Те же и Платон: Поезд (гет)

Мартуся говорила, что Харьков для их семьи — место скорби, а Крым — место силы. Когда Яков был маленьким, они с семьёй несколько раз ездили в Крым точь в точь по тому же маршруту, по которому родители и тётя Римма в первый раз проехали вместе в июле 1978 года: поездом Ленинград — Жданов (ныне Мариуполь) до Харькова, потом одним автобусом до Симферополя и вторым до Керчи. Яков отчётливо помнил именно эти поездки и оставшееся от них ощущение приключения, хотя Мартуся называла их — "наши паломничества". Он помнил вкус и цвет чая, звон ложек в подстаканниках, звук отъезжающей двери купе. Помнил, как здорово было вместе с Мартусей забраться на верхнюю полку, уснуть у неё под боком, проснуться уже одному и слушать, не подавая вида, как негромко переговариваются внизу взрослые.

В Харькове они останавливались теперь лишь на сутки, потому что никого из близких здесь не осталось. Посещали кладбище, ночевали в гостинице. Зато в Крыму, в Героевском под Керчью, их всегда ждали и встречали с распростёртыми объятиями. Денег здесь не брали, но пользоваться этим считалось неприлично, поэтому везли чемодан подарков, а ещё тётя Римма шила свадебные платья сначала хозяйке, а потом хозяйкиной дочке. В Крыму было тепло и привольно, здесь Яков научился плавать, впервые всерьёз подрался — с местными мальчишками, решившими проверить, "настоящий ли он Штольман", здесь же он впервые поцеловал девочку. Ему тогда было лет шесть. Застигнутый на месте происшествия взрослыми, он пролепетал в своё оправдание, хотя никто от него ничего подобного не требовал, что и у родителей ведь всё случилось рано. Мартуся вспыхнула тогда просто до корней волос, а откровенно развеселившийся дед объяснил, что слово "рано" в данном контексте он всё-таки толкует превратно. В Крыму Яков провёл и первое своё расследование: восстановил по кусочкам и свидетельствам очевидцев историю той самой поездки 1978 года. Он не знал наверняка, насколько полной и правдивой получилась картина, но она ему нравилась.

Штольман-старший открыл дверь в квартиру своим ключом. В прихожей царил полумрак. Никто не вышел его встречать, что было довольно странно, только приподнял голову на своей подстилке Цезарь. Случилось что? Он зажег свет и прислушался к доносившимся из большой комнаты голосам жены и сына.

— ... Мама, я уже не раз просил тебя не называть Марту "этой девочкой"!

Сын явно сердился, хотя до фамильного свистящего гневного Штольмановского шепота было ещё далеко.

— А как мне прикажешь её называть? Мы же не предсталены. Ты за год вашего знакомства так и не привёл её в дом, хотя сам у неё бываешь чуть ли не каждый день. А теперь ещё и в отпуск с ней ехать собираешься!

К сожалению, Августа опять разговаривала с сыном так, как со взрослым мужчиной разговаривать не следует.

— Мама, ты знаешь, что я еду на турбазу с ребятами, а Марта с тётей будут жить в частном секторе.

— Да, конечно, только этот частный сектор в полутора километрах от турбазы. И едешь ты с ними одним поездом и даже в одном купе, ведь так?

— Я еду с ними на могилу родителей Марты, со мной они смогут выбраться на место крушения самолёта, а то для них двоих это слишком серьёзное приключение.

— И они вот так просто об этом попросили?

— Они ни о чём меня не просили. Я сам это всё придумал, и море, и поезд...

— Зачем тебе это?

— Так будет правильно.

— Зачем вообще тебе всё это? Разве ты не понимаешь, насколько это всё неуместно и странно?!

Неуместным и странным был вибрирующий на грани срыва Асин голос, странным было её с самого начала крайне отрицательное отношение к "этой девочке" Марте, причём без всякой видимой причины. Пора было вмешаться, пока не вспылил Платон. Яков Платонович распахнул дверь в комнату и сказал обернувшимся к нему жене и сыну:

— Добрый вечер, дорогие мои. Уделите немного вашего внимания отцу и мужу?

— Яков? — Ася выглядела так, будто он помешал ей и она во что бы то ни стало хочет довести начатый разговор до логического конца. Вот уж нет, Августа Генриховна, ссорится вам лучше со мной, а не с сыном. Мириться будет проще.

— Привет, пап, — сказал Платон, на лице которого явно читалось облегчение. — Мы не слышали, как ты пришёл. Увлеклись немного...

Августа вздёрнула подбородок, она оправдываться явно не собиралась. Молча подошла, быстро, даже как-то дежурно поцеловала мужа в щёку. Встретив его удивлённо-ироничный взгляд, поцеловала ещё раз, уже гораздо теплее. Затем развернулась и прошествовала по коридору в сторону кухни, бросив через плечо: "Ужин будет через полчаса". Идеально ровная спина, безупречная посадка головы. Красивая женщина в гневе, картина маслом. М-да...

— Пап, мне нужно с тобой поговорить.

Так, на мать парень жаловаться не будет, он никогда этого не делал. Выражение лица — серьезное и сосредоточенное, и ... виноватое?

— Полчаса хватит?

— Постараюсь уложиться.

В кабинете Яков Платонович расстегнул пиджак и ослабил галстук, сел за рабочий стол и кивнул сыну на стул напротив, который тот немедленно развернул и оседлал, положив руки на спинку, а подбородок — на руки.

— Я тебя слушаю.

— Пять недель назад я познакомился с девушкой...

Скрыть изумление до конца не получилось. После жаркой перепалки с матерью по поводу Марты подобное заявление он от Платона ожидал в последнюю очередь.

— Я сейчас расскажу тебе об этом знакомстве во всех подробностях. Не удивляйся, потом станет понятно, почему это необходимо.

Удивляться было чему. Подробностями своей личной жизни Платон почти не делился. До Марты у него и в выпускном классе, и в институте случались пассии, чьих имён они с Августой так и не узнали. О Марте они тоже, вероятнее всего, узнали бы далеко не сразу, если бы не ранение Платона и не связанная с ним криминальная история. То, что сейчас сын собирался поделится с ним личным, да ещё и делал это с таким лицом, ничего хорошего не предвещало.

— Я возвращался в тот день с завода уже после восьми. На автобусной остановке к девушке приставали два неприятных субъекта в сильном подпитии. Я вступился...

— Ты теперь только так с девушками знакомишься?

— Представь себе, я тоже тогда об этом подумал. Так вот, я вступился, субъекты выступили единым, но довольно слабым фронтом. Кроме девушки, на остановке в тот момент была ещё женщина с ребёнком, у которой оказался удивительно сильный голос. На её крик прибежало двое дружинников, так что один из субъектов довольно резво скрылся с места происшествия, а второго ребята препроводили, как я понимаю, в вытрезвитель. Девушка — она в тот день представилась просто Олей, студенткой пединститута — была преисполнена благодарности, мы с ней вместе сели в автобус, в целом приятно пообщалась, вместе же вышли, прошли несколько кварталов и расстались, не доходя до станции метро "Площадь Ленина". Девушка явно была настроена на продолжение знакомства, но я её настроя не разделял... Неделю спустя мы снова встретились с девушкой Олей примерно в то же время на той же остановке автобуса. Оказалось, что Оля регулярно навещает пожилую тётю, живущую недалеко от заводской проходной...

Платон ненадолго замолчал. Интересно, получается история про Красную Шапочку, злых волков и Платона в роли спасителя-охотника. И что же с этой Олей не так?

— Мы снова вместе ехали в автобусе, а потом Оля попросила проводить её до дома, сказала, что после случившегося боится ходить одна по темноте.

— Проводил?

— Да. И был приглашён на чашку чая. Ничего такого, мама будет рада познакомиться с её спасителем. Я вежливо отказался, сославшись на усталость. Тогда мне на запястье написали химическим карандашом номер телефона. Звонить я не стал.

— Отчего так? Девушка совсем не показалась тебе привлекательной?

— Девушка как раз привлекательная во всех отношениях. Но мне зачем это?

Действительно, зачем, когда вагон работы и есть Марта?

— Провожал я Олю во вторник. А в пятницу после обеда мы столкнулись с ней на выходе из Публичной библиотеки на площади Островского. При третьей случайной встрече я уже слегка напрягся и подумал... подумал, честно говоря, что тут не обошлось без мамы.

Это сколько же пламенных бесед по поводу Марты Ася провела с сыном за последние месяцы, если ему стали приходить в голову такие мысли?

— Ну, мама знает все мои обычные маршруты. А тут девушка Оля, подходящая по возрасту, из хорошей семьи... — Платон вздохнул.

— Про хорошую семью можно подробнее?

— Мать — директор школы, дядя — зав. районо, кажется, Василеостровского, но я не уверен.

— А номер школы?

— Я не помню, пап, кажется, номера она вообще не называла. А если и называла, — Платон поморщился, — то я её, честно говоря, слушал вполуха. Очень усталый был в первые две встречи...

Интересно получается. Эта вездесущая Красная Шапочка у нас — потомственный педагог, ещё, видимо, "комсомолка, спортсменка, активистка, и просто — красавица". Может, и в самом деле Асина затея? В былые годы Августа Генриховна и не такие операции планировала. Хотя, если бы Платон остановился на этой версии, он бы тут не сидел.

— Ну, а что с третьей встречей?

— А в третью встречу девушка Оля чуть не с обьятиями ко мне кинулась. Сказала, что таких случайностей просто не бывает, в чем я в целом был с ней согласен, и что это знак, что мы должны узнать друг друга получше. По поводу последнего спорного утверждения я даже сказал ей, что я закоренелый материалист и в подобные знаки не верю.

— Помогло?

— Нет. Совсем отвертеться от посещения блищайшего кафе не получилось. Посидели с полчаса где-то, пообщались, в целом приятно, и в то же время как-то немного натужно, что ли. На этот раз она записала мне свой номер телефона в мою записную книжку.

— Как фамилия её?

— Каверина. Ольга Каверина.

— Как я понимаю, звонить ты и не подумал?

— Нет. А две недели спустя, в субботу, мы гуляли с Мартой и с собаками. Мы дней десять почти не виделись, потому что я заработался совсем, поэтому гуляли долго. Марта, ох... — Платон вдруг рассмеялся и провём ладонью по лицу. — Она притащила меня на набережную Макарова к зданию таможни, потому что там на крыше есть статуя Гермеса, которая, по её мнению, на меня похожа.

Вот только что в голосе Платона не звучало ничего, кроме едкой иронии, направленной и на настойчивую девушку Олю Каверину, и на себя самого. Но стоило ему упомянуть Марту, как тут же смягчились и лицо, и голос.

— Ну и как, сходство есть?

— Есть курчавые волосы. И нос, то ли с горбинкой, то ли со щербинкой. Мы как раз обсуждали, можно ли подняться на крышу, чтобы рассмотреть это творение неизвестного нам скульптора получше, когда — ты не поверишь — к нам подошла Оля Каверина. Причём, подошла так, будто мы с ней старые-добрые друзья, как минимум. Кажется, даже в щёку меня собиралась поцеловать, но Цезарь на неё как-то нервно отреагировал. Тут же сама познакомилась с Мартой, взяла меня под руку и просто напросто присоединилась к прогулке! Вообще, сцена получилась так себе... — Платон досадливо поморщился. — Пока я раздумывал, насколько сильно придётся ей нахамить, чтобы прекратить этот фарс, мы прошли вместе метров сто. Тут Марта подхватила свою собачку, пробормотала что-то про забытое обещание тёте и рванула бегом назад, откуда мы пришли. Цезарь дёрнулся за ней, я тоже, но ни тут-то было. Оля, которая мой локоть так и не выпустила, как ни в чём не бывало разулыбалась и предложила продолжить прогулку вдвоём. Пришлось сказать ей, что времени гулять с ней у меня нет и планы вообще-то были совсем другие. И вот знаешь, у неё при этом сделалось такое растерянное и печальное лицо, что я чуть не поверил, что всё-таки имеет место быть череда совпадений, и я только что обидел ни в чём не повинную симпатичную девушку, проникнувшуюся ко мне тёплыми чувствами.

Платон снова ненадолго угрюмо замолчал, видимо, обдумывая дальнейший рассказ. Красная Шапочка, судя по всему, была ещё и неплохой актрисой. Откуда же она такая взялась? Всё-таки Асины происки или что похуже?

— Марту- то догнал?

— Догнал, конечно, спасибо Цезарю. В скверике сидела, воробышек взъерошенный... Сказала, что понимает, конечно, что у меня дипломирование и цейтнот, но пригласить двух девушек на одно и то же свидание — это уж чересчур. А потом ещё и поколотила меня слегка, когда я смеяться стал.

Последние свои слова Платон проиллюстрировал, несколько раз ткнув себя кулаком правой руки в левое плечо. Сын говорил о рыженькой соседской девочке так, что у наблюдательного человека не оставалось ни малейших сомнений в его к ней отношении. М-да, Августа Генриховна, поздно уже уговаривать, да и козни строить... Поезд не только ушёл, но и приближается к месту назначения.

— На следующей неделе у меня уже была защита диплома. В четверг мы дома отмечали, а в пятницу я был приглашён к Марте. Они с тётей всякой вкуснятины наготовили, мы хорошо посидели, но... Марта была какая-то немного странная. Я её дважды спросил, не случилось ли чего, а она только головой мотала. Потом она пошла меня провожать. Ну, то есть, мы должны были зайти за Цезарем, и потом я проводил бы её обратно, но это не важно. Она была просто сама не своя, я прямо нервничать начал. Встал столбом посреди дороги и сказал, что с места не сдвинусь, пока она мне не расскажет, в чём дело. И в конце концов она выдала мне, что накануне, когда они с тётей ездили за продуктами на Кузнечный рынок, она видела на Большой Московской мою знакомую Олю, которая вовсю целовалась с каким-то курсантом. Я ей не поверил и разозлился, может, ещё и потому, что слегка выпивши был. Мне довольно уже было этих совпадений! Нашипел на Марту, чтоб не выдумывала глупостей из ревности, не маленькая уже. И вообще сказал, что это не её дело и чтобы не лезла. Она сначала так посмотрела на меня, словно ушам своим не поверила, а потом подхватила свою собаку и убежала домой... И я тоже пошёл, в другом направлении.

Платон смотрел в сторону, играя желваками на щеках. Фамильная вспыльчивость, ещё не отшлифованная возрастом, сыграла с ним злую шутку, за которую парень теперь себя отчаянно казнил. Ничего, бывает. На этот раз пауза затянулась, а отведённые им до ужина полчаса почти истекли.

Словно в ответ на его мысли сын продолжил:

— Я взял тогда Цезаря и долго гулял. С четверть часа, наверное, я ещё злился на Марту, а потом уже на себя. Марта никогда мне не врала, даже в мелочах, наоборот, она всегда была со мной до невозможности открытой и искренней. Но если исходить из того, что она ничего не придумывала, а действительно видела девушку Олю с кавалером в описанных ею обстоятельствах, то значит эта самая Оля никак не может быть заинтересована во мне ни сама по себе, ни с маминой подачи. В то, что мама наняла актрису, чтобы отвлечь меня от Марты, я тоже не верю, это уже совсем бульварщина, да и не те у нас в семье отношения. А что тогда остаётся?

— Ну, можно предположить, что раз ты девушку Олю тогда под статуей Гермеса отверг и обидел, то она за неделю нашла тебе достойную замену.

— Об этом я тоже подумал, — вздохнул Платон. — Это была бы самая безобидная версия. Но тут во мне заговорили гены, и мне начали приходить в голову версии куда менее безобидные. Если девочка Оля познакомилась со мной неслучайно, но мама не имеет к этому отношения, то откуда ей могут быть известны мои маршруты? Получается, за мной следили? Кто и зачем? Врагов у меня особо нет, ну, кроме Олега Тихвина, обидчика Марты, но они с матерью в Саратов уехали, как только истёк срок принудительных работ. А вот у тебя врагов предостаточно...

Да, врагов у него и в самом деле хватало. Далеко не каждый из тех преступников всех мастей, которых он отправил в тюрьму за последние двадцать лет, считал следователя, честно выполнившего свою работу, личным врагом, но и таких было достаточно. Кому же из них понадобилось подбираться к нему вот так, через сына? Чего добивалась эта Красная Шапочка? Стать вхожей в дом? Втянуть во что-то парня?

— Я так понимаю, ты уже что-то предпринял?

— Да. Прямо в тот же вечер я поехал с Цезарем к тому дому, куда провожал эту самую Олю. Особо ни на что не надеялся, просто хотел осмотреться. Но мне повезло. Прямо на меня из подъезда вышла пожилая женцина в спортивном костюме и с эрдельтерьером. Пока собаки вежливо знакомились, я спросил, знает ли она, в какой квартире живёт Оля Каверина. Сказал, что познакомился с девушкой, она оставила мне телефон, а я его потерял и теперь вынужден искать её вот так. Женщина сразу ощетинилась. Сказала, что никакой Оли Кавериной у них в подъезде нет и вообще никого подходящего мне по возрасту нет, она тут давно живет и всех знает. И чтобы я не морочил ей голову, а если она меня ещё раз здесь увидит, то вызовет милицию. В общем, бдительная оказалась гражданка, наш человек.

— И что ты сделал?

— Домой поехал, что мне ещё оставалось. На следующий день я довольно долго слонялся по городу. Слежки за мной не было, во всяком случае, я ничего не заметил, хотя всё время проверялся, как ты меня учил. А ближе к вечеру я опять поехал к тому же дому и позвонил из ближайшей телефонной будки по оставленному якобы Олей номеру телефона. Трубку сняла не она, а какая-то женщина постарше. Когда я представился и попросил позвать Олю, она явно оживилась и сказала, что Оли сейчас нет, но она скоро вернётся, и чтобы я перезвонил минут через сорок. Я перешёл дорогу и засел в сосисочной напротив, там из окна хороший обзор оказался. Через полчаса Оля быстро прошла по улице во двор. Я вернулся к таксофону и перезвонил. На этот раз трубку взяла она сама. Я извинился за своё поведение в нашу последнюю встречу и предложил, если она не слишком на меня сердится, встретиться на следующей неделе.

— Она, как я понимаю, сердилась не слишком?

— Ну, в начале разговора она ещё изображала строгость, но извинения приняла и встретиться, в принципе, согласилась. Я должен позвонить ей снова в четверг, чтобы назначить место и время...

В этот момент дверь в комнату приоткрылась и заглянула Ася. За прошедшие полчаса её настроение, судя по всему, изменилось и она сказала приветливо и безмятежно:

— Мужчины, вы ужинать собираетесь? Полчаса прошло, всё готово.

— Асенька, мы уже почти закончили, дай нам ещё пять минут.

Женщина перевела взгляд с мужа на сына, кивнула и вышла, не сказав больше ни слова.

— Значит так, Платон, я прямо с завтрашнего дня приставлю к тебе толкового оперативника, пусть проверит профессиональным взглядом, нет ли за тобой слежки. В четверг назначишь этой якобы Оле свидание в обшественном месте, в парке, к примеру, лучше всего, в субботу. Ребята её сфотографируют, посмотрим, не проходила ли она у нас где-нибудь. Ни в коем случае ничего не ешь и не пей из её рук, не думаю, что она собирается тебя отравить, но лучше перестраховаться. В кафе, соответственно, следи за своей тарелкой и стаканом. Но в кафе лучше всё-таки сходить, там проще всего потом будет снять её отпечатки пальцев. Попробуй вывести её на разговор о семье, ты выспрашивать умеешь, когда есть необходимость. Нам для проверки нужно будет как можно больше фактической информации: имена родителей, где родилась, где жила раньше, какую школу окончила, какой школой заведует мать, каким районо дядя. У неё наверняка подготовлена легенда, но поскольку она всё же не профессиональная шпионка, то особо подробной эта легенда быть не может. Чем больше ты у неё выспросишь, тем больше вероятность, что мелькнёт что-то правдивое, настоящее. Так что постарайся, для этого у тебя будет только одно единственное свидание, больше я её к тебе не подпущу.

— То есть через неделю я смогу уехать с Мартой и её тётей в Крым, как мы планировали?

— Сможешь. Даже хорошо, что уедешь. Когда мы будем разгребать здесь, тебя в городе быть не должно.

— А мама?

— И мама тоже поедет в отпуск. По Золотому кольцу, как ей хотелось.

— Она одна ни за что не поедет.

— Придётся как-то уговорить... Ладно, пойдём ужинать, пока она терпение не потеряла и мириться не передумала. Только ещё тот номер напиши мне, надо пробить его для начала.

Платон поднялся, взял со стола ручку и написал шесть цифр на подставленном листке блокнота. Потом пододвинул стул к столу и пошёл к двери.

— А с Мартой вы как, помирились уже?

— Нет пока, — Парень тяжело вздохнул. — Я был у них два раза, и оба раза не застал ни её, ни тётю. Попробую ещё раз, если опять не получится, то отправлю телеграмму с извинениями или, вон, Цезаря с запиской. Его она точно не прогонит...

— Платон, ты помнишь, сколько ей сейчас лет?

— Конечно. Двадцатого августа исполнится шестнадцать.

Ни во взгляде, ни в голосе сына не было сейчас дерзости или вызова. Только спокойная уверенность и готовность защищать свой выбор. И поэтому слова, которые он собирался сказать ему, по большому счёту были не нужны. Но и не сказать их, учитывая лихорадочную Асину тревогу, было нельзя.

— Глупостей не наделайте...

— Яков, я никуда одна не поеду!

— Ты поедешь не одна, а с группой. В группе на всякий случай будет мой человек. А через неделю, в Ярославле, я к тебе присоединюсь, и всё самое интересное мы посмотрим вместе.

— Пусть лучше Платон поедет со мной!

— Платон едет в Крым, ты же знаешь.

— Он не должен с ними ехать. После этой поездки уже ничего нельзя будет сделать! Ты же можешь сказать ему, что для его и, прежде всего, моей безопасности будет лучше, если он поедет со мной?

— И чего ты хочешь этим добиться? Он всё поймёт и разозлится ещё больше. Он же Штольман, Ася, он сделал выбор и закусил удила.

— Но это неправильный выбор!

— Я тебя слышал, "неуместный" и "странный".

— Этой девочке всего пятнадцать лет, ну, не мог же он увлечься ею всерьёз?

— Асенька, юный возраст — это преходящий недостаток. Сегодня пятнадцать, через два месяца шестнадцать, через два года восемнадцать. Девочки растут, мужчины стареют...

— Was willst du mir damit sagen, verdammt und verdammt nochmal?!

— Я хочу сказать тебе только то, что у Платона с его Мартой разница в возрасте семь лет, а у нас с тобой — пятнадцать. И двадцать три года назад разные люди в мундирах, в высоких кабинетах и на двух языках пытались помешать нам пожениться. Что из этого вышло, известно и нам с тобой, и Платону. Я в целом понимаю твоё беспокойство по поводу того, что наш сын... как бы это сказать?.. растит себе невесту, но что поделать, если так получилось. Жизнь богата на всякие выверты.

Примечания:

"Was willst du mir damit sagen, verdammt und verdammt nochmal?!" (нем.) — Что ты хочешь этим сказать, чёрт побери?!

Без Мартуси в их комнате, да и во всей квартире, было до такой степени тихо и пусто, что Римме захотелось сделать что-нибудь этакое, например, пожарить блинчики с печёнкой посреди недели. Тем более, что купленный по случаю на Кузнечном рынке большой кусок говяжьей печени нужно было непременно съесть до отъезда в отпуск. Вот завтра её девочка вернётся от тёти Фиры с тётей Мирой, и будет чем её порадовать. Правда, к тётушкам Марта отправилась в таком настроении, что одними блинчиками делу было не помочь.

Никаких подробностей о ссоре с Платоном Римма так от племянницы и не добилась. В пятницу они просто замечательно посидели по поводу защиты Платонова диплома, сначала втроём, а потом и вместе с соседкой Клавдией Степановной, которая зашла на огонёк, а потом задержалась. Они с Платоном даже выпили по чуть-чуть соседкиной наливки, чего она себе с ним прежде никогда не позволяла, но уж больно повод был серьезный. После ужина Мартуся собралась было помочь ей с посудой, но Римма выставила их с виновником торжества провожать друг друга. Марта вернулась неожиданно быстро, уже через четверть часа, проскочила в ванную, а потом в комнату, и помогать на кухню не пришла, что было очень на неё не похоже. Римма забеспокоилась и пошла посмотреть, в чём дело. Девочка лежала на кровати лицом к стене, укрывшись одеялом по самую макушку. Римма подсела к ней, спросила тихо: "Ребёнок, ты чего?" Мартуся только тихо вздохнула, и когда Римме уже показалось, что она просто спит, пробормотала: "Риммочка, давай завтра, пожалуйста..." На следующее утро за завтраком она вновь подступилась к племяннице с вопросами и Марта вроде бы уже собралась ей что-то рассказать, и даже воздуха набрала в лёгкие, но потом вдруг отчаянно замотала головой: "Я не знаю, как это рассказывать! Не могу!" На прямой вопрос "Вы поссорились?" девочка в конце концов кивнула, обхватила Римму руками за шею и забормотала ей куда-то в плечо, что Платон, может быть, теперь вовсе никуда с ними не поедет, но они тогда обязательно должны поехать вдвоём. Странным образом это заявление женщину почти успокоило. Представить себе, что Платон ни с того, ни с сего откажется от им же самим продуманной и организованной поездки, которую они вот только что за столом обсуждали, ей было сложно. Она много чего за прошедший год узнала о Платоне, в том числе и то, что он отличается удивительной последовательностью. Что бы у них там не случилось, девочка явно преувеличивала размеры катастрофы.

Не добившись толку от Марты и обдумав с нарастющим беспокойством несколько собственных версий (от неудачного первого поцелуя до ссоры на почве ревности и вмешательства родителей Платона), Римма решила пока себя не накручивать и дать детям, ну, хотя бы три дня, чтобы сами разобрались. Правда, в воскресенье Мартуся засобиралась к тёте Фире с тётей Мирой, чтобы наконец-то помочь им привести в порядок семейный архив, да и просто побыть перед отпуском с не чаявшими в ней души старушками. Отъезд в другой конец города на три дня вероятность встречи с Платоном сильно снижал, но зато давал племяннице возможность отвлечься, так что отговаривать её Римма и не подумала. Может, и лучше, если время пройдет и оба остынут.

На пленительный запах блинов из своей комнаты выплыла Клавдия Степановна, получила от Риммы обещание, что скоро всё будет готово и они сядут пробовать, и пошла выносить мусор. Вернулась минут через пять и сказала от двери, переобуваясь:

— Там наш мальчик со своей собакой Марту дожидается.

— Платон? — удивилась Римма. — А почему не поднялся?

— Я предложила, он отказался... — Соседка прошествовала с ведром к раковине. — Тебе виднее, о чём они там повздорили-то.

Клавдия Степановна как всегда была в курсе всех их дел, хотя они с Мартусей, конечно, на ссору с Платоном в её присутствии даже не намекали. За много лет жизни через стенку Римма этому уже и удивляться перестала, тем более вреда от соседкиного всеведения не было никакого, скорее польза. К ним с Мартусей Клавдия Степановна благоволила давно, а с некоторых пор и Платон из "генеральского сынка" стал "нашим мальчиком". Собственно, с тех самых пор, как он спас их от всемирного потопа, происшедшего в результате воздействия пьяного сантехника Гриши Алфёрова на проржавевшую трубу у них под ванной. Платон тогда тоже пришёл вечером, чтобы погулять с Мартой и с собаками, не дождавшись её внизу, поднялся и застал всех до единого жильцов их коммунальной квартиры за собиранием воды. С одного взгляда оценив размеры бедствия, он спросил: "А перекрыть? — "Мы пробовали, — ответила за всех Марта. — Всё равно течёт". — "Инструменты есть?" — Последний вопрос был адресован отцу семейства Никифоровых, единственному взрослому мужчине в их квартире, но тот только понуро руками развёл. — "Тогда держитесь, я скоро..." Вернулся Платон минут через пятнадцать уже без пиджака, но зато с чемоданчиком инструментов. Разулся, закатал рукава и брюки и прошёл в ванную. Через пять минут вода перестала течь, а через полчаса, когда они уже почти вымакали всё, набежавшее прежде, Платон, весь перемазавшийся и оттого почему-то ещё более симпатичный, извлёк из-под ванной страшно ржавый изогнутый кусок трубы, который он назвал коленом. В тот день он ушёл от них очень поздно, потому что сначала помог им натаскать от соседей запас воды, а потом ещё был чуть ли не насильно накормлен ужином на общей кухне. Колено он прихватил с собой, пообещав что-нибудь придумать. И придумал. Два дня спустя, когда Римма с Клавдией Степановной уже и в жэке успели обить все пороги, и на базу трубопроводной арматуры без толку съездить, он приволок и как фокусник извлёк из сумки новое чёрно-блестящее колено, которое им так и не удалось нигде раздобыть. На вопрос "Откуда?!" ответил лаконично: "На заводе помогли", после чего провёл у них под ванной почти три часа. Всё это время Мартуся преданно просидела рядом на табуреточке, подавая инстументы и развлекая историями, даже какой-то бутерброд из её рук съесть уговорила.

Вспоминая, Римма дожарила два блина из уже налитого на сковородки теста, вымыла руки и спустилась вниз, на что соседка то ли осуждающе, то ли одобрительно проворчала: "Давно бы так, а то мальчик там сидит, как наказанный". Однако наказанным Платон не выглядел, а выглядел он, с книжкой на коленях и яблоком в руке, как человек, собирающийся ждать, сколько нужно. Когда она вышла из подъезда, парень и его собака почти синхронно подняли на неё головы.

— Здравствуйте, Римма Михайловна.

Платон улыбнулся приветливо и немного грустно.

— Добрый вечер. Почему ты не поднялся к нам?

— Сначала Марту дождусь, поговорю с ней, а потом уж... — Он сделал рукой с яблоком в воздухе какой-то неопределённый жест.

— Так её не будет сегодня, — Римма присела рядом на скамейку. — Она у тёти Фиры с тётей Мирой, завтра только вернётся.

— Из-за меня?

Вопрос прозвучал отрывисто, почти резко, но сопровождался таким расстроенным взглядом, что сердится было невозможно.

— Да нет, она давно собиралась помочь им с архивом разобраться, а то они слишком благоговейно к нему относятся, да и видят обе уже неважно. Разве она тебе не говорила?

— Говорила, и фотографии обещала показать, только я не думал, что это будет прямо сейчас, до отпуска... Адрес тётушек дадите? Я бы съездил.

— Дам, конечно, только это далеко, полтора часа в один конец.

Платон посмотрел на наручные часы.

— Сейчас семь, значит, к полдевятого доберусь. Выпустят тётушки Марту ко мне в полдевятого?

Римма усмехнулась.

— Можно подумать, что если Мартуся захочет к тебе выйти, её кто-то сможет остановить.

— А что, может не захотеть?!

Она ничего такого говорить и не думала, он просто услышал своё. Хотя, с другой стороны...

— Ну, я же не знаю, что у вас произошло.

А вот теперь он очень сильно удивился.

— Марта ничего вам не рассказала?

— Только то, что вы поссорились и что ты, наверное, с нами не поедешь...

— Она решила, что я с вами не поеду? Но почему?! — На этот раз удивление было смешано с растерянностью и горечью. — У меня даже в мыслях такого не было, чтобы не ехать. Что же она...

— Она просто маленькая ещё, Платон, и не знает, что большинство ссор не навсегда.

— Маленькая, да... Мне надо к ней, Римма Михайловна.

Тётушки снова отправились спать в полдевятого. Они и рады были бы посидеть с Мартусей подольше, но после сытного ужина практически сразу начинали позёвывать и клевать носом. А она опять засиделась с бумагами. Очень это было интересно, хотя и понятно уже, что до завтра ей никак не управиться. История семьи шуршала под пальцами. Чего только она не обнаружила в старых картонных коробках! Были здесь и квитанции на свет и отопление, и списки для химчистки, и листки из старых отрывных календарей, и пожелтевшие страницы газет, какие-то блокноты, медицинские конспекты... А ещё она нашла бабушкину тетрадь с собственноручно ею записанными стихами, с портретами бабушки, нарисованными на полях дедом. И письма с фронта. И фотографии. И даже одну похоронку, которую и в руках держать было страшно. Дед и два его брата, мужья тёти Миры и тёти Фиры, с войны не вернулись. Погибли все в сорок четвёртом году, один за другим, по старшинству. Дед, к счастью, в начале сорок третьего успел приехать в отпуск по ранению. Большую часть отпуска он провёл в дороге, добираясь к эвакуированным на Урал жене и сыну. Доехал, повидались, а в ноябре родилась тётя Римма. Он еще успел узнать о её рождении, и имя ей сам выбрал, а потом погиб в госпитале, где работал, попав под бомбёжку прямо в операционной. Но найденная похоронка была не на него, а на его брата Давида, мужа тёти Фиры.

А сейчас она держала в руках фотографию родителей, молодых и очень счастливых, на фоне Медного всадника, видимо, вскоре после их переезда из Алма-Аты в Ленинград. Вот так это выглядит, когда люди очень друг друга любят. Год назад она бы этого, наверное, ещё не поняла так отчётливо, а теперь понимала. Мама на фотографии беременна, вот она обнимает руками свой уже очень заметный животик, а папа обнимает маму. И вроде бы чуть-чуть только обнимает, слегка, за плечи, но это только первое впечатление. Потому что глазами, взглядом он обнимает её гораздо нежнее и крепче. Год назад она точно ещё и понятия не имела, сколько всего можно сказать взглядом.

