I'll Fight (гет)

Впервые Драко знакомится с Маркусом Флинтом в далеком августе восемьдесят пятого. У парнишки дурацкая стрижка под горшок, челку которой тот бунтующим подростком обрежет еще в своей первой поездке в Хогвартс-экспрессе, во рту идет нешуточная борьба коренных и молочных зубов, нестройным рядом пытающихся уместиться в одном пространстве, и просто миллиард фактов о квиддиче в голове. Он напоминает ходячую энциклопедию, и следующие пару лет Драко без зазрения эксплуатирует дружбу с Дафной, его двоюродной кузиной, и дела их отцов, позволяющие ему бывать в поместье Флинтов как можно чаще. Он ходит за Маркусом как приклеенный и впитывает каждое слово, потому что как только неуклюжий и угловатый из-за быстрой фазы детского роста парень отрывается от земли — он превращается в птицу. Маркус треплет его по волосам и объясняет, как обращаться с собственным телом, чтобы, направив метлу по углу в сорок пять градусов, оказаться рядом с мячом быстрее соперника, а не превратиться в кровавую лепешку и оказаться в завтрашних колонках газет.

В девяносто первом они узнают друг дружку почти что заново. Драко одиннадцать, его глаза горят, и дарованное с легкой директорской руки разрешение Поттеру выступать как ловцу с первого курса он воспринимает как личное оскорбление. Думая об этом несколько лет спустя, Драко, не до конца признаваясь себе, уверен, что его решение выбрать именно эту позицию в команде также будет продиктовано этим противостоянием, и, возможно, это его первое решение вопреки, а не для самого себя. Но тогда, преисполненный всей этой детской страстью быть во всем первым, он бросается в полеты с головой. У него нет свободного доступа к метлам, и именно Флинт выступает тем, кто поздними вечерами помогает ему улизнуть из гостиной и оказаться в воздухе. Драко — быстрый и легкий, и Маркус, с ухмылкой кивающий на его возмущенные вопли о чертовом очкарике, наверняка преследуя свои скрытые мотивы — создать ловца под команду, совершенно не возражает.

Когда в девяносто втором капитан Флинт впечатывает его лоб в ящик раздевалки, оставляя неглубокую ссадину, и шипит, что если Драко так хотел отсосать Поттеру, не стоило для этого подниматься в небо, он знакомится с ним в третий раз. Команда раздражена и зла, а сам Драко, бросая метлу Маркусу под ноги, в ответ орет что-то смутно запомнившееся о болезненных фантазиях капитана и о том, что нахер не нужен ему этот чертов квиддич и что из команды он уходит. И он действительно уходит, точнее — убегает с полными слез глазами и в сырой квиддичной форме куда-то за добрый километр от Хогвартса и сидит там, уткнувшись в мокрые уже от слез, а не от пота, коленки, по ощущениям, целую вечность, и находит его все тот же запыхавшийся от бега, такой же взмыленный, уставший и так и не переодевшийся Флинт. Он не умеет извиняться и через пару минут невнятного мычания плюет на это, опустившись на землю рядом со все еще вцепившимся в свои колени Драко, прикуривает и пялится на закат.

Драко вполуха слушает что-то о том, что команда без проблем вернет отцу подаренные Нимбусы. Что он — истеричка и идиот, и капитан у него — тоже идиот и истеричка, что Снейп завтра будет ходить с задницей вместо лица, и что ебучие гриффиндорцы будут только рады, если он, Малфой, вот так просто возьмет и сдастся.

— Похуй мне на твоих гриффиндорцев! — и это почти что правда, за одним маленьким исключением, которую недовольно тянет Драко, слегла повеселевший от смачного описания жопы вместо лица крестного, накануне за ухо притащившего его в гостиную после отбоя. — Побоку они мне, Маркус, но ты прав: я не сдамся. Я буду бороться.

Маркус одобрительно хмыкает, ерошит его волосы, совсем как в детстве, и отмахивается от Драко, обнаглевшего, собравшегося и пытающегося вытянуть из его пальцев сигарету.

* * *

День 224 до.

Осознание произошедшего, весьма благородно подождав с десяток минут, накрывает его поздней осенью девяносто шестого, заставая с пеной от зубной пасты во рту, которую, вздрагивая от неожиданности, он проглатывает.

Парень из зазеркалья сверкает на него лихорадочно блестящими глазами на загнанном осунувшемся лице.

Блядь. По телу прокатывается ледяная волна страха, мир стремительно съёживается.

Он резко разворачивается в безумном порыве обнаружить в комнате кого-то еще.

Там ожидаемая пустота, от которой Драко неловко отступает, прижимаясь голой поясницей к раковине. Прикосновение обжигает холодом, заставляя метнуться в сторону. Он беззвучно охает, нелепо взмахивая руками, не находя опоры для левой ступни. Тело, будто и ждавшее этого, пошатывает, и он валится на коврик перед раковиной, будто в момент потерял добрую половину костей.

Где-то, будто за тысячи миль отсюда, ударяется о плитку щетка. С изображением что-то творится, он понимает это на периферии сознания, с каждой секундой все вокруг становится все более ненатуральным и пугающим.

Драко хочется отползти куда-то, забиться и спрятаться. Он действует на инстинктах, на большее его не хватает. Елозящий ладонями, со спиной, упершейся во что-то, не позволяющее оказаться чуть дальше, он похож на перевернутого кверху брюхом жука.

Ему некуда деться.

Ему параноидально жутко.

