Те же и Платон: Поезд (гет)

Платон проснулся в каком-то удивительном настроении, словно после хорошо выполненной работы. И ещё ему сон приснился. Он вообще-то редко видел сны и ещё реже их помнил, но в этот раз очень ярко всё было и славно, отпускать не хотелось. Будто сидят они с Мартой над фотографиями из Штольмановского архива, долго сидят уже, так что стемнело и лампа настольная горит. И Марта немного другая, повзрослевшая, удивительная. Плетёт косу из распущенных волос, чтобы не мешали, золото-медь и руки белые. Он открыл глаза и сначала не понял, почему так светло и солнце. Марта спала напротив, тихонько и сладко посапывая, ладонь под щекой, тень от ресниц на щеке, пушистые пряди у нежного лица. Можно немного полюбоваться, прежде чем вставать.

Он так сосредоточился на Марте, что даже не сразу понял, что внизу уже не спят. Звякнула ложечка в стакане, потом ещё раз. Это что же, они проспали и приход проводницы с чаем? Ничего себе! Он перевернулся на спину, потёр руками лицо, зацепил саднящий подбородок. Всё, что осталось от вчерашнего происшествия. Ну и хорошо.

На нижней полке напротив никого не было, только лежал скрученный матрас с постельным бельём. Римма Михайловна и тётя Зина сидели, выходит, прямо под ним и тихо разговаривали. Как оказалось, о важном.

— ... Вот ведь, беда какая! Это ж когда было-то?

— 18 мая 1972 года.

— Шесть лет, значит, получается... — Тётя Зина вздохнула. — Что-то я такое припоминаю... В газетах не больно-то писали, но сарафанное радио никто не отменял. Там же, вроде, артист какой-то погиб?

— Пародист Виктор Чистяков. И ещё 121 человек, в том числе мой брат и его жена.

— Страшное дело... Это ж Марта, выходит, ещё маленькая была?

— Девять лет, третий класс.

— И как же это вы?

— Плохо, тётя Зина. Если честно, то просто ужасно.

— Не хочешь — не рассказывай.

— Всё равно приходится. Это же, знаете, как "казнить нельзя помиловать", вот так у нас — "забыть нельзя вспоминать". — Возникла пауза, заполненная лишь перестуком колёс. — Я в тот день Женю со Светой не провожала. Они рано уехали на такси, потому что вещей у них много было, они же вообще-то в Харьков переезжать собирались. С утра я оставила Мартусе завтрак, она спала ещё, и поехала на работу в издательство за авансом и отпускными. И на обратном пути в троллейбусе что-то со мной случилось. В глазах вдруг потемнело, показалось, что я в какую-то чёрную воронку лечу, где верх, где низ, не понимаю, а потом всё — оглушительная боль и темнота. Пришла в себя от того, что я на полу сижу, женщина-кондуктор меня по щекам хлопает и что-то мне говорит про скорую. Я отмахнулась, встала кое-как, даже сумку с деньгами умудрилась не забыть и вышла на первой же остановке. Посмотрела на часы — было ровно двенадцать. Я потом, позже узнала, что самолёт исчез с радаров в 11:53, то есть получается, что меня накрыло ровно тогда, когда это всё произошло. Только не спрашивайте меня, как это может быть...

— А я разве спрашиваю? Я не спрашиваю.