А вот у них с Платоном нет ни одной общей фотографии. Как-то не подумали они "запечатлеться", просто... заняты были. И если они так и не помирятся, то ничего от них в этом архиве не останется. То есть от неё-то самой останется, вот, к примеру, эта фотография маленькой девочки в пушистой белой шапочке, с важным видом восседающей на коленях у Деда Мороза, а Дед Мороз этот то ли папа, то ли нет. Мартуся не помнила, а спросить не у кого было. Они с Платоном на зимних каникулах тоже ходили на ёлку, и на санках катались, и на коньках. И на коньках она даже лучше каталась, чем он, вот что здорово было! И показывала ему, как задом ехать, и повороты. И ещё здорово было с разгону в него въехать, случайно, конечно, а потом обниматься, и ничего такого, на катке все так обнимаются. А потом Платон отправился за сахарной ватой для них обоих, а она на скамейке осталась, коньки перешнуровать, и тут к ней какой-то мальчишка подъехал, снял шапку и оказался тоже, представьте себе, рыжим. Давайте, говорит, знакомится, будет у нас с вами Союз Рыжих. Смешной. А Платон у него за спиной как из-под земли вырос, нет уж, говорит, у нас уже Союз Кудрявых, другие нам без надобности. Мальчишка стушевался, конечно, куда ему до Платона. Платон ей потом по пути домой "Союз Рыжих" Конан-Дойла пересказывал, она тогда не читала ещё.

Звякнул дверной звонок. Как-то странно звякнул, коротко совсем. Или показалось? И кто это может быть в такое время? Мартуся встала, тихонько вышла в прихожую и остановилась в замешательстве. И когда она уже решила было, что никто не звонил и ей показалось, в дверь негромко, но отчетливо постучали. Это было очень странно. Кто это может стучаться так поздно? Постучали снова, как-то странно, ритмично, три раза по три. Три коротких — три длинных — три коротких. Азбука Морзе? СОС? Но это же... Додумывала она уже, распахивая дверь.

Мартуся буквально вывалилась из двери, прямо Платону в руки. Даже врезалась ему лбом в грудь. Он отступил на шаг вместе с ней, приобняв за плечи, как в танце. Шепнул: "Ты бы хоть спросила, кто там". Она чуть отодвинулась, посмотрела на него снизу вверх: "Так понятно же, мы ведь недавно совсем с тобой азбуку Морзе разбирали..." Он кивнул: "Умница". — "А ты как здесь ночью?" — "Ну, прямо уж, ночью. Ещё десяти нет". — "Так как?" — "Римма Михайловна адрес дала. Сказала, полтора часа ехать, а у меня два с половиной получилось" — "И что?" — "На вашем втором этаже два окна тёмных, одно светится. Напротив дерево, прям очень удобное. Я чуть-чуть по стволу поднялся и разглядел твои косички..." Они замолчали. Говорить было и легко, и сложно одновременно. И как будто чего-то не хватало, может быть, света? В подъезде царил полумрак, лампочка на их этаже была разбита, горела другая, этажом ниже. И что теперь? Они уже помирились или ещё нет? Платон держал её за плечи осторожно, не прижимая, но и не вырвешься так вдруг, и смотрел на неё, но она не видела, как смотрел. И он больше ничего не говорил. Мартуся вдруг смутилась своего порыва, этой навязанной ему близости, повела плечами, освобождаясь, отступила к двери, выдвинула защёлку, чтоб дверь не захлопнулась случайно, осторожно прикрыла, а он всё молчал. У неё вспотели ладони и в горле защекотало. Да что же это такое?! Нет, она не будет плакать, ещё чего. Ведь он приехал. Это же хорошо, что он приехал? Не стал бы он ехать через весь город, чтобы...

— Прости меня, Марта... Я идиот.

Голос его прозвучал неожиданно хрипло, ломано и оттого совсем непривычно. Она была так занята своими стремительными, заполошными мыслями, что даже не сразу поняла, что именно он говорит. Вот про идиота поняла, да. То есть нет, конечно, нет!

Она замотала головой и опять к нему шагнула, потому что теперь уже точно можно было. Только на этот раз не лбом вперёд, прижалась к груди щекой и прошептала: "Нет-нет!"

— Что "нет", малыш? Не простишь? Ни за что и никогда?

Она опять головой мотнула. Вот ещё глупости какие! Одна пуговка на его рубашке проехалась по щеке, за другую зацепилась прядь непослушных волос. И как теперь выпутываться? Она осторожно подалась назад, но высвободить волосы оказалось не так-то просто. Впрочем, Платон немедленно пришёл ей на помощь. Потянул непокорную прядку вперёд и вверх, пропустил между пальцами, приобщил к выбившимся из причёски подружкам. Чуть пригладил, почти неощутимо и без толку, конечно. От него пахло дождём и рубашка была чуть влажной, это она только сейчас поняла. Он по-прежнему обнимал её за плечи одной рукой, а другой держал за косичку. Он часто так делал: брал, и как будто забывал отпустить.

— Так что означает твоё "нет", Марта?

Нет? Какое "нет"? Кажется, она потеряла нить разговора... Ах, это "нет"!

— Что никакой ты не идиот. Ты был прав...

— Нет!

Вот это "нет" было совсем другим, тяжёлым, веским. Попробуй, поспорь с таким.

— Ну, не во всём, конечно, но насчёт ревности точно. Я очень обрадовалась, когда её с этим курсантиком увидела, прям... возликовала!

Платон как будто ненадолго задумался, потом спросил:

— А раньше тебе уже приходилось меня ревновать?

— Всерьёз точно нет, а что?

— А мне приходилось. Помнишь "Союз Рыжих"?

— Да ну, ладно, ерунда, — не поверила Марта.

— Не скажи. Парнишка славный был, и возраста походящего. — Она только открыла рот, чтобы возмутиться, как он продолжил: — У меня тогда возникло трудно контролируемое желание надрать ему уши... Я это всё к тому, Марта, что ты ничего неправильного не сказала и не сделала. Наоборот, вовремя меня предупредила. С этой Олей, с ней очень всё непросто... — Мартуся напряглась. — Не сопи, пожалуйста, дай договорить. Тут вообще непонятно, кто она, что она. Казачок засланный... И зовут её не так, и живёт она не там, и учится неизвестно где, и с тем, что ей от меня было нужно, теперь отец будет разбираться...

— Подожди, как это?! — изумилась Марта. — Она что, мошенница какая-то?

— Вполне годная версия, малыш. Проверять надо.

— А кто... будет проверять?

— Уж точно не мы, — рассмеялся Платон заинтересованному блеску в её глазах. — Нам точно никто ничего проверять не позволит. Мы поедем на море.

— Поедем?

— Ну, конечно, поедем. Как тебе вообще в голову пришло, что я могу передумать? — Он взял её за плечи и даже легонько встряхнул. — Вот с чего ты это взяла?

Мартуся вдруг почувствовала себя ужасно виноватой.

— Ну, мы же поссорились...

— И что?! Люди, знаешь ли, ссорятся. Это случается, это нормально. Без ссор не бывает никаких человеческих отношений. Вот твои родители разве не ссорились?

— Я не помню, — Она вздохнула. — Я только хорошее о них помню. А твои ссорятся?

Платон задумчиво покивал.

— Ссорятся, мама уж точно. Правда, с моим отцом трудно поссориться, как-то он это всё... гасит, что ли. Но это какой-то высший пилотаж, мне до этого ещё расти и расти.

Ей вседа были интересны рассказы Платона об отце, вот только говорить о ссорах ей сейчас совсем не хотелось. Её вдруг охватило невероятное облегчение, да такое, что захотелось немедленно сделать что-нибудь ребячливое, даже дурацкое, например, проскакать по леснице на одной ножке или даже высунуть язык, вот только кому? Не Платону же. Ещё хорошо было бы выбежать под дождь и там немного покружиться, чтобы тоже промокнуть. Платон её, конечно, удержать попытается, а потом с ней выйдет, но кружиться точно не станет. Так что вид у неё будет, как у Гиты, их с Риммочкой крохотной собачки, которую Платон дразнил "канарейкой" или "полболонки", когда она скачет вокруг Платоновского красавца Цезаря. Ну и пусть! От этих забавных мыслей она разулыбалась и, поскольку глаза наконец привыкли к темноте, увидела, что Платон улыбается ей в ответ.

— Вот о чём ты сейчас думаешь?

— А что?

— Ну, у тебя вид, какой, должно быть, был у Карлсона, когда он предлагал Малышу пошалить...

Она рассмеялась тому, насколько точно он понял её настроение, но вслух сказала только:

— Я даже не знаю, что смешнее, ты в роли Малыша или я в роли Карлсона.

— Вообще-то сходство налицо: рыжие волосы, веснушки, неуёмная энергия и фантазия.

— Тогда уже Пеппи Длинный Чулок, у неё ещё и косички были.

— Пеппи была очень сильная. Мне кажется, лошадь ты всё-таки не поднимешь.

— Так я и тебя не подниму, как Карлсон Малыша.

— Ну, почему, на море можно будет попробовать. В солёной воде всё намного легче, и тебе по силам может оказаться такой подвиг.

Не успела Мартуся как следует оценить открывающиеся ей перспективы, как поняла, что Платон сейчас начнёт прощаться.

— Малыш, поздно уже, мне ехать надо, — виновато сказал он минуту спустя.

— Так значит, Малыш всё-таки я, — отозвалась она, стараясь скрыть, как сильно ей не хочется его отпускать. Оба тихо рассмеялись. А потом Мартуся вдруг нахмурилась от пришедшей ей мысли: — Подожди, а мосты когда разводят? Ты вообще успеешь?

— Должен успеть.

— А может, мы тогда просто на кухне посидим до утра? Я бы тебе архив показала...

Она знала, что он откажется. Предложение было, вообще-то, из ряда отчаянных глупостей. Но эта картинка — он и она за столом над грудой фотографий при свете зелёной настольной лампы (Почему зелёной-то? Не было у тётушек такой...), треугольный пакет молока (Молока в холодильнике тоже, между прочим, не было!) и рогалик, от которого они откусывают с двух сторон — она просто встала перед глазами, так что не предложить не было ни малейшей возможности. И вообще, они же поссорились и только-только помирились, так может быть... Платон тяжело вздохнул и в глазах у него мелькнуло... сожаление? Или это ей просто показалось в темноте?

— Марта, нет, ну... как ты себе это представляешь? А потом одна из тётушек встанет попить воды. Может же такое быть?

— Я не знаю, — честно и грустно сказала Мартуся. — Я обычно очень крепко сплю, мне даже их храп не мешает... Наверное, может.

— Ну, вот, и обнаружит старушка меня на кухне. Сердечный приступ обеспечен... И потом, я дома не сказал никому толком, куда поехал и когда вернусь. А после этой странной истории с девушкой Олей как бы меня разыскивать не стали.

— Я поняла, — сказала Марта серьёзно и даже чуточку сердито. — Нет так нет, можешь меня больше не уговаривать. Только подожди, я тебе сейчас зонтик вынесу, чтобы ты ещё больше не промок.

— Да там не дождь, а одно название...

Но она уже скрылась в квартире, за вновь притворённой дверью. Через небольшую щель, однако, очень даже проникал ритмичный храп на два голоса, первый голос тонкий и высокий, с присвистом, второй низкий и рокочущий. Смог бы, интересно, он сам уснуть под такой аккомпанемент? И ещё из квартиры сочился теплый свет, какой-то особенно теплый, как ему казалось. Особенности восприятия: свет тёплый, потому что там внутри Марта. Она рассердилась на него, конечно. И ведь не объяснишь, что ему и самому уходить и расставаться сейчас совершенно не хочется. И он, наверное, остался бы, не на всю ночь, конечно, а часа на два хотя бы, и архив бы посмотрел, тем более что это было ему действительно интересно, и поговорил бы с ней подольше, и вину свою загладил бы, которая едва ли стала меньше от того, что Марта простила его так быстро и с явным облегчением. Но было вчерашнее отцовское "Глупостей не наделайте..." Отцу, кажется, не слишком хотелось это говорить и он совершенно точно не был против Марты, поэтому его слова зацепили за живое. Платон с самого детства привык всё анализировать, но его отношения с Мартой плохо поддавались анализу. Начались они с острого и горячего сочувствия попавшей в беду рыженькой девочке и благодарности за смелость и оказанную в критической ситуации помощь. Вот ведь как получилось у них, что он просто хотел Марте помочь, а в результате и сам оказался ей всерьёз обязан. Потом их отношения довольно быстро миновали фазу, замечательно описанную фразой: "Мы всегда в ответе за тех, кого приручили", а вот после этого... Когда он понял, что встречаться с ней раз в неделю ему недостаточно? Что если он чувствует себя странно и не понимает, чего хочет, то это он просто хочет увидеть её? Что ему интересно всё, что её касается? Что там, где она, ему тепло? И наконец, что если он думает о будущем, то там непременно мелькают её рыжие косички? И как скоро после этого ему стало ясно, что всё, что он чувствует, целиком и полностью взаимно?.. Наконец, появилась по-прежнему сердитая Марта с большущим темным зонтиком-тростью.

— А тетушки не хватятся этого раритета? — спросил он несколько ошарашенно.

— Нет, у них таких раритетов с десяток, если хочешь знать.

— Ну, ладно, если что, будет чем от хулиганов отбиться.

— Каких ещё хулиганов?!

— Да никаких, Марта, я шучу.

— Ну да... Вот, возьми.

Оказалось, что в другой руке у неё довольно толстый конверт, который она теперь и протягивала ему.

— Возьми, возьми, — Он промедлил буквально пару секунд, но она от этого ещё больше рассердилась, прямо вспыхнула. — Это фотографии из архива, дома посмотришь, раз сейчас не хочешь!

Он взял конверт и быстро положил его в нагрудный карман, потому что ему показалось, что она сейчас передумает и попробует забрать его обратно.

— Марта, да мы обязательно посмотрим и ваш архив, и наш тоже, и сами для архива сфотографируемся, а то у нас ни одной общей фотографии нет, — Вот тут он кажется что-то правильное сказал, потому что она сразу расслабилась и как-то просветлела лицом. Провела ладошкой по его нагрудному карману, а потом чуть-чуть погладила лацканы его пиджака. Вздохнула:

— Ты мокрый, а говоришь, дождя нет.

— Ну, больше-то не намокну, раз у меня такой зонтик есть.

— Зонтик есть... — протянула она. — А фотоаппарат?

— Отцовский. Ты хочешь, чтобы я взял его с собой в отпуск?

— А можно?

— Я спрошу. Не думаю, что отец будет против, малыш.

Марта вдруг качнулась к нему, в третий раз за сегодняшний вечер. Прислонилась к груди лбом и кулачками, как будто снова хотела его поколотить и передумала. Она была маленькая, доставала макушкой ровно до его ключиц, а пушистые пряди щекотали подбородок. Ему захотелось поцеловать её в макушку, но это, скорее всего, тоже попадало в категорию "глупостей", которых делать не следовало, поэтому он просто подул на её пушистые пряди, но получилось ещё хуже, потому что она вдруг подняла голову и подставила под дуновение прикрытые веки.

— Иди домой, — сказала она, не открывая глаз. — А то и правда мосты разведут. Я больше не сержусь, и вообще я это зря...

— Хочешь, я завтра приеду, встречу тебя?

— Нет, не надо время на дорогу тратить. Я завтра с утра ещё архивом буду заниматься и тётушками, а после обеда сама доберусь. А время лучше накопить.

— На что будем копить? Нам, вроде, не обязательно копить, в отпуске его достаточно будет. Хотя...

— Что? — Марта, наконец, открыла глаза и улыбнулась.

— Давай, может, в пятницу куда-нибудь махнём?

— Махнём? Перед отпуском? А куда?

— Ну вот где ты в Ленинграде не была ещё ни разу?

— В Ломоносове, — Она ответила так быстро, как будто только и ждала этого вопроса, и увидев его удивлённый взгляд, пояснила: — Там на одной из фотографий бабушка с Риммочкой рядом с табличкой у входа в Ораниенбаумский парк...

— Ну, что же, это прекрасная идея. Ломоносов так Ломоносов, только пораньше надо будет выехать. Ты у Риммы Михайловны отпросись тогда, как вернёшься, а я вечером в четверг зайду, все подробности обсудим.

— Хорошо... — Сейчас Марта вся сияла-светилась тёплой своей улыбкой, и такой она была совершенно неотразима, смотрел бы и смотрел. — А теперь иди, а то я волноваться буду, как ты доберёшься.

— Прекрасно я доберусь. Доброй ночи...

Платон спустился на один лестничный пролёт, махнул Мартусе, чтобы она зашла в квартиру и закрылась, подождал, пока щёлкнет замок, затем почти бегом преодолел оставшиеся два пролёта и вышел под дождь. Постоял насколько секунд, напитываясь моросью и ночной свежестью. Обернулся к светящемуся окну на втором этаже. Марта помахала ему, а потом сложила ладошки домиком над головой. Он понял, раскрыл зонтик. Одна спица выпирала, но в остальном зонтик выглядел большим и надежным. Спицу он прикрепит, рукоятку отполирует, зонтик вернётся хозяйкам как новенький. То-то старушки удивятся, а может, они и не заметят ничего. Марта заметит, а это главное. Доброй ночи, Марта.

— Пассажирский поезд номер 183 Ленинград — Жданов отправляется в четырнадцать часов двадцать минут со второго пути. Нумерация вагонов с головы поезда. Просьба пассажирам занять места согласно купленным билетам. До отправления поезда осталось двадцать минут…

Через открытую фрамугу окна в купе проникали вокзальный шум и свежий воздух. Вся прошлая неделя была дождливой, но сегодня с самого утра в город на Неве вернулось лето, так что Римме пришлось доставать из чемодана ситцевые сарафаны для себя и Мартуси. И настроение было, под стать погоде и сарафанам, летним и умиротворённым. Совсем не в таком настроении они год за годом отправлялись в свою печальную паломническую поездку в Харьков на могилу Мартусиных родителей. Но в этот раз всё было по другому.

Когда в феврале Платон попросил её о разговоре наедине, она сначала насторожилась, а потом сильно удивилась, когда парень предложил ей отлично продуманный план совместного на троих отпуска. План был детальным и настолько правильным, что и возразить было нечего. На месте крушения самолёта недавно установили памятник, которого они ещё не видели, так что съездить к нему было очень правильно. Правильно было и отвезти на море Мартусю, во второй половине января переболевшую тяжелой гнойной ангиной. И наконец, правильно было поубавить их ежегодным поездкам драматизма, что наверняка должно было получится благодаря присутствию Платона. Время должно лечить, и если этому можно как-то помочь, то так и следовало сделать. Она согласилась сразу, и уже на следующий день договорилась с начальницей о летнем отпуске и написала письмо хозяйке дома в посёлке Героевское под Керчью. По принесённому Платоном адресу за приемлемую цену сдавался флигель из двух комнат с летней кухней. Гиту на время отпуска была готова взять себе Клавдия Степановна. Марта, узнав об их планах, сказала Платону: «Ты всё-таки решил победить энтропию…» — «Ты же знаешь, что это невозможно,» — отозвался парень смущённо. — «Невозможно, — согласилась девочка. — Но у тебя получается».

-… Ну, вроде бы всё, — Платон, только что определивший их чемоданы и свой рюкзак на багажную полку, смотрел на них с Мартусей сверху вниз. — Или корзинку туда же?

— Нет, — Римма любовно погладила корзинку по узорчатому боку. — Её наверх ставить смысла нет. Насколько я знаю свою племянницу, она попросит есть, как только поезд тронется, а тут вся наша провизия.

— Жареная курица, батон, варёная картошка и яйца, свежие овощи, — перечислила Мартуся, — и ещё пирожки с купустой…

-… которые Марта вчера сама испекла, — закончила за девочку Римма.

Платон только головой покачал, потянулся к своему рюкзаку и достал что-то из наружного кармана:

— Я тоже хочу внести свою лепту в предстоящее пиршество, — Он спрыгнул на пол и положил на столик какой-то свёрток в промасленной коричневой бумаге.

— У тебя вид, как у фокусника, — улыбнулась Мартуся. — Что там у тебя, нектар и амброзия?

— Почти, — сказал Платон с кривоватой улыбкой. — Там московская колбаса и балык.

Женщина с девочкой переглянулись.

— Это откуда же такие изыски? — спросила Римма, осторожно разворачивая бумагу.

— Из отцовского продуктового набора. Он вчера принёс, велел взять. Сказал, иначе меня совесть будет мучить, когда вы меня кормить приметесь, и как в воду глядел…

— Вот ещё, — фыркнула Марта. — Почему-то меня не мучала совесть, когда ты кормил меня в Ломоносове целый день, потому что я, разиня, забыла на столе пакет с бутербродами.

— Так-таки не мучала? Ни капельки? — поддразнил девочку Платон. — То есть от мороженого в шоколаде ты отказалась не для того, чтобы я лишний раз не тратился, а потому, что вдруг его разлюбила?

— С тобой откажешься, — проворчала племянница. — Я не захотела, так ты себе купил, и потом всё равно скормил мне полпорции…

— Платон, — прервала Римма их забавное препирательство, — а можем мы оставить эти твои деликатесы для Ольги Литвак, нашей квартирной хозяйки в Харькове? Денег она с нас никогда не берёт, так что я ей, как всегда, гостинцы везу: зелёный горошек, сгущёнку, копчёный сыр… Но вот это вот, — она постучала пальцем по свёртку, — было бы совсем хорошо.

— Тем более, что постояльцев у неё в этот раз будет не двое, а трое, — закончил Платон её мысль. — Конечно, Римма Михайловна, так мы и сделаем… — Он подтянулся, убрал свёрток назад в рюкзак, а потом переспросил сверху: — А почему она денег-то не берёт? Всё-таки три ночи…

Римма вздохнула. Легкий и приятный разговор внезапно свернул не в ту сторону. Платон спустился и огляделся, пытаясь понять, почему пауза так затянулась.

— Мы — товарищи по несчастью, — наконец тихо ответила Мартуся, разглядывая свои руки. — Муж тёти Оли Литвак тоже был в том самолёте, вместе с папой и мамой.

Платон шумно выдохнул, сел рядом с девочкой и просто обнял её за плечи. Она благодарно прислонила голову к его плечу.

— Ну, хватит уже себя идиотом ругать.

— Я не ругаю…

— Вслух не ругаешь.

— Я что, так громко думаю?

— Да. Нам всё равно нужно всё тебе рассказать, как было. Так ведь, Риммочка?

Женщина кивнула. Честно говоря, она надеялась, что Платон уже знает подробности произошедшего шесть лет назад. Но раз нет, то разговора никак не избежать. Только хорошо бы сначала поесть и понять, кто будет их четвёртым соседом по купе.

Как раз в этот момент дверь купе дёрнули снаружи, а затем она медленно отъехала в сторону и в проёме воздвигся, другого слова тут было не подобрать, мужчина весьма примечательной наружности — высокий, широкоплечий, с кудрявыми тёмными волосами и впечатляюще горбатым носом. Интересно, подумала Римма, что и Платона, в принципе, можно было описать теми же самыми словами, вот только сходства между обоими не было ни на грош. К широким плечам у мужчины прилагался внушительный живот, волосы вились почти до плеч, но, похоже, уже редели ото лба, нос был мясистым, а лицо — немного одутловатым. Вот так экземпляр! Если это и есть их попутчик, то поговорить в дороге о важном им точно не удастся.

— Добрый день, товарищи, — произнёс мужчина приятным глубоким голосом, и сразу же стало ясно, что он отнюдь не лишён известного обаяния, и главное, прекрасно об этом осведомлён. Он обвёл купе ласковым взглядом тёмных, немного навыкате восточных глаз, и кажется, остался вполне доволен увиденным. — Я вижу, мне сегодня повезло, и моими спутниками оказались прекрасная незнакомка… — Он церемонно поклонился самой Римме, — …и, как я понимаю, молодожёны, — Изумлённо переглянувшимся Мартусе с Платоном достался покровительственный кивок. — Разрешите представиться: Георгий Аверьянович Тарадзе, пианист. Следую на гастроли в прекрасный южный город Жданов…

Ну вот, насчёт восточных глаз она не ошиблась, а подчёркнуто стильный, почти гламурный вид объясняется профессией. Правда, песочного цвета модный замшевый пиджак сегодня не по погоде, но, с другой стороны, может же южный человек зябнуть в ленинградские двадцать четыре градуса? Вот только зачем этот южный человек чушь всякую несёт? У Мартуси вон после «молодожёнов» до сих пор глаза как плошки. Хотя, если ему можно…

— Римма Михайловна, — Она протянула Тарадзе руку, к которой он, как и следовало ожидать, тут же приложился неприятно влажными губами. — А это мои дети, Платон и Марта.

Выражение Мартусиного лица стало вовсе неописуемым, а вот Платон и бровью не повёл, только чуть заметно кивнул, встретившись с ней глазами.

Тарадзе явно не ожидал такого оборота, однако особого удивления не выказал, присел на нижнюю полку с Римминой стороны и придвинул к себе свой красный чемодан. Ну, что же, у такого заметного человека и чемодан должен быть заметным.

— Вы меня, конечно же, разыгрываете, прекрасная Римма Михайловна, — улыбнулся мужчина вальяжно. — Ну, допустим, девочка. Первая любовь иногда бывает ранней. Но мальчик никак не может быть вашим… Или вы это фигурально, о зяте?

— Я приёмный, — вставил Платон, и покосился на Марту, у которой дрожали ресницы и крылья носа от неудержимо подступающего смеха.

— О-о, — вежливо удивился мужчина, — у вас не только красивое лицо, но и большое сердце…

На этом невеликое Мартусино терпение иссякло. Она подскочила, пробормотала какое-то маловразумительное извинение, дёрнула дверь и буквально вывалилась в коридор. Тут же поднялся Платон, спросил для порядка: «Мама, я присмотрю?», сам себе кивнул и вышел за племянницей. Дверь медленно задвинулась, и в этот момент наконец-то тронулся поезд, громко и бравурно заиграло на перроне «Прощание славянки». «Занавес,» — подумала Римма.

Чуть дальше по коридору у окна безуспешно пыталась справиться с приступом смеха Марта. Когда грянула музыка и поплыл под ногами пол, она пошатнулась, Платон шагнул к ней, она ухватилась одной рукой за него, другой за поручень, и кто кого удержал от падения, так и осталось непонятным.

— Этот тип, он совсем ку-ку, честное слово, как он мог подумать, что мы женаты, если я у тебя под мышкой прохожу? — выдохнула она, немного успокоившись.

— Не проходишь уже, подросла за год, — отозвался он, стараясь не думать о том, почему идея быть за ним замужем кажется ей такой дикой. — И вообще, может, он горец, у них там, бывает, рано женятся…

— Горец! В брюках клёш! — Мартуся захохотала опять. Дрожали губы, крылья носа, танцевали ямочки на щеках и пушистые косички, которых сегодня опять почему-то было три. Надо бы как-нибудь спросить, от чего это зависит. — Всё, не могу больше, — Она согнулась и упёрлась руками в колени. — Надо возвращаться, а то мы Риммочку с этим пианистом бросили.

— Средь бела дня он Римме Михайловне не страшен.

— Всё равно… — Марта шагнула к двери их купе, которую он предусмотрительно не стал закрывать плотно и прислушалась к происходящему внутри. Вдруг сделала большие глаза и прошептала: — Он просит Риммочку называть его «просто Георгий».

— Ну, хоть не Гоша или Жора, и на том спасибо.

— О-ох, хватит уже, я больше не могу смеяться, — Марта прислонилась к двери. В этот момент мимо них по коридору прошла пожилая женщина с полотенцем через плечо и бросила им укоризненно: «Что-то вы, молодёжь, разрезвились не в меру». Марта вздохнула и посмотрела за окно на проплывающие мимо привокзальные постройки: — Мы и правда, едем.

— Конечно, едем, — удивился он.

— Я сегодня ночью даже не спала почти, боялась, что в последний момент что-нибудь случится, ты отцу понадобишься из-за этой Оли или мама тебя не пустит… Но ведь едем! — При последних словах она улыбнулась так ясно и ласково, что ему захотелось подойти и обнять её. В последние дни ему постоянно этого хотелось. Она была невероятно хорошенькой в своём зелёном ситцевом сарафачике, и она могла просто так сказать ему: «Я не спала всю ночь, потому что боялась, что ты с нами не поедешь». Она не опасалась наделать глупостей.

— Конечно, едем, — повторил он хрипло.

В это время кто-то дёрнул дверь купе изнутри, Марта отскочила и оказалась рядом с ним, а в проёме появился Тарадзе.

— А вот и дети, — сказал он, скользнув по ним несколько рассеянным взглядом. — Ну, что же, дамы могут пока припудрить носик, а вас, молодой человек, я попрошу закинуть мой чемодан наверх, потому что под нижнюю полку он не поместится. А я тем временем… — Он бегло взглянул на часы. — …пойду, продолжу знакомство с нашей проводницей… — И насвистывая какой-то трудно узнаваемый мотив, мужчина удалился в сторону служебного купе.

Тарадзе наконец освободил её от своего присутствия, а в купе вернулись дети.

— А в каком смысле мы должны пудрить носик? — спросила Марта, усевшись рядом.

Платон задвинул за собой дверь и остался стоять возле красного чемодана, придерживаясь за обе верхние полки.

— В самом прямом, я думаю. Предполагается, что мы станем прихорашиваться, чтобы пойти с ним в вагон-ресторан.

— А мы идём с ним в ресторан? — ужаснулась девочка.

— Ну, он пригласил меня, чтобы отметить знакомство. А дети, как он сказал, «могут присоединиться или остаться в купе и есть простую и полезную домашнюю пищу».

— Но… ты же не согласилась?

— Нет, конечно. Но и отказаться у меня пока возможности не было.

Товарищ Тарадзе собирался приятно провести время с соседкой по купе, возможность отказа соседки он, кажется, даже не рассматривал. «Просто Георгий» считал себя совершенно неотразимым, а одинокую женщину («Конечно, вы не замужем, дорогая моя, обручального кольца у вас нет, а просто так вы его ни за что не сняли бы»), хоть с детьми, хоть без — своей законной добычей.

— Тогда откажись, пусть сам идёт! — Мартуся заметно рассердилась.

— Боюсь, что если я откажусь, то он присоединится к нашей трапезе.

— Я тоже так думаю, — кивнул Платон.

— Хорошо, что ты балык спрятал, — вздохнула Мартуся.

Она не шутила, кажется, но это было очень забавно.

— Да, балыком я с ним делится не согласен, — развеселился Платон. — Тем более, что у него самого вряд ли найдется, чем поделится с нами. «Простой и полезной пищи» у него с собой точно нет. Есть разве что коньяк какой-нибудь…

С этими словами он поднял чемодан Тарадзе, да так и застыл с ним руке. Выглядело это странно.

— Ты чего, — спросила Марта. — Упражняешься?

— Он легкий, — Платон выглядел крайне озадаченным. — Очень лёгкий.

— И что? — Марта встала, подошла, обхватила чемодан руками. Платон выпустил ручку. — Действительно, совсем легкий. Пустой, что ли?

— Почти, — Платон снова принял у неё чемодан и без видимого усилия положил его на одну из верхних полок. Сам забрался на другую и уже сверху уточнил: — Римма Михайловна, я Мартусин чемодан спущу? Он поменьше и точно под нижнюю полку поместиться, ещё и корзинку, если нужно, можно будет рядом поставить.

— Давай, — Она встала и перехватила у парня чемодан племянницы.

— Даже этот маленький чемодан тяжелее, чем у Тарадзе, — Платон передвинул багаж на верхней полке и втиснул красный чемодан сбоку. — Вот почему человек едет на гастроли практически без багажа?

— Ну, к примеру, если ему предстоят всего-то одно-два выступления, а о гастролях он рассказывает для пущей важности.

— Думаете, пускает пыль в глаза? — Платон соскочил вниз.

— Даже не сомневайся. Те десять минут, что вы были в коридоре, а он — здесь, товарищ Тарадзе только этим и занимался…

— А зачем? — спросила Марта недоумённо. — Не всё ли нам равно, сколько у него выступлений?

— Ну, видимо, ему самому не всё равно. Даже наверняка. Он хочет произвести определённое впечатление, и длительные гастроли в разгар сезона для этого подходят больше…

— Ты же не пойдешь с ним в ресторан? Какой-то он… — Мартуся пошевелила пальцами в воздухе, -… скользкий.

— И не подумаю. Платон, не сочти за труд, спусти ещё и мой чемодан. А потом выйди, пожалуйста, в коридор ненадолго, мне нужно будет переодеться.

— Зачем? — удивилась Мартуся. — Ты же до вечера хотела в сарафане ехать?

— А теперь поеду в спортивном костюме.

— Почему?

— Потому что в спортивных костюмах по ресторанам не ходят…

Платон смотрел из окна на проносившиеся мимо луга и перелески. Тарадзе пока не вернулся, видимо, проводница оказалась приятной собеседницей, и это радовало. Этот хорошо одетый и нарочито уверенный в себе человек вызывал интуитивное желание спрятать от него Марту с Риммой Михайловной за высоким глухим забором. И это после нескольких минут общения. Что дальше-то будет?

— Извините, пожалуйста, — окликнули его откуда-то сбоку. — Вы мне с окном не поможете?

Он оглянулся. Стоящая через несколько оконных пролётов девушка беспомощно ему улыбнулась и как-то вяло подергала оконную ручку.

— Ни в купе не открывается, ни здесь, а солнце сегодня очень яркое, всё нагрелось уже и душно…

Платону пока душно вовсе не было, но и окно у них в купе он открыл первым делом, как только они сели в поезд.