Свет свечей обжигает глаза, а темные щели между ножками комода и шкафчика, которых перестал бояться в глубоком детстве, снова зияют провалами, обещая выползающих из них чудовищ.

Он убил человека.

Это конец. Драко не понимает, как, но чувствует, что с секунды на секунду нужно ожидать развязки.

Его трясет мелкой и частой дрожью, мышцы сводит судорогой, а язык прилипает к высохшему нёбу распухшим шершавым слизняком, с трудом умещается в ротовой полости.

Его мозг сбоит. Стресс после стресса, на закусочку.

Он не понимает, как подняться. Как найти дверь.

Перед глазами, бешеными урывками размывая рамки здесь и сейчас, на него заново прыгает аврор, но уже с раскуроченным, висящим лоскутами лицом. Он тянется к нему цепкими пальцами, а его ноги не могут двигаться. Левый глаз вытек, и зияющая кровавой запекшейся чернотой глазница видится им на лице собственной матери.

Он уверен, что вопит, но не уверен, что слышит. Или наоборот.

Ворс ковра — хреновый канат для того, чтобы удержаться в реальности — проскальзывает через пальцы, Драко выдирает его, наверняка оставляя проплешины. Состричь волосы было хорошей идеей — по крайней мере, он не вцепляется в них.

Вопреки аффекту дня вчерашнего, ему уже похрену, что это был за человек. Плевать, что на кону стояла его собственная жизнь. Он вовсе не ощущает себя выжившим, как с десяток часов назад.

Страх становится густым, как патока, превращая в такую же субстанцию воздух. Он не может втянуть в себя ни капли.

Темнота за шторкой для душа подмигивает ему.

Это должно было быть ожидаемым, — говорит она, перекидывая одну бледную ногу через другую, поправляет ворох черных юбок, пока он царапает собственное горло в нелепой попытке доставить кислород по сокращённому пути. — Ты принял решение. Это называется ответственность, дорогуша.

Ему плевать. Ему совершенно плевать. Он тратит остатки дыхания, чтобы выкрикнуть это, ожидаемо не получив никакого эффекта.

Тьма хрипловато посмеивается. Его окатывает новой волной безмерного ужаса.

Это не по-настоящему, это в его голове, но он не в состоянии осознать это.

Драко, свернувшемуся в комок, с легкими, сжавшимися в горящие болезненные комки, откровенно похую на все постулаты и решения вчерашнего себя.

Для него это очень даже реально.

Он не может двинуться, дергается из стороны в сторону.

Стоит потренироваться. На будущее.

Это звучит чертовски четко и язвительно, выдирает его за шкирняк из одного болота, чтобы незамедлительно закинуть в другое.

Он давится от такого долгожданного вдоха, заходясь хриплым кашлем.

Леденящая паника отпускает покалыванием потеплевших пальцев, готовясь перейти в рыдающие всхлипы, начинающие гореть еще сухие глаза и желание заткнуть собственный голос в голове, который будто прорывает ублюдскими насмешками совершенно не к месту.

Он, этот ебаный голос, хочет знать, как там с планом дотянуть хотя бы до мая. До блядского Рождества. Хоть как-нибудь подольше.

Что приносит Санта плохим мальчикам в рождественскую ночь, Драко?

Ему больно. Больно в том всеобъемлющем смысле этого слова, которое никогда не хотел бы понимать.

Потому что ты плохой, и тебе стоит озаботиться этим вопросом.

Он слышит собственные щенячьи подвывания все четче.

Ему все так же совершенно по-животному страшно. Но на место той, душащей паники из-за содеянного обрушивается собственное горе.

То ли по самому себе, то ли от просто окончательно расшатавшейся психики.

Стоит озаботиться много чем еще. Например, тем, что это оказалось так просто для тебя, малодушный сучонок.

Он пытается заткнуть уши, его копия в голове презрительно кривит губы, припечатывая: своя шкурка ближе к телу, — ну да, все верно.

Его грудная клетка вибрирует, горло сдавливает.

Вот твоя заслуженная награда, как тебе?

Ему отвратительно.

Ему отчаянно хочется, чтобы всего этого просто не существовало, чтобы он мог, внезапно открыв глаза, увидеть за окном неизменный пейзаж, зациклившийся на ранней осени, но вместо спасительного пробуждения он просто обнаруживает себя совершенно не способным сдерживать рвущиеся крики, слезы и рыдания.

Все это перетекает в надрывный вой, непреходящим гулом оседающий в ушах, даже когда вместо всего этого дерьма он начинает думать о боли в выгнутом и прижатом собственным весом мизинце.

Пульс, застучавший в бешеном ритме, замедляется. И, прислушиваясь к себе, согнувшийся в комок с прижатыми к груди коленками, Драко чувствует, как сводит от голода живот, и боль в затылке, которым вчера успешно приложился далеко не один раз.

В эфире его мыслей спасительная тишина, он готов молиться, чтобы это продлилось ближайшую вечность.

Он побывал в аду. Короткая продуктивная экскурсия.

Шипит, протирая воспаленную кожу глаз. Опрокидывает тело на спину.

Хочется зарыдать, но он понимает, что не получится.

Рассматривает царапины на ладонях, ссадины на локтях. Бледная кожа, грязные ногти. Он смотрит на собственные руки, делая их шторками для все еще немного яркого, но уже приятно теплого света, опускающегося на него с потолка. Его запястья тоньше, чем он помнил.

Это ничего.

