Танец с розой (гет)

В очередной выходной, хотя Эдмунд настаивал на свидании, Лавиния отказалась: ее пригласил обедать у него дома дядя Джонатан. Как он писал, приехал на выходные Эдриан, да и тетя Мэри с Фиби по ней соскучились.

Соскучился ли по ней дядя Джонатан... Лавиния никогда не задумывалась, как он относится к ней. Он был к ней приветлив, охотно принимал у себя, расспрашивал об отце и всей семье, делал отличные подарки, одновременно красивые и полезные, на Рождество и в честь дня ее рождения. Но по душам они не говорили, и даже когда сама Лавиния пыталась обсудить с ним поведение Эдриана и то, что может помирить дядю Джонатана с сыном, у него всякий раз находились срочные дела. Может быть, он и вправду был занят, а может, убежден, что она не скажет ничего умного. Так или иначе, после нескольких неудачных попыток Лавиния поняла, что докучать дяде не стоит.

Сегодня он смог все же уделить время, но скорее не ей, а сыну, хотя тот демонстративно обращался к кому угодно, но не к отцу. Остальные в семье будто сговорились не замечать этого, обсуждая сначала новых поклонников Фиби, потом дело дошло и до Эдмунда. Лавиния почувствовала неловкость: следовало, наверное, рассказать, что она уже была у него в доме и познакомилась с его семьей, но стоило ли все же придавать значение его поступку? И все-таки она пересилила себя:

— Недавно я была у него в доме. Эдмунд познакомил меня с отцом, матерью и... друзьями.

Фиби натянуто улыбнулась, и от этого кольнуло сердце: неужели умница-кузина все же не могла смириться, что Эдмунд достался не ей? Тетя Мэри выглядела скорее огорченной. Зато у Эдриана загорелись глаза, кажется, ему не терпелось расспросить ее подробнее, ну а дядя не скрывал своего удовлетворения.

— Вы отличная пара, прекрасно подходите друг другу. Не упусти свой шанс, дорогая.

Лавиния чуть сжала вилку. В уютной столовой, обставленной со свойственным тете Мэри изящным и неброским вкусом, вдруг потянуло осенним холодом, точно распахнули окна на улицу, в дождливый, пасмурный день.

"Прекрасная пара!" Вот кого видели в ней с Эдмундом окружающие — по крайней мере, их семьи. Оба они были полукровками во многих смыслах, одного возраста, одного примерно положения — разумеется, они должны были пожениться, и неважно, насколько они подходили друг другу на самом деле. Лавиния надеялась, сам Эдмунд хотя бы не считал так же. "Но даже если считает и он... У меня тоже есть свое мнение". Oна понимала, что сможет выйти замуж, только если будет уверена в человеке и своих чувствах к нему. В Эдмунде она почему-то до сих пор уверена не была.

— Между прочим, Лавиния, если твоему редактору интересен процесс над Бэзилом Смитом, могу устроить тебе пропуск, — заметил дядя, явно желая сменить тему. — Первое заседание через неделю.

Бэзил Смит, студент, был арестован как соучастник покушения на управляющего Корлингским вагонным заводом. С самим покушением была темная история: ходили слухи, что оно на деле было провокацией управляющего и владельца завода, которые надеялись упрятать в тюрьму тех, кто помогает рабочим отстаивать права.

— Спасибо, я спрошу, — Лавиния опустила ресницы. Она понимала, что ее редактор шанс не упустит, но самой ей было крайне неловко добывать материал через родственников. Тем более, если процесс будет вести дядя Джонатан, Лавиния не решится осветить его... с достаточной честностью.

Эдриан, кажется, тоже это понял, потому что громок сказал, глядя прямо в лицо отцу:

— Надеешься, что свой человек точно выставит тебя в лучшем свете? Так, чтобы люди поверили, будто ты вынес справедливый приговор?

— Приговор, разумеется, будет справедлив, — ответил дядя невозмутимо. — Если окажется, что Бэзил Смит действительно участвовал в подготовке покушения на управляющего...