— Я попробую, — сказал он и подошёл к девушке, которая чуть посторонилась, но именно что чуть-чуть, как бы локтем не задеть.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что к незнакомке больше подошло бы определение «молодая женщина». Короткая белая юбочка, полосатая трикотажная кофточка и высокий конский хвост на затылке на первый взгляд создавали впечатление чуть ли не вчерашней школьницы, но на самом деле незнакомка была даже на несколько лет его старше. Подойдя к ней, он оказался в облаке каких-то сладковатых духов, так что окно теперь понадобилось открыть и ему самому. Платон потянул ручку — безрезультатно, потом сильно и резко дёрнул, задев всё ещё близко стоящую девушку плечом и заставив её наконец-то отступить на пару шагов, почувствовал, как окно чуть сдвинулось в пазах, и теперь уже уверенно дёрнул снова — фрамуга опустилась, в вагон ворвался свежий воздух.

— Получилось, — сказал он, отступая в сторону и потирая ладонь о ладонь.

— Спасибо! — Девушка улыбалась благодарно и смотрела чуть ли не восхищённо, будто он тут перед ней подвиг умудрился совершить. — Вы быстро так, а я тяну-тяну…

— Тянуть смысла нет, надо дергать, а если совсем не поддаётся, то к проводнице идти, а то может быть на ключ закрыто или вовсе закупорено…

В это время в коридор выглянула Марта, он обернулся на звук. Девочка поискала его глазами, обнаружила в компании незнакомки и немного растерялась, но ненадолго. Чуть нахмурилась, сказала неожиданно строго: «Вот ты где! Пойдём, Платон, надо перекусить, пока нашего соседа нет…» и тут же снова скрылась в купе, не стала ждать. Подумалось, что это плохой признак.

— Сестрёнка ваша? — спросила из-за его плеча девушка, о которой он почти забыл, наблюдая за стремительной сменой выражений на милом веснушчатом личике.

И как быть? Поддерживать теперь со всеми в поезде рассказанную Тарадзе легенду? Он улыбнулся незнакомке и неопределённо повёл подбородком, то ли подтвердил, то ли опроверг, понимай как знаешь. Девушка ответила на улыбку и уточнять не стала, как он и расчитывал. Спросила вместо этого:

— А вас Антон зовут?

— Платон, — поправил он.

— Надо же, какое редкое имя…

Пауза в конце предложения была такой многозначительной, что он просто не мог не спросить в ответ:

— А вас?

— А меня Алёна. Имя не слишком редкое, как видите.

— Очень приятно, Алёна.

На самом деле приятного было мало. Он прямо чувствовал, как там, буквально в нескольких метрах, в купе за стеной, кто-то ёрзает на сиденьи, косится на дверь и считает минуты.

— Извините меня, Алёна, — сказал он. — Мне нужно идти, меня ждут.

И он уже почти ушёл, во всяком случае, сделал пару шагов по направлению к своему купе, когда услышал за спиной какой-то щелчок и приглушённый вскрик. Мгновенно обернулся, чтобы увидеть, как девушка вдруг обмякла и стала заваливаться назад, как тряпичная кукла. Он едва успел её подхватить, неловко мотнулась голова. Да что это такое, чёрт возьми? Звук напомнил выстрел, но откуда?! Алёна определённо была без сознания, но никакой крови на ней он не видел и не чувствовал. Прислонил к себе безвольное и неожиданно тяжёлое тело, перехватил, поднял на руки. В дверь купе пришлось стучаться локтем. Римма Михайловна крикнула: «Войдите!», но открыть дверь самому не представлялось никакой возможности. Почему-то ему не пришло в голову ничего лучше, как постучаться ещё раз: три коротких — три длинных — три коротких. Почти сразу после этого Марта распахнула дверь, выпалила: «От кого тебя спасать? От девицы фигури…» и застыла, увидев его с Алёной на руках.

К чести девочки, она пришла в себя почти сразу, ахнула, отступая в сторону. И Римма Михайловна, колдовавшая над накрытым столиком, тут же отложила нож и быстро вытерла руки.

— Что случилось? — спросила она отрывисто, помогая ему устроить Алёну на нижней полке.

— Я не понял, — честно сказал Платон. — Был странный звук, как щелчок или… — Нет, про выстрел он говорить не станет. — А потом она стала падать, я едва успел подхватить…

Римма Михайловна тем временем пощупала у Алёны пульс сперва на запястье, а потом и на шее, приподняла веко, проверяя зрачки. Сказала, нахмурившись:

— Обморок. Марта, достань, пожалуйста, аптечку, она в твоём чемодане. Нужен нашатырный спирт…

Когда спустя пару минут женщина поднесла открытую бутылочку нашатыря к Алёниному носу, та довольно сильно вздрогнула всем телом, открыла глаза и шумно вздохнула. Обвела затуманенным взглядом всё вокруг, остановила его на Римме Михайловне, часто заморгала и вдруг попыталась сесть.

— Тише, тише, — женщина удержала её за плечи. — Вы только что потеряли сознание, вам нужно полежать…

Платон наклонился, чтобы девушка могла его рассмотреть.

— Алёна, вы меня помните? Мы с вами только что в коридоре познакомились.

— Антон… — едва слышно прошелестела девушка.

— Почти, — Он кивнул и улыбнулся. — Я не понял, почему вы упали. Что произошло?

— Я не знаю, — сказала девушка беспомощно. — Не помню…

— А раньше у вас такое уже случалось? — спросила Римма.

— С чего вы взяли? — От этого невинного и вполне естественного в такой ситуации вопроса Алёна почему-то резко напряглась и снова попыталась сесть. — Ничего подобного!

— Вы не волнуйтесь, — сказала Римма, осторожно подхватив девушку под локоть. — И не торопитесь вставать. Чаю хотите?

— Нет-нет, ничего не нужно, — девушка высвободилась и теперь смотрела на Римму весьма настороженно. — Я к себе пойду. Пусть Антон меня проводит.

— Платон, — тихо и хмуро сказала Марта из-за тётиного плеча.

— Что? — Алёна не слишком приветливо глянула на девочку. — А, ну да…

Проводив Алёну, которая шла ещё довольно нетвёрдо, передав её с рук на руки пожилой соседке по купе и попрощавшись, он внимательно осмотрелся и заметил след на оконном стекле.

— Что там? — спросила Римма Михайловна от двери.

— Довольно приличная выбоина с той стороны стекла. Камень кто-то бросил, что ли?

— Но стекло же не разбито? — Теперь из купе выглянула и Марта. — Тогда отчего обморок-то?

— Испугалась, видимо, — пожала плечами её тётя. — Судя по её странной реакции, обмороки с ней и раньше случались, только нам об этом знать не положено.

— Вам с Платоном хотя бы «спасибо» за помощь положено, — ответила как-то сумрачно Марта и ушла назад в купе. Платон с Риммой последовали её примеру.

Внутри аппетитно пахло домашней выпечкой и зеленью, Платон только теперь это заметил. Римма Михайловна, уже нарезавшая маленьким ножом свежий огурец, глянула на него с улыбкой, а потом кивнула на Марту. Девочка сидела напротив, отвернувшись в сторону окна. Он сел рядом и положил руку ей на плечо:

— Ты чего рассердилась, малыш? Ну, не сказала она «спасибо», и ладно. Чего от человека после обморока ждать? Может, потом ещё скажет.

— Тебе-то точно скажет, — отозвалась Марта, не оборачиваясь.

Он, кажется, понял, в чём дело, и начал улыбаться.

— Не мне, а Антону…

Марта фыркнула, потом засмеялась и, наконец, повернулась к ним.

— Угощайся, Платон, — сказала Римма Михайловна, откладывая в сторону нож и поднимаясь. — А я пойду у проводницы чаю нам попрошу.

— А вдруг там этот ещё, «просто Георгий»? — вскинулась Мартуся.

— Ну, не бегать же теперь от него. Много чести…

Марта проводила тётю глазами, а потом посмотрела на него. Хотя нет, только глянула, и сразу отвела взгляд. И на что посмотрела? На пирожки?

— Надо что-то с этим делать, — сказала она тихо.

— С чем? — не понял он.

— С тем, что я тебя постоянно ревную, как какая-то фурия. Или эта… как её?.. гарпия?

И не поймёшь, шутит она так, — а она может, с чувством юмора у девочки всё в порядке, — или и правда извиняется. Платон почувствовал, что пауза затягивается, и сказал:

— Где фурия? — Взял со стола пирожок, самый красивый и румяный, кажется, разломил пополам и протянул половинку Марте. — Не вижу никакой фурии…

Марта взяла предложенную половинку, откусила задумчиво и переспросила с полным ртом:

— Точно не видишь?

— Точнее некуда.

— А кого тогда видишь?

— Ну, если после Гермеса на крыше таможни у нас всё крутится вокруг греческой мифологии, то ты, наверное, нимфа… Ну, или муза.

— Нет, быть нимфой мне не нравится, — сообщила Марта, дожевав. — А то на каждую нимфу всегда найдется разгневанная богиня, которая её во что-нибудь или в кого-нибудь превратит. Так что придётся мне быть музой. Буду тебя вдохновлять. Только вот на что?

— И на что же?

— Ну, стихов от тебя вряд ли дождешься, хоть в каком жанре.

— «Я — поэт, зовусь Платоном, от меня стихов вам тонна…»

— Ужас какой! Только не это.

— Тогда, может быть, на борьбу с энтропией?

— Так ты и без меня прекрасно с этим справляешься.

— Не скажи. В этом часто неблагодарном и почти безнадежном деле мне вдохновение совсем не помешает…

Они замолчали. Марта смотрела на него пристально и очень нежно, и взгляд её был почти так же осязаем, как и лёгкое дыхание, которое он сейчас чувствовал на своём лице. В такие минуты, когда у них обоих заканчивались слова, она обычно гладила лацканы его пиджака, но сегодня пиджака на Платоне не было. Поэтому девочка, немного поколебавшись, провела кончиками пальцев по плечу от угла воротника до конца короткого рукава. Вздохнула, как ему показалось, нехотя отняла руку. И вдруг сказала:

— Я так к тебе привыкла…

И как-то так сказала, что он сразу понял — шутки кончились. Потому и ответил совершенно серьезно.

— Это хорошо.

— Что же хорошего? Собственнически относится стала, командую, ревную. Это же неправильно! Вот что ты улыбаешься?

Он понял, что и в самом деле улыбается. «Я так к тебе привыкла», замечательный вариант, лучше и не скажешь. Пока.

— Потому что я тоже привык. К хорошему быстро привыкаешь. И командую, и ревную. Что будем делать?

— Ты старше…

— Нет, с этим мы ничего поделать не сможем. Разница в возрасте — это не лечится.

— Да ну тебя…

— Хватит драться. Съешь лучше что-нибудь. Может, тебе яйцо почистить?

— Ну, почисти. И сам поешь, а то что тебе эти полпирожка, на один зуб. Тебе хоть понравилось?

— Очень! Пища богов. А ещё героев, нимф и муз…

Примечания:

Немного об энтропии:

Энтропия — очень сложное понятие, используемое в точных науках, экономике, психологии и т.д. Платон объяснил его Марте простыми словами примерно так: Энтропия — это мера хаоса, неопределённости в системе. Если ничего не делать, то есть не воздействовать на систему извне, то энтропия в лучшем случае останется прежней или будет только увеличиваться. Борьба с энтропией, о которой говорят Платон и Марта, это, по сути, упорядочивание человеком пространства вокруг себя. Самое достойное занятие для любого мыслящего существа.

К тому моменту, как Тарадзе вернулся в купе, они уже и чаю попить успели, и перекусили основательно, и расположились совсем по-домашнему. Даже постели расстелили на трёх полках, тем более, что постельное бельё выдано им было, как водится, влажным, и его необходимо было подсушить. Платон с Мартусей уселись играть в шахматы, извлечённые из его рюкзака, а Римма устроилась на Мартусиной стороне с книжкой, даже ноги вытянула. Но пока толком не читала, а наблюдала за детьми. Платон даже пару раз поймал её взгляд и улыбнулся. Ему, судя по всему, подобное внимание с её стороны не мешало. А Мартуся и вовсе была настолько погружена в игру, что ничего вокруг не замечала. По мнению Платона, девочка за последние полгода стала играть намного лучше, и всё больше партий с ним сводила вничью, вот только выиграть честно у неё пока не получалось, а поддаваться она парню строго-настрого запретила.

В дверь три раза громко и размеренно постучали. "Опять три длинных?" — удивилась Марта, не отводя взгляда от доски. Тарадзе вплыл в купе и застыл, наткнувшись на их семейную идиллию.

— Я что-то пропустил? — спросил он несколько обескураженно. — Римма, дорогая, разве мы с вами не собирались посетить вагон-ресторан?

— Вы что-то такое предлагали, Георгий Аверьянович, — отозвалась женщина безмятежно. — А потом ушли и пропали на целый час. А у меня дети проголодались, я взялась их кормить, ну и сама не удержалась.

— А я, признаться, весьма рассчитывал на вашу компанию, — Мужчина посмотрел на неё сверху вниз, не скрывая неудовольствия, — и никак от вас подобного подвоха не ожидал.

— Мне жаль вас разочаровывать, — вздохнула Римма. — Но теперь уж ничего не поделаешь. К тому же вам предстоит ещё много часов в моей компании, нам ехать вместе больше суток.

— То есть сейчас вы мне предлагаете идти в ресторан одному? Ну-ну...

Именно это она и предлагала, точнее, именно на это надеялась, надевая спортивные штаны и домашние шлепанцы, но "просто Георгий", похоже, ожидал от неё, что она под его настойчивым взглядом осознает всю глубину своего заблуждения и переоденется обратно.

— Хотите пирожка с капустой? — вдруг поинтересовалась Мартуся.

Мужчина от неожинности обернулся к столику и встретился взглядом с Платоном, как раз поднявшим голову от доски. И неожиданно растерял свой напор, пожал плечами и уселся на нижнюю полку напротив Риммы, поддёрнув на коленях свои светлые брюки.

— Нет уж, деточка, — ответил он Марте. — Много мучного вредно.

— А много и не осталось, — немного грустно откликнулась девочка. — Мы почти все пирожки съели... Всё, ты опять выиграл, мат в три хода.

— Заметила, — Платон удовлетворённо кивнул. — Молодец!

— Молодец я буду, — вздохнула Мартуся, — когда у тебя, наконец, выиграю. Но пока на это совсем не похоже.

— Просто ты очень азартно играешь, — Платон в утешение погладил девочку по руке. — А в шахматах нужна холодная голова. Но всё равно у тебя всё лучше и лучше получается... Ещё одну партию или хватит на сегодня?

— Девушка играет азартно, — внезапно включился в их разговор Тарадзе, — а вам, Платон, азарт, стало быть, чужд?

— Он никому не чужд, я думаю, — Платон, похоже, удивился вопросу. — Все люди азартны в той или иной степени.

— Но в игре вы азарту не поддаётесь?

— Стараюсь не поддаваться, — пожал плечами Платон.

— А мне кажется, что вы гораздо более азартны, чем хотите показаться, — Тарадзе сидел теперь, валяжно развалившись и закинув ногу на ногу. — Ведь если бы вы не были азартны, вы бы позволили девушке выиграть, ведь ей же так хочется...

— Да не нужно мне... — возмутилась было Марта, но мужчина предупреждающе выставил указательный палец в её сторону и продолжил:

— Причём вы сделали бы это так, что она ни о чём не догадалась бы. Вы просто порадовали бы её, но вы предпочитаете играть честно, так как это обеспечивает вам победу.

Платон дёрнул подбородком. Судя по всему, ему не нравились ни сентенции Тарадзе, ни его назидательный тон. Впрочем, ответил он вполне спокойно:

— То, что вы говорите, имело бы смысл, если бы я просто хотел понравится Марте, а Марта хотела бы просто выиграть. Но она хочет научится играть в шахматы по-настоящему, а я хочу её научить.

— Ну да, ну да, — Лицо Тарадзе выражало нарочитую скуку. — Девочка хочет учится, а вы — учить, азарт тут ни при чём, весьма похвально... Видите себя на педагогическом поприще?

— На инженерном поприще я себя вижу, — сказал Платон, чуть прищурившись. Он злился, но пока это было заметно только тем, кто хорошо его знал.

— Ну, конечно! — обрадовался его собеседник. — Точные науки, как я сразу не догадался! Вам нравится просчитывать ходы и стратегии, отсюда и любовь к шахматам, игре, можно сказать, интеллектуальной... А как насчёт других интеллектуальных игр?

При последних словах Тарадзе лицо Платона вдруг прояснилась, левая бровь поползла вверх, а губы скривила ироническая улыбка.

— Вы что-то конкретное имеете в виду? — поинтересовался парень. — Домино, лото?

— Ну, если вы, молодой человек, считаете эти игры интеллектуальными... — протянул Тарадзе.

Тут Платон просто тихо рассмеялся, покачал головой, повернулся к Марте, поймал её удивлённый взгляд, кивнул ей успокаивающе, и только после этого вернулся к разговору:

— А вы, Георгий Аверьяныч, сами-то во что играете?

— А я, Платон, как уже говорилось, играю на рояле. Ну, и в свободное время, в хорошей компании, в по-настоящему интеллектуальные игры — бридж и покер.

— Понятно, — ответил Платон. Выражение лица у него при этом было довольно замысловатым.

— И что же вам понятно? — переспросил Тарадзе раздражённо.

— Да, собственно говоря, всё. Разговор можно не продолжать...

— А ваш приёмный сын плохо воспитан, Римма, — неожиданно вспомнил о ней "просто Георгий". — Придется мне поучить его манерам.

Этого ещё не хватало. Она хотела вмешаться, но не успела. И Мартуся не успела, Платон предупреждающе сжал её руку.

— Учить за карточным столом собираетесь, я правильно понимаю?

— А мне стоит тратить на вас время?

— Ну, в покер я играю весьма неплохо...

— Полагаю, что вы себя переоцениваете. Для "весьма неплохо" в покер требуется иной уровень зрелости. Но мы, так и быть, посмотрим. После ужина. — Тарадзе поднялся. — Раз уж вы, Римма, пренебрегли моим приглашением, то я отправляюсь в ресторан один. Счастливо оставаться!

Мужчина коротко кивнул ей и вышел из купе, насвистывая какой-то неуловимо знакомый мотив. На Платона с Мартой он больше так и не оглянулся.

— Что это было? — спросила Мартуся шёпотом. — Он что, тебя на дуэль вызвал?

Кажется, она испугалась. За него испугалась, как водится.

— На партию в покер он меня вызвал, всего лишь, — отозвался Платон. — Не надо волноваться.

Он протянул руки через столик, разжал маленький кулачок и извлёк оттуда черную шахматную королеву, которую она, сама того не замечая, сжимала изо всех сил.

— Он так с тобой разговаривал... Да какое он право имеет!

— Хам, конечно, первостатейный оказался, — сказала Римма Михайловна, со своей стороны пододвинувшись к Марте и обняв её за плечи. — Это, видимо, его отказ мой так задел, что его понесло.

— Отказ его задел, конечно, но понесло его после слова "азарт". Оно прямо как спусковой крючок сработало.

— Не понимаю, — сказала Марта беспомощно, а Римма Михайловна призадумалась.

— Может, ты и прав, — сказала она немного погодя. — Он сперва был сильно мною недоволен, но потом его Мартуся пирожками обескуражила, — Женщина улыбнулась и поцеловала племянницу в висок, — и он как будто поуспокоился, а потом, после "азарта", разошёлся снова. И что это, по-твоему, значит?

— Мне кажется, он не тот, за кого себя выдаёт.

— Не Тарадзе Георгий Аверьянович? — удивлённо воззрилась на него Марта.

— Ну, звать его, в принципе, могут как угодно, хотя, если я прав, то вряд ли это его настоящее имя, оно слишком хорошо запоминающееся и редкое. Но думаю, что он никакой не гастролирующий пианист, то есть гастролирующий, но не пианист...

— А кто?

— Карточный шулер, "катала".

Римма Михайловна нахмурилась.

— Платон, а не слишком ли ты делаешь далекоидущие выводы? Нет, он, конечно, играет в карты и наверняка на деньги. Он явно вознамерился наказать тебя за карточным столом рублей на двадцать за неуважение к его авторитету, да и мне таким образом заодно насолить, раз посмела его лестное внимание отвергнуть, но... шулер? Как-то не похож он на мошенника.

— На первый взгляд совсем не похож, вы правы, но чемодан-то у него пустой...

— Вот дался тебе этот чемодан, — вздохнула Мартуся.

Да, мысль о чемодане его и в самом деле не оставляла всё это время.

— После слова "азарт" он немедленно свёл разговор к картам, да так ловко, будто долго тренировался... А ещё он свистит фальшиво.

— Что-о? — Римма Михайловна с Мартой переглянулись.

— Ну, он свистит всё время, вы обратили внимание? А что свистит, узнали?

— Н-нет, — Марта смотрела на него широко распахнутыми глазами, в которых плескалось изумление, так что он чувствовал себя почти фокусником, который сейчас начнёт доставать кроликов из шляпы.

— Я тоже не сразу узнал, но когда поезд только тронулся, было "Сердце красавицы", а теперь "О соле мио", только врёт он безбожно, всё мимо нот. Какой же из него после этого пианист?

— Никакой... — Девочка помотала головой. — Ну, вот как ты это, а?

А вот Римму Михайловну он пока, похоже, не убедил. Думает, наверное, что он в сыщиков играет. Тарадзе — в карты, а он — в сыщиков.

— Платон, ты уверен?

— Что с музыкальным слухом у него проблемы, уверен. А насчёт мошенника — не на сто процентов, конечно. В первую очередь потому, что мы ему в качестве клиентов плохо подходим. Видно же, что много денег у меня не выиграешь, потому что у меня просто нет много. Если только...

— Что? — Марта и Римма Михайловна спросили это практически хором, заставив его улыбнуться.

— Если только большой куш он собирается взять с кем-то другим, а я — или даже все мы — нужны исключительно для отвлечения внимания. Но тогда он вернётся из ресторана не один.

— Ты же не собираешься с ним играть? — Марта тревожилась всерьёз, теперь ещё больше, конечно.

— Не собираюсь. Я недостаточно хорошо играю для подобной авантюры. Если бы просто рядом сидеть и наблюдать, то, возможно, у меня получилось бы его трюки заметить. Отец мне кое-что рассказывал и объяснял, на что надо внимание обращать. Но если я сам играть буду, то скорее всего ничего не выйдет.

— Отец рассказывал тебе про шулерские трюки? — удивилась Римма Михайловна. — Но зачем?

— Ну, вы ведь тоже умеете оказывать первую медицинскую помощь, даже рану зашить, если надо, потому что ваша мать была хирургом. А у меня отец — следователь, так что я и карманника смогу за руку поймать, и фальшивые деньги отличу при необходимости, и простой замок отмычкой открою. А насчёт шулерских трюков, так это лет восемь назад отец работал по делу преступной группы Ашота Кантарии. Был такой громкий процесс в 1970 году, кажется, самый первый над карточными шулерами в СССР. Тогда очень долго и трудно доказывали, что члены этой группы — действительно мошенники, а не просто удачливые игроки. И отцу даже пришлось их клиентом побывать, чтобы поближе посмотреть, как они работают.

— Фамилия знакомая — Кантария, — наморщила лоб Марта. — Это же...

— Ну, да. Мелитон Кантария, Герой Советского Союза, один из тех, кто Знамя Победы на крыше Рейхстага водрузил, а этот Ашот — его племянник. К сожалению, и такое бывает.

В отличии от Мартуси, поверившей Платону безоговорочно, сама Римма в словах парня сомневалась. Доводы его не показались ей достаточно серьёзными, скорее просто игрой ума. Сегодня все во что-то играли, день такой, что ли. Вот и Тарадзе, как ей казалось, играл, играл самого себя, только куда более преуспевающего и неотразимого. Отсюда и такие манеры, то барственные, а то донжуанские, отсюда и придуманные гастроли, а на самом деле пустой чемодан и хорошо если одно-два сценических выступления, а не должность тапёра в летнем кинотеатре, такому и слух идеальный не нужен. Отсюда и гнев на них с Платоном, не ставших ему подыгрывать, и желание наказать парня за карточным столом, не на кулачках же с ним сражаться, на самом деле. Глупо и мелко, конечно, но не преступно. Не повезло им с соседом по купе, только и всего.

Спорить с Платоном женщина не стала, парень был умён, сам потом поймёт, что ошибся. Он так явно и открыто восхищался своим отцом, что некое подражание Штольману-старшему было совершенно естественно и простительно: как тут не заиграться в сыщика, когда у тебя отец — легенда МВД. Удивительно было скорее, что парень не пошёл по отцовским стопам, а выбрал другую профессию, надо будет, кстати, как-нибудь спросить, почему. С родителями Платона Римме встречаться до сих пор не доводилось, хотя жили они неподалёку. По большому счёту, было пока незачем. Платон-то был взрослым, в отличии от Мартуси. Судя по выданным в дорогу деликатесам, да и по другим признакам, отец-легенда против дружбы сына с соседской девочкой не возражал, а вот мать... Почему-то Римме казалось, что она против, хотя Платон ни о чём подобном даже не заикался. Накануне отъезда, когда они с Мартой уже легли и свет потушили, девочка вдруг сказала с тяжёлым, похожим на стон, вздохом: "Мне кажется, его мама в последний момент не пустит, и поедем мы с тобой одни всё-таки..." Конечно, не пускать надо было раньше, пока не были куплены заветные билеты на поезд к тёплому морю, да и как не пустишь уже давно совершеннолетнего и самостоятельного сына, который сам же эту поездку и затеял? Она так и сказала вчера Мартусе в утешение, но про себя подумала, что да, такое может быть. И потом пыталась себе представить в темноте, что должна думать Августа Штольман о нежной дружбе своего взрослого сына с девочкой-школьницей. И это она ещё вблизи эту дружбу не видела, не видела этих взглядов и жестов, не слышала интонаций. О-хо-хо... Римме и самой время от времени становилось не по себе. Только вмешиваться уже было нельзя, поздно. Причём поздно стало чуть ли не с самого начала. Оторвать Мартусю от Платона теперь было не просто жестоко, учитывая страшный опыт её потерь, это было немыслимо. Так что оставалось только присматривать. И доверять. Доверять чистоте девочки и глубокой порядочности Платона, и их серьёзному, всё более заметному чувству...

Когда разговор о карточных шулерах иссяк, дети забрались на верхние полки. Вообще-то билеты у них с Мартусей были вниз, и это было хорошо, пусть уж Тарадзе храпит напротив Платона, а не напротив Мартуси или её самой, так всем спокойнее будет. Но для просушки белья они сначала застелили верхние полки, так было удобнее. Платон с Мартой наверху немного пошушукались, комментируя проплывающие за окном пейзажи и полустанки, а потом замолчали, видимо, каждый погрузился в свою книгу. Читал Платон много и, по его собственным словам, хотел бы ещё больше, но в сутках всего двадцать четыре часа. Вкусы его, по понятным причинам, от её собственных резко отличались, в связи с чем Мартусин читательский кругозор за последний год резко расширился. С подачи Платона девочка увлеклась Конан-Дойлем, Уилки Коллинзом и Джеком Лондоном, Казанцевым и Ефремовым, а ещё, конечно же, "Занимательной физикой" и "Математикой" Перельмана. С физикой вообще вышло удивительно. Мартуся всегда хорошо училась, "не отлично, но очень прилично", как выражалась благоволившая девочке классная руководительница. В восьмом классе единственная тройка у неё была именно по физике. Тройки этой она стеснялась, вручая Римме табель, вздыхала и прятала глаза, обещала исправиться, но звучала при этом так неуверенно, что женщина задумалась, а не понадобится ли им в старших классах репетитор. "Как тройка? Почему? — удивился Платон, когда об этом зашла речь. "Ты слишком умная для тройки", — пошутил он, и девочка виновато улыбнулась. Было это чуть больше года назад, во время одного из самых первых их совместных чаепитий на коммунальной кухне. "Учитель у тебя, что ли, неважный?" — продолжал допытываться парень. "Нет, Григорий Иванович хороший," — неожиданно пылко заступилась Мартуся и тут же стушевалась в ответ на иронично приподнявшуюся Платонову левую бровь. И добавила уже гораздо тише: "Он ветеран войны и инвалид, он добрый и предмет свой любит, просто..." — "Что?" — "Ну, формулы эти вечные, графики, стрелочки. Не могу я всё это себе представить и связать в одно целое не могу, а учить наизусть, получается, недостаточно!" — "Нет, учить наизусть не надо, не поможет," — ответил Платон и тут же перевёл разговор на другую тему. Римма, помнится, тогда даже пожалела, что он так быстро отступился, но это она его тогда совсем не знала ещё. Отступаться никто и не подумал, совсем наоборот. В течение следующего месяца у них на кухне при — сначала робком, а потом и весьма деятельном — участии Мартуси и примкнувшего к ней двенадцатилетнего Вовки Никифорова с помощью подручных средств было проведено несколько десятков физических экспериментов разной степени сложности. На особо эффектные в качестве зрителей приглашались и остальные жители квартиры. Особо никто не возражал: во-первых, это было интересно и познавательно, а во-вторых, всякие "следы преступлений" Платоном и детьми убирались с подчеркнутой тщательностью. Наблюдая за одной из этих уборок, — от её помощи дети отказались самым решительным образом, — она тихонько спросила Платона, надолго ли эти представления. "Ещё раза четыре, — смущённо улыбнулся парень и пояснил: — Чтобы стало понятно, сначала должно стать интересно". Через некоторое время с экспериментами было покончено, а Платон с Мартусей перебрались в их комнату и приступили к теоретической части, правда, выглядело это не совсем так, как ожидала Римма. Нет, формулы, диаграммы и стрелочки, которые, оказывается, правильно назывались векторами, тоже были, но за каждой из них стояла история, а истории Мартуся обожала. Исторические эксперименты Архимеда, Галилея и Ньютона, эпохальные открытия, сделанные по чистой случайности, война токов, и наконец, уже перед самым началом нового учебного года, интерференция, кванты, рентгеновское излучение, релативистское приращение массы и, конечно же, энтропия, с коей у Платона были особые отношения, заинтересовали даже саму Римму, что же говорить о Мартусе, у которой просто загорелись глаза. Впрочем, свою роль тут, конечно, сыграло то, что девочку очень сильно интересовал сам Платон, так что проповедуй он так пламенно, скажем, теорию балета, то и тут нашёл бы отклик. Хотя его педагогических способностей это не умаляло, они у парня, определённо, были. Что там сегодня говорил Тарадзе об учительском поприще? Как бы то ни было, к началу учебного года Платон добился неоспоримого результата. Сначала Мартуся, правда, на вопросы Риммы о школьных успехах только загадочно улыбалась, но потом принесла первую в учебном году контрольную по физике, под которой стояла жирная пятерка с плюсом, а снизу некрасивым, но довольно разборчивым учительским почерком было написано: "Римма Михайловна! Я не знаю, что произошло за это лето с Мартой и её отношением к моему предмету, она сама не признаётся, но я подобным изменениям очень рад. С уважением, Г.И. Шпак". Платон, прочитав это творение эпистолярного жанра, расплылся в совершенно блаженной улыбке и сказал с глубоким чувством: "Я же говорил, что ты умница!", после чего Мартуся торжественно проскакала по комнате на одной ножке, подхватила с пола недоумевающую Гиту и поцеловала собачку в нос. Поцеловать ей, конечно, хотелось отнюдь не собаку, но тогда она постеснялась...

Задумавшись о приятном, женщина, кажется, задремала и вскинулась некоторое время спустя от резкого движения рядом. Платон стремительно спрыгнул, чуть ли не скатился с верхней полки, и оказался за столиком, проводя пятернёй по всклоченным курчавым волосам.

— Что такое? — спросила Римма хрипло.

— Голос Тарадзе в коридоре, — отозвался Платон, потирая ладонями лицо. — Сейчас придут... Марта, оставайся наверху, пожалуйста, — предупредил он свесившуюся со второй полки девочку.

Римма только успела удивится этому "придут" во множественном числе и сесть, как в дверь демонстративно и размеренно три раза постучали, а потом она отъехала в сторону и в купе вошёл... нет, не "просто Георгий". Вошедший был примерно того же роста, что и Тарадзе, но гораздо меньше в объёме. В первую очередь ей бросился в глаза хороший летний костюм, светлая рубашка, очки в толстой роговой оправе, высокий лоб с заметными залысинами. "Нет, — подумала она, узнавая, — только не это, нет..."

— Добро пожаловать в нашу келью, Виктор Анатольевич, — Тарадзе следовал прямо за нежданным гостем, чуть ли не подталкивая его в спину. — Знакомьтесь! Тут у нас гордая и неприступная Римма Михайловна, правда, в платье она прекраснее, чем в домашнем виде, но это простительно, на отдыхе мы все, каждый по своему, стремимся расслабиться. — Эту хамскую шпильку Римма пропустила, потому что ошеломить её ещё больше в данный момент было невозможно. — Тут у нас девочка Марта! — Он похлопал ладонью по Мартусиной полке. — Ты пока наверху останешься, деточка, а то у нас статья в уголовном кодексе предусмотрена за втягивание в азартные игры несовершеннолетних, так что втягивать мы никого не будем. Ну, и наконец, прямо перед вами Платон, молодой человек исключительных качеств, он, к примеру, в игре азарту не поддаётся. Мы с вами, Виктор Анатольевич, люди зрелые и солидные, нет-нет, да поддаёмся, а Платон — просто кремень.