— Ничего, — на выдохе повторяет он; горло сухое, и его дерет. Но и это совершенно незначительно.

Драко — состоящий из плоти, костей, мышц и хрящиков — вовсе не разбит, хоть и основательно измотан. Ему нужен сон, отсутствие стресса и еда по расписанию.

Он доделает эссе по рунам, ляжет пораньше, чтобы восполнить потерянные часы ночного сна, и продолжит с очередного понедельника старую жизнь.

Никаких вариантов на рассмотрении.

Поворачивает голову, прижимая к прохладному полу правую щеку. Его зубная щетка под тем самым комодом, из-под которого не покажется никакая когтистая лапа, разве что пауки.

Он, конечно же, устал физически. Будь наоборот — это было бы, как минимум, странно. Да и пережить физическую усталость — посильная задача.

Стягивает с подрагивающего пальца фамильный перстень, подкидывает, крутит в дрожащих пальцах, снова подкидывает. Ловит.

Он устал быть собой. И это уже сложнее.

Устал день за днем просыпаться и понимать, что все чертовски плохо.

Устал от постоянно трещащей головы, устал без нормального сна и нормального вкуса еды. Заебался, что каждое утро начинается с осознания, насколько бессмысленно его существование и насколько он бесполезен, а теперь к этому хочет прибавиться осознание себя как самого настоящего уебка, потому что это ебучий факт!

Каждую секунду, каждую минуту в этом мире, ограниченном его существованием или выходящим за его пределы, — кому-то плохо. И он не может ничего с этим поделать. И это невозможно — оставаться вне этого, пропуская его сквозь себя.

Он не готов страдать вместе с этим миром. Совершенно не готов страдать за него.

Он — эгоист, лицемер и убийца. Он — все то, чем обещаешь себе никогда не становиться, в детстве проследив материнский взгляд, сопровождаемый шепотом: «Это плохие люди, сынок».

Он плохой.

И он согласен.

Драко ничего не хочет знать о чьей-то боли, страданиях, ужасе. Не хочет слышать, видеть, не отказался бы, если бы весь мир одновременно онемел.

Он встает сначала на четвереньки, рассудив, что чем больше опор, тем безопаснее. Голова кружится, приходится тянуться ладонью к стене, часто моргать в ожидании, когда черные точки уберутся с горизонта.

Он — полное дерьмо, и он хочет спать, пока кого-то убивают, калечат и насилуют. Смотреть в другую сторону, пока кто-то заходится в истерике, молит о пощаде для собственных детей.

Бороться с ветряными мельницами — занятие бесполезное, глупое и энергозатратное.

Ну и на кой черт ему это?

* * *

Дни 223 — 209 до.

Он смотрит на мир не своими глазами.

Между ним и проектором, воспроизводящим происходящее, значительное расстояние. Никаких проблем со зрением, он просто знает, что происходит больше, чем участвует в этом.

Ему значительно хуже, которое с маниакальным упорством преподносит как лучше.

Если его жизнь, как и жизнь в общем, можно назвать дорогой, то это был его поворот не туда.

И он остановился.

Ему дико страшно, и Драко подозревает, что это никогда больше его не покинет. Он прикидывается, что он — это он, порой ему кажется, что выходит очень хорошо, иногда знает, что это бывает действительно плохо. В любом случае это сначала происходит, а только потом он осознает это.

Его мир разбился вдребезги, и Драко-в-голове, сменивший презрительную улыбочку на лениво отстраненную гримасу, пялится на груду осколков, не уверенный, стоит ли воспользоваться метлой или склеивающим заклинанием. Как было, конечно, не сделаешь, придется собирать вручную, и выйдет почти наверняка что-то кривое и кособокое, но даже этого хватает для соблазна.

Ему нужно время подумать. Ему необходимо научиться жить, осознавая себя тем еще подонком, потому что, как угодно долго ни откладывай неизбежное, он понимает итог, с которым не хочется соглашаться.

От отсутствия выбора Драко выбирает бездействие.

Ходит на лекции, записывает, повторяет движения палочкой и не помнит ни одного слова после того, как хлопает дверью, выходя из аудитории. Не замечает разговоры однокурсников, участвуя в них, и под пытками не скажет, что у них было хоть на один из завтраков, обедов, ужинов, даже если последний кончился две минуты назад.

Он исправно таскается на собрания старост по четвергам вырисовывать в блокноте кружочки, и каким-то чудом никому от него практически ничего не требуется; на дурацкие вечерние патрулирования в придачу по вторникам, пятницам и воскресеньям с неизменно надувшим щеки Уизли и менее смешно выказывающей неприязнь Патил.

Это не находит в нем никакого отклика, это предсказуемо идет так, как и должно быть, а значит на это ему просто похеру.

Он постигает это слово во вторник.

Во вторник Поттеру — а этот день начинается с выбивающегося из привычного графика очкарика, в темноте прошедшегося по обеим ногам за раз, — он говорит абсолютно нейтральное "Ай, блядь!"

Никаких "Отьебись, мудила!", никаких переходов на личности.

Шрамоголовый с минуту пялится на его наверняка сморщенное от двух внезапно произнесенных Люмосов лицо, которое Драко прикрывает козырьком руки, сам будучи с точно такой же скрюченной физиономией.

У него болят глаза, чертова минута длится как век. В который Драко думает, что зря и вовсе сразу не пошел дальше. Взъерошенный Поттер и не собирался ничего говорить, тоже в своих собственных мыслях сейчас с тяжестью переключается на него, сам не знает, хочет ли хоть как-то развивать эту ситуацию. С ничтожной вероятностью в тысячную процента мир доебал их с героем одновременно.