— Постояла я, постояла и как в тумане поехала во Внуково. Подошла к девушке в справочном окошке и спрашиваю, приземлился ли самолёт. Она посмотрела и говорит, что он на сорок минут позже вылетел, но уже должен был приземлиться. А я ей снова: "Приземлился или нет? Приземлился или нет?" В общем, истерика у меня там случилась. Перепугались все, прибежал милиционер, отвёл в какую-то комнатку, стыдит меня и на 15 суток за нарушение общественного порядка посадить грозится. Я говорю, сажайте на сколько угодно, только позвоните в Харьков и узнайте, что с самолётом. И вот знаете, как-то я его умолила. Взялся он за телефон, что прямо там же на столе стоял, заказал междугородний разговор, дождался соединения, представился и стал спрашивать. Пару вопросов задал, а потом замолчал и в лице переменился. И вот тогда я всё поняла окончательно и опять сознание потеряла. Очнулась в медицинском кабинете, вокруг меня медсестра хлопочет, а у окна какой-то мужчина стоит неприметной наружности. Внимательно так на меня смотрит и недобро, и взгляд цепкий, профессиональный, у капитана Сальникова похожий, вот только с тем человеком никто и никогда не захотел бы продолжать знакомство. Медсестра со мной закончила и вышла, а он остался, и оказалась я на настоящем допросе. Имя, фамилия, отчество, год и место рождения, происхождение, национальность, образование, место работы, кто у вас летел рейсом SU-1491, зачем вы устроили скандал в аэропорту и, наконец, откуда вы узнали о катастрофе, откуда вы узнали о катастрофе, откуда вы узнали о катастрофе. Саму катастрофу он отрицать и не пытался. На мои объяснения про обморок и наитие сказал, что я либо брежу и заговариваюсь, и тогда мне сейчас сделают успокоительный укол, либо намеренно пытаюсь ввести следствие в заблуждение, и тогда из аэропорта я поеду в следственный изолятор, а Марту сегодня же заберут органы опеки. Я как представила, что ко мне домой приедет чужая тётка с милиционером и расскажет Мартусе, что её родителей нет в живых, и опять начала сползать со стула. Следователь мне сам в этот раз нашатырь под нос сунул, водички налил и говорит: "Я понимаю ваше состояние и сочувствую вашему горю, но вы зачем-то покрываете того, кто рассказал вам о том, что случилось с самолётом, а этот человек может быть кем угодно, врагом, шпионом, даже непосредственным виновником катастрофы, гибели ваших близких. Так что домой вы не поедете, пока достоверно не объясните, как узнали о катастрофе, происшедшей за 1200 км, до появления каких-либо официальных сообщений. Думайте". И замолчал. Надолго, минут на десять. Чаю приготовил себе и мне. Я как-то с мыслями собралась и говорю, что понимаю, почему он мне не верит, я и сама себе не верю и не понимаю, как я узнала о происшедшем, но можно ведь проверить хотя бы часть моей истории. Сказала, каким троллейбусом я ехала, что в обморок упала где-то без десяти двенадцать, что женщина кондуктор меня в чувства приводила и наверняка запомнила. Вспомнила, на какой остановке я вышла. Вспомнила, что у водителя троллейбуса на лобовом стекле чёртик забавный висел из капельниц, тогда такие ещё редкостью были. Он меня выслушал, плечами пожал и ушёл. Не было его часа полтора, наверное. За это время вернулась медсестра, принесла мне поесть и предложила прилечь на кушетку поспать, и я даже прилегла, но не заснула. Следователь вернулся, я села и хотела уже на свой стул напротив стола вернуться, но он только рукой махнул. И говорит, что они нашли и троллейбус, и женщину-кондуктора, и она мои показания полностью подтвердила, меня по фотографии в паспорте опознала и ещё рассказала, что в забытьи я повторяла: "Самолёт, самолёт". И время происшествия подтвердилось тоже, и что оно совпадает со временем исчезновения борта с экранов радаров. Сказал это и смотрит на меня, и спрашивает: "Вы же понимаете, что я не могу принять это объяснение?" Я говорю: "А другого у меня нет". И стала я его уговаривать, чтобы он меня хотя бы сегодня домой отпустил, дал возможность самой рассказать племяннице о родителях и побыть с ней после этого. Он меня прервал, сказал, что да, я сейчас поеду домой, меня даже отвезут, но из дома мне выходить нельзя, считайте это, мол, домашним арестом...

Возникла пауза, снова звякнула чайная ложечка в стакане.

— Риммочка, почему ты никогда мне этого не рассказывала?

Вопрос Марты прозвучал совершенно неожиданно. Платон вскинулся, поймал больной, затуманенный слезами взгляд. Как он мог прозевать, не заметить, что девочка проснулась?! Римма Михайловна быстро поднялась, потянулась к Мартусе, обняла её одной рукой, поцеловала несколько раз в заплаканные глаза, в лоб, в висок.

— А зачем? — вздохнула женщина. — Мало тебе было горя? Ещё странности эти. И потом, ты могла испугаться, что меня арестуют.

— Ну, это тогда, я понимаю, — Марта чуть отодвинулась, потёрла кулачком покрасневший нос и щёки. — А потом?