— Ты отлично знаешь, что это не так! Как знал, что в аварии под Корлингом — помнишь, год назад? — были виноваты те, кто строил там железную дорогу. Но там ты закрыл глаза на очевидные факты, а здесь, пожалуй, увидишь то, чего нет.

— Ты считаешь, что разбираешься в законах и в доказывании лучше отца, братец? — холодно спросила Фиби. Тетя Мэри посмотрела на сына, жалобно приподняв брови. Дядя хранил невозмутимое молчание.

— Если редактор одобрит, чтобы я занялась этой темой, — медленно проговрида Лавининя, — я постараюсь писать только о фактах. Без какой-либо оценки. Постараюсь быть объективной.

— Едва ли твоему редактору понравится такой подход, — заметил дядя.

— Возможно. Но правда слишком важна, чтобы искажать ее в угоду кому-то.

— Сейчас принято говорить, что правда у каждого своя, — улыбнулась Фиби. Тетя Мэри с укором посмотрела на нее, понимая, что после таких слов Эдриан наверняка вспылит, и выйдет ссора. Кузен и вправду сразу покраснел и даже раскрыл было рот, пришлось посмотреть ему прямо в глаза, чтобы он помедлил.

— Имеют в виду, Фиби, — медленно заговорил дядя, похоже, тщательно подбирая слова, — что у каждой стороны свои интересы и желания. И в какой-то части они законны.

— Чушь! — не утерпел Эдриан. — Желания обнаглевшей кучки богачей не законны ни капли! Выжать из людей все соки...

— Эти люди дают другим возможность работать и получать жалование, поэтому они имеют право требовать, чтобы те не вредили ни им, ни производству в целом, — ответил дядя сухо.

— Но ведь все дело в том, например, действительно ли Бэзил Смит кому-то вредил, — напомнила Лавиния. — Пока это не доказано. Если мне разрешат освещать процесс над ним, дядя, я не буду заранее выставлять его виновным.

Дядя Джонатан предпочел не отвечать.

В следующие выходные Эдмунд повел Лавинию в кафе, которое, по его словам, "открыл для себя недавно". Оно было почти в сердце города, но на довольно глухой улице. Пожалуй, в том, чтобы посидеть в тишине, есть свое очарование. Но сегодня Лавиния вдруг в середине разговора почувствовала, что ей скучно. Она даже забыла, о чем говорила с Эдмундом, ей стало очень неловко, и она, не зная, как это скрыть, попросила его подойти и спросить, можно ли сменить кофе на лимонад. Он отошел к стойке, Лавиния забылась, оперев голову на руку, и вдруг услышала позади себя какую-то возню, потом крик Эдмунда. Вскочила и обернулась: тот повалил на пол какого-то подростка и пинал ногами.

— Хватит! — Лавиния повисла у Эдмунда на плече, пытаясь оттащить его. — Перестань, что случилось? Что на тебя нашло?

— Он пытался стащить твою сумочку, а ты, как дура, ничего не заметила! — проревел Эдмунд, все еще пытаясь пнуть воришку.

— Прекрати, — Лавиния твердо посмотрела ему в глаза и едва не отшатнулась: от ярости они помутились, и взгляд утратил все человеческое — в нем горела жуткая, звериная радость; он оскалил зубы. Но все-таки она заставила себя быть спокойной.

— Если хочешь, вызовем полицию. Только отойди от него. Где моя сумочка, кстати — у тебя? Дай мне ее.

Она обернулась к подростку, который, вытирая кровь, поднялся с пола.

— Лучше уходи. Иди скорее.

Парень, вытирая каплющую кровь и запинаясь, быстро бросился к выходу. Эдмунд, рыкнув, бросился к стойке и принялся громко ругать бармена и требовать к себе директора: узнать, почему в кафе пускают "всякую шваль". Лавиния уговаривала его успокоиться, чувствуя, как в душе нарастает ужас. Она не могла забыть его помутившийся взгляд. "Он испугался за меня", — твердила она себе, но чувствовала, что увидела совсем другое. Бить ему нравилось.