Что он вообще тут шастает в полвторого ночи в коридорах? Бессонница? Из-за миссии по борьбе со злом?

А сам Драко что тут забыл?

И Поттера интересует вот это, конечно же.

— Гуляю, — пожимает плечами; он осознал себя здесь не более чем пару секунд назад, понятия не имея, куда делись пару часов времени с того момента, как свернул к Большому залу, выбираясь из пуффендуйских лабиринтов, до того как посмотрел на часы.

Очкарик — заебанный и сонный. Похоже, что с бессонницей Драко попадает если и не в точку, то очень близко. Это кажется таким логичным, а оттого еще более грустным с его меланхоличной точки зрения.

Ему самому некого подводить, он весьма старательно позаботился об этом заранее. Он проигрывает — и практически каждому становится чуточку лучше, а оттого его чувство вины избирательно, но вот герой магического мира — это сильно. Это связывает почти что физически, тугими канатами по рукам и ногам, не забывая обернуть петельку вокруг шеи — трепыхайся сколько душе угодно, удавка станет еще чуть плотнее. Чудесная привилегия, что она принесла мальчишке, кроме обязательств перед теми, кто ничего не собирается делать сам? Этим ребятам очень тяжело угодить. Прошлый год был прекрасной демонстрацией. Сколько людей из всей школы открыто готовы были сказать «нет», а, Поттер?

Но теперь-то они ему все поверили, теперь-то им нужны действия.

Если парень достаточно умный, наверняка глотает успокоительные зелья, как воду.

Мальчик-который-выжил если и переживет Лорда, скопытится от инсульта лет в сорок пять.

— А сам?

Он говорит это от неприятно кольнувшего понимания, с четким желанием быстрейшего окончания этой сценки.

— Гуляю, — Поттер повторяет его ответ с той усталой язвительностью, в которой Драко отлично читает: мне тоже не до тебя, Малфой.

У героя к нему определенно есть претензии, и они уже достаточно давно очень даже обоснованы.

Просто, пожалуй, не сейчас.

Он убирает руку в приятное тепло кармана.

Принятие — вещь необыкновенная, Драко хочется разозлиться, а вместо этого прорывается любопытство.

Ему интересно, а как с ним у Поттера?

Как справляется парнишка, которого с детства — в этом Драко почему-то не сомневается — готовили где-то к исходу, вертящемуся около того, что происходит. Тайная комната с мягкими игрушками? Заворачивается в копию первого детского одеялка со звездочками? У Поттера вообще было детство?

Не было, — он мысленно кивает самому себе, — он жил с какими-то ебанутыми магглами, и жил он... Где?

Очкарик вытянулся, это тоже как-то удивительно.

Сегодняшняя ночь — время открытий.

Он пытается вспомнить, как выглядел Поттер в его голове. В отличие от оригинала, он не обкусывал губы, сбривал даже дневную щетину и не сутулился.

Да, что-то такое. Платяной шкаф? Каморка?

Поттер, кажется, бросает ему: "Ну гуляй, Малфой". Не до конца расслышанное и не нуждающееся в обратной связи, потому что он разворачивается и удаляется, запустив пальцы в волосы на затылке и сжав их.

Кладовка, — думает Драко, разглядывая подсвеченную фигурку, — кладовка под лестницей. Пиздец.

Он чувствует себя дезориентированным и продрогшим. Заворачивается в мантию поплотнее. Ему не жаль очкарика, у парниши хреновая судьба, вот и все.

Просто Поттер ведь, по сути, должен был остаться всего лишь его школьным недругом, верно? Они не пили бы бренди по вечерам в семьдесят, вспоминая это со смехом, но уж точно все это не должно было переходить черту?

Эту невидимую ебаную черточку, которая поделила его на до и после в очередной разочек.

Земля будет уходить из-под ног вовсе не раз и не два, балансируй.

Драко шикает, забывая, что не обязательно издавать реальные звуки, затыкая себя в голове.

Кто из них перешел ее первым? Он сам? Конечно, находя в них точку соприкосновения, это нарастало извне. В их обстоятельствах по-другому ничего сложиться и не могло. Это была судьба?

Интересно, о нем есть пророчество? Ага, есть. И звучит оно так: и родится на восходе июня мальчик, который будет думать, что проживет классную жизнь, но этого, увы, не случится, он умрет. Конец. О, еще он будет врагом спасителя всего нашего Человечества. Никто не услышит этого, потому что его отец разобьет шарик, пока будет разносить Министерство.

Драко надеется, что это все хотя бы замогильным голосом.

Но все же.

На первом курсе? Что там вообще происходило? Да и что может происходить во времени, где слово "черт", сорвавшееся с тут же закушенного языка, может быть встречено тасканием за уши?

На втором? Где-то между тем, что сам поверил в те байки, что говорил про очкарика, и тем безумным вызыванием змеи на дуэли, чтоб опровергнуть собственную же теорию.

Или это был Поттер? Всегда относился к нему, как к собственному карманному злодею? И все эти его "Малфой, это ты во всем виноват!" и были эдакими пророчествами, до которых Драко дорос только сейчас?

Он выворачивает в освещенный коридор, оказываясь у подножия большой башенной лестницы. Поттер наверняка шагал от старикашки.

Что ж, он будет надеяться, что у Поттера продуктивные факультативы.