Тут новоприбывший вдруг отмер, пробормотал что-то неразборчиво-приветственное и практически упал на нижнюю полку рядом с Платоном. А Тарадзе продолжил:

— Правильно, вам лучше сюда, Виктор Анатольевич, к Платону, а я пока попрошу Римму Михайловну проявить, так сказать, гостеприимство, скатать свой матрас и пустить меня за столик. Надо же как-то устраиваться, раз у нас гости...

— Гости у вас, Георгий Аверьянович, — сказала Римма хрипло. Она, наконец-то, пришла в себя и сильно разозлилась, в первую очередь, на свою собственную слабость, чуть ли не панику при появлении старого знакомого, но и, само собой, на упражнявшегося в остроумии Тарадзе. В выдвинутую Платоном версию она теперь с каждой минутой верила всё больше.

— Если Римма Михайловна против... — дернулся на сидении незваный гость, но Тарадзе жестом остановил его и заговорил примирительно:

— Да будет вам, Римма Михайловна, дорогая! Что вы можете иметь против нескольких часов в хорошей компании? Мы сейчас посидим, сыграем партейку-другую, потом вы нас угостите своими домашними деликатесами, а я достану бутылочку хорошего грузинского вина...

— Платон не будет с вами играть, — бросила Римма зло.

Тарадзе нахмурился.

— Ну, это уж... Ваш сын сам вызвался что-то мне доказывать за карточным столом, а мужчина должен отвечать за свои слова. — Наверху шумно и возмущённо выдохнула Марта. — Так ведь, Платон? — Тарадзе развернулся к парню. — Вы ведь сами стремились продемонстрировать мне и зрелую игру, и власть над азартом...

— Да всё не так было! — возмутилась Марта, но Тарадзе и бровью не повёл:

— Неужели передумали испытывать судьбу? Или это женщины вас отговорили?

— Судьба играет человеком, а человек играет на трубе... — услышала она голос Платона и сильно удивилась. Так удивилась, что даже пододвинулась ближе к столику, чтобы этот несносный тип больше не загораживал от неё парня. Платон улыбался, но улыбка эта, кажется, ничего хорошего не предвещала.

— Это к чему? — спросил Тарадзе настороженно.

— Это цитата. Из книги Ильфа и Петрова "Золотой телёнок".

— Причём здесь телёнок? — Тарадзе, похоже, начал терять терпение.

— Золотой телёнок, он же телец, символ желанного богатства, из которого не следует творить себе кумира. — терпеливо объяснил Платон. — Не читали?.. А вы, Виктор Анатольевич?

— Читал когда-то, — пробормотал ничего не понимающий гость, у которого, похоже, сильно пересохло в горле.

— Хорошо. Тогда вы курсе, что это книга о мошенниках, которые стремятся отобрать миллион у ещё большего мошенника, и в конце концов это удаётся, но увы, не приносит счастья... Вы случайно не подпольный миллионер, Виктор Анатольевич? Может быть, вы цеховик, так называемый "красный буржуй", нет?

— К чему ты ведёшь, мальчишка?! — прошипел медленно багровеющий Тарадзе. Но на Платона это не произвело ни малейшего впечатления. Теперь он смотрел только на гостя:

— А может быть, вы просто нормальный советский человек на приличной должности, с хорошей зарплатой и солидными отпускными в кармане, который в кои-то веки собрался провести отпуск возле тёплого моря? В таком случае я бы на вашем месте тем более за карты с Георгием Аверьяновичем не садился...

— Да как ты смеешь, сопляк! — рванул свой воротничок Тарадзе. — Ты на что это тут намекаешь?!

— Я не намекаю, — Теперь Платон смотрел мужчине прямо в глаза. — Я прямо говорю, что играть с вами в карты я не буду. И другим не советую.

На мгновение Римме показалось, что сейчас дойдёт до мордобоя. Одной рукой "просто Георгий" вцепился в свой воротничок, а другой описал в воздухе какую-то странную дугу. В ответ на это Платон чуть сдвинулся на диванчике, видимо, чтобы удобнее было встать в случае чего. И это малозаметное движение, похоже, сказало Тарадзе больше, чем любые слова. Он вдруг резко развернулся на каблуках, бросил в сторону: "Идёмте отсюда, Виктор Анатольевич! Нам тут не рады, найдём другое место, этот щенок всё равно не заслуживает сидеть за одним столом с приличными людьми!" и покинул купе, захлопнув дверь с такой силой, что подскочили и отчаянно зазвенели чайные стаканы в подстаканниках. Оставшийся с ними наедине гость поймал Риммин взгляд, выговорил хрипло: "Простите, ради Бога!" и тоже поспешил убраться восвояси. Дверь он, правда, за собой закрыл гораздо аккуратней.

Примечания:

Немного о знаменитых карточных шулерах времён СССР можно прочитать по ссылке ниже. Но про Тарадзе там, конечно, нет ни слова :-).

https://pikabu.ru/story/kartochnyie_shuleryi_vremen_sssr_5745726

— Мамочки, — нарушил возникшую тишину до крайности взволнованный голос Марты. — Ой, мамочки...

— Всё в порядке, малыш, — отозвался он, как мог, ласково. — Всё совсем хорошо прошло.

— Ничего себе хорошо! Мне в конце показалось, что он сейчас драться полезет, — Марта села на верхней полке, наклонилась вперёд, видимо, собираясь опереться на противоположную сторону и спрыгнуть и... он едва успел поймать её в охапку.

— Ты что?! — практически простонал он, ссаживая её на пол. — Что это за номера цирковые?

— Цирковой номер, — пискнула, высвобождаясь, девочка, — это не когда падают, это — когда ловят.

— Ты мою реакцию, что ли, испытываешь?

— Да ну, что её испытывать, я про твою реакцию и так всё знаю, — Марта плюхнулась на полку рядом с тётей и перевела дух. Римма Михайловна покачала головой. — Извините, я не хотела никого пугать, я же это не нарочно. А вот ты! Как ты это придумал с телёнком? Хоть бы предупредил!

— Да я ничего заранее не придумывал, — открестился он. — Я просто книжку читал, ну и...

Импровизация получилась удачной. Когда он читал, то фраза про судьбу и трубу его зацепила, просто потому, что сегодня всё вокруг каких-то игр крутилось, а потом она очень пригодилась.

— И что теперь будет? — спросила Марта то ли его, то ли тётю.

— А ничего не будет, — отозвалась Римма Михайловна. — Платон, судя по всему, насчёт Тарадзе оказался совершенно прав, так что жаловаться он на нас вряд ли станет. Да и на что жаловаться? На то, что мы ему партию сорвали?

— Я надеюсь, что сорвали... — До конца Платон уверен не был. Приведённый Тарадзе мужчина всем увиденным и услышанным был явно ошарашен, но достанет ли потрясения, чтобы полностью отвадить его от игры с Тарадзе?

— Но как же нам ехать с ним ещё целые сутки? — При этих словах Марта как-то зябко передёрнула плечами.

— Я бы на его месте поменялся местами с кем-нибудь, — сказал Платон успокаивающе. — Он с проводницей знакомство свёл, так что может её попросить поспособствовать. Вон, переберётся в купе к своему новому знакомому.

— Это вряд ли, — сказала задумчиво Римма Михайловна. — Мне кажется, этот Виктор Анатольевич тебе поверил.

— Да, Риммочка, — Марта повернулась к тёте, — этот Виктор Анатольевич, он не показался тебе знакомым? Разве это не тот доктор, который лечил меня от воспаления легких тогда, в семьдесят втором?

— Да, — после некоторой заминки ответила Римма Михайловна. — По-моему, это он.

На лице у женщины в этот момент промелькнуло нечто такое, что он мысленно попросил Марту оставить эту тему. Но девочка его не услышала.

— А он нас не узнал, получается?

— Похоже, что нет. У него же, наверное, много пациентов...

— Марта, а давай мы с тобой ещё раз в шахматы сыграем? — предложил он, чтобы сменить тему. И ему показалось, что женщина была ему за это благодарна.

В своей жизни Римма была влюблена только один раз, в однокашника своего старшего брата Женьки, Витю Белых. История, на самом деле, вышла банальная, хоть и горькая. При первом их знакомстве было ей ровно столько же лет, сколько сейчас Мартусе. Тогда Женька праздновал своё восемнадцатилетие, и гостей приглашено было больше, чем обычно. В квартире уже было много народу и шумно, поэтому очередного звонка в дверь никто, кроме неё, не услышал. Она открыла и впустила незнакомого высокого парня, которого сразу и не разглядела, потому что свет в прихожей не горел. Отошла, зачем-то дожидаясь, пока он разуется, а он, закончив со шнурками, отчего-то посмотрел на неё снизу вверх. Лицо его оказалось в полосе света, и от расфокусированного взгляда тёмных глаз и лёгкой улыбки ей вдруг сделалось жарко, даже голова закружилась. Пришлось о стену опереться. А парень вроде бы не заметил ничего, ну, то есть он на самом деле ничего не заметил, потому что был сильно близорук, а на день рождения пришёл без очков. Об этом она узнала уже намного позже. А в тот день он просто сказал ей: "Ну, где там именинник? Веди!" И она отвела его в комнату, к гостям. В компании брата она никогда не чувствовала себя лишней, многих знала, танцевала и смеялась вместе со всеми, заглядывавшиеся на брата девушки, зная, что они с Женькой не разлей вода, старались с ней подружиться, но вот Витя за весь вечер в её сторону, кажется, даже не глянул. Она же почти неотрывно наблюдала за ним исподтишка, так что Женька заметил. Отвёл в сторонку и сказал тихонько: "Ты чего, Римуль? Белых у нас, конечно, парень хоть куда. Хорош, с какой стороны ни посмотри, как серебряный рубль. Только вот он ветреник и волокита, поэтому я его от тебя со скальпелем в руке буду отгонять". Она тогда поверила Женьке, она очень тогда ему верила, отшутилась как-то и отвлеклась, а потом и вовсе забыла о существовании Вити Белых ровно на два года. Ровно на два, потому что в следующий раз они встретились уже на праздновании Женькиного двадцатилетия. Витя был всё тот же, а вот она сама за эти два года изменилась почти до неузнаваемости, да так, что мужчины на улице начали оборачиваться. Когда она расчёсывала волосы, даже брат качал головой и грозился, что будет всюду её со скальпелем сопровождать, а то ещё украдут. Женькин день рождения пришёлся на мамино дежурство, поэтому ей пришлось быть за хозяйку. Когда пришёл Белых, она не знала, что ему понадобилось на кухне, не ведала, но он увидел её, в фартуке и с противнем, полным печёной картошки, в руках и так же замер, как она сама два года назад. Она тут же его вспомнила, и как зовут, и про серебряный рубль, хотя, казалось бы, два года вовсе о нём не думала. "Ты кто?" — спросил он в конце концов, обретя голос. — "Римма", — ответила она. — "А я думал, Рахиль, красива и лицом, и станом". Она тогда ещё не читала библию и не знала, кто такая Рахиль, но просто почувствовала, что это какой-то необыкновенный комплимент. Таких ей ещё никто никогда не говорил. Он очень красиво за ней ухаживал, очень, и в тот день, и в последующие месяцы. Всю семью обаял, даже Женька в конце концов с его присутствием в её жизни смирился. Она брата укорила как-то, за что ты, мол, тогда моего Витю волокитой обозвал, он же вот, второй год ни на кого и не смотрит, кроме меня. Брат только плечами пожал. Счастлива она тогда была, летала, планы строила, все ей завидовали, да что там, она сама себе завидовала. А потом уехала летом пионервожатой на две смены, а вернувшись, застала на кухне мать с сигаретой и испугалась, потому что Женька рассказывал ей, что мать с войны не курила. Мать сказала: "Там тебе Белых письмо оставил, но ты его лучше не читай. Он пёс последний, а не мужчина, что он там мог тебе написать..." Оказалось, что Витя женился. Спешно. На Лене Губаревой, дочке замдекана их факультета, потому что она ждала от него ребёнка. Лена Губарева, с которой Римма училась вместе на первом курсе медицинского института, в то время как Женька и Витя были уже на четвёртом, была маленькой серой мышкой, незаметной, но славной. Несмотря на родственные связи училась она посредственно, Римма даже один раз помогала ей к экзаменам готовиться. Подругами они не были, нет, так что Лена её не предавала. Когда, как и чем она смогла заинтересовать Витю, Римма представить себе не могла, да и не хотела. Письмо она читать не стала, сожгла его тут же в материнской пепельнице. Даже не обожглась, даже пальцы не дрожали. Даже смогла поцеловать мать и уйти к себе с прямой спиной. Правда, есть отказалась, куда уж там. Накрыло её ночью, захотелось умереть. Пришлось встать и найти ножницы. Вены резать она не стала, всё-таки не настолько обезумела. Резала волосы, понемногу, прядь за прядью. Ножницы были тупые, маленькие, канцелярские, а волосы густые и сильные, так что провозилась она долго. Обрезала свои счастливые воспоминания, стараясь не выть. Потому всё было ещё страшней и подлее, чем думала мать, потому они были близки уже почти полгода и у неё тоже мог бы быть ребёнок, но не случилось, наверное, повезло. Часа через три она немного пришла в себя, посмотрелась в зеркало, накинула платок и побежала к тёте Ане, соседке снизу. Тётя Аня была парикмахером. Она сперва заругалась, кто же шляется ночью, а потом увидела Риммину голову и онемела. "Тётя Анечка, сделайте что-нибудь, а то у мамы сердце," — попросила Римма. И тётя Аня сделала, причитая и матерясь. В полпятого утра Римма вернулась домой с очень короткой модной стрижкой, снова изменившей её почти до неузнаваемости. Она проскользнула к себе в комнату, собрала волосы с пола, зарылась в одеяло с головой и дождалась, пока мать уйдет на работу. И со стрижкой показалась ей только вечером, так что та никогда не узнала про ночь и ножницы, никто больше не узнал. Через день вернулся Женька, так же оттрубивший две смены фельдшером в пионерском лагере. Он ничего не знал ещё, а когда узнал, взвился так, что им с матерью пришлось его за руки хватать. Она повторяла тогда, обнимая брата, что ничего делать не надо, что уж тут, раз у них там ребёнок, и вообще хорошо, что не будет у них в семье подлеца. Однако Женька не успокоился. Два дня спустя он пришёл домой с разбитыми костяшками пальцев, мать прикладывала лёд и ворчала, что раз он хочет быть хирургом, то должен руки беречь. А потом оказалось, что в тот вечер Виктор Белых был избит до кровавых соплей и поломанных рёбер, и какое-то время они ждали прихода милиции, но обошлось. Обошлось без скальпеля, как иногда думала Римма. Учиться на одном факультете с молодожёнами она, конечно, больше не могла. Мать предлагала по своим связям помочь ей перевестись на медицинский в Петрозаводск или в Воронеж, но она уже решила тогда, что врачом ей не быть, не судьба, и забрала документы. По случаю устроилась работать в библиотеку, стала читать, как никогда до этого, вновь открыла для себя немецкий, который и в школе, в общем-то, любила, и год спустя поступила на филологический. Жизнь изменилась, всё изменилось. После истории с Белых она сгоряча решила, что нет на свете никакой любви, всё блажь и выдумки. Потом на примере брата и его жены поняла, что всё-таки есть, но видимо, не для всех. Стала думать, что просто слишком сильно обожглась тогда, до некроза, обугливания и полной потери чувствительности. На то, что струп когда-нибудь отвалится, она особо не надеялась, просто жила. Поклонников у неё всегда хватало, она сама решала, кого и насколько приблизить, а кого прогнать. А потом упал самолёт.

К тому времени мать давно уже умерла, а сама Римма жила в Москве и работала в издательстве "Прогресс". Брат с женой привезли ей Мартусю на две недели, чтобы она показала племяннице столицу. Учебный год ещё не закончился, но Мартуся тогда очень хорошо училась и они как-то договорились, тем более что с нового учебного года ей предстояло идти уже в школу в Харькове. В этом городе брат получил работу заведующего хирургическим отделением и отдельную двухкомнатную квартиру. Они летели осваиваться на новом месте, приводить квартиру в жилой вид, но не долетели. И жизнь снова изменилась самым чудовищным образом. Когда всё случилось и надо было ехать в Харьков, оставить Мартусю оказалась не с кем. В Москве девочка никого не знала, а в Ленинграде совершенно убитые горем и захлебавыющиеся от рыданий тётя Мира с тётей Фирой могли позаботится в лучшем случае о себе, то есть друг о друге. И племянницу пришлось взять с собой. Когда спустя две страшные недели они возвращались в Ленинград, у Мартуси уже в поезде поднялась высокая температура. В такси по дороге с вокзала она спала, а вызванная на дом участковая женщина-врач диагностировала у девочки бронхит, который уже через пять дней оказался двусторонним воспалением легких. Девочка сипела и своим лающим кашлем не давала спать всем соседям по комунальной квартире, врачиха настаивала на госпитализации, но Марта намертво вцепилась Римме в запястье двумя руками, да и сама женщина откуда-то знала, что отдавать девочку нельзя. Врачиха поджала губы и пригрозила обратиться в органы опеки и попечительства. Угроза на самом деле была страшной, потому что Мартуся теперь была сирота и никаких документов на неё Римма оформить ещё не успела. Как-то они тогда договорились подождать до завтра. Ночью она сидела у постели девочки, меняя ей компрессы и прислушиваясь к слабому неровному дыханию, когда случилось странное. С прикроватной тумбочки вдруг свалилась забытая Женькина записная книжка и раскрылась прямо перед ней на букве Б. На странице этой был один единственный номер и имя — Белых Виктор Анатольевич. И как будто чей-то тихий голос у неё в голове сказал: "Позвони, позвони ему. Он хороший детский врач..." Тут Римма и в самом деле вспомнила, что Белых с Женькой вместе доучиваться не стал и перевёлся с четвёртого курса на педиатрию. Несколько минут она ещё просидела в полнейшем ступоре, таращась на разлинованную страницу. Не с чего было этому блокноту падать, он и не на краю лежал вовсе! А потом она пошла к соседке Ирине Владимировне и позвонила Белых. Было три часа ночи, но он снял трубку практически сразу. "Это Римма Гольдфарб, — сказала она. — Мне нужна твоя помощь". "Я узнал тебя, — ответил мужчина. — Что случилось?" Она рассказала ему, как могла коротко и про Женьку, и про Мартусю с воспалением лёгких. Он молча выслушал, спросил адрес и сказал, что будет через полчаса. Приехал даже немного раньше, на своей машине, непричёсанный и небритый, в очках с толстыми линзами, сильно и совсем не к лучшему изменившийся на прошедшие десять лет, в спортивных штанах и водолазке, доведись ей встретить его на улице в таком виде, может, и не узнала бы. Он тут же сделал Мартусе какие-то два укола, а потом очень долго её прослушивал, то фонендоскопом, то даже просто ухом, заставлял поднимать руки, наклонятся вперёд, то задерживать дыхание, то кашлять. Рассматривал сделанные за два дня до этого в поликлинике рентгеновские снимки, а потом снова слушал. Римме уже задушить его хотелось, так он больную девочку измучил. Закончив, укрыл наконец Мартусю одеялом, поднялся и кивнул ей на дверь. Она вышла за ним, еле переставляя ноги от обморочного какого-то страха за племянницу. Но мужчина сказал: "Всё плохо, но не совсем. Молодец, что в больницу её не отдала. Дома, при непрерывном внимательном уходе её выходить больше шансов. Будешь делать капельницы и уколы, ставить банки. Я всё привезу". После чего он уехал, чтобы вернуться утром со штативом для капельниц и лекарствами. С участковой врачихой тоже Белых как-то договорился, Римма в этом не участвовала совсем, она сосредоточилась на лечебных процедурах, строго по часам, раз-два-три-четыре-пять. Через сутки Мартуся попросила поесть, через трое уже слабо ей улыбалась. Белых приезжал каждый день в течение двух недель, затем ещё две недели через день, а под конец, когда от процедур остались одни дыхательные упражнения и травяные чаи, он ещё и опеку над Мартусей ей помог оформить. Оказалось, что у него знакомые есть в этом ведомстве. В последний раз, когда ясно было, что приезжать ему вроде больше и незачем, он попросил напоить его чаем и они сидели на кухне, молчали, каждый думал о своём, кажется. Неожиданно он сказал: "После того, что я сделал, ничего хорошего в моей жизни больше не было. Было просто... как-то, всякая радость ушла. Всё криво, невнятно, разве что дети, но и они больше Ленкины, чем мои. Я долго пытался понять, почему Женька тогда меня не убил. Я ведь думал, что он убивать меня пришёл, всё ждал, пока он свой скальпель достанет. А он отдубасил в хлам, обозвал тварью и ушёл. Он ведь не знал тогда всего, так?" Она кивнула. Мужчина покрутил чашку на блюдце и продолжил: "А теперь он там всё знает и видит. Как думаешь, дотянется скальпелем с того света? Или оставит всё-таки небо коптить, раз я дочке его помог?" "Бог простит," — прозвучало у неё в голове. "Бог простит", — бездумно повторила она вслух. Мужчина как-то болезненно вздрогнул и встал. "Звони, если что," — сказал он на прощание, но с тех пор и до сегодняшнего дня они не встречались...

— Риммочка, ты чего? — окликнула её Мартуся. — О чём ты так задумалась? Я тебя зову-зову.

Девочка подсела к ней на край полки и за руку взяла.

— Всё в порядке, ребёнок, — Римма постаралась улыбнуться. — Я задремала, наверное.

— С открытыми глазами? — не поверила девочка.

— Представь себе, — Теперь улыбнуться получилось радостней и шире. — Вы уже доиграли?

— Платон ещё думает, — сообщила Марта, — но по-моему — опять ничья.

— Похоже на то, — отозвался Платон из-за столика.

— Риммочка, а можно нам ещё что-нибудь перекусить?

— Конечно, можно, — Женщина села и потянулась за корзинкой. — Можно и как следует поесть, а то уже совсем вечер, по-моему.

— Пять минут восьмого, — подтвердил Платон.

Пока они выкладывали на стол аппетитную снедь, она всё думала о своём последнем разговоре с Белых. Он ведь очень ей тогда помог и прощения от неё ждал, а она не сжалилась над ним, не смогла. А теперь смогла бы? И ещё она вспомнила где-то не так давно вычитанные строчки, которые перекликались с тем, что сказал ей в тот вечер Виктор: "Сказали мне, что эта дорога меня приведёт к океану смерти, и я с полпути повернул обратно. С тех пор всё тянутся передо мною кривые глухие окольные тропы..."

— Что это? — спросила Мартуся.

Надо же, а она даже не заметила, что цитирует вслух.

— Стихи, — сказал Платон.

— Почему стихи? Здесь же нет рифмы, — возразила девочка.

— Рифмы нет, а ритм есть. Как ты думаешь, о чём это?

Марта задумалась.

— О трусости, да? — ответила она немного погодя.

— О предательстве, — поправила Римма дрогнувшим голосом.

— Риммочка, — тихо позвала её девочка, — а с чего ты вдруг... о предательстве?

— Ни с чего, — Женщина постаралась ничем себя не выдать, — просто Цвейга читала, а у него почти всё о любви и предательстве... Вот и вспомнилось.

После ужина Римма вышла из купе, сказав детям, что хочет размять ноги, а на самом деле, чтобы немного побыть одной. Она бы с удовольствием прогулялась на какой-нибудь станции, но по словам проводницы, до следующей длительной стоянки в Витебске им было ещё ехать и ехать. Кроме того, проводница, окинув Римму непонятным взглядом, сказала, что скоро зайдёт за чемоданом Тарадзе. "Григорий Аверьянович просил перевести его в другое купе, поскольку у вас возникло... ммм... некое недопонимание. Сказал, что вы не будете против". Римма кивнула, даже два раза. Да, возникло, да, мы не против, мы только за. Проводница опять посмотрела странно, только что у виска не покрутила. Ну, не покрутила, и ладно, подумала Римма, возвращаясь к своему купе. На улице почти стемнело, поэтому в окно она видела в основном своё отражение. Короткая стрижка, высокие скулы, миндалевидные глаза, яркие губы. Почему Виктор в ту встречу назвал её Рахилью? Теперь она знала историю Иакова, Рахили и Лии. Иаков тоже любил Рахиль, а женился сначала на Лие, правда, это произошло не по его вине. Может, это случайно брошенное в качестве комплимента имя всё и предопределило? И детей у Рахили долго не было, а у Лии их было, кажется, четверо. Вот что это за мысли, скажите на милость?!

— Римма, — окликнули её из-за спины. Она вздрогнула и обернулась.

— Извини, — Виктор переминался с ноги на ногу буквально в двух шагах от неё. — Я не хотел тебя пугать. Думал, ты меня видишь...

Да, действительно. Там, где он стоял, он должен был отразиться в стекле, но она последние несколько минут смотрела уже не в окно, а в себя.

— Можно тебя на пару слов? — Он так явно нервничал, что она, напротив, немного успокоилась и кивнула.

— Извини меня за это вторжение, если бы я знал, что это ты, то никогда бы с ним не пошёл. Он назвал тебя по имени- отчеству, но сказал, что у женщины двое взрослых детей... — Мужчина замолчал и отвёл глаза.

Верно, у неё никак не могло быть двоих взрослых детей, ему ли не знать.

— Это девочка, Женькина дочка, ты так и тянешь её одна?

Римма вдруг рассвирепела. Куда он лезет, черт возьми?

— Я никого не тяну, — отчеканила она. — Это теперь мой ребёнок!

— Да, да, конечно, конечно твой, прости, — Вид у мужчины сделался настолько жалким, что она остыла почти так же быстро, как взъярилась. Никому не нужен этот разговор, надо уходить.

— А парень?

— Платон — друг Марты, — ответила она неохотно, и добавила неожиданно для самой себя: — И мой.

— Понятно. Ты ему передай от меня благодарность, ладно? Он ведь, похоже, меня сегодня спас.

— Значит, Тарадзе не к тебе в купе перебирается? — спросила она зачем-то.

— Нет, конечно, что ты! Мы с ним почти сразу после разговора с Платоном расстались, когда я сказал, что играть с ним не буду. Он только глазами на меня сверкнул и тут же в ресторане за соседний столик пересел, вроде, к знакомым своим. Там мужчина был и две девушки, вот к ним, наверное, и перебирается.

Интересно, какие это у Тарадзе ещё есть тут в поезде знакомые?

— Римма, я, собственно, что сказать хотел... — Он снова замялся. Ну, что там ещё? — Этот тип, Тарадзе, мне кажется, он психически не совсем нормален. Мы пока до ресторана шли, он всё ругался под нос и прямо-таки захлебывался от ненависти. Там "гнусное отродье" и "кровью умоешься" ещё самое безобидное было. Я, собственно, тогда и убедился окончательно, что никакой он не пианист... Ты предупреди парня, чтобы он поосторожней был, да и вы тоже... берегите себя, а то совсем скверно всё это звучало.

— Я поняла, — Римма медленно кивнула, пытаясь собраться с мыслями. — Спасибо.

— Ну, я пойду тогда, всего вам доброго, — Мужчина как-то неловко попятился, как будто не в силах повернуться к ней спиной, пока она смотрела на него. И тогда она вдруг решилась:

— Виктор, спасибо.. Я имею ввиду, не только за сегодня. — Он смотрел на неё так, как будто не верил своим ушам. — Ты ведь спас Мартусю тогда, а я тебя не поблагодарила. — Он вернулся на шаг или два, а потом каким-то нелепым размашистым движением сдернул с носа очки, извлёк из кармана измятый платок и принялся протирать стёкла. Без толстых линз глаза его оказались по прежнему большими и... красивыми.

— Это ты её спасла, — сказал он тихо и убеждённо. — Я её лечил, но она... по самому краешку прошла, и только благодаря тебе с этой стороны удержалась. Так что да, это теперь действительно твой ребёнок, всё правильно.

— И ещё, если тебе это нужно, — Римма не понимала, зачем это говорит. Это вообще, как будто во сне всё было: лето, поезд, ночь, гость из прошлого. — Я ещё тогда, шесть лет назад, тебя простила. Только сказать не смогла... — Вот теперь точно нужно повернуться и уйти.

— А я знаю, — Он то ли вздохнул, то ли всхлипнул. Заговорил торопливо, понимая, что она хочет побыстрее закончить разговор. — Мне тогда легче стало, немного, но легче... А ещё этой зимой моя младшая дочка тоже воспалением лёгких болела. Тяжело, как Марта тогда, очень похоже. И... я всё время думал о том, что если ты меня простила, то она выздоровеет, а если нет, то... Понимал, что так нельзя думать, что надо просто лечить и ... надеяться, но не мог по-другому. — О-ох, ну почему она только не ушла, зачем ей эта его исповедь? — А она выздоровела, так что... Я Ленку с детьми на два месяца на море отправил, а теперь сам к ним, в отпуск... Хорош бы я был, если бы все деньги проиграл. Так что молодец ваш Платон, спасибо ему ещё раз...

— Платоша, ты чего молчишь? — тихонько позвала его Марта.

Надо же, "Платоша". Кажется, раньше она его так не называла. А он ведь и правда, молчит уже несколько минут, переваривая полученную от Риммы Михайловны информацию.

— Думаю, — честно ответил Платон.

— И что?

— Виктор Анатольевич, судя по всему, человек интеллигентный, и уголовная лексика Тарадзе не могла не прозвучать для него угрожающе. Но чаще всего ругань — это просто ругань, возможность выпустить пар. Ну, как в той пословице: собака, которая лает, не кусает.

— Ты действительно так считаешь или просто нас успокаиваешь? — поинтересовалась Римма Михайловна.

— Отчасти и то, и другое, — не стал лукавить он.

— То есть на осадное положение мы переходить не станем? — уточнила женщина.

— Нет, конечно. Но разумные меры предосторожности примем.

— По одному не ходить, дверь запирать изнутри, если стучат, спрашивать "Кто там?", — сумрачно перечислила Марта.

— Умница, — сказал Платон, но девочка только поморщилась, вздохнула и призналась:

— Я и так спать в поезде не люблю, а теперь ещё и это.

Мартуся опять выглядела нахохленным воробушком, и Римма Михайловна сделала то, что он сам бы сейчас с радостью сделал: просто придвинулась к ней и обняла за плечи.

— Может, сказку тебе на ночь рассказать? — спросил он, потому что ничего лучше в голову не пришло.

— Ну, попробуй, истории у тебя намно-ого лучше получаются, чем стихи...

Но рассказать он ничего не успел. Дверь купе дернули снаружи, потом снова, она чуть отъехала и уперлась в предохранительный рычажок, который предусмотрительно подняла Римма Михайловна.

— Чего закрылись-то, товарищи пассажиры? — раздался снаружи немолодой женский голос. — Вас там внутри трое, а местов — четыре, так что открывайте!

Примечания:

"Сказали мне, что эта дорога меня приведёт к океану смерти, и я с полпути повернул обратно. С тех пор всё тянутся передо мною кривые глухие окольные тропы..." — цитата из повести Стругацких "За миллиард лет до конца света", впервые опубликованной в 1976-77 гг. в журнале "Знание — сила", где Римма её, видимо, и прочитала. Стругацкие же не совсем точно воспроизводят цитату из стихотворения "Трусость" японской поэтессы Акико Ёсано (1878-1942) в переводе Веры Марковой.

Римма Михайловна пожала плечами и опустила рычажок. В купе тут же вдвинулся большой обшарпанный тёмно-синий чемодан, а за ним последовала и его хозяйка, пожилая женщина, невысокая и округлая, с лицом в форме сердечка, пухлыми щеками, ореолом морщинок вокруг внимательных серых глаз и небольшим пучком седоватых волос на затылке, та самая, кажется, что сделала им замечание, когда они с Мартой смеялись в коридоре, и которую он потом видел в Алёнином купе.

— Здрасьте вам! — Она тут же присела на незастеленную нижнюю полку. — Вы пианиста выжили, так я за него!

Действительно, чемодан Тарадзе проводница уже забрала, так что появления нового соседа или соседки следовало ждать с минуты на минуту.

— Зинаида Иванна я, — тем временем представилась женщина. — Предупреждаю сразу, в восьмом купе у меня был билет на нижнюю полку, так что и здесь я буду снизу спать, а из вас двое, стало быть, сверху.

— Ну, я могу сверху, — сказала Марта несколько оторопело. — Тем более мы там и застелили уже.

— Вот и молодца, — Женщина кивнула. — А звать тебя как?

— Марта.

— Понятно. А тебя? — Женщина посмотрела на Римму Михайловну.

— Римма. Можно без отчества.

— Оч хорошо. Ну, а ты у нас кто? — Теперь женщина смотрела прямо на него. Несмотря на громкий, почти сварливый голос и своеобразный выговор, женщина показалась ему симпатичной.

— Платон.

— Ишь ты, имена какие все подобрались-то! Чем вам Георгий тогда не угодил, был бы вам в самый раз...

— Вы нам больше подходите, — Марта уже начала улыбаться.

— Ой ли? Это ты, малая, ещё не слышала, как я храплю... — хохотнула женщина.

— Этим вы меня не напугаете, у меня тётя Фира с тётей Мирой на два голоса храпят, и ничего.

— Фира с Мирой, говоришь? — Женщина прищурилась. — Вот я так и подумала, что вы двое иудейского роду-племени, а вот ты, парень, вроде и нет, хотя тоже явный басурманин.

Платон напрягся. Подобных разговоров с посторонними он не терпел совершенно, но тётка на антисемитку похожа не была.

— Глаз какой у тебя, парень, недобрый стал, а-аж жуть, — пропела она. — Ефим Абрамыч, мой третий покойный муж, вот так же смотрел, когда кто-нить на его еврейскую личность намекал. Мог и в морду дать, коли допрыгнет. Он росточка махонького был, но больших достоинств человек, из четырёх моих мужей самый путёвый.