Несколько дней после случая в кафе Лавиния отказывалась от встреч с Эдмундом: лгала, что простудилась. Следовало хорошенько обдумать то, что будет дальше.

Есть поступки, после которых от человека отталкивает решительно, раз и навсегда. Для Лавинии таким поступком было проявление бессмысленной жестокости. Конечно, воришка — не безвинная жертва, но все-таки забыть яростные глаза Эдмунда и его оскаленные зубы было невозможно. Лавиния понимала, что теперь всегда будет помнить об этом и чувствовать страх, находясь с ним рядом.

Значит, следовало порвать отношения. Но беда в том, что она не могла бы точно сказать, как к ней относится Эдмунд: он явно был сильно увлечен, и если увлечение также было и глубоким, пришлось бы причинить ему боль. А это так неприятно: жаль его; вообще, причиняя боль, даже по необходимости, отвратительно себя чувствуешь, очень стыдно.

Поэтому Лавиния не решилась отказать Эдмунду, когда он пригласил ее снова пообедать у его родителей. Обед произвел обескураживающее впечатление: кроме всех Чезетти, Альберта и Фрэнка, там присутствовал еще и "друг семьи" — тучный человек лет за пятьдесят, весь бело-розовый, со сверкающей лысиной и пшеничными бакенбардами, с серыми и подвижными, точно ртуть, глазами. Его представили как Адальберта Бартинсона, главу департамента общественных вопросов. Да, времена менялись: еще недавно никто и представить бы себе не мог столь важного чиновника, обедающего у ресторатора, пусть и богатого, и женатого на аристократке.

"Многие умерли бы от зависти, узнав, с кем я удостоена чести пообедать", — пошутила про себя Лавиния, протягивая "розовому снеговику", как назвала про себя Бартинсона, руку для поцелуя. Взгляд, которым он ее окинул, ей не понравился: одновременно заинтересованный и пренебрежительный, как будто он настолько уверен в победе, что даже и игру начинать неинтересно.

Старый Чезетти потчевал гостей и сыпал анекдотами, но к Бартинсону обращался на "вы", хотя тот ему "тыкал". Иногда, когда "друг семьи" отворачивался, Чезетти обменивался неуловимыми понимающими взглядами и едва заметными улыбками с женой, сыном и Лавинией. Фрэнк, как и в прошлый раз, уныло ковырялся в тарелке. Хуже всех выглядел Альберт, слишком явно оробевший и обомлевший от счастья, что находится за одним столом со "значительным лицом". Несколько раз он приоткрывал рот, как будто собираясь — и одновременно боясь — что-то сказать, но под строгим взглядом мистера Чезетти умолкал. Наконец выпалил, весь покраснев:

— Мистер Бартинсон, а вы читали статьи братьев Стормфильд?

Лавиния с любопытством прищурилась: братья Стормфильд работали в конкурирующей газете, но она уважала их за честность и сдержанность. Они не стали бы ни на кого клеветать. Жаль, что она не успела прочесть их новую статью. Между тем Бартинсон посмотрел на Альберта, как на вдруг запищавшего комара:

— Вообще-то у меня нет времени на то, чтобы читать газеты. Но я могу спросить у своего секретаря, если там есть что-то действительно интересное.

— Они пишут настоящие дерзости! — воскликнул Альберт. — Один либеральничает, а другой... Он позволяет себе в ваш адрес клевету, настоящую клевету!

От избытка чувств Альберт стукнул вилкой по столу. Марианна чуть моргнула, Эдмунд прикусил губу, мистер Чезетти едва заметно развел руками. Лавинии тоже было неловко: такое подобострастие выглядело крайне глупо.

Бартинсон крякнул:

— У нас свободная страна. Каждый может говорить, что хочет. Я мог бы подать в суд на этого сумасброда, но... Не мелко ли мне опускаться до того, чтобы давить комаров? Отец учил меня не обращать внимания на недостойных.