— А потом ты маленькая была, девонька, — Тётя Зина встала вслед за Риммой Михайловной. — Что бы тебе Римма рассказала? Сказку страшную? — Она огляделась. — Та-ак, и давно вы не спите? Тихушники!

— Да ладно, пусть, — махнула рукой Римма Михайловна. — Мы и так собирались по пути всё Платону рассказать. Так что вот, начали.

— Собирались они... — Тётя Зина внезапно влепила Платону увесистый щелбан, а он и не стал особо уворачиваться, действительно чувствовал себя виноватым. — Нечего подслушивать!

— Да не подслушивали мы нарочно, — немедленно вступилась за него Марта. — Мы просто... услышали.

— Слезайте вот оба, — фыркнула тётя Зина, — и марш умываться!

Разговор продолжили только после завтрака, больше похожего на обед, поскольку время уже перевалило за полдень. Дети вели себя непривычно тихо, Платон вообще смотрел виновато, хотя он уже извинился и Римма охотно его извинила. Да и нечего особо было прощать. Наверное, если бы она знала, что у неё не один слушатель, а трое, то она как-то по-другому подбирала бы слова, но по сути она не сказала ничего, чего парню не следовало бы знать. Да и Марта, пожалуй, уже достаточно взрослая для всех подробностей этой истории, ну, или почти для всех.

По мере движения на юг вагон всё больше нагревался, поэтому к завтраку они с Мартусей переоделись в ситцевые сарафаны, в них было удобно и, главное, не жарко. Окно было полностью опущено, раздувались парусами занавески. Девочка выглядела грустной и задумчивой, и чтобы успокоить ещё, да и самой успокоится, Римма после завтрака взялась за щётку для волос. Густые, мягкие и теплые пряди сегодня неплохо слушались, и то, что сначала задумывалось, как два скромных колоска, довольно быстро превратилось в косу-венок вокруг всей головы. Вскоре она заметила, что творимое ею действо стало объектом пристального внимания. Зинаида Ивановна и вовсе села за плечом, чтобы получше всё рассмотреть. И Платон тоже смотрел, точнее, любовался. Углубившись в процесс, Римма задумалась, а потом и заговорила.

— Под так называемым домашним арестом я не пробыла и суток. На следующий день в районе десяти утра позвонили в дверь, громко и настойчиво. Я еле продрала глаза, поскольку уснули мы с Мартусей только под утро. Бездумно прошлёпала до двери, открыла и замерла, безошибочно опознав в молодом человеке за дверью ещё одного комитетчика. Наверное, один раз с ними столкнувшись, их больше ни с кем не спутаешь. Когда он сказал, что мне нужно спуститься с ним вниз, на моём лице, видимо, отразилась паника, потому что он тут же добавил: "Не волнуйтесь, с вами просто хотят поговорить. Но поторопитесь". Внизу в машине меня дожидался вчерашний следователь. В этот раз он представился, то есть нет, не так, он сказал, что я могу называть его Николай Николаевич. А потом сразу же перешёл к делу. "Для вас есть билеты на скорый поезд Москва — Харьков. Вы поедете?" — "Конечно, поеду". — "Вам есть с кем оставить племянницу?" — "Нет, она поедет со мной". — "Это не очень хорошая идея. Дело в том, что нам понадобится ваша помощь". И он объяснил, что в самолёте среди прочих летела большая группа пионеров из ГДР. Дети должны были попасть в Артек на слёт пионерской организации. Уже завтра в Харькове ожидалась первая большая группа их родственников. Меня настоятельно просили помочь с переводом, на работе мне дали весьма положительную характеристику. На месте, в Харькове, мне предстояло пройти инструктаж. Не знаю, могла ли я тогда отказаться. В любом случае, я не стала этого делать. Согласилась сразу, но категорически сказала, что Марта поедет со мной. Её просто не на кого было оставить. Николай Николаевич пожал плечами и достал из портфеля конверт с двумя билетами. Значит, такой вариант тоже был предусмотрен. На прощание он сказал мне: "Вы же понимаете, что вашу историю о наитии больше никто не должен услышать?" Я понимала, конечно.

— И мы поехали в Харьков, — тихо вступила Мартуся. — Я, честно говоря, про Харьков только какие-то обрывки помню. Помню, что в аэропорту было очень много людей в черном, а у тебя было черное платье с красным поясом...