Хочется спать, а до подземелий еще идти и идти.

Жаль, что в Хогвартсе нельзя телепортироваться.

Могли бы создать многоразовые порталы хоть на парочке стен.

Образовалась бы та еще вакханалия.

Можно было бы сделать повыше, чтобы мелкота не дотягивалась.

А если карлик?

Какой карлик, Драко?!

— Херня какая-то, — заключает он, голос проносится в никуда, растворяется в полумраке.

К моменту, когда он добирается до подземелий, стрелка часов на пару мини-делений переваливает циферку два, тем не менее в гостиной Нотт, Лиз и тройка пятикурсников — Драко знал Тома, в остальных не был уверен.

Он думает, что прошлые старосты наверняка имели собственные мотивы, когда разгоняли их компании иногда по вечерам.

В камине потрескивает огонь, и если он сядет на ковер, то жаркое пламя оближет и согреет его. Теодор, который замечает его, призывно машет рукой, у его прикуренной самокрутки сладковатый запах. Придется послушать парочку его не всегда остроумных шуточек про Драко-ответственного-старосту.

Хмыкает, подхватывая с диванчика подушку. Они поиграют в карты, будут болтать, будут невыспавшиеся по совершенно нормальной причине; девушка, на которую влюбленными глазками смотрит Нотт, — на самом деле с седьмого курса; он затягивается, изучает конфетки на столе, подсаживается поближе.

Не все ли равно, что у Поттера, походу, есть собачья чуйка вне времени на плохих парней... Похеру.

С того вторника он думает, что это универсальный ответ на тысячи ситуаций.

* * *

День 207 до.

Очкарик пропадает из его поля зрения, они оба дичайше заняты, ну, по крайней мере, Драко занят. Дичайше, да.

Он идет в библиотеку, затем на чертово холодное патрулирование, полетать, а потом с периодическим успехом обнаруживает себя хрен пойми где. Это вовсе не провалы в памяти, во-первых, потому, что он всегда изначально делает все нужные дела, а во-вторых, потому, что если сильно захотеть и немного сосредоточиться, он на самом деле помнит все исчерченные им маршруты, провалы еще не так часто случаются, он вроде как так разгружается. Похоже, что с начала года у него сформировалась новая привычка, отучать себя он смысла не видит. Думается так действительно легче.

Привычка неизменно приводит его шататься то под кабинет прорицаний — что, блядь, за ерунда? — то под дверь гриффиндорской гостиной.

Чудесное место, он облюбовал себе восемнадцатую колонну от конца лестницы, как спинку. До этого была восьмая, но она была менее гладкая, и какой-то надоедливый портрет постоянно пытался обсудить с ним гоблинское восстание в тысяча восемьсот тринадцатом году; был еще парнишка, притаскивающийся полпервого, похоже, что с отработок. На первый раз он с нескрываемым удивлением уставился на Драко, со второго начал говорить "привет". Это если и не привычка, то, как минимум, традиция. Потом отработки кончились, и он рассудил, что терпеть выступ на колонне и бородатого болтуна больше смысла не имеет, и пересел.

Удивительно увлекательная история. Он явно оказывался здесь намного чаще, чем ожидал сам от себя. Не на что жаловаться, потому что был еще заброшенный туалет для девочек на втором этаже. Тот самый чертов туалет, в котором якобы была та самая чертова Тайная комната. В которой двенадцатилетний Поттер вроде как навалял Воландеморту… Какой раз? Он смеялся как ненормальный, когда впервые понял, где находится.

Каждый остается со своей болью один на один, и хорошо, если это случается в позабытом всеми толчке с бурной историей; по крайней мере, момент, в который на тебя обрушивается осознание того, насколько омерзительно и невыносимо все вокруг, ты не переживаешь на лекции или за ужином под внимательными взглядами, обкусывая губы, вцепляясь ногтями в ладони, чтоб не разрыдаться.

Во всем можно найти что-то хорошее!

Эти потрясающие моменты, когда его снова накрывает паника, оставляющая за собой кровь на полу и раковинах, ни с кем не хочется делить.

Потом все возвращается к повседневности, а он в "львиную" башню.

Потому что это место неожиданным образом успокаивает, образуя буферную зону его мыслей переходящих от "Ты — ебаное чудовище, Драко!" к "На кой хрен ты вообще тогда с ней уселся, ты думал вообще? Мог хотя бы не вываливать на нее то, с чем она может захотеть разобраться".

Он чуть ерзает, вытягивает ногу, откидывает голову и рассматривает потолок. Он обсуждал это с собой даже не десяток раз.

А ей вообще не стоило ничего делать, потому что он и не ожидал от нее никакой реакции. Он сказал ей, потому что это было как факт в его голове. Ему хочется быть с ней честным.

Ему хочется ее спасти, если как-то разграничивать то, что происходит в голове и идти к самому светлому пятну. Хочется, чтобы в ее жизни все прошло именно так, как все должно пройти при лучшем из раскладов.

К Грейнджер он не подходит, хотя ее взгляд ловит на себе с завидной регулярностью. Она не предпринимает попыток вербального взаимодействия с ним, а он не решается. В первую неделю потому, что Пьюси — мастер очевидных решений что на поле, что в жизни — трансгрессировал не в любую точку на планете, а в такой близкий и привычный детскому глазу английских учащихся Хогсмид. И он абсолютно уверен, что за ним вот-вот явятся. Был бы просто пиздец, если бы это произошло у нее на глазах.