— Ваш отец ведь когда-то занимал тот же пост, что и вы, но был вынужден отправиться в отставку? — небрежно спросил Эдмунд. Кажется, он сделал это, чтобы подразнить Альберта, который сразу растерялся.

— О! — расхохотался Бартинсон. — Допустим, и так. Да, припоминаю, скандал с якобы ужасными условиями в приютах и благотворительных больницах. Газеты в него тогда вцепились, конечно, и многие оказались так глупы, что поверили им.

— Наверное, вам было нелегко? — сочувственно подхватил Альберт. Лавиния почувствовала, что уже злится на него.

— Ну а как же? Люди любят обвинять кого-то в своих бедах — и вот, обвинили моего отца. Я не удивлен, нет, не удивлен. Так всегда было, люди не любят ответственности. Удобнее искать врагов, чем признать, что ты сам — лентяй или тупица. Любой пациент, которого не вылечили в этой самой благотворительной больнице, мог бы работать больше и лучше, чтобы заплатить хорошему врачу. А сироты, которыми так дали крышу над головой и кусок, могли бы трудиться, учиться и сами вырваться из нищеты, но предпочли изображать жертв.

Лавиния надеялась, что ей удалось не покраснеть: таким самодовольством дышало каждое его слово — и презрением к людям, которые не смогли достигнуть высокого положения или разбогатеть. Эдмунд рассматривал Бартинсона, как сытый тигр — толстого борова. Наконец он лениво бросил:

— Вы уверены, что труд или учеба действительно помогли бы этим бедолагам? Если начистоту, что дает образование?

— Смотря что под ним понимать, — Фрэнк, ушедший было в свои мысли, заинтересовался разговором.

— Да все, в общем-то. Все, что дают нам в школе и дальше. Ну хорошо, нас учат читать, писать, считать... А дальше что? Зачем нам все эти таблицы, определения, классификации всяких букашек, математика и физика? Знаете, с какого фонарного столба я плевать хотел на химические реакции?

— Что доказывает, — засопел Фрэнк, — только то, что лично тебе неинтересны естественные науки.

Эдмунд только отмахнулся:

— Но главное-то: вся эта иерархия, может, и сдерживает подлецов, но сильные натуры убивает напрочь! Нет у нас людей с огнем, а знаете, почему? Из-за того, что нас давят! Иерархия заставляет людей стремиться обладать властью, ведь только власть дает возможности, но людям приходится выбирать: заниматься тем. что тебе по душе, и слушать всякого начальственного идиота, или самому тратить жизнь на интриги, подсиживать его, пожирать всех окружающих — чтобы получить относительную защищенность... И вот этому наша школа и учит на самом деле. И только этому.

— В твоих мыслях есть здравое зерно, — Фрэнк поднял карие глаза, покосился на Лавинию, которую монолог Эдмунда впечатлил, и добавил довольно зло. — Но вот только все твои рассуждения следуют из того, что ты просто лентяй и не желаешь ничему учиться, и не терпишь, чтобы тебя ограничивали в твоих прихотях.

— Замолчи, приживал, а то рот заткну, — бросил Эдмунд беспечным тоном. Лавиния, не удержавшись, вздрогнула. Марианна слегка покраснела. Чезетти только покачал головой.

— Распетушились, — вздохнул он, обращаясь к Бартинсону. — Когда за столом столь прелестная девушка, каждому хочется показать себя.

Лавинии хотелось немедленно уйти.

— О да, — расхохотался тот. — Но в таком случае нам с тобой тоже надо схватиться за ножи или вилки, потому что Марианна тоже еще, знаешь... Ягодка.

— Мы с тобой, думаю, слишком умны и всему знаем цену, — задумчиво ответил Чезетти. — В том числе животному влечению. Да, мы воистину можем считать себя людьми, если уж оно в свое время не искалечило нам жизнь.

...Когда Эдмунд провожал Лавинию домой, он казался чересчур взбудораженным, и она так и не смогла заговорить с ним о разрыве. Но она понимала, что нужно как можно скорее решить этот вопрос.