— Это было моё единственное черное платье, а пояс — он только с одной стороны был красным, а с изнанки — черным. И я собиралась надевать его наизнанку, а пряжку переставить. Но как раз на это у меня времени не хватило, мы собирались впопыхах и едва успели на вокзал. Я попыталась надеть его пряжкой внутрь, но это было ужасно неудобно, он всё время сам как-то выворачивался. А потом я поняла, что Марте он нравится, она всё время норовила за него ухватится, если по какой-то причине не могла держать меня за руку. Так я и ходила, меня даже немцы приехавшие между собой называли: "Die Frau mit dem roten Gürtel"... Да, а в Харьковском аэропорту был траур. В самолёте же, естественно, летело много харьковчан, так что там собрались их близкие, больше сотни человек. Ждали информации, ждали, когда можно будет организованно поехать к месту аварии. Но это ещё не скоро стало можно. Кто-то уже ездил на свой страх и риск и вернулся, потому что там всё было оцеплено солдатами, кружили над лесом вертолёты. И местные рассказывали всякие ужасы, да собственно, всё и было ужасно, зачем придумывать... — Римма замолчала, переводя дух.

— Ещё я помню, что сначала мы жили в гостинице, а потом вдруг оказались у тёти Оли Литвак. Почему?- спросила Мартуся.

— На вокзале в Харькове нас встретил ещё один неприметный мужчина с профессиональным взглядом и отвез в гостиницу "Интурист", ту самую, куда заселили и группу родственников погибших немецких детей. И нам там было очень тяжело. Там были ещё другие, специально подготовленные переводчики, которые, как мне казалось, на меня косились, а может, присматривали за мной, чтобы я чего лишнего не сказала. Меня, конечно, проинструктировали, и я очень старалась отвечать на все вопросы предельно обтекаемо, но люди всё равно стремились обращаться именно ко мне, ведь я была одной из них, товарищем по несчастью. Они подходили чаще всего с каким-нибудь простым вопросом, а потом рассказывали часть своей истории, и это было очень больно слушать, потому что худшего горя, чем потерять ребёнка, просто нет.

— А я не помню, — прошептала девочка. — Я этого совсем не помню. Я помню только, что на фасаде гостиницы были такие картинки с видами городов: Кремль, Медный всадник...

— Рельефные панно, да.

— Картинки мне нравились, а само здание не нравилось. И заходить туда не хотелось...

С причёской было покончено и Римма, которая всё это время смотрела только на Мартусины волосы и свои руки, ну, и ещё в прошлое, конечно, подняла голову и обвела взглядом купе. На лицах Платона и Зинаиды Ивановны было написано в этот момент столько всего, что она впервые подумала: "А может, ну их, подробности эти?" Она пока не очень понимала, что этот откровенный рассказ делает с ней самой: то ли бередит так и не зажившие раны, то ли, наоборот, врачует душу. Пожалуй, она всё-таки чувствовала облегчение. Но Марта? Нужно ли ей вспоминать? До этого девочка откинулась немного назад, как будто прилегла ей в объятия, а сейчас повернула голову и посмотрела Римме в лицо снизу вверх. Глаза были грустные, но сухие.

— Всё нормально, Риммочка, — Мартуся тихонько погладила её по руке. — Расскажи про тётю Олю...

— Да, Оля Литвак и её семья — это единственное хорошее, что случилось с нами за те страшные десять дней. Тогда стояла по-настоящему летняя жара, будто не май, а июль, но люди вокруг нас были, конечно же, в основном в черном. И Оля тоже, но она всё равно очень выделялась в толпе, во-первых, потому что была на седьмом месяце беременности, а во вторых, из-за своей светлой косы. Коса у неё была, да и есть, потрясающая, ниже пояса и в руку толщиной, ни под каким вдовьим платком такую было не скрыть, да она и не пыталась особенно. Мартуся, первый раз Олю увидев, сразу сказала, что она на русалку похожа. А днём позже один из немцев тоже назвал её Undine.

— Как? — переспросила тётя Зина.

— Ундина. Это и есть русалка в германской и скандинавской мифологии. Так вот, обратили внимание мы на Олю сразу, а познакомились только три дня спустя, когда всех повезли в Русскую Лозовую на опознание, это село в двадцати кимометрах от Харькова, возле которого упал самолёт. Но о том, что нужно ехать, мы с Мартусей узнали только в аэропорту, и я растерялась. Брать с собой на опознание ребёнка было немыслимо, отвезти её назад в гостиницу я никак не успевала. И тогда к нам подошла Оля и предложила оставить девочку с ней...