Не торопись с ответом на признание, Грейнджер, у тебя будет лет пятьдесят, чтобы обдумать решение.

Он мрачно вытягивает "ха-а". Бабулька в чепчике из крохотной картинки шикает на него из темноты. Почему бы не рисовать всех молодыми?

На второй неделе ему начинает казаться, что он просто не имеет права это делать.

Вовсе ему не кажется.

Без всякой патетики о добре и зле — он убил человека. Не попытался, не предпринял неудачные, хоть и не менее отвратительные попытки.

Неизменное беспросветное дерьмо. Какие там у тебя светлые мотивы, Драко?

Он очень рад, что, похоже, Теодор решил для себя, что заручился его поддержкой и после двенадцати неизменно торчит на диване. Нотт даже что-то начинал говорить про Грейнджер в тот самый первый-день-посиделок, но он хотел спать, и его внимание было сосредоточено на пачке карамельного печенья в руках девочки с пятого курса, чье имя он запомнить даже не пытался. Тео с ней где-то встретился. Соленая карамель, иди-ка сюда.

Он прослушал, Теодор понял это и не повторил, и Драко отнес это к тем незначительным вещам, что не стоят внимания и расхода звуков. Все встречи ожидаемы, они в закрытом ограниченном пространстве.

И он каждый ебаный миг хочет отсюда убраться.

Таинственное исчезновение студента шестого курса на не случившихся первых полосах "Ежедневного пророка".

Он не произвел бы фурора, и о нем не судачили бы дольше месяца, с ним и так было бы все ясно, но ему бы не было от этого ни холодно, ни горячо. Ему просто нужно выбраться через подземный лаз с территории и добраться до поместья.

Он думает об этом шестьдесят минут в час и все еще не сделал ни одного шажка в этом направлении.

Он топчется на месте, каков молодец.

Сидеть становится неуютно, он поднимается, чувствуя себя совершенно нелепо.

* * *

День 206 до.

Он — специалист по исчезательным шкафам. Может назвать год, в котором они были изобретены, кем, какая древесина предпочтительнее всего и какое заклинание используется для их активации, деактивации, настройки. Есть что-то даже отдаленно похожее на его случай. Шкаф не убивал, но заставлял поболтаться в этаком междушкафном пространстве. Что было хоть и крайне неприятно, правда не смертельно.

Чего у него нет, так это самого чертова шкафа.

Он упрашивал комнату как мог, нашел шесть похожих заклинаний призыва, одно из которых явно произнес неправильно, потому что именно оно в комнате сработало — оно оживило картинку на глобусе. Выглядело красиво. Драко надеялся, что и комнате понравилось. Но шкаф все равно так и не обнаружился.

— И потому, что пар завивается характерными спиралями, — радостно вещает кутающаяся в какую-то гигантскую кофту Грейнджер. Она натягивает рукава до кончиков пальцев; Панси, стоящая спереди, с любопытством уставилась на котелок, — и еще оно пахнет для каждого по-своему, в зависимости от того, какие запахи нам нравятся. Например, я чувствую запах свежескошенной травы, и нового пергамента, и...

И?

У нее розовеют щеки. Она пахнет печеньем, имбирным печеньем. И она очень-очень милая.

— Чем пахнет Флинт, Драко? — Нотт тыкает его в бок, Драко подавляет смешок, скрещивает руки. Девчонки шушукаются по всей комнате, Паркинсон решила не отставать и тоже раскраснеться.

Она красивая. А еще она достаточно умная, и Драко подозревает, что она не собирается садиться в Хогвартс-экспресс в июне.

Панси смотрит на него с неузнаванием и да, страхом, которые она никогда и не пыталась скрывать от него, а оттого попросту не умеет этого делать. И она это прекрасно понимает. Они также невербально заключили договор делать вид, что все в порядке, пока не придумают, что вообще говорить. Он сам охуевает, какие тут могут быть претензии?

— Ёлками, — шепчет в ответ на ухмылку, — помнишь, как он по полфлакона этой херни на себя ежедневно выливал? Паркинсон, ты токсикоманка?

— Отвалите, — ее шепот веселый, — вы раскрыли тайну, обменяйтесь рукопожатиями.

Драко старается незаметно дотянуться до ноттовой руки с самым серьезным лицом. У него не получается, и Слизнорт, обращающий на него взгляд именно в этот момент, решает что он не очень-то верит в любовь.

Драко верит. Его любовь пахнет жарким солнцем, мятой и сладостями. Он знает это прежде, чем подходит к котелку. Но это действительно приятно, он простоял бы тут подольше.

* * *

День 204 до.

Его однообразные вечерние променады продолжаются. В среду ему бросает улыбающееся "привет" знакомый парень. У которого явные проблемы с дисциплиной. Максимум полнедели.

Драко пересаживается. Он очень даже вежливый.

День 203 до.

Игра в гляделки с пухлой, жеманно вздыхающей дамочкой на портрете.

— Нет пароля — нет входа, прости милый, — он ей явно нравится. Точнее, ей нравится посудачить с другими портретами о его неразделенной любви. Драко не возражает на ее промакивания глаз кружевным платочком. Быть портретом наверняка та еще скука.

Она даже приняла его «захотел побыть один». Пару раз он с ней поболтал. Обиженный гоблинами был заново обижен уже им и принципиально молчал.

— Даже не думал Вас беспокоить, — он улыбается. Она хихикает, и ее смешок переходит в тихий скрип, с которым картина становится дверным проемом.

