Не спрашивай, не говори (джен)

За остаток вечера и утро Юстина успела остыть, а вот Грин отчего-то разволновался — в обеденную перемену табаком от него несло так, словно он выкурил не меньше десятка сигарет.

— Что такой кислый, козявка? — хлопнул его по плечу Деррик вместо приветствия. — Какие-то проблемы?

— Нас к директору вызывают, всех пятерых. Сегодня после уроков.

— Доигрались, — Смитти, без того хмурый, помрачнел еще сильнее. — Мне конец...

— Хватит ныть! Ты что думал — что нам вот так просто позволят открыто плевать на существующие порядки? — Юстина, конечно, тоже испугалась, но как-то поправимо.

К директору ее порой вызывали за нарушения дисциплины — например, в тот раз, когда она демонстративно ушла с урока физкультуры, — но взыскания каждый раз оказывались вполне посильными. Может, поэтому сейчас у нее и не получалось испугаться по-настоящему, как Смитти, иммунитета не имевший и явно успевший здорово себя накрутить:

— Я не думал, что у нас будут такие проблемы! Неужели вы не понимаете? Теперь нас отчислят, и прощай, инициация, здравствуйте, голод и помойные крысы...

— Заткнулись оба!!! — впервые на ее памяти Грин сорвался на крик, но почти сразу откашлялся и потер виски: — Отставить панику и дрязги и слушать меня. Первое. Открою страшную тайну, эрудитов вообще не отчисляют...

— Потому что все люди равны, но некоторые равнее? Это здорово, конечно, но...

Уиттиер не дала ей закончить, с силой дернув за рукав, и кивнула Грину:

— Продолжай, пожалуйста.

— Спасибо. Второе: да, директор предвзят до неприличия, и даже при условии, что я зачинщик, слушать будут именно мою версию происходящего. Третье: вы со мной. Отсюда вытекает четвертое: не хотите крупных неприятностей — сидите молча и предоставьте оправдательную речь мне. И даже если мои слова покажутся вам несусветной чушью, помните — вы все это слышали, все знаете и со всем согласны.

— Собираешься много врать?

— Не то чтобы врать, скорее перетасовывать факты. И Придд, предупреждение лично для тебя: в директорском кабинете ты — вообще — забудешь — о том, что умеешь говорить. Мне без того придется несладко, а если ты не уследишь за своим языком, дело может принять нехороший оборот.

— В общем, поняли. Делаем вид, что мы все из Отречения: молчим и глаза в пол, — подытожил Деррик, блуждая взглядом по растрескавшемуся потолку. — Пойдемте тренироваться, что ли, к ним за стол... ибо я уже готов сожрать кого-нибудь из вас.

Юстина ничего не имела против — Отречение так Отречение; по крайней мере, эти ребята точно не стали бы лезть с расспросами.

Директор школы Высших ступеней был старым сморчком с морщинистой шеей и изувеченными артритом руками, похожими на птичьи лапы. В школе его недолюбливали почти все, даже некоторые эрудиты, несмотря на то, что директор явно им благоволил... хотя, возможно, как раз поэтому.

Юстина знала по опыту, что в общении с директором ни в коем случае нельзя давать слабину не то что словами — даже жестами, поэтому в его кабинете всегда сидела преувеличенно прямо, не закрываясь. Чтобы не подать и мысли, что ей есть от чего защищаться.

— Итак, молодые люди, — заскрипел директор, — полагаю, вы понимаете, почему вы здесь.

— Да, сэр, — почти прошептал Смитти, съежившийся под директорским взглядом.

Уиттиер напряженно кивнула, с преувеличенным вниманием разглядывая свои увитые браслетами руки. Деррик, развалившийся на стуле, утвердительно хмыкнул, не отрываясь от созерцания чего-то жутко интересного за окном — вот уж кому было совершенно наплевать на нудные проповеди. Грин же, напротив, чуть подался вперед и ловил каждое слово, будто чего-то ждал...

— Система фракций суть краеугольный камень нашего общества, — вещал между тем директор. — Каждый, кто рожден в Соединенных Штатах, с молоком матери обязан впитать главнейший постулат ее, гласящий: фракция выше крови... а вы пятеро, по-видимому, считаете, что можете идти против правил поведения, диктуемых обществом, против морали. Вы полагаете, что система, чуть менее столетия способствующая сохранению мира и процветанию государства, для вас недостаточно хороша... — у него даже подбородок мелко затрясся от возмущения.

— Нет, сэр. Мы так не считаем.

— Вот как? — директор остановился на полуслове, он явно не ожидал, что его прервут. — Быть может, мистер Грин, вы объясните в таком случае, чему именно служит ваша возмутительная демонстрация?