— Это я хорошо помню, — кивнула Мартуся. — Она сказала: "У меня свёкр со свекровкой поедут, а нам нельзя с Тараской", и погладила свой живот. Она постоянно с сыном у себя в животе разговаривала, песенки ему пела... Мне это тогда так удивительно казалось.

— Я тогда подумала, — продолжила Римма, — что это был бы выход, но только Мартуся ни за что не захочет остаться с чужим человеком. Но она почему-то сразу согласилась.

— Просто от тёти Оли теплом веяло...

— Это правда, что есть, то есть. В общем, поехала я и по дороге с родителями Олиного погибшего мужа познакомилась. Старшие Литваки мне тоже сразу очень понравились, в первую очередь нежным и трепетным отношением к невестке. Свекровь об Оле сказала так: "Мы её всегда любили, душевная она, а теперь и вовсе холить и лелеять должны, как Костя лелеял, а то не простит он нам". Константин Литвак ездил в Москву в трёхдневную командировку и воспользовался случаем, чтобы купить жене крепдешиновое платье в горошек и кое-что из вещей для долгожданного первенца. Остатки его чемодана и часть содержимого родители в тот день и опознали. А вот я ничего знакомого не нашла на этом кладбище вещей, разложенных на полу и на скамьях в каком-то складском помещении. Собственно, ничего удивительного в этом нет. Самолёт при снижении потерял оба крыла. Они просто сложились над фюзеляжем и полностью отвалились, а сам фюзеляж без крыльев пролетел ещё километр и рухнул в Ольховую балку. В полёте он продолжил разрушаться и несколько человек вывалилось, вот их останки и смогли предъявить близким для опознания, ещё кого-то опознали по бывшим при себе документам. Впрочем, порядок был такой, что все останки и вещи кремировали и родственникам выдавали для захоронения урны с пеплом. А пепел тех, кого опознать не удалось, похоронили в общей могиле на пятом городском кладбище в Харькове, возле аэропорта. Но в день опознания до этого было ещё далеко.

Назад мы тогда вернулись поздно, ужасно подавленные, даже разговаривать сил не было. От аэропорта до Олиного дома на проспекте Гагарина шли пешком, там недалеко было. И вот я прямо видела, как Литваки по дороге постепенно собираются с духом, бодрятся, чтобы не нести домой беременной невестке это беспросветное отчаяние. Мартуся спала уже, мне даже заикнуться не дали о том, чтобы будить её, тут же ночевать оставили. А утром и вовсе уговорили до похорон у Оли пожить. Я рада была, если честно, потому что в гостинице мы совершенно измучились. С утра я каждый день ездила в гостиницу для перевода и помощи, но уже без Мартуси, а к Оле приезжали старшие Литваки. К четырём я возвращалась, а Литваки ехали к себе домой. И все мы в той или иной степени присматривали друг за другом, всем так было легче.

У Оли я впервые по-настоящему осознала, что этот кромешный ужас когда-то закончится и продолжится жизнь. Она никогда уже не будет такой, как была, но она будет. А ещё, насмотревшись, как она то плачет, то поёт своему сыну колыбельные, то рассказывает ему, как они будут жить, чтобы папка ими гордился, я потихоньку начала представлять себе наше с Мартусей совместное будущее. Честно говоря, страшно мне было поначалу очень. Ведь мы друг друга почти не знали. Вот кто я для тебя была?

— Тётушка-праздник, — прошептала девочка и улыбнулась.

— Вот-вот. В Москву я уехала, когда ты ещё разговаривать не умела. Два-три раза в год наведывалась с подарками, водила в зоопарк, ТЮЗ, кафе-мороженое, втихаря разрешала то, что запрещали родители, и удивлялась, как быстро ты растёшь. Но разве я знала, о чём ты думаешь и чего хочешь? Ничего я не знала, всему учиться пришлось, причём быстро.

— Пока я болела?