Драко сверяется со временем. Вопрос количества отработок приближается к логическому завершению.

Парень приветливо улыбается, они пропустили сегодняшнее "привет", потому что он писал доклады по рунам после собрания и оказался здесь значительно позже.

— Ты же не сидишь здесь всю ночь? — парнишка ухмыляется, но такую вероятность оставляет. У него в руках что-то тускло блестящее размером с коробку.

— Нет, — коробка опознается как радиоприемник, но Драко все равно спрашивает, что это.

Можно перефразировать в "что мы собираемся с этим делать?" Парень передает приемник Драко, присаживается рядом.

— У девонки с четвертого день рождения, — рассматривает динамики, — а в спальне кто-то заперся.

Драко хмыкает. Все радости совместного проживания кучи детей налицо. Парень свалил с вечеринки послушать свою музыку?

— Сегодня матч "Энфилда", а запись держится не больше 5 часов, — парень-из-Броксбурна протягивает руку, Драко перевешивает ему на пальцы ручку радио, — она, кстати, ушла спать.

— Кто? — он говорит это по инерции, выходит больше утвердительно. — А почему не квиддич?

Потому что впервые с ним он познакомился в одиннадцать, а до этого был футбол? Он играл в него после школы, смотрел по черно-белому телику?

— Наша староста. Я спросил ее, не знает ли она, почему ты рассматриваешь вход в нашу гостиную, и она очень доходчиво обьяснила мне, что ты имеешь право сидеть, где тебе заблагорассудится, и это не мое дело, — она наорала на него. Нет, она была и так раздражена, а когда парнишка решил к ней подойти и подлить масла в огонь, рявкнула на него. Парень перевел себе, что это, вероятно, ее дело, и, судя по его ухмылочке, его это объяснение вполне устроило. — Не люблю летать. Моя бедная мамочка пережила сотни детских истерик.

Он снова ошибся.

У парнишки кудрявые русые волосы, ровная открытая улыбка и громкий голос, он учится на курс младше. Под второй тайм Драко представляет, как летом он возвращается в Уилтшир. Его подросшие друзья отпускают шутейки о его закрытом пансионате, незнакомая до этого девочка, смущённо накручивая локон на пальчик, не оставляет шанса отправить ее по темным улицам домой одну. Обжигающее солнце и не менее жаркие поцелуи, ледяное пиво в мокрых от конденсата бокалах, смятый первый секс и кажущаяся вечностью влюбленность.

Он практически слышит торопливое "доброе утро" и представляет, что возьмет из гаража мопед, чувствует привкус перехваченного с тарелки тоста, видит улыбающуюся маму, слегка покачивающую головой от понимания, что ее маленький сынишка совсем вырос.

Переигровка одиннадцатого. Можно полистать свой ежедневник.

* * *

День 206 до.

Он забывает об этом, обо всем на свете, потому что одиннадцатого случается суббота. Он в Хогсмиде слишком занят тем, чтобы заставить зубы не отбивать твист очень громко в совершенно теплых Трех Метлах. Блейз в той стадии, которую Драко окрестил как Прощение-Всех-Грехов. Они обходятся без лекций. Забини переосмысливает собственную жизнь, и по совместительству он — самая заботливая подружка. Предлагает допить и пойти куда-нибудь еще, потому что тут много людей, слишком холодно, стоило бы прогуляться, и Нотт уже достал всех окружающих, что хочет нормального пива.

Нотт хочет пива, погулять со своей семикурсницей, хочет новую метлу и сладкие "котелки". Драко находит стратегию Теодора очень верной, он собирается ее придерживаться.

А потом он понимает, что Империус, который, кстати, стоило периодически обновлять, еще действует. Он может подойти и попросить налить это чертово пиво, и она, конечно же, его нальет.

Он аккуратно протискивается в сторону уборной. Там вечная очередь бескрайнего моря школьников. Прислоняется к стене, пытается выровнять дыхание, пробует на себе избитое "досчитай до десяти и обратно".

Разбавленный хихиканьем женский шепот сообщает такой же тихо смеющейся собеседнице, что кто-то, — третья подружка? — решила подлить Поттеру любовного зелья под Рождество.

Это чертовски смешно, Драко приоткрывает глаз.

Девчонка держит в руках мантию. С гриффиндорской эмблемой. Становится еще веселее.

Жизнь Поттера — сплошные трудности.

* * *

День 202 до.

Следующим вечером он спорит сам с собой, были ли у Грейнджер грязные мыслишки подлить амортенцию Уизли в утренний чай.

С одной стороны выступает грейнджеровская праведность. Очевидная каждому, кто проводит с ней чуть больше пары часов. С другой — хрен пойми что забывший на стадионе отборочных Гриффиндора Нотт ржал, что Маклаггена как будто Конфундус поразил, когда они с рыжим на пару ловили мячики. Драко подозревает, что, определенно, мог.

Грейнджер, вроде бы, полезла воевать с троллем, будучи одиннадцатилетней. И, вероятно, с их учителем-оборотнем, потому что по школе в конце третьего курса каких только баек не ходило. Сражалась ли она с кем-то на четвертом курсе, он не знает. Она была вне его поля зрения в этот год, в основном он был занят пусканием слюней на Крама, который, кстати, пускал их именно в ее сторону.

Стоило бы снять одежду, но ему не хочется двигаться. Он в коконе из одеяла, укрывающего его почти что с головой.

А на пятом?

