были лишними. Он лишь сильнее прижимал её к себе, терпеливо ожидая, когда она поймёт, что ей ничего не угрожает, и положил голову ей на плечо. Спустя полминуты Мартынова позволила себе расслабиться в мужских объятиях.

Ягер прикрыл глаза, отчетливо ощущая, что внутренняя стена, сдерживающая его кошмары, не просто рассыпалась по кирпичику, а рухнула, словно хлипкий деревянный заборчик, по которому проехал танк. Сегодня ночью он не будет спать спокойно, коря себя за то, что делал. В голове не раз промелькнула мысль, что лучше бы он согласился напиться со своим адъютантом, чем сидел и обнимал врага. Вскоре он осознал, чем же Оливия так напоминала ему Рут — ощущениями, что он испытывал рядом с ними. Спустя почти тринадцать лет он почувствовал безумное дежа вю, вспоминая, как Рут обнимала его при встрече и на прощание. В те моменты Клаус был по-настоящему счастлив, чувствуя себя живым.

Сколько они просидели так, никто из них не задумывался, растворяясь в моменте. Медленно подняв руку, Мартынова нежно провела подушечками пальцев по неповрежденной щеке штандартенфюрера. Ягер тут же поднял голову, всматриваясь в серо-голубые глаза.

— Оливия, это неправильно, — едва слышно произнёс Клаус.

Он ожидал любой реакции: расстроенного выражения лица, попытки перевести ситуацию в более откровенное русло или же даже злости, но ничего из этого не последовало. Мартынова лишь едва заметно поджала губы, кивнув в ответ, и поспешила подняться, поправляя халат. Жалел ли Клаус? Конечно, жалел. Помимо счастливых эмоций, ему было необходимо выплеснуть и негатив, но Оливия не собиралась ему перечить. Она понимала, что штандартенфюреру могло не слабо влететь, но при этом точно знала, что ему необходимо что-то подобное. Оливия искренне хотела ему помочь.

Ягер, в отличие от Мартыновой, находился в смятении, совершенно не представляя, как быть дальше. Да, Оливия была ему симпатична, но он и предположить не мог, что будет однажды смотреть на неё как на девушку. Если бы он только знал это заранее, то точно бы оставил её в списке на утренний расстрел — ещё до их первой встречи, но теперь не был уверен, что однажды сможет поднять на неё оружие.

Теперь Клаус не был уверен ни в чём…