Марта прыснула, не выдержала, да и Римма Михайловна заулыбалась. А Зинаида Ивановна продолжила:

— Ну, так из каких ты будешь-то, парень? Я, вишь ли, тридцать пять лет в паспортном столе в Харькове проработала, нудная работа, сил нет, а так хоть развлечение, по физиономии да речи угадать, что в графу "Национальность" потом заносить придётся.

— Немец я, — сказал Платон, покачав головой. — По большей части. Давайте, я ваш чемодан наверх уберу.

— Немец, ну надо же! — Тётка поцокала языком. — Угадала я, выходит, басурманин и есть, весь из себя видный и вежливый. Только, сынок, чемодан у меня пуда два весит, потому наверх ты его так просто не засандалишь.

— Два пуда? 32 килограмма? — переспросил Платон недоверчиво.

— Ещё и умный, враз сосчитал, мама дорогая! — Тётка картинно всплеснула руками. — Это ж цельный клад по нынешним временам. Девки все твои аль через одну? — Напротив откровенно веселились Марта и Римма Михайловна, и трудно было не поддаться этому лёгкому игривому настроению.

— Ну, зачем мне все, Зинаида Ивановна, я всё-таки не мусульманин.

— Басурманин, да не мусульманин, — протянула она, и вдруг погрозила ему пальцем. — Ты тёте Зине зубы-то не заговаривай! Такому парню как ты, все девки не нужны будут только в одном единственном случае: если он себе уже одну-единственную присмотрел.

В этот момент ему очень захотелось взглянуть на Марту. Собственно, на это всё было и рассчитано. Тётя Зина была весёлой, наблюдательной и настырной, и балагурила она со смыслом. Про таких отец говорил: "Ей бы допросы вести!" За сутки совместной дороги она так или иначе многое о них выведает, но не в первые же минуты. Поэтому он ответил, по-прежнему глядя ей прямо в лицо:

— Может, и присмотрел. Так что с чемоданом будем делать, тётя Зина?

— Молодец, парень, — оценила та. — Кремень... Чемодан под полку будем запихивать.

— А влезет?

— Проверено.

Пока они поднимали полку и убирали чемодан, который действительно оказался очень тяжелым, Римма Михайловна с Мартой организовали для тёти Зины небольшой перекус. Женщина с удовольствием доела оставшиеся пирожки и свежие овощи. После этого полку пришлось поднимать ещё раз, и из чемодана на белый свет была извлечена небольшая, тщательно завёрнутая в полотенце кастрюлька с ленивыми варениками. Казалось бы, они только что поели, но вареники выглядели и пахли так аппетитно, что отказаться было невозможно. Разговор за поздним ужином поддерживали, в основном, тётя Зина и Марта. Речь у них шла о том, как привлечь внимание понравишегося мужчины и крутилось всё, естественно, вокруг четырёх тёти Зининых мужей. Сколько правды было в этих очень смешных и не очень поучительных историях, Платон не знал, но в то, что тётя Зина в самом деле была замужем уже четыре раза и всеми своими мужьями нежно любима, он не сомневался. Тётка была... огонь и праздник! Победительное обаяние и кипучая энергия никого, кажется, не могли оставить равнодушным. Видимо, о чём-то подобном думала и Римма Михайловна, потому что под конец их ужина она спросила:

— Тётя Зина, а кто там с вами ехал ещё в восьмом купе? Как они вас отпустили вообще?

— Кто ехал-то? Татьяна с Михаилом, вроде супружники, но всамделишние или только на время отпуска, я не разобрала, времени мало было присмотреться, они чуть ли не сразу, как в поезд сели, в ресторан рванули. Татьяна, кстати, тоже рыжая, вроде Марты, только лиса лисой, и мужиком своим явно верховодит. А кроме того, ещё Алёна была, вся из себя красотка в поиске, сразу в коридор подалась, кавалеров ловить. А только здоровья-то хлипкого оказалась: Платон как её после обморока назад-то привёл, я ей и чайку, и веер из газетки сварганила, а она со мной через губу, будто я прислуга ей. В общем, дурында балованная... — При последних её словах Римма Михайловна чуть поморщилась, но от внимания Зинаиды Ивановны это не укрылось. — Что тебе не нравится? Думаешь, сплетничаю? Так ты ж сама спросила!

— Я просто подумала, а как вы меня припечатали бы?

— Вот те на! Встретили вы меня хорошо, гораздо лучше, чем там проводили, сидим как люди, беседуем, угощаемся, с чего же мне тебя припечатывать?

— Ну, а всё-таки?

— Проверяешь, что ли, угадаю или нет? Ну, ладно: книжница ты, рукодельница, а ещё, понятное дело, дуэнья при этих двоих... — От удивления Платон чуть не присвистнул, а Марта тихо ахнула. — Удивила? А вот нечего пожилую женщину на вшивость проверять!

— Подождите, подождите, — сказал Платон. — Насчёт книжницы понятно, томик Цвейга Римма Михайловна так и не отложила, наоборот, как есть закончила, сразу на колени вернула и всё это время бессознательно поглаживала. А насчёт рукодельницы как? Пирожки-то Марта пекла.

— Ну, в этот раз Марта пекла, а училась-то она у кого? А косы затейливые девочке кто заплетал? А сарафан кто шил?

Платон только головой покачал:

— Снимаю шляпу, тётя Зина. У вас не взгляд, а рентген.

— А что, насчёт дуэньи уточнять не будешь?

— Нет, не буду... — Вместо обсуждения щекотливых вопросов Платон предпочёл вернуться к интересующей его теме. — Вы нам лучше вот что подскажите: Тарадзе и остальные ваши соседи по купе, они могли быть знакомы раньше, или только в поезде познакомились?

— Хм, — задумалась тётя Зина. — С Алёной пианист точно только сегодня познакомился, уж как хвост перед ней распускал, а она и рада. А вот с Татьяной и Михаилом они, пожалуй, и правда старые знакомые. Мне под конец показалось, что не больно она и рада столь близкому с ним соседству, а ведь последнее слово наверняка за ней было, мужик ейный мало что решает. А с чего бы ей этого вашего Зарадзе терпеть, ежели их ничего не связывает...

Марта улыбнулась удачно исковерканной фамилии, но всё равно решительно открестилась:

— Никакой он не наш!

— Не ва-аш? — протянула тётя Зина. — Так может, расскажете тогда, из-за чего вы его выжили? Слишком нагло клинья к Римме подбивал, или ещё чего учудил?

Римма Михайловна и Марта посмотрели на Платона, он кивнул.

— Он Платона в карточную игру хотел втянуть, — сказала девочка. — А потом ещё чуть ли не убить грозился.

— В игру? На деньги что ль? — Платон кивнул снова. — И что, ты думаешь, обжулить хотел?

— Причём профессионально.

— Так это что, он из тех подлюг, которые дураков азартных среди отдыхающих по поездам и курортам ищут и обирают?

— Ну, версия у меня именно такая, но прямых доказательств нет.

— Доказательств у него нет, — нахмурилась тётя Зина. — А тебя-то почему? Сколько с тебя возьмёшь? Ты ж, вроде, поумнее будешь, чем Лёвушка, недоделанный племянник моего Ефима Абрамыча. Этот малохольный на одесском пляже все свои деньги троим уродам проиграл, дедову дореволюционную коллекцию марок спустил, а потом ещё деньги с отцовской сберкнижки снять пытался, придумал какую-то слезливую историю про несчастный случай. Хорошо, хоть добрые люди ему не поверили и родителям его позвонили.

— Надеюсь, что поумнее... Да он, собственно, другого человека всерьёз обыграть собирался, а меня так, для острастки, чтобы не дерзил, ну, и для отвлечения внимания, конечно.

— Вот оно что... — пробормотала женщина и задумалась. — Слушай, парень, это не доказательство, конечно, но фамилия-то у этого хмыря грузинская и он вовсю джигита из себя изображает, но приди он ко мне в паспортный стол весь такой красивый и с таким говором, то я бы сказала, что он из Бессарабии.

— Молдаванин, что ли? — уточнил Платон.

— Ага. Какой-нибудь Русу или Мунтяну...

— Понятно, — кивнул он. — Это и правда, не доказательство, но наблюдение интересное. А Татьяна с Михаилом не земляки его, часом?

— Славянской внешности они оба, а так, может, и земляки. В Бессарабии кого только нет, край-то благодатный...

— Подожди, Платон, — Римма Михайловна потёрла ладонью лоб, — ты что, подозреваешь, что эти двое тоже "каталы"? А не слишком ли это? Полвагона шулеров? Вселенский заговор?

— Ничего не заговор, — возразила ей тётя Зина, прежде чем он успел рот раскрыть, — а просто шайка-лейка. Этого малохольного Лёвушку на пляже тоже втроём обыгрывали, причём трое эти поначалу, вроде как, незнакомы были, это потом уж милиция выяснила, что на съёмной квартире они все втроём проживали. Шайкой-то сподручнее людей облапошивать, чем поодиночке. Один раздаёт, другой отвлекает, а у третьего — туз в рукаве! — Женщина перевела дух и резюмировала: — В общем, карты — зло, а кто азарт потешить хочет, пусть играет в Спортлото!

— Не могу с вами не согласится, — усмехнулся Платон. Стало понятно, что после тёти Зининой пламенной речи никого из присутствующих больше ни в чём убеждать не понадобится.

— А теперь скажи мне, парень, — тут же переключилась на него тётя Зина, — с чего это ты тут расследование затеял? Поди в органах наших доблестных трудишься?

Платон покачал головой:

— Нигде я сейчас пока не тружусь, тётя Зина. Две недели только, как диплом защитил. По специальности инженер-гидростроитель. Из отпуска вот вернусь и буду решать, то ли в аспирантуру мне идти, то ли в армию...

Марта тяжело вздохнула. И опять у неё на лице всё было написано. Мысль про армию, о том, что он уедет на целый год, ей совсем не нравилась, тут они были с мамой едины, только Марта не спорила, не рассуждала о перспективах, она говорила, что будет скучать, и эти слова и даже больше следующее за ними молчание и расстроенное сопение неожиданно оказывались серьёзным доводом для принятия решения.

— То бишь сыщик ты в свободное от работы время? Хобби такое? — продолжала допытываться тётя Зина, и тут он был ей благодарен, потому что Марта опять отвлеклась и стала улыбаться.

— Не хобби, тётя Зина. Гены. Мой прадед полжизни в Уголовном розыске служил, в Петербурге, под руководством самого Путилина, а после революции из эмиграции вернулся и помогал устраивать новую советскую милицию. И отец мой в этой самой милиции двадцать с лишним лет работает...

— Династия, стал быть? А ты тогда чего ж? Что-то яблочко от яблоньки далековато откатилось.

— Да нет, не далеко. Служить по-разному можно.

— Это верно, — протянула женщина задумчиво. — Служить людям али не служить — от профессии это не зависит. Вот мой первый муж, Гришка Орехов, первый парень на деревне был, я аж бегом за него замуж побежала, а участковый из него совсем негодящий вышел, сильно пьющий, к людям невнимательный, соседям в посёлке иной раз стыдно в глаза было смотреть. Разве ж это служба? Зато второй муж, Мовчан Сергей Петрович, что стрелочником на станции Харьков-пассажирский трудился, так вот он службу свою крепко знал, вся маневровая работа на нём была, ещё и молодняк начальство обучать доверяло. Он и в чужую смену выходил, на подмогу, если погода плохая совсем, или летом, когда дополнительных поездов много. На работе так и умер, сердце прихватило, так возле путей прилёг и не встал больше... — Женщина горестно вздохнула и подперла кулаком щёку. — Ну, ладно, дело это прошлое и давно оплаканное. А ты-то, парень, где служить думаешь?

— Ну, это ведь не только от меня зависит, по распределению, в принципе, могут куда угодно послать. Но если будет возможность выбирать, то хотел бы поехать строить Саяно-Шушенскую ГЭС.

Сказав это, он посмотрел на Марту с Риммой Михайловной. Марта от него про Енисей, Саяногорск и ГЭС, конечно, уже слышала, а вот для Риммы Михайловны это явно было внове. Он и рассказывал всё это больше для неё, чем для тёти Зины. Мартусина тётя просто была слишком деликатна, чтобы так настойчиво и прямолинейно его расспрашивать о прошлом и будущем.

— Так я в газете вроде читала, что её к концу года достроят, — продолжила Зинаида Ивановна. — Не опоздаешь?

— Ну что вы, — усмехнулся он, — там работать ещё и работать. К концу года должны запустить первый гидроагрегат, а по плану их должно быть десять.

— Далеко это, — вздохнула Марта, но не грустно, а скорее мечтательно.

— Около четырёх тысяч километров, — ответил Платон.

— Страна такая, — отозвалась Римма Михайловна. — От Ленинграда до Харькова уже 1200 километров по железной дороге.

— Вот-вот, — поддакнула тётя Зина. — А я уже тридцать лет к сестре с племянниками несколько раз в год мотаюсь, и ничего.

— Значит, маршрут наизусть знаете? — уточнил Платон. — Следующая большая станция у нас какая?

— А тебе зачем? — Женщина прищурилась. — Опять старушку на вшивость проверяешь?

— Вообще-то, ноги хотелось бы перед сном размять.

— Проводница сказала, что следующая длительная стоянка в Витебске.

— Ага, — подтвердила тётя Зина, — только в полвторого ночи. Это я, может, выйду, если бессонница замучает, да и то вряд ли, а вы, молодые, будете спать и десятый сон видеть...

Мягкое покачивание и перестук колёс Мартусю успокаивали, но почему-то не усыпляли. Шторку по обоюдному согласию решили полностью не опускать, поэтому по противоположной стене и двери купе скользили причудливые тени. Внизу уже с полчаса все спали. Тётя Зина негромко, ритмично и даже как-то задорно похрапывала, не заглушая, впрочем, полностью Риммочкиного сонного дыхания, которое Марта после шести лет в одной комнате ни с чем бы не перепутала. А вот Платона она не слышала, чувствовала, что он здесь, отчётливо и безусловно, всей кожей, но нет, не слышала. Просто знала, что он близко, только руку протянуть, и оттого, видимо, никак ей было не заснуть.

А может, потому что день получился насыщенным и мыслей в голове было много, самых разных. Лёгких и весёлых, как про музу, например, и тяжелых и горьких, как тётино застывшее лицо и стихи эти странные, про предательство. По каким "кривым глухим окольным тропам" в тот момент бродила Риммочка в своих воспоминаниях? И ведь не расскажет, ни за что не расскажет, потому что считает, что она ещё маленькая. А ещё были мысли тоскливые, потому что Платон сегодня опять заговорил про армию и этот свой Саяногорск. Нет, она понимала, конечно, что свой диплом с отличием он получал не для того, чтобы работать в какой-нибудь тихой конторе под боком у родителей. Что в огромной стране, где тысячи километров почти никого не пугали, инженера-гидростроителя могут послать на любую из многочисленных всесоюзных строек. А если и не пошлют, то он поедет сам, "набираться опыта", так он ей однажды сказал. После того, предыдущего разговора, ей приснилась могучая река, прорезающая горный хребет, бурный поток, пенящийся в ущелье, на бесчисленных порогах и перекатах. И сердце во сне замирало не от страха — от восторга. Если бы только быть уверенной в том, что Платон... возьмёт её с собой. Она чуть не застонала вслух и в испуге зажала себе рот одеялом. Об этом нельзя, нельзя было думать, а тем более говорить. А даже если бы она набралась храбрости спросить, он всё равно не сможет ей ответить. И снова потому, что она ещё маленькая, несовершеннолетняя, и даже до окончания школы ей ещё целый год! А ведь потом ещё Риммочка наверняка захочет, чтобы в вуз она поступала в Ленинграде, и разве возможно будет ей отказать? Но если Платон уедет без неё, то она просто... пропадёт. Мартуся перевернулась на живот и уткнулась лицом в подушку. Ну уж нет, ещё не хватало зареветь в двух метрах от Платона из-за того, что он когда-нибудь куда-нибудь может уехать без неё! Нужно было отвлечься, и желательно на что-то хорошее, но тут ей как назло вспомнился Тарадзе. Конечно, Платон его угроз не испугался, а вот она испугалась... за него. Спит он сейчас или не спит? Если не спит, то вдруг и правда захочет в Витебске размять ноги, как говорил перед сном? А там может быть этот мерзкий тип и с ним ещё двое. Марта стиснула подушку. И что ей теперь делать? Караулить его? Или позвать, разбудить, если надо, и взять слово, что он никуда не пойдет ночью? Опять она, пигалица, командовать им собралась. Если Платон сочтёт нужным разобраться с этим типом, то пойдет, её не спросив... Вот как мама Платона уже 25 лет живёт с мужчиной, который чуть ли не каждый день по долгу службы рискует своей жизнью? Она тут уже извелась вся и извертелась по поводу надуманной встречи Платона с Тарадзе, а ведь он, как бы не грозился, всего лишь шулер, а не грабитель или убийца. Как любить того, кто не привык себя беречь, любить, зная, что в любой момент можешь потерять? Она уже теряла близких один раз и еле это пережила. Это были самые страшные мысли, которые она гнала от себя как могла, но в тёмном купе спящего поезда от них было не спастись. Как шесть лет назад, когда они с тётей возвращались из Харькова и она так же лежала на верхней полке, бессильно уронив руки, придавленная окончательным осознанием происшедшей катастрофы, и не было у неё сил ни думать, ни плакать, ни даже нормально дышать. Воздух почему-то втягивался маленькими, обжигающими горло и грудь порциями, а потом жар распространился по всему телу и она провалилась в сон, где у самолёта заламывались крылья, родители в последнее мгновение держались за руки, чернели обломки на дне Ольховой балки, а от людей ничего не осталось, чтобы похоронить.

Тёплые пальцы коснулись залитой слезами щеки, отвели в сторону влажную прядь волос.

— Солнышко, ты чего? Кошмары тебе, что ли, снятся?

Ласковый шёпот почти над самым ухом выдернул её на поверхность. Она попыталась вздохнуть... и ей это удалось, конечно же.

— Кажется, да, — пробормотала она, поворачиваясь на бок и крепко-накрепко обхватывая, обнимая его ладонь обеими руками. — Извини, я совсем не хотела тебя будить.

— Да я-то не спал, — голос его, действительно звучал хрипловато, но не сонно. — Было о чём подумать... Ты как?

— Да так, — Разве это можно объяснить? — Трудно мне... спать в поездах.

Он как-то особенно тяжело вздохнул, шепнул: "Подожди минуточку...", осторожно извлёк ладонь из её пальцев, о чём она тут же немедленно и остро пожалела, упёрся рукой в матрас и с усилием отодвинулся. До неё только сейчас дошло, что ему пришлось сильно свеситься с полки, чтобы достать и разбудить её так, как он это сделал. И как только не свалился, мамочки! Платон лёг назад, перевернулся на спину, поправил одеяло... и тут же сам потянулся к ней другой рукой, поймал её пальцы, легонько их пожал и больше не отпустил.

— О чём ты думал? — Она старалась говорить как можно спокойнее.

— Да всё об этих двух детективных историях. С Тарадзе, допустим, всё понятно, но предъявить ему нечего. Шулеров вообще сложно уличить, а у этих даже до игры дело не дошло. И в этот раз уже и не дойдёт, я надеюсь, спугнули мы их. На их месте я сидел бы до конца маршрута тише воды, ниже травы. Я, конечно, отцу потом имя и приметы Тарадзе сообщу, но толку от этого немного будет, потому что наверняка это у него "творческий псевдоним".

— А вторая история с этой Олей?

— Которая тоже, скорее всего, никакая не Оля. Интересно мне, до чего отец докопается. Надо будет обязательно позвонить ему из Харькова. Есть у нашей квартирной хозяйки домашний телефон?

— Год назад не было...

— Ну, значит схожу на переговорный пункт.

— Ты волнуешься за Якова Платоновича?

— Не так чтобы очень. Сейчас всё-таки намного спокойнее стало, чем ещё десять лет назад, когда он с пистолетом за преступниками бегал или под прикрытием работал. Сейчас он, как сам выражается, "кабинетный работник умственного труда", "чемпион мира по допросам". Понятно, что это он так маму успокаивает, а на самом деле до конца никогда не уймётся, но тем не менее... А это дело, оно хоть и неприятное для него, потому что семья замешана, но, как мне думается, не слишком опасное. Кому-то что-то от него нужно, вокруг ходят, ищут слабые места...

— А они у него есть?

— Они почти у всех есть. Моё слабое место — вон, тут напротив лежит, носом шмыгает, а ничего рассказывать не хочет ...

Ничего она уже не шмыгает, кажется. Ей было хорошо и спокойно, и усни она сейчас, ей наверняка приснилось бы что-то хорошее. Но спать было... жалко. Хотелось поговорить, но только не о том, что ей приснилось. Хорошо, что он не будет её сейчас расспрашивать. Об этом говорить надо средь бела дня вместе с Риммочкой, тогда должно быть легче.

— Тошенька, — выдохнула она, и тут же смутилась, закусила губу.

— Девушка, это вы мне? — В голосе его звучала хорошо знакомая теплая усмешка.

— Простите, Платон Яковлевич, вырвалось... — Платон фыркнул от неожиданности, но тут же подыграл:

— Да будет вам, Марта Евгеньевна, душенька. Хоть горшком зовите, только в печь не ставьте.

Вот опять он дразнится. Надо же, "душенька"! И ведь не поймёшь, понравилось ему, как она его назвала, или нет. А ей разве понравилось бы, если бы он её "Тусенькой" назвал? Ужас какой-то! Он даже Мартусей её не называл почти, всё "Марта" или "малыш", может, ему все эти сокращения и не по душе совсем. Она тихонько вздохнула и решила перевести разговор на другую тему. Впрочем, насчет выбора темы она была совсем не уверена, но...

— Можно, я спрошу?

— Хм, малыш, с каких пор тебе нужно разрешение, чтобы задать вопрос?

— Так можно или нет?

— Что-то я напрягся... В чём дело-то?

— Твоя мама, она ведь против того, что ты со мной... дружишь?

Если быть честной, то она ответ на свой вопрос и так почему-то знала, а если бы не знала, то возникшая пауза сказала бы ей всё. " Можешь ничего не говорить", — пробормотала она, но Платон ответил:

— Мама... она ревнует, как мне кажется.

От удивления с Марты слетели последние остатки сна. Платон помолчал, а потом продолжил, и ей было отчётливо слышно, как нелегко ему это давалось. О-ох, лучше бы она не спрашивала.

— Ты понимаешь, она ведь в Союзе так и не прижилась по-настоящему, ни подруг у неё нет, ни постоянной работы. Она время от времени подрабатывает переводчиком на культурных мероприятиях с высокими гостями и сложные переводы делает, как носитель языка, технические или по военной истории, но это и всё. Родители её в Дрездене под бомбёжкой погибли, старшего брата фашисты расстреляли, он католический священник был, евреев прятал, поэтому близкой родни у неё и в ГДР нет, только тётки какие-то двоюродные. Так что из семьи у неё — только мы. Поэтому она очень крепко держится... за нас. Не душит в обьятиях, конечно, для этого она слишком сильная и гордая, но... Сейчас ей кажется, что я от неё отдаляюсь. Что она меня теряет, что ли. Ей пока ещё трудно смириться с тем, что у меня своя жизнь и... будет своя семья. И что для неё это не потеря, а приобретение. Так что дело не в тебе, а во мне. И ты на неё не обижайся, пожалуйста.

Пока он говорил, Мартуся лежала тихо-тихо, чуть дыша. Она понимала, что сейчас он был с ней предельно откровенен и говорил с ней как со взрослой, как будто они были совсем-совсем наравне. Он мог отшутиться, она не посмела бы настаивать, и не стал, потому что это было важно... для них обоих.

— Ау, ты чего там затихла? — позвал Платон, когда пауза затянулась. — Спишь, что ли?

— Нет, конечно, — откликнулась она, и голос предательски дрогнул. — Я не буду обижаться, обещаю тебе, и спрашивать об этом больше не буду. Сам расскажешь... если что-то изменится.

— Марта, ты можешь спрашивать меня, о чём хочешь, и уж точно обо всём, что тебя беспокоит. Нет у нас с тобой каких-то тем, запретных раз и навсегда. Если я вдруг не смогу, ну, или не захочу тебе ответить, то я так и скажу и объясню, почему. И ты не будешь дуться, идёт?

— Идёт, — прошептала она, и еле удержалась, чтобы тут же не выпалить тот самый вопрос про Саяногорск.

— А теперь я хочу тебя спросить. Можно?

В первый момент она испугалась, что он сейчас всё-таки станет расспрашивать о приснившемся ей кошмаре, но что-то в его голосе, какая-то едва уловимая интонация подсказывала ей, что ни о чём трудном или драматичном он больше говорить не хочет. Скорее уж, её ждет какая-нибудь шутка или каверза.

— Ладно, так и быть, спрашивай, — разрешила она с некоторой опаской.

— Почему их сегодня опять было три?

— Кого? — не поняла она и растерялась.

— Не кого, а чего, — поправил Платон и закончил торжественно: — Твоих косичек.

Вот это вопрос! Губы её непроизвольно расползлись в улыбке. Как он там сказал? Если не смогу ответить, то объясню причину отказа?

— Я не буду отвечать, потому что ты начнёшь смеяться и всех перебудишь.

— Не начну, слово даю. — Платон был нарочито серьёзен.

— Тебя разве не учили не давать слово, если ты не сможешь его сдержать?

— Я смогу, не сомневайся.

— Ну, хорошо. Всё дело в смеси из мёда, майонеза и алоэ.

— Э-эм. Ты уверена, что это можно есть?

— Нет, конечно. Ещё не хватало. Это надо намазывать на кожу головы и корни волос. Самое верное средство для их укрепления и стимуляции роста, — Ответом ей было сперва потрясённое молчание, а потом нечто, похожее на стон, поэтому она решила не останавливаться на достигнутом: — Правда, эту маску с моих волос неимоверно трудно смыть, а волос потом становится как будто в полтора раза больше, поэтому заплести их получается только у Риммочки и только в три косички, но красота требует жертв. — На своей полке Платон сражался с подступающим смехом, и смех, похоже, начинал брать верх, поэтому она решила добавить последний штрих: — Ещё говорят, что майонез можно заменить подогретым коньяком, но у нас этот рецепт пока не прижился. Это, видимо, мужской вариант, можем испробовать на тебе. Я правда, боюсь представить, на кого ты будешь похож, если и твоих волос станет в полтора раза больше, но можно ведь подождать, пока ты начнёшь лысеть.

На этом месте Платон выдернул из-под головы подушку и прижал её к лицу, чтобы заглушить смех, так что Мартуся, наконец, была полностью удовлетворена достигнутым результатом. Правда, ему пришлось отнять у неё свою руку, такой вот неприятный побочный эффект. Минут через пять, отсмеявшись, он смог сказать:

— Марта, ты же понимаешь, что только что выдала мне один из главных секретов своего очарования.

— Ну и что, — ответила она легкомысленно, — это же не смерть Кощеева. И вообще, мне кажется, что у тебя мой секрет в полнейшей безопасности.

Примечания:

Саяно-Шушенская ГЭС, в строительстве которой хочет участвовать Платон, строилась с 1963 по 2000 год. На сегодняшний день это крупнейшая по мощности электростанция России. Расположена на реке Енисей на границе между Красноярским краем и Хакасией, является верхней ступенью Енисейского каскада ГЭС.

Рецепт поистине чудодейственной маски для волос из майонеза, мёда и алоэ:

https://hairmaniac.ru/combination/product/mayonez-med-aloe-sok-72/

Кажется, Марта наконец-то спокойно заснула. Во всяком случае, она совсем перестала ворочаться и дышала теперь глубоко и ровно, и пальцы её в его руке потеплели и расслабились. Как-то они смогли её убаюкать, он и поезд. Правда, уже засыпая, она вдруг сказала ему очень тихо, но внятно: "Пожалуйста, возьми меня с собой..." Сначала Платон не понял, куда именно, не на переговорный пункт же в Харькове, в самом деле? А потом до него, идиота, дошло, что Марта рвётся с ним в Саяногорск. Стало жарко и захотелось сесть. Неважно, что в этот раз она, проснувшись, скорее всего и не вспомнит, что спросила. Рано или поздно она задаст свой вопрос снова, причём, скорее рано, поскольку он сам сегодня отменил все запретные темы. И чем только думал, интересно? Платон, конечно, уже несколько месяцев назад всё понял и про себя, и про Марту. Но разве скажешь пятнадцатилетней девочке: "Конечно, я возьму тебя с собой, если ты хочешь"? Ведь тогда немедленно ребром встанет вопрос, а в каком, простите, качестве? И что делать? Свататься идти? То-то Римма Михайловна обрадуется!

Он всё-таки сел, согнув в коленях ноги и прислонившись к стене. После ссоры и последовавшего примирения Марта льнула к нему как никогда. Они вдруг стали заметно ближе, и, как водится, с уменьшением расстояния многократно возросла сила притяжения... Нет уж, за законами физики он прятаться не станет! Девочка делала шаг за шагом ему навстречу, все эти удивительно греющие душу Платоши-Тошеньки были оттуда же. Оттолкнуть её, обидеть он не мог да и, чего уж там, совсем не хотел. Подпустить совсем близко не имел права. Так что придётся балансировать. Если бы это ещё было так просто!..

Сна не было и в помине. Тётя Зина сказала, что где-то в полвторого ночи будет Витебск. Встать, что ли, и в самом деле размять ноги на станции? Нет уж, после угроз Тарадзе оставлять надолго купе и спящих в нём женщин нельзя. Но встать всё равно нужно, хотя бы в уборную. Платон быстро и как мог тихо оделся и спустился вниз. Осторожно опустил рычаг предохранителя на двери, и уже собирался открыть её, когда услышал у себя за спиной: "Ну, вот куда ты собрался...". Шагнул назад. Марта лежала всё в той же позе с закрытыми глазами и, казалось, спала. Показалось, что ли? Он постоял минуту, прислушиваясь к её дыханию. Осторожно приподнял её расслабленно свешивающуюся с полки руку и положил её на одеяло. Поезд двигался всё медленнее, Платона качнуло при торможении, как-то пронзительно заскрипели колёса. Марта вздохнула и сказала совершенно отчетливо: "Не ходи никуда..." Он был уже вполне уверен в том, что говорит она во сне, но на всякий случай ответил едва различимым шёпотом: "Я туда и обратно, буквально на пару минут. Ты не волнуйся..." И вышел из купе, осторожно прикрыв за собой дверь.

Он дошел до туалета в конце вагона, безрезультатно дернул дверную ручку и тут только вспомнил, что на больших станциях туалеты, вообще-то, закрывают. Это было глупо, придётся ждать, причем снаружи, чтобы лишний раз не открывать дверь и никого не беспокоить. Он хотел вернуться к своему купе, прошёл несколько шагов и замер. Свет в коридоре вагона был потушен, но темно не было. Большой яркий двухплафонный перонный фонарь хорошо освещал всё и внутри, и снаружи. А там, на перроне, всего в десятке метров от него, в круге света под фонарём стоял, будь он неладен, Тарадзе, и с ним ещё двое — мужчина и женщина, оба молодые и интересные внешне. Татьяна и Михаил, о которых говорила тётя Зина? Женщина, с довольно широким, крупной лепки привлекательным лицом и копной рыжих волос, смотрела на раскуривавшего сигарету Тарадзе напряжённо и с каким-то странным выражением... Брезгливости? Впрочем, тут Платон не поручился бы... У женщины через плечо висела довольно большая дорожная сумка, а мужчина держал в руке полновесный чемодан. Похоже, эти двое возвращаться в поезд не собирались, а ведь вроде бы к морю ехали... А вот Тарадзе, кажется, просто вышел их проводить. Он был почему-то без пиджака, несмотря на ночную прохладу, да и знакомого красного чемодана на перроне не наблюдалось.

В этот момент он услышал, как открылась дверь купе. Глянул в ту сторону и увидел Марту, растрёпанную, но решительную, поспешно застёгивающую верхние пуговки на халатике. Всё-таки проснулась и тут же отправилась на поиски. Увидев его, девочка облегчённо и в тоже время сердито выдохнула: "Ну, вот куда ты ночью? Зачем?!" Он шагнул к ней, взял за руки и сказал, предотвращая дальнейшее возмущение: "Хорошо, что ты не спишь. Мне сейчас твоя помощь понадобится". "Что случилось?" — "Мне надо проверить купе Тарадзе." — "Ты что? Как это?" — "Он сейчас на перроне, видишь? И эти двое с ним, которые Татьяна и Михаил. Пока они там, я должен проверить купе, а ты покараулишь. Сможешь?" — "Наверное..." — "Это нужно сделать, просто поверь." — "Да верю я, иди уж!"