Он старается перебить эту линию мыслью о том, как она вообще умудрилась влюбиться в Уизли, но он, скорее всего, совершенно не обьективен в этом вопросе, и фокус не проходит.

Потому что на пятом, на ебаном пятом курсе, это был он сам. И его отец. И дорогая тетушка.

Он сходится во мнении, что она точно не сделала бы это в школе.

Зажмуривается и натягивает одеяло на голову.

* * *

День 200 до.

— Носится с организацией рождественского бала, зубрит, таскает у меня сигареты, недавно очень мило раскраснелась, нюхая амортенцию, — на самом деле он использовал бы одно слово — "истерит" — вместо всего этого, чтобы описать Панси, но не уверен, что это его касается.

В высоком крепком парне с отросшим ежиком угольно-черных волос, прячущемся рядом с ним от холодных капель под узким козырьком балкона, Маркус Флинт из школьных дней угадывается если и не с трудом, то, как минимум, с усилием.

Они не виделись год? Два? В Рождественские каникулы перед Кубком трех волшебников. Где-то в Лондоне, где улыбающийся в тридцать два зуба Маркус кричал об отборочных в "Бигонвилльские бомбардиры", Драко страшно завидовал, а Паркинсон бросала влюбленные взгляды, до того очевидные, что он не мог прекратить ее дразнить.

— Передай ей, что я просто кошмарно соскучился, — сейчас Маркус тоже посмеивается, но этот смех надорванный, хоть и искренний.

Камень, к которому Драко прислоняется плечом, — ледяной, он чувствует влажный холод сквозь свитер и согревающие чары, хоть этого и не может быть.

Дело не совсем во внешности, хотя залегшая между бровей морщинка бросается в глаза.

Драко потерял товарища по команде и хорошего парня, он даже на похороны не попал. Маркус похоронил лучшего друга.

Он не думает, что это первая смерть в окружении его бывшего капитана, он знает, что это не так. Но если б он мог позволить себе промолчать и не смотреть прямо, он так бы и сделал. Его «мне жаль» никому не нужны, но их нельзя было не сказать, и эти слова повисают между ними с первых секунд.

Флинт выбивает из пачки сигарету. Нужно бы отказаться, но он кивает, тянется к огоньку на чужой палочке.

Сигареты и Маркус — с недавних пор не самое любимое его сочетание. Флинт ему снится, точнее — ему снится его первый слитый матч, слезы, мокрая трава и Маркус со своей тирадой. Сон вызывает раздражающее чувство невнятной вины, преследующее по утрам.

Задумывался ли Маркус о том, чтобы заклинание в тот день попало чуть левее и не в Энди? Чтобы Пьюси не был таким отчаянным дураком и не хватал его за руку?

Драко разглядывает окутанный туманом вечно-зеленый лес.

— Маркус, — он никогда бы не хотел знать ответ на эти вопросы, — что за елками от тебя на весь Хогвартс вечно несло?

— Елками? — Флинт оглядывается, будто забыл, что Драко еще тут. Взгляд немного светлеет. — Это была Благородная Сосна, Драко.

— Ну, это все меняет, — тянет он. Люди нуждаются в разговорах ни о чем, потому что это отвлекает от собственных мыслей. Или это он в этом нуждается.

— Меня тогда МакГонагалл как специально с сигаретами ловила, а заклинанием запах убирать я постоянно забывал.

* * *

Он под толщей воды на дне безысходности, безнадеги и ванны старост. Нестройная полоска пузырьков воздуха, поднимающаяся к блестящей от свечей кромке воды, кажется единственной ниточкой, связывающей его с миром. Глаза жжет от пены, кожа на подушечках пальцев съёжилась.

Воландеморт больше не лезет в его черепушку легилименцией. Не спрашивает, как продвигается задание.

Глаза, от которых он прекратил отводить взгляд, смотрят с интересом, как на препарированную лягушку.

Он хочет отмыться, и он тонет. Подниматься на поверхность совершенно не хочется.

Не всплывай.

Открой рот пошире и вдохни полной грудью.

Перебори себя и, возможно, когда твой инстинкт самосохранения включится, будет уже поздно.

Гул воды, добравшийся до барабанных перепонок, звучит одобряюще нежно.

Тело сводит судорогой, он отталкивается пятками, буквально выпрыгивает к воздуху. Попавшая в нос вода стекает по гортани обжигающей струйкой.

Из гор пены на него смотрит полупрозрачное детское личико в огромных круглых очках.

Высокие хвостики, совсем малышка.

— Я не хочу умирать, — он шепчет это настолько тихо, что не уверен, действительно ли произносит вслух.

Девчонка вспрыгивает на противоположный бортик ванны, болтает ногами.

— А я вот умерла, — она накручивает прядку на палец, улыбается, демонстрируя скобы на зубах, — знаешь, это совершенно не страшно.

Его слезные железы не согласны с текущим уровнем воды в бассейне и не собираются считаться с его мнением на этот счет. Он вдавливает ладони в лицо, стараясь удержать рвущиеся хриплые всхлипы.

Лорд не удостаивает Драко больше, чем кивком, но настаивает на его присутствии на каждом из собраний.

Цикличность его мыслей — смыкающаяся над макушкой вода.

Жизнь переоценена, и никто не обещал что избавление от страданий — ее продолжение. И хотя, к несчастью, ты знаешь, что смерть тоже не гарант спасения, разве не стоит попробовать?

Сдайся.

Не всплывай.