Грин поправил воротник и спокойно ответил:

— Визуализации истории фракций.

Вот это был ход конем! Насколько знала Юстина, нынешний директор как раз историю раньше и преподавал...

— Вы знаете, сэр, что ничто так не способствует хорошему усвоению материала, как собственный опыт или хотя бы наглядная демонстрация. Сложно осознать суть взаимодействия щелочи с кислотой тому, кто ни разу не проводил реакцию нейтрализации или хотя бы не видел, как ее проводит другой — отложившаяся в памяти запись химического превращения так и останется записью, плоскими символами, лишенными души и смысла. Точно так же слова о мире и гармонии останутся лишь словами, не встречая подкрепления на практике. Разве можно искренне проникнуться идеей мирного сотрудничества фракций, если члены разных общин враждуют друг с другом уже сейчас, не пройдя инициацию, если даже в среде школьников не поощряется дружба с представителями других фракций?

А Грин ведь готовился к этому разговору, поняла Юстина. Слишком уж красиво сейчас лилась его речь, слишком правильно и гладко для импровизации. Возможно, он еще вчера знал, что сегодня предстанет перед директором, а то и поторопил события... среди эрудитов доносы и прочие грязные трюки были в порядке вещей, так что мешало Грину донести на самого себя?

— Взрослая жизнь ближе, чем кажется порой из-за школьной скамьи. А как мало известно каждому из нас о жизненном укладе других фракций — как отбирают неофитов, какие испытания проводят, что ждет посвященных... Недостаточная информированность приводит зачастую к фатальным ошибкам, драмам и даже трагедиям, которых могло бы не случиться, если бы зов сердца или желание изменить свою жизнь подкреплялось знанием! А знание любых обычаев, любой культуры закрепляется лишь при общении с ее носителями... И недостаток информации — не единственное зло. Каково будет неофиту-переходнику оказаться среди людей, которые много лет издевались над ним, ни в грош не ставили или молча ненавидели? Ведь отношение к человеку, увы, не изменится в одночасье, как цвет его одежды. Да и те, кто сохранит верность своей общине, не забудут школьные годы. Будут стираться отдельные события, но эмоциональная память, стереотипы, привычка любить или ненавидеть за принадлежность к определенной фракции, если она успела сформироваться, останется. Разве не может детская вражда породить новых распрей — и в конечном счете повредить процветанию каждой отдельно взятой фракции, не говоря уже об отношениях между ними и спокойствии общества? Наша цель — создать модель современного общества в миниатюре; понять самим и показать всем, что скрывается за сухими строками параграфов. Научиться работать в команде и ценить вклад каждого в общее дело — дело сохранения мира и процветания, — закончил Грин и снова как бы невзначай коснулся воротника.

Либо он забыл, что нервные жесты производят плохое впечатление, либо... прятал микрофон, черт возьми! Как Юстина сразу не догадалась?! Она уже не сомневалась, что стала зрительницей какой-то грандиозной постановки, где все вплоть до вызова к директору было срежиссировано; оставалось только понять, на кой черт Грину все это нужно.

А директора, похоже, проняло: он слушал очень внимательно, не перебивая, и голос его звучал гораздо мягче — почти по-человечески — когда он снова заговорил:

— Вот оно что... Почему же вы взялись за такой эксперимент, не поставив в известность никого из преподавательского состава?

— Опасался, что не сработаемся, — усмехнулся Грин. — Было бы неприятно создать себе репутацию пустозвона.

— И вы предпочли начать свой проект, ни с кем не посоветовавшись. Пренебрегли знаниями и опытом старших. Ваши цели, безусловно, достойны поощрения, но избранные вами методы были истолкованы превратно; возможно, вам могли бы посоветовать иное воплощение ваших идей, менее... кхм, шокирующее. Вы понимаете, что едва не стали в глазах окружающих бунтарем, презирающим общественные нормы? Весьма неразумный ход, мистер Грин. Не ожидал от вас, — прищелкнул языком директор.

— Сэр, я несколько упустил это из виду. Я был настолько захвачен своей идеей и так хотел поскорее начать, что... просто не думал ни о чем другом. Это было моей ошибкой.

"Ложь! Все ты знал с самого начала, дрянь, и просто использовал нас всех... директора, впрочем, тоже, просто он и мысли не допускает, что сопляку вроде тебя под силу обвести его вокруг пальца", — Юстина стиснула зубы так, что челюсти заныли.

Самое отвратительное, что никто — ни довольный представлением Деррик, ни сияющая Уиттиер, ни Смитти, который просто радовался, что гроза миновала, — не разделял ее чувств.