Марта заняла наблюдательный пост чуть в стороне от окна, а он осторожно постучал в дверь восьмого купе. Платон сам не мог пока точно сказать, зачем ему туда срочно понадобилось. Его подталкивало внезапно возникшее внутреннее беспокойство, которое трудно было объяснить логически. Если Алёна не спит и отзовётся, придётся извиниться, сказать, что ошибся дверью, и просто уйти. А вот если спит... В купе оставался пиджак Тарадзе, а в пиджаке мог быть паспорт. Хотя бы настоящее имя этого прохвоста узнать, и то хлеб. Идея была авантюрной и дурацкой, но поэтому вполне могла сработать. На стук никакого ответа не последовало. Тогда он тихонько потянул дверь, и она неохотно поддалась, отъехала в сторону. Алёна лежала на правой нижней полке. В полосу света попали странно, мимо подушки запрокинутая голова, неловко согнутая нога, некрасиво задранная юбка... Одна босоножка осталась на ноге, о другую он чуть не споткнулся. Сама так лечь девушка точно не могла, похоже было, что её свалили на полку, как мешок с картошкой. Опасаясь самого худшего, он подошел, наклонился над ней... и ощутил слабое, отдающее алкоголем дыхание. Тьфу ты, пропасть, это сколько же надо было выпить? Он огляделся. Одна бутылка нашлась рядом на столе. Пили попутчики прямо из чайных стаканов с подстаканниками, все четыре стакана были здесь, все пахли вином. Но одной бутылки на четверых было явно недостаточно, чтобы напиться до положения риз. Платон присел, пошарил под столом и вдоль полок, но ничего больше не обнаружил. Значит, пили, видимо, уже в вагоне ресторане, а здесь добавили. Однако трое на платформе совсем не выглядели пьяными. Специально подпоили девушку? Для чего? И... чем? Или она серьезно больна, и с ней снова случился обморок, как сегодня утром? Он развернулся к Алёне и осторожно взял её за запястье, пощупать пульс. Если она сейчас проснётся, скандал серьезный может получится. Пульс показался ему слабым и учащенным. Конечно, он не врач, но... пусть он лучше ошибётся. Он потряс девушку за плечо и окликнул по имени. Реакции не последовавало никакой. Потряс сильнее, так что голова качнулась из стороны в сторону. "Проснитесь, Алена, ну?!" По щеке у девушки побежала струйка слюны.

— Ты чего шумишь? — шёпотом спросила Марта у него за спиной.

Платон быстро поднялся и вышел из купе ей навстречу, прикрыл дверь, оставив щель.

— Надо будить Римму Михайловну, Марта, — сказал он. — Прямо сейчас. И тётю Зину, наверное, тоже, на всякий случай. Там Алёна, и с ней что-то не то. Может, просто безобразно напилась, конечно, а может, опять обморок... Если что, трясите проводницу, пусть свяжется с бригадиром поезда, а тот вызовет скорую помощь. Если тебя спросят, скажешь, что вышла в уборную и услышала стоны из приоткрытой двери купе.

Марта слушала его напряженно, вытянувшись в струнку. В конце кивнула и спросила только:

— А ты?

— А я к этим выйду... — В этот момент они оба посмотрели в окно и увидели три удаляющихся силуэта.

Платон чертыхнулся и, обогнув Марту, опрометью бросился в сторону служебного купе и тамбура. Соскочив с подножки, он огляделся и понял, что троица разделилась. Тарадзе направился прямиком в здание вокзала, а Татьяна с Михаилом свернули, собираясь, похоже, обойти это здание слева. На раздумья времени не было.

Он нагнал их удачно, как раз в безлюдном нешироком проходе между главным зданием вокзала и невысокой постройкой не вполне понятного назначения. Мужчина обернулся на звук его стремительно приближающихся шагов и даже успел бросить чемодан и поднять, защищаясь, руки. Но Платон и не собирался его бить, ему поговорить надо было, а не драться. Однако шагнув к мужчине, он едва успел уклонится. Направленный в челюсть удар прошёл по касательной, оказавшись, тем не менее, довольно чувствительным. Но больше Михаил ничего сделать не смог, оказавшись буквально распластанным по стене, с локтем у горла.

— Танька, беги! — прохрипел он, но женщина не сдвинулась с места. Более того, она и напуганной особо не выглядела. Взгляд был жестким, острым, и в какой-то момент Платон подумал, что она может быть вооружена.

Тут Михаил резко дёрнулся, пытаясь вывернуться из захвата, ударить в бок, в результате сам получил по рёбрам и замер, часто дыша.

— Отпусти его, парень, — сказала Татьяна, и вот тут её голос всё-таки чуть дрогнул. — Ты с пианистом сцепился, не с нами. Мы тебе ничего не сделали...

— Вы с ним заодно, — буркнул Платон. Его поразила, как быстро женщина, которая его раньше, кажется, и в глаза не видела, разобралась в ситуации.

— Мы недавно познакомились. Это наша первая совместная... гастроль. И он с самого начала делал, что хотел, а не то, о чём мы договаривались. С тобой зачем-то поскандалил, клиента не к нам знакомится повёл, а в своё купе...

Говорила она нарочито медленно, успокаивала его, а может, и отвлекала, чтобы дать возможность Михаилу вырваться:

— Отпусти нас, парень, и возвращайся в вагон. Не дело будет, если поезд уедет с Тарадзе и твоими женщинами, но без тебя...

Осклабившемуся на этих словах Михаилу захотелось двинуть под дых, но времени до отправления поезда было мало, Платон прямо чувствовал, как оно уходит, поэтому он просто спросил:

— Что с Алёной?

Вот на этих словах в глазах Татьяны мелькнул испуг.

— Тань, молчи лучше, — шикнул Михаил, но женщина упрямо мотнула головой. Да, в этой паре она явно верховодила, тут тётя Зина опять оказалась совершенно права.

— Когда ты раскусил пианиста, то он сначала сдрейфил и сам предложил в Витебске сойти. Сказал, что ты только выдаёшь себя за инженера, а сам на мента похож. Но позже настроение у него опять изменилось, стал по новой хорохориться, язвить, за Алёной этой волочиться, а ей только того и надо. Но где-то с час назад Алёна вдруг поплыла и начала носом клевать, а потом просто отключилась. А ведь мы совсем немного выпили, так что это было странно. Пианист её на полку пристроил и сказал, чтобы мы отваливали в Витебске без него, а сам он сойдёт в Смоленске под утро. При этом девчонку лапал, под юбку ей лез, да ещё серёжки и цепочку с неё сдёрнул и мне совал в качестве подачки... — Женщина неожиданно зло и витиевато выругалась. — Ублюдок больной! Слушай, парень, шёл бы ты... в поезд. Что он ей там подлил или подсыпал, мы не знаем. И вообще больше ничего не знаем и не скажем...

Платон возвращался назад почти бегом. Поезд по-прежнему стоял на месте, более того, окна в коридоре их вагона теперь ярко светились. Выйдя из-за угла, он вдруг заметил Тарадзе, замеревшего в тени у здания вокзала. Тот, похоже, пытался рассмотреть что-то внутри вагона, но из-за шторок сделать это было сложно. М-да, а ведь этот мерзавец теперь не захочет возвращаться на место преступления. Словно в ответ на эти мысли, мужчина попятился к вокзальному входу. Сейчас скроется, и потом ищи его — свищи. Додумывал Платон уже на бегу. Он врезался в Тарадзе плечом, и в отличие от Михаила тот не успел ни понять, что происходит, ни как-то защититься. Запутался в собственных ногах и тяжело рухнул на седалище. Взвыл от боли или возмущения, но сразу же заткнулся, узнав Платона. При попытке подняться мужчина боднул его в подбородок. Платон зашипел, перехватил его под локоть, вывернул и прижал локоть к своей груди, заламывая Тарадзе руку. Припечатал ладонью свободной руки по лбу, заставив запрокинуть голову.

— Что тебе надо, придурок?! — простонал Тарадзе.

— Идите вперёд, гражданин Тарадзе, — отозвался Платон. — Милицию будем дожидаться...

Римма во второй раз попыталась измерить Алёне давление тонометром, извлечённым из бездонного чемодана тёти Зины. Давление было слишком низким, пульс учащённым и слабого наполнения, дыхание хрипловатым, зрачки расширены, рефлексы сильно ослаблены. Привести девушку в чуства никак не удавалось, она ни на что не реагировала, вместе с Мартой они осторожно перевернули её на бок, чтобы избежать западания языка. На утренний обморок это было не похоже, скорее напоминало отравление, только алкогольное ли? Напуганная проводница связалась с бригадиром поезда, отправление было задержано и теперь они ждали скорую. В коридоре горел свет, и вагон потихоньку просыпался, как растревоженный улей. И Платона, конечно, они тоже ждали, куда он там мог запропаститься? Женщина строго-настрого запретила Мартусе бежать на поиски, и девочка, понурившись, кивнула, понимая, что её помощь может понадобиться здесь, и теперь изводилась в коридоре за чуть приоткрытой дверью. Римма и сама уже изрядно волновалась за парня, который, конечно, умел за себя постоять, но мог оказаться один против троих. Услышав в коридоре уверенный хрипловатый мужской голос, что-то выяснявший у Марты, она сперва подумала, что это бригадир поезда пришёл сам взглянуть на больную, и приготовилась убеждать его вызвать ещё и милицию. Но вошедший через минуту в купе мужчина был не в форме. Коротко стриженный, коренастый и широкоплечий, он окинул купе быстрым профессиональным взглядом довольно близко посаженных глаз и сказал:

— Доброй ночи, Римма Михайловна, хоть она, судя по всему, и не слишком добрая... Сразу представлюсь, чтобы не возникло недопонимания: капитан Сальников Владимир Сергеевич, оперуполномоченный ленинградского УгРо. — Мужчина достал из нагрудного кармана удостоверение и продемонстрировал ей. — Девочку я вашу опрашивать не стал, она всё-таки несовершеннолетняя, так что расскажите мне, пожалуйста, сами в двух словах, что у вас здесь произошло и где Платон.

— Подождите, — Римма совершенно растерялась. — Откуда вы тут?

— По просьбе моего начальника и друга полковника Штольмана должен был по возможности деликатно, т.е. не мозоля глаза, проводить Платона и, соответственно, вас с племянницей до места назначения. Деликатно, как видите, не получилось.

— Но... зачем?

— В связи с некоторыми возникшими накануне отпуска обстоятельствами. — Мужчина вздохнул. — Римма Михайловна, давайте отложим мой допрос с пристрастием. Где Платон? Может, ему моя помощь нужна?

— Да вот же он! — донёсся из коридора ликующий голос Мартуси.

Капитан Сальников стремительно обернулся и в два шага оказался возле девочки. Римма тоже не удержалась, подошла следом.

— Ну, что сказать, — мужчина вдруг задорно и с явным облегчением усмехнулся. — Молодой человек вполне профессионально конвоирует к нам какого-то гражданина.

— Это Тарадзе, наш бывший сосед по купе, — сказала Марта, буквально пританцовывавшая на месте от нетерпения. — Он карточный шулер, пытался Платона в игру втянуть, а теперь ещё и девушку напоил до бессознательного состояния.

— Мы не знаем, кто и чем её напоил, — урезонила племянницу Римма.

— Что вы имеете ввиду? — Капитан опять взглянул на неё внимательно и остро.

— Я не врач, — сказала Римма, — когда-то училась на медицинском и не доучилась, но на сильное опьянение её состояние не похоже. От неё едва пахнет алкоголем. А ещё с ней вчера днём уже был обморок и мы её нашатырным спиртом в себя приводили. В общем, не нравится мне это всё. Скорее бы уже скорая приехала. Марта, не рвись пока никуда, подожди пока Платон... освободится.

— Но тётечка! — пискнула Мартуся. — Сколько же можно ждать?

— Осталось немного, милая, — сказал вдруг капитан ласково. — Сейчас я приму у Платона задержанного, и он на какое-то время будет в твоём распоряжении.

Пока он вёл Тарадзе по перрону, тот почти всё время ругался, грязно, яростно и бессмысленно, так что Платон в конце концов и слушать его перестал. Уже метрах в десяти от вагона он подумал, что затащить этого борова на четыре высоких ступеньки в тамбур будет задачей совсем не простой. Но когда они практически упёрлись в металлическую лесенку, сверху разохалась проводница, а потом неожиданно раздался знакомый насмешливый голос:

— Поймали медведя, Платон Яковлевич? А он не идёт и вас не пускает?

— Дядя Володя? — изумился Платон. — Вы как здесь?

Сальников спустился по ступенькам и ловко перехватил у него конвоируемого.

— От имени и по поручению... — Вдвоём они в два счёта затянули притихшего Тарадзе в тамбур.

— Отца?

— Нет, Юлия Цезаря... Девушка, — окликнул капитан проводницу. — Милицию вызвали?

— Нет, только скорую, — Вид у проводницы был бледный и испуганный.

— Ну, так вызовите, будьте добры. Платон, продемонстрируй товарищу проводнице моё удостоверение, а то руки заняты... Задержанного в служебное купе?

— Давайте лучше в наше пятое, — дёрнул подбородком Платон. — Если женщины с пострадавшей, то у нас сейчас должно быть пусто.

Марта сказала, что Платон и неизвестно откуда, но очень кстати возникший капитан Сальников водворили Тарадзе в как раз пустовавшее пятое купе. Девочка ждала, что Платон выйдет к ней хотя бы на два слова, но потом наконец приехала скорая, и стало не до этого. Пожилая усталая женщина-врач сначала решительно выставила Римму с племянницей в коридор, но почти сразу позвала обратно, чтобы расспросить. Несколько минут спустя Алёну, у которой, похоже, кроме всего прочего начала подниматься температура, осторожно переложили на носилки и увезли. На шум выглянул капитан Сальников, коротко переговорил с врачом, потом заметил их с Мартой, и попросил в восьмое купе пока не возвращаться, чтобы милиция могла без помех осмотреть место происшествия и изъять вещи задержанного и потерпевшей. Едва они пристроились на откидных стульчиках у окна, как появилась тётя Зина, всплеснула руками при виде их незавидного положения и позвала пить чай в служебное купе. Чай пили с сушками под причитания расчувствовавшейся проводницы, которая при ближайшем рассмотрении оказалась довольно славной и немного простоватой молодой женщиной, считавшей Тарадзе чуть ли не народным артистом Советского Союза: "Как же так?! Такой человек, уже не раз в моём вагоне на гастроли летом ездил, и всегда всё прекрасно, а тут такое..." Пока чаёвничали, Мартуся задремала, уткнувшись Римме в плечо. Но поспать ей не дали, приехала опергруппа и хмурый молодой милиционер быстро опросил их о происшествии. После этого им почти сразу разрешили вернуться в восьмое купе, где было уже чисто и пусто.

Наконец, около трех часов ночи пришёл Платон, сильно уставший и с большим багровым синяком на подбородке, сказал: "Сейчас Тарадзе уведут и поедем". Он присел в углу, и Мартуся немедленно перебралась к нему, нырнула по правую руку, обняла, а парень, осторожно погладив её по голове, прислонился к стене и прикрыл глаза.

— Болит? — спросила тихонько девочка.

— Да ну, ерунда, — поморщился Платон.

— Примочку надо бы сделать, — сказала Римма.

— Поздно уже, — покачал головой парень. — Надо было сразу. Теперь на весь отпуск это украшение...

— Пойду, придумаю что-нибудь... — поднялась тётя Зина, отмахнулась, когда Платон попытался возразить и вышла.

— Тётя Зина мне всё больше нравится, — пробормотал Платон. — Настоящий боевой товарищ.

— А мне ещё капитан Сальников понравился, — задумчиво сказала Мартуся.

— Когда же ты его разглядеть успела? — удивилась Римма. — Он не больше пяти минут с нами разговаривал.

— Это нормально, — Платон попытался улыбнуться, но вышло у него ещё более криво, чем обычно. — Дядю Володю всегда любили женщины, дети и собаки... Он друг и сослуживец отца, я его всю жизнь знаю.

— А зачем его Яков Платонович с нами отправил?

— Ну, не то чтобы отправил. Дядя Володя сказал, что у него уже отпуск был подписан со вчерашнего дня и билеты куплены в Севастополь, у него там дочка и внуки, но в субботу ему позвонил отец и попросил его несколько изменить маршрут...

— А почему ты ничего об этом не знал? Или знал?

— Конечно, нет. Если бы я знал, что он в поезде, я бы обязательно его с вами познакомил. И насчёт Тарадзе с ним, наверное, посоветовался бы. Непонятно, почему отец мне ничего не сказал. Может, думал, что я против буду, чтобы за мной... присматривали. — Платон поморщился. — Римма Михайловна, я понимаю, что должен объяснить, с чего вся эта опека...

— Да Мартуся попыталась уже рассказать мне историю про твою неудачливую поклонницу, — отмахнулась она. — Не хмурься, ребёнок, я же сказала "неудачливую". Но я поняла только, что ничего не понимаю.

— Тётя Мира с тётей Фирой говорят: "Дело ясное, что дело тёмное", — улыбнулась Мартуся.

— Так и есть, — вздохнул Платон. — Отец разбирается пока.

В этот момент в купе вернулась тётя Зина с зелёной винной бутылкой в руке. Бутылку она протянула Платону.

— На вот, водички тебе налила. Не больно она холодная по летнему времени, но всяко лучше, чем ничего, от отёка-то.

— Спасибо, — парень взял бутылку и приложил её к пострадавшей челюсти.

— Там купе наше освободилось, вроде, так что можно бы и на боковую, — сказала Зинаида Ивановна, присаживаясь рядом с Риммой. — Или сначала послушаем сказ про то, как Тарадзе Алёну отравил?

— Он, кстати, никакой не Тарадзе, — сказал Платон. — По паспорту он Григорий Димитриевич Илиеску, уроженец Кишинёва, так что, тётя Зина, в очередной раз снимаю шляпу. Вам бы в милиции работать.

— А может, давайте сказ завтра, а? — попросила Марта. — А то Платон сейчас на полуслове заснёт.

— Завтра уже наступило, малыш, — возразил Платон. — А я, честно говоря, предпочёл бы закончить с этой историей сейчас, чтобы больше к ней не возвращаться.

— Ну, давай тогда, не томи, — поторопила тётя Зина. — Правда, что ли, отравил или как?

— Отравил, но случайно, судя по всему. Усыпить хотел. У него в кармане пиджака нашли полупустую конвалюту фенобарбитала.

— Это снотворное такое? — переспросила Мартуся.

— Вообще-то, это препарат от эпилепсии, насколько я помню, — ответила ей Римма. — Но со снотворным действием, да.

— Именно, что против эпилепсии, — кивнул Платон. — А Алёна, судя по всему, сама эпилепсией страдала, отсюда и утренний обморок. И фенобарбитал она принимала постоянно. У неё в сумке его тоже нашли и ещё другие противосудорожные препараты. Вот и получилась передозировка. Плюс алкоголь ещё... Хотя она, скорее всего, совсем немного выпила, за компанию.

— А зачем её было усыплять? Ограбить хотел?

— И ограбил. В кармане у него нашлись Алёнины серёжки и цепочка, а в чемодане — её кошелёк с приличной суммой денег, новый фотоаппарат "Смена 8М" с гравировкой "Е. Л."...

— Что за "Е. Л."?

— Елена Лапина — полное имя Алёны. Вот, а ещё там были импортные женские джинсы, новые модные туфли на платформе и ещё по мелочи — в общем, всё ценное, что он успел нарыть в чемодане девушки после того, как она отключилась.

— Вот ведь мразь, — выплюнула тётя Зина, — ничем не побрезговал!

— Самое интересное то, что оказалось, это не первый такой случай. Приехавший оперативник из местных рассказал, что прошлым летом у них была похожая история на том же маршруте, только в обратную сторону. Три женщины — бабушка с внучкой-студенткой и женщина средних лет, директор рынка из Донецка, ехали в одном купе с обаятельным виноделом из Абхазии, который весь вечер и полночи угощал их грузинскими винами. Чем закончилась дегустация, они не помнят, проснулись уже далеко за полдень, и то не сами, бдительная проводница озаботилась, что никто из купе не выходит, чаю не просит, пришла, обнаружила это очень странное сонное царство и растолкала их. В общем, когда пришли в себя и обнаружили отсутствие ценных вещей и денег, был уже вечер, милицию только в Витебске вызвали. В ходе следствия обнаружилось, в том числе, что знойный абхазец до этого вечером ещё и успел обыграть в соседнем вагоне какого-то командировочного в покер на 250 рублей. Когда об этом случае речь зашла, наш фигурант прям в лице переменился. Там в деле остались его отпечатки пальцев, не в том купе, где он ехал, там он как раз всё как следует за собой подтёр, а в том, где играл, не смог, ему оттуда чуть ли не бегством спасаться пришлось и свой выигрыш спасать. Так что доказать его причастность проблемы не составит. Дядя Володя вообще считает, что таких дел может быть гораздо больше, надо теперь запросы разослать во все крупные населённые пункты сначала вдоль этого ж/д маршрута, а потом и по другим курортным направлениям. Но это огромная работа, на пару месяцев.

— Получается, что ты, парень, огромную наглую рыбину для местной милиции поймал, — задумчиво протянула тётя Зина. — Они тебе хоть спасибо сказали-то?

— Да зачем мне их спасибо? — Платон отвёл бутылку от лица, пошевелил щекой, поморщился и приложил её снова, другой стороной. — И Тарадзе я не ловил особо, я Татьяну с Михалом догнал, по морде получил, как водится, но зато они мне про отравление рассказали. А на Тарадзе я просто наткнулся, когда возвращался уже, понял, что он удирать собрался, вот и... Главное, что девушку успели спасти.

— Точно спасли? — расцвела Мартуся. — А то я сижу и боюсь про это спросить...

— Спасли, — Платон посмотрел на девочку с нежностью. — Когда у неё в вещах противоэпилептические препараты обнаружили, эксперт ходил звонить в больницу скорой помощи. Ему сказали, что пострадавшей промыли желудок и угрозы для жизни нет.

— Всё хорошо, что хорошо кончается, — вздохнула Римма. — Вот теперь точно можно укладываться.

— А что, капитан Сальников к нам сегодня больше не зайдёт? — вдруг спросила Мартуся.

— Что, так хочется продолжить знакомство? — улыбнулся Платон. — Уже поздно, малыш, то есть рано. Дядя Володя сказал, что воспитанные люди в такой час визитов не наносят.

Примечания:

Татьяна и Михаил — непростые персонажи. Примерно через год их будет искать вся советская милиция. Так что зря Платон их отпустил: https://shanson-mp3.ru/index.php?topic=40120.0

Платон проснулся в каком-то удивительном настроении, словно после хорошо выполненной работы. И ещё ему сон приснился. Он вообще-то редко видел сны и ещё реже их помнил, но в этот раз очень ярко всё было и славно, отпускать не хотелось. Будто сидят они с Мартой над фотографиями из Штольмановского архива, долго сидят уже, так что стемнело и лампа настольная горит. И Марта немного другая, повзрослевшая, удивительная. Плетёт косу из распущенных волос, чтобы не мешали, золото-медь и руки белые. Он открыл глаза и сначала не понял, почему так светло и солнце. Марта спала напротив, тихонько и сладко посапывая, ладонь под щекой, тень от ресниц на щеке, пушистые пряди у нежного лица. Можно немного полюбоваться, прежде чем вставать.

Он так сосредоточился на Марте, что даже не сразу понял, что внизу уже не спят. Звякнула ложечка в стакане, потом ещё раз. Это что же, они проспали и приход проводницы с чаем? Ничего себе! Он перевернулся на спину, потёр руками лицо, зацепил саднящий подбородок. Всё, что осталось от вчерашнего происшествия. Ну и хорошо.

На нижней полке напротив никого не было, только лежал скрученный матрас с постельным бельём. Римма Михайловна и тётя Зина сидели, выходит, прямо под ним и тихо разговаривали. Как оказалось, о важном.

— ... Вот ведь, беда какая! Это ж когда было-то?

— 18 мая 1972 года.

— Шесть лет, значит, получается... — Тётя Зина вздохнула. — Что-то я такое припоминаю... В газетах не больно-то писали, но сарафанное радио никто не отменял. Там же, вроде, артист какой-то погиб?

— Пародист Виктор Чистяков. И ещё 121 человек, в том числе мой брат и его жена.

— Страшное дело... Это ж Марта, выходит, ещё маленькая была?

— Девять лет, третий класс.

— И как же это вы?

— Плохо, тётя Зина. Если честно, то просто ужасно.

— Не хочешь — не рассказывай.

— Всё равно приходится. Это же, знаете, как "казнить нельзя помиловать", вот так у нас — "забыть нельзя вспоминать". — Возникла пауза, заполненная лишь перестуком колёс. — Я в тот день Женю со Светой не провожала. Они рано уехали на такси, потому что вещей у них много было, они же вообще-то в Харьков переезжать собирались. С утра я оставила Мартусе завтрак, она спала ещё, и поехала на работу в издательство за авансом и отпускными. И на обратном пути в троллейбусе что-то со мной случилось. В глазах вдруг потемнело, показалось, что я в какую-то чёрную воронку лечу, где верх, где низ, не понимаю, а потом всё — оглушительная боль и темнота. Пришла в себя от того, что я на полу сижу, женщина-кондуктор меня по щекам хлопает и что-то мне говорит про скорую. Я отмахнулась, встала кое-как, даже сумку с деньгами умудрилась не забыть и вышла на первой же остановке. Посмотрела на часы — было ровно двенадцать. Я потом, позже узнала, что самолёт исчез с радаров в 11:53, то есть получается, что меня накрыло ровно тогда, когда это всё произошло. Только не спрашивайте меня, как это может быть...

— А я разве спрашиваю? Я не спрашиваю.

— Постояла я, постояла и как в тумане поехала во Внуково. Подошла к девушке в справочном окошке и спрашиваю, приземлился ли самолёт. Она посмотрела и говорит, что он на сорок минут позже вылетел, но уже должен был приземлиться. А я ей снова: "Приземлился или нет? Приземлился или нет?" В общем, истерика у меня там случилась. Перепугались все, прибежал милиционер, отвёл в какую-то комнатку, стыдит меня и на 15 суток за нарушение общественного порядка посадить грозится. Я говорю, сажайте на сколько угодно, только позвоните в Харьков и узнайте, что с самолётом. И вот знаете, как-то я его умолила. Взялся он за телефон, что прямо там же на столе стоял, заказал междугородний разговор, дождался соединения, представился и стал спрашивать. Пару вопросов задал, а потом замолчал и в лице переменился. И вот тогда я всё поняла окончательно и опять сознание потеряла. Очнулась в медицинском кабинете, вокруг меня медсестра хлопочет, а у окна какой-то мужчина стоит неприметной наружности. Внимательно так на меня смотрит и недобро, и взгляд цепкий, профессиональный, у капитана Сальникова похожий, вот только с тем человеком никто и никогда не захотел бы продолжать знакомство. Медсестра со мной закончила и вышла, а он остался, и оказалась я на настоящем допросе. Имя, фамилия, отчество, год и место рождения, происхождение, национальность, образование, место работы, кто у вас летел рейсом SU-1491, зачем вы устроили скандал в аэропорту и, наконец, откуда вы узнали о катастрофе, откуда вы узнали о катастрофе, откуда вы узнали о катастрофе. Саму катастрофу он отрицать и не пытался. На мои объяснения про обморок и наитие сказал, что я либо брежу и заговариваюсь, и тогда мне сейчас сделают успокоительный укол, либо намеренно пытаюсь ввести следствие в заблуждение, и тогда из аэропорта я поеду в следственный изолятор, а Марту сегодня же заберут органы опеки. Я как представила, что ко мне домой приедет чужая тётка с милиционером и расскажет Мартусе, что её родителей нет в живых, и опять начала сползать со стула. Следователь мне сам в этот раз нашатырь под нос сунул, водички налил и говорит: "Я понимаю ваше состояние и сочувствую вашему горю, но вы зачем-то покрываете того, кто рассказал вам о том, что случилось с самолётом, а этот человек может быть кем угодно, врагом, шпионом, даже непосредственным виновником катастрофы, гибели ваших близких. Так что домой вы не поедете, пока достоверно не объясните, как узнали о катастрофе, происшедшей за 1200 км, до появления каких-либо официальных сообщений. Думайте". И замолчал. Надолго, минут на десять. Чаю приготовил себе и мне. Я как-то с мыслями собралась и говорю, что понимаю, почему он мне не верит, я и сама себе не верю и не понимаю, как я узнала о происшедшем, но можно ведь проверить хотя бы часть моей истории. Сказала, каким троллейбусом я ехала, что в обморок упала где-то без десяти двенадцать, что женщина кондуктор меня в чувства приводила и наверняка запомнила. Вспомнила, на какой остановке я вышла. Вспомнила, что у водителя троллейбуса на лобовом стекле чёртик забавный висел из капельниц, тогда такие ещё редкостью были. Он меня выслушал, плечами пожал и ушёл. Не было его часа полтора, наверное. За это время вернулась медсестра, принесла мне поесть и предложила прилечь на кушетку поспать, и я даже прилегла, но не заснула. Следователь вернулся, я села и хотела уже на свой стул напротив стола вернуться, но он только рукой махнул. И говорит, что они нашли и троллейбус, и женщину-кондуктора, и она мои показания полностью подтвердила, меня по фотографии в паспорте опознала и ещё рассказала, что в забытьи я повторяла: "Самолёт, самолёт". И время происшествия подтвердилось тоже, и что оно совпадает со временем исчезновения борта с экранов радаров. Сказал это и смотрит на меня, и спрашивает: "Вы же понимаете, что я не могу принять это объяснение?" Я говорю: "А другого у меня нет". И стала я его уговаривать, чтобы он меня хотя бы сегодня домой отпустил, дал возможность самой рассказать племяннице о родителях и побыть с ней после этого. Он меня прервал, сказал, что да, я сейчас поеду домой, меня даже отвезут, но из дома мне выходить нельзя, считайте это, мол, домашним арестом...

Возникла пауза, снова звякнула чайная ложечка в стакане.

— Риммочка, почему ты никогда мне этого не рассказывала?

Вопрос Марты прозвучал совершенно неожиданно. Платон вскинулся, поймал больной, затуманенный слезами взгляд. Как он мог прозевать, не заметить, что девочка проснулась?! Римма Михайловна быстро поднялась, потянулась к Мартусе, обняла её одной рукой, поцеловала несколько раз в заплаканные глаза, в лоб, в висок.

— А зачем? — вздохнула женщина. — Мало тебе было горя? Ещё странности эти. И потом, ты могла испугаться, что меня арестуют.

— Ну, это тогда, я понимаю, — Марта чуть отодвинулась, потёрла кулачком покрасневший нос и щёки. — А потом?

— А потом ты маленькая была, девонька, — Тётя Зина встала вслед за Риммой Михайловной. — Что бы тебе Римма рассказала? Сказку страшную? — Она огляделась. — Та-ак, и давно вы не спите? Тихушники!

— Да ладно, пусть, — махнула рукой Римма Михайловна. — Мы и так собирались по пути всё Платону рассказать. Так что вот, начали.

— Собирались они... — Тётя Зина внезапно влепила Платону увесистый щелбан, а он и не стал особо уворачиваться, действительно чувствовал себя виноватым. — Нечего подслушивать!

— Да не подслушивали мы нарочно, — немедленно вступилась за него Марта. — Мы просто... услышали.

— Слезайте вот оба, — фыркнула тётя Зина, — и марш умываться!

Разговор продолжили только после завтрака, больше похожего на обед, поскольку время уже перевалило за полдень. Дети вели себя непривычно тихо, Платон вообще смотрел виновато, хотя он уже извинился и Римма охотно его извинила. Да и нечего особо было прощать. Наверное, если бы она знала, что у неё не один слушатель, а трое, то она как-то по-другому подбирала бы слова, но по сути она не сказала ничего, чего парню не следовало бы знать. Да и Марта, пожалуй, уже достаточно взрослая для всех подробностей этой истории, ну, или почти для всех.

По мере движения на юг вагон всё больше нагревался, поэтому к завтраку они с Мартусей переоделись в ситцевые сарафаны, в них было удобно и, главное, не жарко. Окно было полностью опущено, раздувались парусами занавески. Девочка выглядела грустной и задумчивой, и чтобы успокоить ещё, да и самой успокоится, Римма после завтрака взялась за щётку для волос. Густые, мягкие и теплые пряди сегодня неплохо слушались, и то, что сначала задумывалось, как два скромных колоска, довольно быстро превратилось в косу-венок вокруг всей головы. Вскоре она заметила, что творимое ею действо стало объектом пристального внимания. Зинаида Ивановна и вовсе села за плечом, чтобы получше всё рассмотреть. И Платон тоже смотрел, точнее, любовался. Углубившись в процесс, Римма задумалась, а потом и заговорила.

— Под так называемым домашним арестом я не пробыла и суток. На следующий день в районе десяти утра позвонили в дверь, громко и настойчиво. Я еле продрала глаза, поскольку уснули мы с Мартусей только под утро. Бездумно прошлёпала до двери, открыла и замерла, безошибочно опознав в молодом человеке за дверью ещё одного комитетчика. Наверное, один раз с ними столкнувшись, их больше ни с кем не спутаешь. Когда он сказал, что мне нужно спуститься с ним вниз, на моём лице, видимо, отразилась паника, потому что он тут же добавил: "Не волнуйтесь, с вами просто хотят поговорить. Но поторопитесь". Внизу в машине меня дожидался вчерашний следователь. В этот раз он представился, то есть нет, не так, он сказал, что я могу называть его Николай Николаевич. А потом сразу же перешёл к делу. "Для вас есть билеты на скорый поезд Москва — Харьков. Вы поедете?" — "Конечно, поеду". — "Вам есть с кем оставить племянницу?" — "Нет, она поедет со мной". — "Это не очень хорошая идея. Дело в том, что нам понадобится ваша помощь". И он объяснил, что в самолёте среди прочих летела большая группа пионеров из ГДР. Дети должны были попасть в Артек на слёт пионерской организации. Уже завтра в Харькове ожидалась первая большая группа их родственников. Меня настоятельно просили помочь с переводом, на работе мне дали весьма положительную характеристику. На месте, в Харькове, мне предстояло пройти инструктаж. Не знаю, могла ли я тогда отказаться. В любом случае, я не стала этого делать. Согласилась сразу, но категорически сказала, что Марта поедет со мной. Её просто не на кого было оставить. Николай Николаевич пожал плечами и достал из портфеля конверт с двумя билетами. Значит, такой вариант тоже был предусмотрен. На прощание он сказал мне: "Вы же понимаете, что вашу историю о наитии больше никто не должен услышать?" Я понимала, конечно.