— Пока ты болела... Плохо тебе стало уже в поезде, помнишь? Температура поднялась высокая. Думали — бронхит, оказалось — двустороннее воспаление лёгких, шесть недель мы изо всех сил лечились, а тётя Мира с тётей Фирой и соседка Клавдия Степановна нас подкармливали, ну, и давали мне иногда поспать. За эти шесть недель мне стало совершенно ясно, что в Москву мы переезжать не будем, нельзя нам там совсем одним. Так что с московской своей работы я уволилась и тут же устроилась учительницей немецкого и русского языков в школу, где Мартуся училась. Благо, что я сама ту же самую школу заканчивала и директриса меня хорошо знала. Два года там проработала, прежде чем меня в Лениздат взяли...

Римма снова замолчала. История закончилась, пожалуй. Облегчение стало более явственным, но и добавилось ощущение какой-то опустошённости, что ли.

— Один вопрос, Римма Михайловна, — сказал Платон как-то очень серьёзно, почти строго. — Понятно, что проводилось расследование. А что выяснилось? Вам же должны были что-нибудь рассказать?

Должны были, наверное, но толком ничего не рассказали. Слухи тогда в Харькове ходили самые дикие. Говорили о взрыве, даже о повышенной радиации. Говорили, что самолёт был настолько изношен, что члены экипажа отказывались лететь, заявления писали, но их всё равно принудили. Официальной версии событий они так и не дождались. Неофициальную, но похожую на правду, ей рассказал Литвак- старший, когда они приехали в Харьков через год после катастрофы.

— Самолёт имел большой налёт, был сильно изношен. Усталостные трещины обшивки, разрушение центроплана крыла, нижней панели, кажется. Тебе как инженеру это должно больше сказать, чем мне. — Платон задумчиво кивнул. — Вроде бы, похожие повреждения нашли и в других самолётах. Вроде бы, именно после этой аварии самолёты АН-10 и АН-10А были сняты с эксплуатации.

— Ну, из-за этой аварии или ещё почему, — сказала тётя Зина, — а с эксплуатации их точно сняли. Один вон у нас в парке 50летия СССР установили, детишкам на радость...

— К большой станции подъезжаем, — тихо и невпопад сказала Мартуся, которую, видимо, мало интересовали технические подробности.

Действительно, поля и леса за окном сменились городскими пейзажами.

— Поезд на два часа опаздывает, так что это Брянск, поди, — отозвалась Зинаида Ивановна. — Остановка полчаса.

— Риммочка, можно мы с Платоном погуляем? — Девочка выпрямилась, села и повернулась к ней.

— Можно, конечно, только уточните, не сократят ли стоянку из-за опоздания. И фруктов купите каких-нибудь, если увидите...

Поначалу Марта была тиха и задумчива и к разговорам, судя по всему, не расположена. А сам Платон пока не знал, как подступиться. Зато, едва они ступили на перрон, девочка совершенно естественно взяла его под руку, чего раньше никогда не делала. Вот за руку он её брал иногда, к примеру, чтобы через дорогу перевести, потому что на третий, кажется, день их знакомства, она у него на глазах чуть под машину не попала. Почему-то Платон думал, что из-за большой разницы в росте идти под руку им будет не очень удобно. Но тёплая ладошка легла на предплечье так органично, будто всегда там и была, а к шагам друг друга они уже давно приноровились. Правда, сегодня Марта шла нога за ногу, то и дело притормаживала и смотрела вокруг, на довольно многочисленных пассажиров, на голубей, рассевшихся на портиках кремового здания вокзала, а потом и просто встала посреди перрона и, прищурившись, подставила лицо солнцу. Яркое послеполуденное светило и через неплотно прикрытые веки могло повредить глазам, поэтому он немедленно заслонил ей глаза ладонью. Лица он не коснулся, но тень Марта, конечно же, почувствовала, смешно сморщила нос и сказала:

— Боишься, что веснушек ещё больше станет?

— Не боюсь, — сказал он честно. — Мне нравятся твои веснушки.

— И косички? — Девочка наклонила голову на бок.

— И косички, — согласился он.

— А ведь раньше их не было. Раньше у меня был сэссун, — Она провела рукой вокруг своей головы, изображая что-то вроде короткой стрижки. — Это я тогда в Харькове на тётю Олю насмотрелась и тоже косы захотела...

На них посматривали, можно сказать, глазели. С одной стороны, это и дома так было, очень уж они были заметной парой со своими двумя разновеликими собаками, но, с другой стороны, за год регулярных прогулок в районе к ним привыкли и чужое внимание стало менее навязчивым, что ли. А тут и собак при них нет, но всё равно... Он сердито глянул на засмотревшуюся на него женщину средних лет. Вот что ей надо?!