Под директорской дверью их уже ждали. Человек двадцать пять, из разных фракций и с разных ступеней; стало быть, Грин намеревался прогреметь со своей речью на всю школу... ну что ж, стоило признать — у него получилось. Юстина бы поаплодировала вместе со всеми, если бы ее не тошнило.

— Ты такая смелая! Я бы умерла со страху, если бы меня к директору вызвали, — шепнула Валери.

— Юстина, ты чего? Тебе плохо?

— Да, мне плохо, — скрывать было незачем, да и невозможно после того, как она почти повисла на Николь. — Мне срочно нужно стряхнуть с ушей лапшу...

А еще умыться и покурить; пока все делились впечатлениями, а Грин расшаркивался со своими подпевалами, у нее как раз было время, чтобы прийти в себя.

Обычно Юстина курила у крыльца, но в этот раз пошла на черную лестницу — там между первым и вторым этажом устроили себе место для курения эрудиты, облюбовавшие удобный подоконник; искренние туда ходили редко, обычно когда не хотели никого видеть. Здесь никогда не лезли в душу и крайне редко собирались компаниями больше трех... Но в этот раз на подоконнике устроился как раз тот, кого Юстина меньше всего сейчас хотела видеть; сидел сгорбившись и закрыв глаза, пока сигарета тлела на краю мятой жестянки, заменявшей пепельницу. Услышав стук каблуков, разлепил веки, скользнул взглядом по ее мокрым волосам и прозрачному от воды воротнику и кивнул не то ей, не то своим мыслям:

— Хочешь побыть одна? Я сейчас уйду.

— Подожди, — она в первый раз видела Грина настолько обыкновенным, без его замашек принца, и не собиралась упускать случай поговорить нормально. — Зачем ты все это затеял?

— Ты же не отстанешь, правда? — Грин глубоко затянулся и медленно выдохнул дым. — Если коротко — из-за грызни между фракциями погиб мой брат, и не то чтобы я желал такого опыта кому-то другому.

Юстина помнила его брата — невысокого хмурого парня с роскошной косой, в прошлом году закончившего школу. Значит, прошло совсем немного времени...

— Соболезную. Это летом случилось, да?

— Там другое... Юджин во время инициации, — слово "погиб" он проглотил, но в глухом негромком голосе оно и так прекрасно читалось. — Я про Энтона, ты его не знала... отец тогда с Отречением год судился, можешь у своих родителей спросить, они наверняка в курсе.

"Грин, значит? Надо же, как их ударило", — сказал отец, услышав про эксперимент. Юстина вспомнила первое общее собрание, блеснувшие в глазах Грина слезы; вспомнила напряженные плечи и нервный взмах руки при упоминании того скандала — да, их ударило, очень сильно ударило.

— Может, ты расскажешь?

— Нечего тут рассказывать, — отрезал Грин, будто очнувшись. Нервно раздавил в жестянке окурок, отогнул манжет рубашки и взглянул на часы: — Нам еще уроки делать и к Отречению ехать, так что докуривай и пойдем... что, что ты так смотришь?

— Что у тебя с рукой? — чуть выше браслета наручных часов его запястье охватывал синяк, и Юстина готова была поклясться, что вчера ничего такого не видела.

Грин встряхнул рукой, пряча синяк:

— А, это... после тренировки смазать забыл, — и очень серьезно посмотрел Юстине в глаза: — Только не воображай себе лишнего — я кто угодно, но не жертва. У меня есть цель, есть способы ее достичь и есть методы сделать эти способы наиболее эффективными, вот и все.

— Каким образом твои методы связаны с синяками?

— По ситуации, иногда напрямую, — он оглянулся и понизил голос: — Например, чтобы узнать, кто из отреченных точно меня не пошлет с моими просьбами, пришлось как следует растянуть лодыжку. Буду очень благодарен, если ты не станешь об этом трепаться.

Юстина редко говорила первое, что приходило в голову, но сейчас омерзение от методов Грина — и одновременно восхищение его целеустремленностью — было настолько сильным, что она не удержалась:

— Я вот смотрю на тебя и не знаю, нос тебе разбить или поаплодировать.

— Первое придется долго объяснять, второе преждевременно. Нам еще...

— В Отречение ехать, я помню.

Если Энтон Грин погиб из-за Отречения, что чувствовал его брат перед поездкой в сектор этой фракции? Насколько вообще могла утешить мысль, что твой эксперимент, может, и сохранит жизни чьим-то братьям — если вообще хоть как-то сработает — но не вернет твоих собственных? Но Итан Грин уже подобрал свою треснувшую маску, отряхнул от пыли, аккуратно подклеил и снова нацепил на лицо, так что спрашивать Юстина не стала. Как и говорить, что вряд ли после таких откровений Отречение хоть чем-то ее удивит.