— И мы поехали в Харьков, — тихо вступила Мартуся. — Я, честно говоря, про Харьков только какие-то обрывки помню. Помню, что в аэропорту было очень много людей в черном, а у тебя было черное платье с красным поясом...

— Это было моё единственное черное платье, а пояс — он только с одной стороны был красным, а с изнанки — черным. И я собиралась надевать его наизнанку, а пряжку переставить. Но как раз на это у меня времени не хватило, мы собирались впопыхах и едва успели на вокзал. Я попыталась надеть его пряжкой внутрь, но это было ужасно неудобно, он всё время сам как-то выворачивался. А потом я поняла, что Марте он нравится, она всё время норовила за него ухватится, если по какой-то причине не могла держать меня за руку. Так я и ходила, меня даже немцы приехавшие между собой называли: "Die Frau mit dem roten Gürtel"... Да, а в Харьковском аэропорту был траур. В самолёте же, естественно, летело много харьковчан, так что там собрались их близкие, больше сотни человек. Ждали информации, ждали, когда можно будет организованно поехать к месту аварии. Но это ещё не скоро стало можно. Кто-то уже ездил на свой страх и риск и вернулся, потому что там всё было оцеплено солдатами, кружили над лесом вертолёты. И местные рассказывали всякие ужасы, да собственно, всё и было ужасно, зачем придумывать... — Римма замолчала, переводя дух.

— Ещё я помню, что сначала мы жили в гостинице, а потом вдруг оказались у тёти Оли Литвак. Почему?- спросила Мартуся.

— На вокзале в Харькове нас встретил ещё один неприметный мужчина с профессиональным взглядом и отвез в гостиницу "Интурист", ту самую, куда заселили и группу родственников погибших немецких детей. И нам там было очень тяжело. Там были ещё другие, специально подготовленные переводчики, которые, как мне казалось, на меня косились, а может, присматривали за мной, чтобы я чего лишнего не сказала. Меня, конечно, проинструктировали, и я очень старалась отвечать на все вопросы предельно обтекаемо, но люди всё равно стремились обращаться именно ко мне, ведь я была одной из них, товарищем по несчастью. Они подходили чаще всего с каким-нибудь простым вопросом, а потом рассказывали часть своей истории, и это было очень больно слушать, потому что худшего горя, чем потерять ребёнка, просто нет.

— А я не помню, — прошептала девочка. — Я этого совсем не помню. Я помню только, что на фасаде гостиницы были такие картинки с видами городов: Кремль, Медный всадник...

— Рельефные панно, да.

— Картинки мне нравились, а само здание не нравилось. И заходить туда не хотелось...

С причёской было покончено и Римма, которая всё это время смотрела только на Мартусины волосы и свои руки, ну, и ещё в прошлое, конечно, подняла голову и обвела взглядом купе. На лицах Платона и Зинаиды Ивановны было написано в этот момент столько всего, что она впервые подумала: "А может, ну их, подробности эти?" Она пока не очень понимала, что этот откровенный рассказ делает с ней самой: то ли бередит так и не зажившие раны, то ли, наоборот, врачует душу. Пожалуй, она всё-таки чувствовала облегчение. Но Марта? Нужно ли ей вспоминать? До этого девочка откинулась немного назад, как будто прилегла ей в объятия, а сейчас повернула голову и посмотрела Римме в лицо снизу вверх. Глаза были грустные, но сухие.

— Всё нормально, Риммочка, — Мартуся тихонько погладила её по руке. — Расскажи про тётю Олю...

— Да, Оля Литвак и её семья — это единственное хорошее, что случилось с нами за те страшные десять дней. Тогда стояла по-настоящему летняя жара, будто не май, а июль, но люди вокруг нас были, конечно же, в основном в черном. И Оля тоже, но она всё равно очень выделялась в толпе, во-первых, потому что была на седьмом месяце беременности, а во вторых, из-за своей светлой косы. Коса у неё была, да и есть, потрясающая, ниже пояса и в руку толщиной, ни под каким вдовьим платком такую было не скрыть, да она и не пыталась особенно. Мартуся, первый раз Олю увидев, сразу сказала, что она на русалку похожа. А днём позже один из немцев тоже назвал её Undine.

— Как? — переспросила тётя Зина.

— Ундина. Это и есть русалка в германской и скандинавской мифологии. Так вот, обратили внимание мы на Олю сразу, а познакомились только три дня спустя, когда всех повезли в Русскую Лозовую на опознание, это село в двадцати кимометрах от Харькова, возле которого упал самолёт. Но о том, что нужно ехать, мы с Мартусей узнали только в аэропорту, и я растерялась. Брать с собой на опознание ребёнка было немыслимо, отвезти её назад в гостиницу я никак не успевала. И тогда к нам подошла Оля и предложила оставить девочку с ней...

— Это я хорошо помню, — кивнула Мартуся. — Она сказала: "У меня свёкр со свекровкой поедут, а нам нельзя с Тараской", и погладила свой живот. Она постоянно с сыном у себя в животе разговаривала, песенки ему пела... Мне это тогда так удивительно казалось.

— Я тогда подумала, — продолжила Римма, — что это был бы выход, но только Мартуся ни за что не захочет остаться с чужим человеком. Но она почему-то сразу согласилась.

— Просто от тёти Оли теплом веяло...

— Это правда, что есть, то есть. В общем, поехала я и по дороге с родителями Олиного погибшего мужа познакомилась. Старшие Литваки мне тоже сразу очень понравились, в первую очередь нежным и трепетным отношением к невестке. Свекровь об Оле сказала так: "Мы её всегда любили, душевная она, а теперь и вовсе холить и лелеять должны, как Костя лелеял, а то не простит он нам". Константин Литвак ездил в Москву в трёхдневную командировку и воспользовался случаем, чтобы купить жене крепдешиновое платье в горошек и кое-что из вещей для долгожданного первенца. Остатки его чемодана и часть содержимого родители в тот день и опознали. А вот я ничего знакомого не нашла на этом кладбище вещей, разложенных на полу и на скамьях в каком-то складском помещении. Собственно, ничего удивительного в этом нет. Самолёт при снижении потерял оба крыла. Они просто сложились над фюзеляжем и полностью отвалились, а сам фюзеляж без крыльев пролетел ещё километр и рухнул в Ольховую балку. В полёте он продолжил разрушаться и несколько человек вывалилось, вот их останки и смогли предъявить близким для опознания, ещё кого-то опознали по бывшим при себе документам. Впрочем, порядок был такой, что все останки и вещи кремировали и родственникам выдавали для захоронения урны с пеплом. А пепел тех, кого опознать не удалось, похоронили в общей могиле на пятом городском кладбище в Харькове, возле аэропорта. Но в день опознания до этого было ещё далеко.

Назад мы тогда вернулись поздно, ужасно подавленные, даже разговаривать сил не было. От аэропорта до Олиного дома на проспекте Гагарина шли пешком, там недалеко было. И вот я прямо видела, как Литваки по дороге постепенно собираются с духом, бодрятся, чтобы не нести домой беременной невестке это беспросветное отчаяние. Мартуся спала уже, мне даже заикнуться не дали о том, чтобы будить её, тут же ночевать оставили. А утром и вовсе уговорили до похорон у Оли пожить. Я рада была, если честно, потому что в гостинице мы совершенно измучились. С утра я каждый день ездила в гостиницу для перевода и помощи, но уже без Мартуси, а к Оле приезжали старшие Литваки. К четырём я возвращалась, а Литваки ехали к себе домой. И все мы в той или иной степени присматривали друг за другом, всем так было легче.

У Оли я впервые по-настоящему осознала, что этот кромешный ужас когда-то закончится и продолжится жизнь. Она никогда уже не будет такой, как была, но она будет. А ещё, насмотревшись, как она то плачет, то поёт своему сыну колыбельные, то рассказывает ему, как они будут жить, чтобы папка ими гордился, я потихоньку начала представлять себе наше с Мартусей совместное будущее. Честно говоря, страшно мне было поначалу очень. Ведь мы друг друга почти не знали. Вот кто я для тебя была?

— Тётушка-праздник, — прошептала девочка и улыбнулась.

— Вот-вот. В Москву я уехала, когда ты ещё разговаривать не умела. Два-три раза в год наведывалась с подарками, водила в зоопарк, ТЮЗ, кафе-мороженое, втихаря разрешала то, что запрещали родители, и удивлялась, как быстро ты растёшь. Но разве я знала, о чём ты думаешь и чего хочешь? Ничего я не знала, всему учиться пришлось, причём быстро.

— Пока я болела?

— Пока ты болела... Плохо тебе стало уже в поезде, помнишь? Температура поднялась высокая. Думали — бронхит, оказалось — двустороннее воспаление лёгких, шесть недель мы изо всех сил лечились, а тётя Мира с тётей Фирой и соседка Клавдия Степановна нас подкармливали, ну, и давали мне иногда поспать. За эти шесть недель мне стало совершенно ясно, что в Москву мы переезжать не будем, нельзя нам там совсем одним. Так что с московской своей работы я уволилась и тут же устроилась учительницей немецкого и русского языков в школу, где Мартуся училась. Благо, что я сама ту же самую школу заканчивала и директриса меня хорошо знала. Два года там проработала, прежде чем меня в Лениздат взяли...

Римма снова замолчала. История закончилась, пожалуй. Облегчение стало более явственным, но и добавилось ощущение какой-то опустошённости, что ли.

— Один вопрос, Римма Михайловна, — сказал Платон как-то очень серьёзно, почти строго. — Понятно, что проводилось расследование. А что выяснилось? Вам же должны были что-нибудь рассказать?

Должны были, наверное, но толком ничего не рассказали. Слухи тогда в Харькове ходили самые дикие. Говорили о взрыве, даже о повышенной радиации. Говорили, что самолёт был настолько изношен, что члены экипажа отказывались лететь, заявления писали, но их всё равно принудили. Официальной версии событий они так и не дождались. Неофициальную, но похожую на правду, ей рассказал Литвак- старший, когда они приехали в Харьков через год после катастрофы.

— Самолёт имел большой налёт, был сильно изношен. Усталостные трещины обшивки, разрушение центроплана крыла, нижней панели, кажется. Тебе как инженеру это должно больше сказать, чем мне. — Платон задумчиво кивнул. — Вроде бы, похожие повреждения нашли и в других самолётах. Вроде бы, именно после этой аварии самолёты АН-10 и АН-10А были сняты с эксплуатации.

— Ну, из-за этой аварии или ещё почему, — сказала тётя Зина, — а с эксплуатации их точно сняли. Один вон у нас в парке 50летия СССР установили, детишкам на радость...

— К большой станции подъезжаем, — тихо и невпопад сказала Мартуся, которую, видимо, мало интересовали технические подробности.

Действительно, поля и леса за окном сменились городскими пейзажами.

— Поезд на два часа опаздывает, так что это Брянск, поди, — отозвалась Зинаида Ивановна. — Остановка полчаса.

— Риммочка, можно мы с Платоном погуляем? — Девочка выпрямилась, села и повернулась к ней.

— Можно, конечно, только уточните, не сократят ли стоянку из-за опоздания. И фруктов купите каких-нибудь, если увидите...

Поначалу Марта была тиха и задумчива и к разговорам, судя по всему, не расположена. А сам Платон пока не знал, как подступиться. Зато, едва они ступили на перрон, девочка совершенно естественно взяла его под руку, чего раньше никогда не делала. Вот за руку он её брал иногда, к примеру, чтобы через дорогу перевести, потому что на третий, кажется, день их знакомства, она у него на глазах чуть под машину не попала. Почему-то Платон думал, что из-за большой разницы в росте идти под руку им будет не очень удобно. Но тёплая ладошка легла на предплечье так органично, будто всегда там и была, а к шагам друг друга они уже давно приноровились. Правда, сегодня Марта шла нога за ногу, то и дело притормаживала и смотрела вокруг, на довольно многочисленных пассажиров, на голубей, рассевшихся на портиках кремового здания вокзала, а потом и просто встала посреди перрона и, прищурившись, подставила лицо солнцу. Яркое послеполуденное светило и через неплотно прикрытые веки могло повредить глазам, поэтому он немедленно заслонил ей глаза ладонью. Лица он не коснулся, но тень Марта, конечно же, почувствовала, смешно сморщила нос и сказала:

— Боишься, что веснушек ещё больше станет?

— Не боюсь, — сказал он честно. — Мне нравятся твои веснушки.

— И косички? — Девочка наклонила голову на бок.

— И косички, — согласился он.

— А ведь раньше их не было. Раньше у меня был сэссун, — Она провела рукой вокруг своей головы, изображая что-то вроде короткой стрижки. — Это я тогда в Харькове на тётю Олю насмотрелась и тоже косы захотела...

На них посматривали, можно сказать, глазели. С одной стороны, это и дома так было, очень уж они были заметной парой со своими двумя разновеликими собаками, но, с другой стороны, за год регулярных прогулок в районе к ним привыкли и чужое внимание стало менее навязчивым, что ли. А тут и собак при них нет, но всё равно... Он сердито глянул на засмотревшуюся на него женщину средних лет. Вот что ей надо?!

— Они смотрят, наверное, потому что у тебя синяк на подбородке очень живописный... — остудила его пыл Марта.

Вот чёрт! Опять он умудрился забыть об этом "украшении". Потому что синяк не слишком его беспокоил, в отличие от других вещей. Рассказ Риммы Михайловны очень сильно на него подействовал, накрывшее во время повествования напряжение до сих пор не отпустило. А каково же тогда Марте?..

— Со мной всё в порядке, — вдруг сказала она, в очередной раз будто мысли его прочитав. Потом девочка глубоко вздохнула, задержала дыхание и очень медленно и протяжно выдохнула, словно проверяла, как у неё это получится. — Правда, нормально, — констатировала она с удивлением. — Даже самой странно. Наверное, надо было не трусить, а давно всё тебе рассказать. Правда, у меня ни за что не получилось бы связно и последовательно, как у Риммочки, и у тебя был бы не один вопрос, а сто пятьдесят...

— Римма Михайловна — просто молодец, — сказал он с чувством.

Действительно, Мартина тётя поведала о горьком и больном почти спокойно, чуть отстранённо, без надрыва и пафоса. Да один этот рассказ требовал недюженной силы характера! Каких же душевных сил и стойкости потребовали от женщины те события шестилетней давности, даже представить было сложно.

— Ты же ей веришь? — Марта смотрела на него требовательно и, видя, что он не понимает, уточнила. — Всему веришь? И про наитие тоже?

Вот она о чём. Платон вздохнул:

— Верю, Марта.

— А как это может быть? Ну, с точки зрения физики.

— С точки зрения физики как раз всё просто: Если мы чего-то не можем измерить, то это ещё не значит, что его не существует. Это может значить, что мы просто ещё не изобрели достаточно точный измерительный прибор.

— "Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам", — процитировала Марта и вдруг потащила его за собой. — Пойдём, там вишни продают...

— ... Вот что ты маешься, а? — спросила тётя Зина, подняв голову от вязания. — Не маленькие они, не опоздают. А коли невтерпёж, то сама к ним выйди!

— Нет, — Римма мотнула головой. — Им поговорить надо.

— Им, значит, надо, а тебе?

— А я только что разговаривала, не умолкая.

— Ты не разговаривала, ты рассказывала. И по уму тебе легче должно было бы стать... Стало?

— Вроде бы. Не знаю...

— Зато я знаю, — Тётя Зина отложила вязание в сторону. — Выпить тебе надо. Сейчас наливочки достанем.

Римма не стало возражать. Ей почему-то представилось, что из недр бездонного чемодана Зинаиды Ивановны сейчас появится хрустальный графинчик на подносе с маленькими рюмочками, и она невольно усмехнулась этим странным мыслям. На самом же деле на свет была извлечена туристическая фляжка в чехле, из которой тётя Зина щедро плеснула в два стакана ароматной жидкости рубинового цвета. Наливка, оказавшаяся довольно крепкой, пахла летом и ягодами.

— Смородиновая, — пояснила тётя Зина. — Сестра делает. Чистое счастье...

Было действительно вкусно. Римма допила свою порцию, отказалась от добавки и прислушалась к себе.

— Ну как, попустило?

— Не совсем, — откровенно ответила она. — Ощущение такое, будто я что-то важное упустила или не вспомнила.

— Может и вспомнишь ещё там, на месте. Или дети, вон, твою историю переварят, между собой обсудят и подступятся с вопросами.

Ох, вряд ли. Римма была почти уверена, что ни Платон, ни Марта, щадя её чувства, сегодня ни о чём больше расспрашивать не будут. А может, и зря. Платон и в самом деле мог задать правильный вопрос, подтолкнуть её, заставить вспомнить.

— А вы ничего не хотите спросить? — произнесла она как-то неожиданно для себя.

— Я-то? — немного деланно удивилась тётя Зина. — Мне, вроде как, невместно. Да и не понравятся тебе мои вопросы.

"Всё так, сестрёнка. Не понравятся тебе ни вопросы, ни ответы..." — неожиданно прошелестел в голове Женькин голос. Ну вот, зачем это сейчас? И немного в пику не к месту проявившему себя альтер эго она сказала:

— Да ладно, тётя Зина, чего уж там. Задавайте свои вопросы, разрешаю.

На эти её слова Зинаида Ивановна отреагировала как-то немного странно. Она вся подобралась, выпрямилась на сидении, отодвинула в сторону недопитый стакан с наливкой, даже волосы поправила.

— Хорошо, будь по-твоему. Мой первый вопрос будет: Ты почему не замужем?

Теперь уже выпрямилась Римма. Смерила женщину напротив сердитым взглядом. "А поздно теперь гневаться, Риммуль, — вздохнул Женька. — Теперь отвечать надо, причём правду. Можно не всю, без подробностей, но только правду". И она ответила, с трудом веря, что в самом деле говорит это малознакомому человеку:

— Обожглась я очень по молодости. А больше ничего стоящего и не было.

И Зинаида Ивановна кивнула, принимая ответ. Помолчала, глядя на Римму, пошевелила губами, наконец продолжила:

— Почему ты за шесть лет ни разу в Храме за упокой души близких своих свечку не поставила?

Римма растерялась. Пожалуй, этот вопрос был не менее неожиданным и, станным образом, не менее болезненным, чем первый.

— Так я, вроде, не верующая, тётя Зина, — с трудом выговорила она. — Да и Женька коммунистом был.

— Именно, что "вроде", — проворчала тётя Зина. — А брат твой и жена его, в первую очередь, люди были. Души живые... Так и быть, принимается твой ответ. И третий вопрос: Где девочки твоей крестильный крест?

На этом Римма громко втянула в грудь воздух. Да что же это такое?!

— С чего вы вообще взяли, что она крещёная?

Женщина напротив промолчала. Видимо, отвечать вопросом на вопрос было не положено. Молчал и внутренний голос.

— Я не знаю, — устало сказала Римма. — Если Мартуся действительно крещёная, о чём мне ничего не известно, и крестик сохранился, то он может быть только где-то в нашей комнате в коммуналке. Только я ума не приложу, где именно.

— Хорошо, принимается, — кивнула тётя Зина. — А крестик найдите, он нужен... Хорошо, теперь ты.

— Что я? — механически переспросила Римма.

— Теперь у тебя есть три вопроса. Спрашивай, я отвечу.

"Думай, о чём спрашивать, сестрёнка. Тут я тебе не помощник..." — самоустранился внутренний голос. Но она понятия не имела, что спрашивать. И спрашивать ли вообще. На неё вдруг накатил приступ чуть ли не обморочной слабости. Совсем недавно, рассказавая о самых тяжёлых и страшных днях их с Мартусей жизни, она ничего подобного не испытывала. А тут...

— Почему вы спросили про замужество? — пролепетала она наконец.

— Ты должна была выйти замуж семнадцать лет назад, — тут же отозвалась Зинаида Ивановна, будто именно этого вопроса и ждала. — Но кто-то отобрал у тебя твоего мужчину. — Она сделала в воздухе странный жест, словно перерезая ножницами из указательного и среднего пальца невидимую нить. — Интересно было бы узнать, кто это сделал и как, но тут ты мне ничего не сможешь рассказать.

— И что теперь? — Этот вопрос выпорхнул сам, почти против воли.

— У тебя будет ещё один, если вы сумеете его спасти, — последовал немедленный ответ.

"Что это значит?! Кого спасти? От чего?" — чуть не спросила она, но удержалась. Это были бы уже третий, четвёртый и пятый вопросы, а у неё оставался только один и он должен быть о другом.

— Что с Мартой и Платоном?

Женщина напротив удовлетворённо кивнула, как будто наконец услышала нечто, по-настоящему заслуживающее внимания.

— Да ты и сама уже знаешь. Любовь у них. Светлая и спасительная. Та самая, что никогда не перестаёт...

Примечания:

СООБЩЕНИЕ ТАСС

18 мая 1972 года в районе г. Харькова потерпел катастрофу пассажирский самолёт АН-10. Пассажиры и экипаж погибли. Для расследования причин катастрофы назначена правительственная комиссия.

Официальные данные о авиакатастрофе:

http://www.airdisaster.ru/database.php?id=57

Статья "Катастрофа самолёта, закрывшая "Большую Анну" (ласковое название самолёта АН-10):

https://m.gazeta.ru/science/2017/05/18_a_10679111.shtml

У Риммы вдруг резко закружилась голова, буквально всё поплыло перед глазами, она даже покачнулась, вцепившись в полку под собой двумя руками. Заметив это, тётя Зина ахнула, пересела к ней, ухватила со стола какую-то газетку и принялась суетливо обмахивать. Проворчала:

— Смотри, не сомлей мне тут.

— Что это было? — с трудом произнесла она, когда шум в ушах наконец прекратился.

— Э-э, милая, — нарочито протянула Зинаида Ивановна, — с чего ты так переполошилась-то?

— Вы только что совсем по-другому разговаривали! — Она, кажется, уже достаточно пришла в себя, чтобы разозлиться.

— Ишь ты, по-другому! Это как же?

— Без всех этих просторечий, диалектизмов, лишних частиц и прочих слов-паразитов.

— Так это не я говорила, — Женщина ничуть не смутилась, только плечами пожала. — Это Дар мой через меня говорил. А он-то косноязычием не страдает.

— Что вы тут изобразили? Зачем? Воспользовались тем, что в своей истории я упомянула о чём-то непонятном, необъяснимом, и устроили мне целое представление. Не совестно вам?

Но Зинаида Ивановна только языком поцокала:

— Ты сама-то охолонь, будет шуметь на пожилого человека, а то самой потом и стыдно, и совестно будет. Хоть и закончились уже твои три вопроса, но я тебе объясню-таки кое-что, а то уж больно ты тёмная. Никакого представления не было, просто ты мне свой Дар открыла, а я тебе — свой. Так принято.

— У кого принято?!

— Да у тех и принято, у кого Дар имеется.

— Какой ещё Дар?!

— Ну, про мой собственный Дар я распростроняться боле не обязана, я его тебе явила, если сможешь из того, что видела и слышала, свои выводы сделать, то и ладно. А вот насчёт твоего, если ты и вправду ничего про него не знаешь и не понимаешь, то можем вместе покумекать.

— Я вам не верю, — сказала Римма жёстко.

— Ох, удивила! Так ты и себе не веришь, так и сказала, между прочим, и в Бога ты неверующая, так с чего бы тебе для меня, старухи, исключение делать? А Дар у тебя — близких своих слышать, на грани или из-за грани могут они и на расстоянии до тебя докричаться. И думается мне, что тогда, шесть лет назад, не первое было это у тебя "наитие", ну и, всяко, не последнее. И у матери твоей, если ты её застала, такое могло случаться. Подумай и вспомни.

Римма молчала. Думала, вспоминала. О том, что о смерти отца мать узнала за три месяца до прихода похоронки, ей рассказывали и Женька, и тётя Фира с тётей Мирой. Она не слишком в это верила, считала семейной легендой. К тому же, "за три месяца" вовсе не означало совпадения до дня и часа. А вот у неё самой, если уж быть честной, "наитие" шесть лет назад и вправду было не первым. В день смерти матери, пришедшийся на субботу, она вместе с подружкой готовилась к экзаменам. Около часа дня она вдруг почувствовала, что ей немедленно, прямо сейчас надо домой. Ничего не в состоянии никому объяснить, она просто подхватилась, сунула ноги в сапоги, накинула пальтецо и побежала. Не дожидаясь автобуса, нигде не останавливаясь, она как могла быстро пробежала эти чертовы одиннадцать кварталов. Во дворе дома стояла машина скорой помощи и курила знакомая женщина-врач. В Ломоносове, где мать заведовала хирургическим отделением в Центральной районной больнице и где они тогда жили в ведомственной квартире, Римме были более или менее знакомы все врачи. При виде Риммы женщина прижала руку к губам и расплакалась. Оказалось, около часа дня матери стало плохо с сердцем, она сама вызвала скорую и даже позвонила в приёмный покой, чтобы ждали. После чего открыла входную дверь и легла. Врачей она дождалась, дочь — нет. Римма никогда не думала, что эти два случая похожи. Напротив, ощущения были совершенно разными: в первом случае непонятное, мучительное, сводящее с ума беспокойство, подгонявшее немедленно всё бросить и бежать, и тяжёлый морок, шок, потеря ориентации, обморочная слабость и боль во втором случае. Ничего общего, совсем ничего. По сути одно и тоже. И это — Дар?

Римма поднялась и вышла из купе.

— Так шелковица или черешня? — спросил Платон.

— Не знаю, — ответила Марта немного мечтательно. — Я и то, и другое люблю...

— "И того и другого. И можно без хлеба", — проскрипел позади нарочито искажённый, но вполне узнаваемый голос. — Потому что хлеб у нас уже есть.

Обернулись они одновременно.

— Дядя Володя...

— Владимир Сергеевич...

Капитан Сальников в самом деле держал в правой руке свежайший белый батон, а левой осторожно прижимал к груди большой бумажный пакет с ватрушками.

— Добрый день, молодёжь, — широко улыбнулся им мужчина. — Ягоду выбрали?

— Это трудно, — вздохнула Марта.

— Ясно, — кивнул капитан. — Ватрушки подержишь? — Марта кивнула и перехватила у него пакет. — Так, красавицы, — обратился он к торговкам, — показываем-рассказываем, но учитываем мой статус опытного садовода-любителя и то, что до отхода поезда осталось всего-ничего...

Буквально через три минуты забавных препирательств дядя Володя один за другим передал Платону два кулька с черешней и один с шелковицей.

— Угодил? — спросил мужчина, наблюдая, с каким выражением Марта рассматривает купленные ягоды.

— Очень, — Девочка улыбнулась так благодарно и ласково, что Платон вдруг испытал даже какой-то дурацкий укол ревности.

— Тогда почему не пробуешь?

— Так помыть неплохо бы, — вырвалось у Платона. Марта кивнула.

— Эх вы, городские дети, — усмехнулся Сальников. — Тогда ватрушки берите, их точно мыть не надо. И двигаемся, пока без нас не уехали...

От ватрушек они отказываться не стали, съели одну пополам, хотя на ходу это было непросто, учитывая, что у них была только одна свободная рука на двоих. Передавали друг другу пакет с шелковицей, который единственный нельзя было просто прижать к груди.

— А вы к нам? — спросила Марта, когда они поднялись в вагон и остановились в тамбуре.

— К вам, обязательно, вот и подношения приготовил, — Сальников кивнул на пакет и кульки. — Но только не сейчас, а к обеду.

— Так сейчас уже самое обеденное время, — возразила девочка.

— Обеденное время, милая, — покачал головой дядя Володя, — определяется не по солнцу, а по тому, кто когда позавтракал. Раз мы с вами спать под утро легли, то обедать нам под вечер.

— А вы правда садовод-любитель? — Девочка не унималась и отпускать дядю Володю никуда не собиралась.

— А как же, конечно. Раз в год, в отпуске, у дочки в Севастополе, я теперь целый месяц садовод-мичуринец. В отличие от некоторых, я в отпуске преступлений не расследую.

— Так Платон же не нарочно, — удивилась Марта.

— Да я и не говорю, что нарочно. Тут не в этом дело. Вот скажи мне, — Сальников кивнул Платону, — как ты этого вчерашнего персонажа определил?

— Так я же объяснял уже, — усмехнулся Платон. — Сначала мне показался подозрительным его практически пустой чемодан...

— Да, да, припоминаю, — подхватил капитан. — Почти пустой чемодан, нехудожественный свист и неадекватная реакция на слово "азарт". И всё?

— И всё.

— Как бы не так! Все эти "улики" ничего не стоили бы, если бы не знаменитая штольмановская интуиция. Тут я давно уже ничему не удивляюсь, поскольку двадцать с лишним лет с Яковом работаю и даже, бывает, отдыхаю. У Платона тут хотя бы было три детали мозаики, а его отцу порой и одной бывает достаточно, которой не хватает или которая, наоборот, лишняя, и начинается... — Сальников очень выразительно закатил глаза. — "Мне это не нравится", или, ещё лучше "Всё не так, как кажется", и пожалуйста вам, весь отдел занят делом, ищет то — не знаю что, и как правило находит. Так неужели ты думаешь, что в отпуске у них всё иначе?

— Ну, если вы так спрашиваете, то, наверное, и в отпуске всё то же самое, — вздохнула Мартуся.

— Именно, — развёл руками дядя Володя. — Шесть раз мы с дочей ездили отдыхать вместе с Яковом и его семейством, был у нас такой период, пока дети наши были действительно детьми. И ни разу не случилось, чтобы мы не разворошили какое-нибудь осиное гнездо, не вытряхнули из шкафа чей-нибудь старый скелет или не разобрались для местных коллег с тем или иным безнадежным висяком. И всё это, конечно же, ни в коем случае не нарочно, ни разу мы никаких приключений не искали, оно само как-то... приключалось. Так к чему я веду?

Тут Платон рассмеялся, потому что как раз всерьёз раздумывал над этим вопросом. Дядя Володя вообще был балагур, король застолья, душа компании и мастер "байки травить". Но всегда и неизменно у каждой из его баек была мораль, а она, на взгляд Платона, пока не просматривалась.

— Видимо, к тому, что интуиция Платона может испортить нам отпуск, — сказала Марта, и теперь уже они рассмеялись оба.

— Да нет же, — махнул батоном дядя Володя. — Ни одно из вышеупомянутых приключений отпуск нам не испортило, хотя, вполне возможно, что мать Платона это видела иначе. Я, собственно, о природе этой самой интуиции. Вот что она такое?

— Э-эм, дядя Володя, вы серьезно? — удивился Платон. — Да определений десятки! Вам какое?

— Так, не умничай, я Марту спрашиваю. Всё равно устами младенца глаголет истина. Так что?

Платон подумал, что Мартуся может обидеться на "младенца", но ничего подобного не произошло.

— Это знание непонятного происхождения, — сказала девочка после небольшой паузы.

— Насколько непонятного? — уточнил Сальников.

— Ну, может быть, не сразу понятного, или не всем понятного. Это как вершина логической цепочки, когда самой цепочки ещё нет.

— Умница! — сказал Платон с чувством, и Марта тут же засияла от этой искренней похвалы.

— Однако, — сказал капитан оторопело, — с младенцем я несколько погорячился. Но я правильно тебя понял, что цепочки нет, но её возможно восстановить? То есть это знание, в принципе, выводимо из опыта, даже если сначала не понятно, каким образом?

— Или не выводимо, потому что это качественный скачок, — вздохнул Платон. — Эйнштейн говорил, что придумать теорию относительности ему было легко, а вот доказать — почти невозможно. Тесла тоже считал, что интуиция опережает точное знание, что просто клетки мозга настолько чувствительны, что ощущают истину, которая логически пока недоступна.

— Та-ак, — протянул дядя Володя, — и сюда он своих физиков приплёл. Вот как ты это терпишь? — спросил он у девочки.

— Ой, — счастливо вздохнула Марта, — вы даже не представляете, как мне всё это нравится!

— Спелись, — констатировал Сальников. — Всё с вами ясно. Давайте-ка мы пройдем в вагон, пока твоя тётя не забеспокоилась.

Римма видела в окно, как дети с капитаном Сальниковым подошли к вагону. Через дверь тамбура, которая за последние пять минут открывалась уже несколько раз, ей было видно, что сейчас они стоят там и оживлённо о чём-то разговаривают, смеются. Женщина была рада, что у неё есть немного времени, чтобы осмыслить произошедшее. "Хочешь осмыслить немыслимое, сестрёнка?" — прошелестело в голове. Молчи, не до шуток сейчас. Да, она обдумает каждое сказанное сегодня слово, но не сейчас. Сейчас придут Марта с Платоном и этот, как там бишь его, Владимир Сергеевич. Он понравился племяннице, Платон явно его ценит и любит, значит, он будет у них желанным гостем. А ещё его присутствие поможет ей отгородится от тёти Зины с её откровениями. Поезд опаздывает на два часа, значит, в Харьков они прибудут глубокой ночью, но спать она в одном купе с Зинаидой Ивановной больше не ляжет. Пусть дети подремлют, если захотят, а она... "Не ерунди, Риммуль... И не накручивай себя, ничем она тебе не опасна," — опять отозвался Женька. Позади скрипнула дверь.

— Ну что ты тут стоишь, как сирота? И к детям не идёшь, и в купе не возвращаешься...

— А вам-то что? — спросила Римма, и прозвучало это на удивление мирно.