— Они смотрят, наверное, потому что у тебя синяк на подбородке очень живописный... — остудила его пыл Марта.

Вот чёрт! Опять он умудрился забыть об этом "украшении". Потому что синяк не слишком его беспокоил, в отличие от других вещей. Рассказ Риммы Михайловны очень сильно на него подействовал, накрывшее во время повествования напряжение до сих пор не отпустило. А каково же тогда Марте?..

— Со мной всё в порядке, — вдруг сказала она, в очередной раз будто мысли его прочитав. Потом девочка глубоко вздохнула, задержала дыхание и очень медленно и протяжно выдохнула, словно проверяла, как у неё это получится. — Правда, нормально, — констатировала она с удивлением. — Даже самой странно. Наверное, надо было не трусить, а давно всё тебе рассказать. Правда, у меня ни за что не получилось бы связно и последовательно, как у Риммочки, и у тебя был бы не один вопрос, а сто пятьдесят...

— Римма Михайловна — просто молодец, — сказал он с чувством.

Действительно, Мартина тётя поведала о горьком и больном почти спокойно, чуть отстранённо, без надрыва и пафоса. Да один этот рассказ требовал недюженной силы характера! Каких же душевных сил и стойкости потребовали от женщины те события шестилетней давности, даже представить было сложно.

— Ты же ей веришь? — Марта смотрела на него требовательно и, видя, что он не понимает, уточнила. — Всему веришь? И про наитие тоже?

Вот она о чём. Платон вздохнул:

— Верю, Марта.

— А как это может быть? Ну, с точки зрения физики.

— С точки зрения физики как раз всё просто: Если мы чего-то не можем измерить, то это ещё не значит, что его не существует. Это может значить, что мы просто ещё не изобрели достаточно точный измерительный прибор.

— "Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам", — процитировала Марта и вдруг потащила его за собой. — Пойдём, там вишни продают...

— ... Вот что ты маешься, а? — спросила тётя Зина, подняв голову от вязания. — Не маленькие они, не опоздают. А коли невтерпёж, то сама к ним выйди!

— Нет, — Римма мотнула головой. — Им поговорить надо.

— Им, значит, надо, а тебе?

— А я только что разговаривала, не умолкая.

— Ты не разговаривала, ты рассказывала. И по уму тебе легче должно было бы стать... Стало?

— Вроде бы. Не знаю...

— Зато я знаю, — Тётя Зина отложила вязание в сторону. — Выпить тебе надо. Сейчас наливочки достанем.

Римма не стало возражать. Ей почему-то представилось, что из недр бездонного чемодана Зинаиды Ивановны сейчас появится хрустальный графинчик на подносе с маленькими рюмочками, и она невольно усмехнулась этим странным мыслям. На самом же деле на свет была извлечена туристическая фляжка в чехле, из которой тётя Зина щедро плеснула в два стакана ароматной жидкости рубинового цвета. Наливка, оказавшаяся довольно крепкой, пахла летом и ягодами.

— Смородиновая, — пояснила тётя Зина. — Сестра делает. Чистое счастье...

Было действительно вкусно. Римма допила свою порцию, отказалась от добавки и прислушалась к себе.

— Ну как, попустило?

— Не совсем, — откровенно ответила она. — Ощущение такое, будто я что-то важное упустила или не вспомнила.

— Может и вспомнишь ещё там, на месте. Или дети, вон, твою историю переварят, между собой обсудят и подступятся с вопросами.

Ох, вряд ли. Римма была почти уверена, что ни Платон, ни Марта, щадя её чувства, сегодня ни о чём больше расспрашивать не будут. А может, и зря. Платон и в самом деле мог задать правильный вопрос, подтолкнуть её, заставить вспомнить.

— А вы ничего не хотите спросить? — произнесла она как-то неожиданно для себя.

— Я-то? — немного деланно удивилась тётя Зина. — Мне, вроде как, невместно. Да и не понравятся тебе мои вопросы.

"Всё так, сестрёнка. Не понравятся тебе ни вопросы, ни ответы..." — неожиданно прошелестел в голове Женькин голос. Ну вот, зачем это сейчас? И немного в пику не к месту проявившему себя альтер эго она сказала:

— Да ладно, тётя Зина, чего уж там. Задавайте свои вопросы, разрешаю.

На эти её слова Зинаида Ивановна отреагировала как-то немного странно. Она вся подобралась, выпрямилась на сидении, отодвинула в сторону недопитый стакан с наливкой, даже волосы поправила.

— Хорошо, будь по-твоему. Мой первый вопрос будет: Ты почему не замужем?

Теперь уже выпрямилась Римма. Смерила женщину напротив сердитым взглядом. "А поздно теперь гневаться, Риммуль, — вздохнул Женька. — Теперь отвечать надо, причём правду. Можно не всю, без подробностей, но только правду". И она ответила, с трудом веря, что в самом деле говорит это малознакомому человеку:

— Обожглась я очень по молодости. А больше ничего стоящего и не было.

И Зинаида Ивановна кивнула, принимая ответ. Помолчала, глядя на Римму, пошевелила губами, наконец продолжила:

— Почему ты за шесть лет ни разу в Храме за упокой души близких своих свечку не поставила?

Римма растерялась. Пожалуй, этот вопрос был не менее неожиданным и, станным образом, не менее болезненным, чем первый.

— Так я, вроде, не верующая, тётя Зина, — с трудом выговорила она. — Да и Женька коммунистом был.

— Именно, что "вроде", — проворчала тётя Зина. — А брат твой и жена его, в первую очередь, люди были. Души живые... Так и быть, принимается твой ответ. И третий вопрос: Где девочки твоей крестильный крест?

На этом Римма громко втянула в грудь воздух. Да что же это такое?!

— С чего вы вообще взяли, что она крещёная?

Женщина напротив промолчала. Видимо, отвечать вопросом на вопрос было не положено. Молчал и внутренний голос.

— Я не знаю, — устало сказала Римма. — Если Мартуся действительно крещёная, о чём мне ничего не известно, и крестик сохранился, то он может быть только где-то в нашей комнате в коммуналке. Только я ума не приложу, где именно.

— Хорошо, принимается, — кивнула тётя Зина. — А крестик найдите, он нужен... Хорошо, теперь ты.

— Что я? — механически переспросила Римма.

— Теперь у тебя есть три вопроса. Спрашивай, я отвечу.

"Думай, о чём спрашивать, сестрёнка. Тут я тебе не помощник..." — самоустранился внутренний голос. Но она понятия не имела, что спрашивать. И спрашивать ли вообще. На неё вдруг накатил приступ чуть ли не обморочной слабости. Совсем недавно, рассказавая о самых тяжёлых и страшных днях их с Мартусей жизни, она ничего подобного не испытывала. А тут...

— Почему вы спросили про замужество? — пролепетала она наконец.

— Ты должна была выйти замуж семнадцать лет назад, — тут же отозвалась Зинаида Ивановна, будто именно этого вопроса и ждала. — Но кто-то отобрал у тебя твоего мужчину. — Она сделала в воздухе странный жест, словно перерезая ножницами из указательного и среднего пальца невидимую нить. — Интересно было бы узнать, кто это сделал и как, но тут ты мне ничего не сможешь рассказать.

— И что теперь? — Этот вопрос выпорхнул сам, почти против воли.

— У тебя будет ещё один, если вы сумеете его спасти, — последовал немедленный ответ.

"Что это значит?! Кого спасти? От чего?" — чуть не спросила она, но удержалась. Это были бы уже третий, четвёртый и пятый вопросы, а у неё оставался только один и он должен быть о другом.

— Что с Мартой и Платоном?

Женщина напротив удовлетворённо кивнула, как будто наконец услышала нечто, по-настоящему заслуживающее внимания.

— Да ты и сама уже знаешь. Любовь у них. Светлая и спасительная. Та самая, что никогда не перестаёт...

Примечания:

СООБЩЕНИЕ ТАСС

18 мая 1972 года в районе г. Харькова потерпел катастрофу пассажирский самолёт АН-10. Пассажиры и экипаж погибли. Для расследования причин катастрофы назначена правительственная комиссия.

Официальные данные о авиакатастрофе:

http://www.airdisaster.ru/database.php?id=57

Статья "Катастрофа самолёта, закрывшая "Большую Анну" (ласковое название самолёта АН-10):

https://m.gazeta.ru/science/2017/05/18_a_10679111.shtml