— Да вот я и не знаю, что, — вздохнула женщина. — И тебя мне жалко, и себя немножко. Старею, наверное. Хочешь, могу в восьмое купе перебраться? Там, поди, хоть одно место свободное осталось-то. Или поменяюсь с кем?

— А Марте с Платоном я это как объясню? — устало покачала головой Римма. — Ни к чему это, тётя Зина. Тем более, гость у нас сейчас будет, — Она махнула в сторону тамбура. — Так что мы найдём, как отвлечься.

— Хороший мужик, между прочим, — проследила за её рукой Зинаида Ивановна. — Но не тот... — Римма шумно втянула воздух. — Тихо, тихо, не кипи! Я тебе кое-что сказать ещё хочу, прежде чем тут у нас людно станет. Ты сильная, волевая, умная, и если упрёшься... забыть не сможешь, нет, не маленькая уже, а вот откреститься, отречься... может, и получиться у тебя. Но Дар, он тогда может...

— К Марте перейти?! — Пронзённая внезапным пониманием, Римма вцепилась в поручень.

— Да, — как-то виновато и растерянно подтведила тётя Зина, и вдруг заторопилась: — Я тебе адрес оставлю свой. Если тебе помощь какая понадобится, ты напиши мне.

— Зелья научите варить? — спросила Римма желчно.

— Ты что, какие зелья?! — изумилась женщина. — Оракул я, не ведьма.

— А я тогда кто, по-вашему?

— Ты — медиум.

Они ещё стояли с дядей Володей в тамбуре, когда к ним подошла Римма Михайловна и поинтересовалась, сколько они собираются тут стоять и когда намерены идти обедать. Мартина тётя была в неожиданно боевом настроении, так что возражать ей никто и не подумал, хотя после завтрака ещё и двух часов не прошло. Что так "взбодрило" женщину, Платон так и не понял, заметил лишь некоторое напряжение между ней и тётей Зиной, но потом отвлёкся. Когда накрыли на стол, оказалось, что еды, которую им предстояло съесть, до изумления много. Ну, ничего, "Ещё не вечер", как сказал дядя Володя. Еды было много, а тем для разговора поначалу не слишком. Дядя Володя и тётя Зина старались как могли, но всё это выглядело несколько натужно, пока Марта не попросила Сальникова рассказать, каким Платон был в детстве. Эта тема действительно оказалась благодатной, хотя поначалу он слегка напрягся. Но оказалось, что подвоха он ждал напрасно. Рассказанные дядей Володей истории были смешными, но по большей части комплиментарными. И ещё они ужасно понравились Марте, которая во время рассказа то и дело бросала на него весёлые и задорные взгляды, так что под конец он стал подумывать о том, чтобы самому рассказать что-нибудь подобное. Однако когда Сальников закончил, инициативу, к удивлению Платона, перехватила Римма Михайловна, которая до этого в разговоре почти не учавствовала, а только улыбалась. И тут Платон был полностью вознаграждён парой чудеснейших историй про маленькую Марту. Тут уж он сам смеялся чуть ли не до слёз, остановится не мог, за что и был публично поколочен, и правильно, надо лучше себя в руках держать. После этого дядя Володя крякнул и выдал на гора несколько историй про мальчишку Вовку Сальникова, увенчав их повестью о том, как в ночь рождения Платона они с отцом, уже не мальчики, но мужи, основательно приняв коньяку от нервов, написали сигнальной краской на крышах гаражного кооператива под окнами роддома: "Ася, я тебя люблю!", после чего на удивление ловко в их состоянии ушли от милицейского патруля, а наутро оказалось, что окна маминой палаты выходят на другую сторону, а потом ещё и выпал обильный снег, так что мама об их художествах так и не узнала. Теперь уже хохотали все. Наконец, раздухарившаяся Марта потребовала хотя бы по одной истории из детства Риммочки Гольдфарб и Зиночки Корниенко, это была девичья фамилия тёти Зины. Истории оказались хороши, время текло, еда убывала. Перешли к обсуждению планов пребывания к Харькове. Дядю Володю, который собирался жить в гостинице, решительно взяла к себе на постой тётя Зина, заверившая, что её четвёртый муж никогда не против хорошей компании. К памятнику, установленному в лесу между сёлами Русская Лозовая и Русские Тишки, дядя Володя собрался ехать вместе с ними, тут Платон не возражал ещё и потому, что мужчина посматривал на Римму Михайловну с всё возрастающим мужским интересом, и это было неожиданно, но хорошо.

Зинаида Ивановна и капитан Сальников сошли около двух часов ночи на главном вокзале в Харькове, а Римма с детьми уже подъезжали к станции Основа у Харьковского аэропорта, где жила Оля Литвак. Простились они с попутчиками очень тепло, адрес тёти Зины она действительно записала в блокнот на всякий случай. Возможен ли этот самый случай или нет, она пока не понимала. Не понимала и того, что делать с приобретёнными сегодня знаниями или, по крайней мере, сомнениями. Даже внутренний голос затих, как только она успокоилась. Оставалось полагаться только на извечное русское "Утро вечера мудренее". За полчаса до приезда Марта как-то вдруг заснула, уткнулась ей в плечо и просто отключилась, как это бывает только с детьми. Так что чемоданы с багажной полки Платон снимал один, причём медленно и тихо, чтобы сопящую царевну не потревожить. А потом и вовсе вышел постоять в коридор, потому что свет в купе они пока погасили.

Оля собиралась их встречать, она всегда заранее находила таксиста, который ждал их возле станции, но поезд опаздывал и время близилось к трём часам ночи. А ведь у Оли был маленький сын, которого вряд ли можно было оставить надолго одного в такое время. Если же Оли на станции не будет, то и таксиста в такое время им не найти, придётся ловить попутку, а если не повезёт, идти около трёх километров пешком с чемоданами. Когда она шёпотом поделилась своими мыслями с Платоном, он ответил ей философски: "Не страшно, Римма Михайловна. Преодолели 1200 киломертов, преодолеем и оставшиеся три". И тут он, конечно, был прав.

Мартуся завозилась, что-то сонно пробормотала. Надо было пользоваться моментом, поэтому Римма негромко позвала её: "Просыпайся, ребёнок, подъезжаем". Девочка вздохнула и спросила уже вполне отчётливо: "А где Платон?". Римму это почему-то развеселило: "В коридоре твой Платон, не потеряется". Марта потёрла ладошкой лицо, тихонько, как котёнок, зевнула и потянулась включить свет. Сказала, сонно щурясь: "Я и не думаю, что потеряется. Просто..." Она не договорила, но всё было понятно и так. Из коридора донёсся голос проводницы, после чего Платон открыл дверь. "Прибываем", — сказал он, коротко приобнял за плечи вставшую ему навстречу Мартусю и взялся за чемоданы.

Оля Литвак стояла под единственным горящим на платформе фонарём, чтобы её уж наверняка отовсюду было заметно. Марта обрадованно окликнула её, а потом и побежала женщине навстречу. Вернулись они уже в обнимку.

— Ну, наконец-то, — с чуством сказала женщина, крепко обнимая Римму, и даже, как она любила это делать, слегка отрывая её от земли.

— Ты что, всё три часа нас тут дожидалась? — спросила Римма, вновь обретя почву под ногами.

— Не переживай, не дожидалась. Я ж таксиста нашла, как всегда, а тут такой облом, два с половиной часа опоздания. Так я с этим таксистом сама домой и поехала, только прежде бате с таксофона позвонила, выручай, говорю. А дома я даже ещё часок вздремнула, батю дожидаясь. Он там на площади в своём москвичонке спит, — Оля энергично мотнула головой в направлении площади, взлетела и опустилась непривычно короткая коса.

— Что с волосами? — пробормотала Римма в ужасе.

— А что им сделается? — удивилась Ольга. Она покрутила головой, демонстрируя уложенную вкруг головы роскошную косу, от которой на плечо спускался лишь кончик, меньше трети истинной длины. — Хотела к лету подрезать хоть сантиметров на тридцать, а то тяжело и жарко и на даче попробуй помой без горячей воды, так зачем-то, дурёха, рассказала про это родителям. А они Тараску подговорили, и он мне такой говорит, — Ольга подбоченилась, видимо, изображая сына. — "Если ты, мама, волосы постригёшь, то я с тобой здоровкаться не буду!" В общем, тиран растёт и деспот... Так, девочки, — сказала она, беззастенчиво рассматривая смеющегося Платона, — а познакомьте-ка меня, наконец-то, с вашим мальчиком, — И она тут же первой протянула парню руку. — Литвак, Ольга Петровна, лучше просто тётя Оля.

— Штольман, Платон Яковлевич, лучше просто Платон, — ответил парень, принимая не по-женски крепкое рукопожатие.

— Девочки-и, — сказала Ольга каким-то особенным, "русалочьим" голосом, и Римма немедленно заподозрила приближающуюся каверзу, — а теперь объясните мне, кто есть Платон, а то в письме как-то туманно было... — В письме, написанном Риммой, всё было предельно ясно и подробно, но Олю уже было не остановить. — Жени-их?

— Нет! — сказала Марта.

— Да, — сказал Платон, причём оба ответа прозвучали почти одновременно.

Римма не удержалась, прыснула и добавила:

— Не договорились ещё...

Платону постелили в большой, проходной комнате, где в обычное время, видимо, спал Тараска, сейчас пребывавший у бабушки с дедушкой. Женщины собирались спать в спальне на кровати, а Марту устроили там же на раскладушке. Услышав об этом в первый раз, он предложил уложить на диване Марту, а его самого на раскладушке на кухне. В ответ на это женщины переглянулись и предложили ему взглянуть на раскладушку. С одного взгляда на неё стало ясно, что она не выдержит его и пяти минут. В принципе, он мог бы спать и на полу, но в ответ на это предложение услышал: "Девочки-и, он у вас всегда такой стеснительный?", и махнул рукой. Впрочем, уже через полчаса ему стало понятно, что кухня — излюбленное место посиделок хозяйки с Риммой Михайловной, и поэтому он там определённо лишний, хоть с раскладушкой, хоть без.

Ольга Литвак очень ему понравилась. Высокая, фигуристая и гибкая, двигающаяся то плавно, то порывисто, с глубоким, грудным, очень музыкальным голосом и невероятными волосами какого-то платинового цвета, она и в самом деле чем-то напоминала русалку. А ещё она очень любила и Римму Михайловну, и Марту, это было совершенно очевидно и очень приятно.

Он думал, что неимоверно устал, но сон не шёл, может быть потому, что за окном постепенно светало. А ещё не хватало перестука вагонных колёс да из кухни то и дело доносились шёпот и смех. Избаловались вы, Платон Яковлевич, отвыкли спать в спартанских условиях, а ведь на турбазе никто вам иных не предложит. Он встал, на всякий случай натянул штаны и майку и подошёл к окну. Там уже светало, но во дворе под окнами было ещё совсем пусто, только вылизывался напротив подъезда здоровенный черный кот.

— Ты мне сказку перед сном обещал, — раздалось сзади.

Видимо, он всё-таки устал, потому что не услышал ни скрипа двери, ни шагов за спиной. Марта стояла, закутавшись с ног до головы в одеяло, но босиком.

— Ты почему не спишь? — спросил он, как мог, строго.

— А ты? — ответила, естественно, Марта, подошла ближе и встала рядом с ним. — Это что, утро уже?

— Именно, — отозвался он. — Сейчас солнце взойдет, а ты просишь сказку перед сном.

— Время для сказки перед сном определяется не по солнцу, — назидательно сказала Мартуся, весьма похоже передразнивая дядю Володю, — а по тому, кто когда ложится.

Он тихо рассмеялся, а потом обнял её вместе с одеялом. По-настоящему обнял, двумя руками, потому что ему казалось, что босиком на голом полу она должна зябнуть. Кроме того, обнимать её вместе с одеялом было относительно безопасно.

— Я, кажется, знаю, какую сказку тебе рассказать, — шепнул он ей в макушку. — Ты знаешь про Лорелею?

— Что-то слышала, но не помню, — вздохнула девочка.

— Учти, стихи не мои, а Гейне, — предупредил он. Девочка прыснула.

— Ich weiß nicht, was soll es bedeuten, dass ich so traurig bin... — начал было он, но тут же услышал:

— А по-русски нельзя?

— Устала? — спросил он, потому что говорить с ним по-немецки Марта любила.

— Да, — призналась девочка. — Ты можешь перевести?

— Есть неплохой перевод, но тоже не мой, если что:

"Не знаю, что стало со мною,

Печалью душа смущена.

Мне всё не даёт покоя

Старинная сказка одна.

Прохладен воздух, темнеет,

И Рейн уснул во мгле.

Последним лучом пламенеет

Закат на прибрежной скале.

Там девушка, песнь распевая,

Сидит на вершине крутой.

Одежда на ней золотая,

И гребень в руке — золотой.

И кос её золото вьётся,

И чешет их гребнем она,

И песня волшебная льётся,

Неведомой силы полна.

Безумной охвачен тоскою,

Гребец не глядит на волну,

Не видит скалы пред собою -

Он смотрит туда, в вышину.

Я знаю, река, свирепея,

Навеки сомкнётся над ним,

И это всё Лорелея

Сделала пеньем своим..."

— Красиво, но... — сказала она после довольно длинной паузы. — Давай я тебя вдохновлю и ты перепишешь финал.

— Марта, ну... — Он тяжело вздохнул. — Это же Гейне. Я не настолько в себе уверен.

В этот момент открылась дверь кухни и раздался голос Риммы Михайловны:

— Вы там почему не спите? — И сам вопрос, и тон были очень похожи на его собственный, заданный десять минут назад, и точно так же Марта ответила:

— А вы?

— Так если никто не спит, может, завтракать будем? — вступила хозяйка дома.

— Нет! — вырвалось у Платона. Вчерашний долгий, почти бесконечный обед, переходящий в ужин, кажется, ещё не был переварен до конца, а вот сна действительно не хватало.

— А раз нет, тогда ложитесь, — припечатала тётя Оля. — Или вам колыбельную спеть?

— Да Платон мне уже спел... — пробормотала Марта.

— Ну, так тем более! — В кухне засмеялись, дверь прикрыли.

— А потом она говорит, что это Тараска тиран и деспот, — пожаловалась Марта, и тут же протяжно зевнула куда-то в одеяло, одним движением вывернулась из его рук и пошла к двери в спальню, волоча за собой одеяло. Но по пути остановилась и обернулась.

— Что? — спросил он почти беззвучно, но она услышала.

— С тебя сказка про русалку со счастливым концом...

— Я понял. Что-нибудь придумаю.

Примечания:

Цитаты великих об интуиции:

https://ru.citaty.net/temy/intuitsiia/

Стихотворение о Лорелее написано Генрихом Гейне в 1827 г. Платон читает его в переводе В. Левика.

По ссылке можно прочитать его на языке оригинала, а также другие варианты перевода:

https://www.tania-soleil.com/heine-ich-weis-nicht-was-soll-es-bedeuten/

— Приветствую, Яков Платоныч! Рапортую из Харькова, как договаривались. Все прибыли в целости, сохранности и даже в хорошем настроении.

— Здравствуй, Володя. Я тебя понял. Где остановился?

— Взят на постой попутчицей.

— Молодой и интересной?

— Немолодой и замужней, но чрезвычайно интересной. Ты про таких говоришь: "Есть ценные свидетели, а есть бесценные". Вот Зинаида Ивановна — как раз такой бесценный свидетель.

— Свидетель чего?

— Так тут твой отпрыск выдал — помог коллегам из Витебска задержать каталу и грабителя, которому не повезло оказаться с ним в одном вагоне.

— Я думал, он с девушкой и её тётей на море поехал.

— Ну, до моря они ещё не доехали, а так все в наличии — и девушка, и тётя. Необыкновенно обаятельная, между прочим.

— Девушка или тётя?

— Я про тётю сейчас, про девушку ты лучше у Платона спроси.

— Я спрашивал. Но и твоё мнение меня тоже интересует.

— Моё мнение, что у них тут всё на удивление серьёзно: и физика, и лирика. Так что ты супругу свою как-то подготовь, а то она может чего-нибудь... учудить.

— Про Асю я тебя не спрашивал. Спрашивал про Марту.

— Зайчик солнечный эта Марта. Вспомнишь — улыбнёшься. Сам бы шефство взял, да годы не те и место занято. Попробую к тёте подход найти, пока до Керчи их буду провожать, хотя эта задача не из тривиальных.

— До Керчи, в принципе, тебе с ними ехать уже не обязательно.

— Разобрались?

— Почти.

— Понимаю, что не телефонный разговор, но, может, хоть намекнёшь, откуда ветер дует?

— Пожалуй. Банду Щипачёва и Гришина помнишь.

— ... Антонина Дмитриевна, вы догадываетесь, почему я вас пригласил?

Женщина, неловко сидевшая на краешке стула в Штольмановском кабинете, выглядела усталой и глубоко несчастной, но смотрела на него с некой лихорадочной надеждой. Яков Платонович уже знал, что последние три месяца она неустанно, но безуспешно обивала все возможные пороги в районном УВД и прокуратуре, пытаясь спасти своего сына, проходящего подозреваемым в деле о квартирной краже и спекуляции. Судя по всему, вызов в Ленинград к следователю по особо важным делам не насторожил её, а, скорее, обнадёжил.

— Может быть, вам передали дело Ал... моего сына?

— Нет, дело вашего сына по-прежнему ведёт следователь по месту жительства в Лодейном поле. — На лице у женщины отразилось острейшее разочарование. Видимо, опыт общения с районным следователем Свиридовым В.А. был у женщины довольно горьким. Впрочем, Штольман сам имел вчера с ним пространный разговор, и Свиридов В. А. ему не понравился. — Я пригласил вас, чтобы выяснить, каким образом к делу вашего сына Алексея Ильина причастен ваш сводный брат Андрей Петрович Щипачёв.

При имени Щипачёва женщина невольно отодвинулась от его стола вместе со стулом. Опрокинулась бы, пожалуй, будь видавший виды стул менее устойчивым. Сжала в кулаки тонкие руки.

— Откуда вы знаете?! 

— Что именно, Антонина Дмитриевна?

— Что этот... мой брат?

Грубое слово в адрес брата женщина пропустила. Выступившие на щеках пятна были краской стыда и гнева. Женщина не просто не любила своего сводного брата, она его, пожалуй, ненавидела. Что ж, это был лучший из возможных вариантов.

— Антонина Дмитриевна, вы не хотите мне сами что-нибудь рассказать?

— Да не знаю я ничего о его делах! — воскликнула женщина с искренним чувством. — Век бы его больше не видеть и не знать!

— И всё-таки, когда вы видели Щипачёва в последний раз?

— Так три месяца назад и видела, сразу как Алёшу арестовали. Падальщик он, чуть у нас беда, так и он тут как тут. Не помочь, ещё не хватало нам помощь от него принять, а именно чтоб порадоваться! До этого мы его три года назад только видели, когда он на похороны моего мужа заявился. И не прогонишь с похорон, раз пришёл, не устроишь разборки перед друзьями и соседями. А потом так тошно, не поверите, хоть углы после него окуривай!

— Я правильно вас понял, что он предлагал вам помощь в деле вашего сына, а вы отказались?

— Конечно, отказалась! Где у него связи, кроме как в колониях каких-нибудь, где он полжизни провёл, а я ведь надеялась... — Женщина запнулась, но упрямо продолжила. — И продолжаю надеятся, что мой мальчик туда не попадёт. И вещи ему ещё зачем-то Алёшины надо было посмотреть, и инструменты, только не пустила я его никуда. Как заперла я после обыска и комнату сына, и мастерскую, так всё закрытое и стоит. Я вообще испугалась тогда, что он в курсе Алёшенькиных дел, что, может, втянул он мальчика куда-нибудь, оттого и случилось это всё. Но следователь меня ни разу про Андрея не спросил, так что я хоть в этом вопросе успокоилась, а, выходит, зря?

— О каких инструментах вы упомянули, Антонина Дмитриевна?

— Ох, только не спрашивайте у меня, как они все называются! Зубила все эти и фрезы, не понимаю я в них ничего. Мой муж всю жизнь по металлу и камню работал, хобби у него такое было, даже кружок в нашей школе вёл, ну и Алёшеньку заразил. Сын всем этим всерьёз увлёкся, муж говорил, талант у него, новый Данила-мастер растёт или вовсе Бенвенуто Челлини. У меня из старой броши, бабкиной ещё, камешек выпал и потерялся где-то, так Алёша новый подобрал, и вообще так брошь эту поправил, переделал, так она как новая стала и красивая, глаз не отвести. Мальчик и в горный институт поступил, на материаловедение и обработку материалов, и учился прекрасно, пятёрки одни. А теперь вот из института его исключили, не дожидаясь окончания следствия... — В голосе женщины звучала неподдельная горечь.

— Так может быть, драгоценности, найденные при обыске у вашего сына, он тоже должен был для кого-нибудь переделать?

— Мы с Олей говорили об этом следователю, потому что только так мы могли объяснить, как эти вещи вообще у него оказались, только нас никто и слушать не стал. Сказали, что вещи эти из списка украденного из квартиры на проспекте Ленина и пострадавшие их опознали, вот и всё.

— Вы видели эти вещи во время обыска? Похоже было, что ваш сын к ним руку приложил?

Глаза у женщины сделались совершенно несчастными.

— Видеть-то я видела, когда их нашли, то предъявили мне, но только разве я отличу, товарищ следователь? Кроме той самой брошки я ничего такого у Алеши не видела. Может, если бы отец был жив, он как-то смог бы это определить и убедить следователя, а от меня тут толку никакого нет...

— А ваша дочь? Может быть, она больше знает о занятиях брата? Насколько они вообще были близки, дружили?

— Дружили, конечно, а как же, всё-таки близнецы, двойняшки то есть. Я, когда это случилось, Олюшку расспрашивала, так она даже о пластинках этих, что он продавал, ничего не знала, не то что... Вы не подумайте, я понимаю, что тут тоже хорошего мало и ничего не оправдываю, но только всё-таки есть разница между мелкой спекуляцией и квартирной кражей...

— А чем сейчас занимается ваша дочь? Работает, учится?

— Олюшка год назад поступила в педагогический техникум в Гатчине, хотела в пединститут в Ленинграде, но не получилось у неё. Но это ничего, она упорная, способная, а в институт и после техникума можно...

— А где сейчас ваша дочь? Я думаю, мне имеет смысл побеседовать и с ней тоже...

Ольга Ильина, знакомая Платону под именем Ольга Каверина, всё поняла, едва увидев Штольмана-старшего. Замерла на мгновение на пути от двери к столу, но быстро овладела собой, сделала оставшиеся пару шагов и села на стул, на котором два часа назад сидела её мать.

— Ольга Владимировна, вы догадываетесь, почему я вас пригласил?

— Я думала, что по делу брата, мать сказала, что следователь интересовался, какую роль во всём этом играет Щипачёв. Но она фамилию следователя не запомнила или просто не знала, но вы ведь...

— Штольман Яков Платонович.

— Да, конечно. Вы очень похожи.

Он не стал торопить девушку. Ольга пыталась оставаться бесстрастной, но это у неё не очень получалось. Её губы, да и руки на коленях были судорожно сжаты. Впрочем, в сложившейся ситуации она неплохо держалась. Девушка и в самом деле была интересной, а не просто хорошенькой. "Способная и упорная", сказала её мать. Что ж, посмотрим. Историю знакомства девушки с Платоном он собирался оставить напоследок. Было много другого, о чём её следовало расспросить для начала. Однако Ольга его опередила.

— Значит, вас интересует только, почему я привязалась к Платону?

— Нет, Ольга Владимировна, меня интересует вся история, чем подробнее, тем лучше. Многое я уже знаю, поэтому по мере нашей беседы я смогу оценить, насколько вы со мной искренни. Не скрою, я надеюсь, что наш с вами разговор поможет мне отправить Андрея Петровича Щипачёва в колонию на третий срок. Возможно, при этом мне удастся помочь вашему брату, если выяснится, что он не виноват в том, в чём его обвиняют. Но ничего обещать вам я сейчас не могу.

— Я понимаю, — кивнула девушка. — Что вы хотите знать?

— Давайте начнём с истории отношений вашей семьи со Щипачёвым. Мне показалось, что для вашей матери это весьма болезненный вопрос, поэтому я пока не стал её об этом спрашивать. Вы можете мне что-нибудь рассказать по этому поводу?

— Я могу, но с чужих слов. После похорон отца, на которые Щипачёв вдруг заявился, тётя Саша, папина сестра, рассказала нам с Лешкой про него. Сказала, что мы уже взрослые и должны знать, что это за мразь, а мать сама не расскажет, постесняется.

— Я вас слушаю.

Ольга помолчала, собираясь с мыслями. Потом вдохнула, как перед прыжком в воду и начала:

— Щипачёв в первый раз сел в тюрьму ещё по малолетке за ограбление магазина и избиение сторожа до полусмерти, а пока сидел, его мать умерла, а отец, наш дед, на нашей бабушке женился и моя мама родилась. Щипачёв, когда после первой отсидки вернулся, наличию мачехи и сводной сестры совсем не обрадовался и им уже тогда изрядно крови попортил. Но в первый раз он недолго погулял, сел снова на десять лет за грабёж и разбой. А вот когда он во второй раз вернулся, деда уже в живых не было. И бабушка наша ему уступила полдома, потому что дед вроде бы так хотел, хотя никакого завещания он не оставил. И поначалу, по словам тёти Саши, они год где-то довольно мирно сосуществовали. Но потом в посёлке поползли дикие слухи, что наша мама — гулящая совсем, что и с тем она, и с этим, а маме тогда и семнадцати лет ещё не было. Эти слухи Щипачёв до бабушки нашей донёс, по тем соусом, что надо же что-то делать, потому что соседи уже пальцем показывают и вслед плюют. И чтобы она ему поверила, привёл он к ней бабку, которая у них в посёлке подпольными абортами промышляла, и та наврала, что мама к ней за последний год трижды обращалась. В общем, смог этот подонок бабушку убедить, так что она на маму чуть ли не с кулаками накинулась. Ну, а мать после этого из дома убежала и чуть ли не топиться собралась. Но тут вмешался случай, для всех нас счастливый. Наш отец как раз и был один из тех парней, с которым мама якобы крутила, и в тот день он на рыбалке был и маму в прямом смысле из реки выловил, хотя она изо всех сил отбивалась и кричала, что всё это из-за него и таких, как он. Он её по щекам отхлестал, костер на берегу развёл и заставил всё ему рассказать. А потом вместе с ней пошёл к бабушке и объяснил, что никогда у него ничего с мамой не было, они и знакомы были совсем шапочно. А если про него это чья-то гнусная ложь, то и с остальными наверняка то же самое. И что надо разбираться, кто эти слухи распускает и зачем. И разбираться они пошли для начала к той самой бабке-абортщице, что маму оговорила, припугнули её как следует и уже от неё узнали, что это Щипачёв всё устроил с её помощью. И слухи тоже он распустил при помощи своих дружков и любовницы. Выяснить-то они выяснили и всем рассказали, кто слушать захотел, но только народ у нас сами знаете какой: ославить человека можно, а вот потом ему доброе имя вернуть очень сложно, потому что считается, что один человек ещё может ошибаться, но общественность — нет, так что достаточно нашлось таких, кто все равно думал, что дыма без огня не бывает, и за спинами у мамы с бабушкой шушукался. А кроме того, Щипачёв как с цепи сорвался, когда его разоблачили, и стал в доме попойки с песнями и мордобитием устраивать, вещи на бабушкиной половине портить, по ночам пугать. Деньги стали пропадать. Собаку он завёл злющую, так что страшно стало через собственный двор ходить. Потом летняя кухня вдруг загорелась, возле которой Щипачёв до этого курил, и бабушка, пока тушила, сильно руки и грудь обожгла. Тогда уж и милицию вызвали, но ничего не доказали. В общем, выживал он их из дома и из поселка всячески. И они в конце концов уехали, но только совсем не так, как Щипачёву представлялось. Мой отец к тому времени техникум в Лодейном поле закончил и на хорошую работу там в леспромхозе устроился. И перед тем, как окончательно в город перебраться, для всех неожиданно к маме свататься пришёл, а она взяла и согласилась. Так что они поженились и уехали, и бабушку с собой забрали. А полдома, которые бабушке принадлежали, она за бесценок новому участковому продала. Можете себе представить, как Щипачёв новому соседу обрадовался, после этого он и трёх месяцев в поселке не прожил. Говорили, что в Ленинград подался. Теперь мы знаем, что да, действительно в Ленинград.

Девушка перевела дух и вопросительно посмотрела на него. Ну что ж, продолжим.

— Когда вы узнали, что ваш брат поддерживает отношения с Щипачёвым?

Ольга кивнула, словно ожидала именно этого вопроса.

— В середине прошлой осени, вскоре после того, как он в институт поступил. Он почти каждые выходные домой приезжал, не оставался в общежитии и очень много времени проводил в мастерской. Ничего нового в этом не было, он с девятого класса совсем на этих своих поделках помешался, ну, то есть с тех пор, как у него по-настоящему что-то получаться стало. Вот вам мать рассказывала про брошку, которую он для неё переделал. Неказистая брошка была, хоть и серебряная, но от времени позеленела, да ещё и камешек потерялся, фианит там был, что ли. Мать оправу в ломбард хотела сдать, хоть за два рубля. А Лёшка её увидел и загорелся. Мать и отдала ему, не жалко. Он три дня над ней просидел и сделал... маленькое чудо. Была финтифлюшка дешёвая, а стала — Вещь с большой буквы. Мамина директриса, Куприянова, матери за эту брошку потом пятьдесят рублей предлагала. Я вообще только после этой брошки поняла, что у брата настоящий талант, а не так, блажь подростковая. Но это я отвлеклась, извините. В общем, осенью я как-то зашла к Лёше в мастерскую и увидела у него новые инструменты. Нет, он и раньше мог несколько месяцев копить на какие-нибудь особенные плоскогубцы или набор игл из нержавейки, но эти инструменты он никак не мог сам купить, их было много и они были явно дорогие. Я сразу спросила, откуда они. И он ответил, как ни в чём не бывало, что ему их дядя Андрей подарил. Я даже не поняла сначала, потому что никто из нас никогда Щипачёва дядей не называл. Какой он нам дядя после всего! Лёшке я так и сказала, он даже опешил от моего напора, а потом принялся меня уговаривать, что, мол, плохое всё много лет назад было, человек давно раскаялся и хочет всё загладить, за тем к отцу на похороны и приходил, помощь предлагал, но мать даже слушать его не захотела. А у нас двоих с Щипачёвым вообще никаких счётов нет и быть не может, это же не вендетта, в конце концов, и если бы не дядя Андрей, он бы вообще в институт не поступил. Я даже растерялась, откуда он это взял. Лёшка сам к поступлению готовился, учил и учил, если б я так учила, то тоже поступила бы, а так... переоценила я себя. И на все экзамены мы вместе ездили, никакого Щипачёва там и в помине не было. И проходной балл он набрал, а тут вдруг рассказывает мне, что его не взяли бы, если бы дядя Андрей за него не похлопотал. И что Щипачёв на следующий год и мне поступить поможет, а то без протекции мы, провинциалы, никому в Ленинградских вузах не нужны. Я его слушала и прямо слышала, что это всё не его собственные слова. Лёша — он хороший очень, добрый, светлый, помочь его два раза просить не надо, но при этом доверчивый, наивный и ... внушаемый, понимаете. Отец его за это очень ругал, что нельзя абы кого слушать и с сегодня на завтра своё мнение менять. Но всё-таки раньше не было такого, чтобы он на чёрное белое говорил. В общем, поняла я, что Щипачёв как-то уж очень сильно голову Лёшке заморочил, и когда только успел? Стала я его расспрашивать, какие у них дела, понятно же, что не просто так за красивые глаза ему эти инструменты достались. И брат показал мне золотой кулон и кольцо с турмалином, которые он взялся для Щипачёва переделать. Я аж взвилась, что ж ты, говорю, делаешь, а вдруг эти вещи краденые? Но это я Щипачёва недооценила, он Лёшку аккуратно, исподволь обрабатывал. Первые несколько вещей, в том числе и те, что он мне показывал, он сделал для "дяди Андрея" лично, они их даже с Лёшкой вместе в ювелирном магазине выбирали, брат должен был сам сказать, из чего он сможет сделать нечто особенное. Вот как бы в благодарность за эти вещи Щипачёв и подарил ему новые инструменты. Так что получилось, что в тот раз я обвинила его дядю Андрея вроде как беспочвенно, и Лёшка на меня за это обиделся. Чуть ли не извиняться пришлось, хотя я себя виноватой за свои подозрения вовсе не чувствовала. Я тогда поняла, что Лёшка к этому мерзавцу ещё и как-то привязаться умудрился, наверное потому, что ему отца очень не хватало. — Ольга как-то болезненно поморщилась и замолчала.

— Щипачёв пытался настроить вашего брата против вас и вашей матери?

— Нет, — Она решительно мотнула головой, а потом вздохнула: — В том-то и дело, что нет. Начни он это делать, Лёшка, скорее всего, насторожился бы. Щипачев действовал тоньше, внушал брату такое, знаете, снисходительное к нам отношение. Что нам, женщинам, совсем не обязательно всё знать о его делах, потому что мы не поймём или поймём неправильно. Что чем меньше мы знаем, тем крепче спим. Что главное, чтобы нам от его работы была прямая польза, а что мы об этом думаем, не важно. Так что от матери Лёшка всё старательно скрывал, да и со мной не сильно делился, приходилось ловить момент подходящий и настаивать. Повлиять я мало на что могла, но старалась хоть в курсе быть.

— Почему вы сами ни о чём не рассказали вашей матери?

— Был бы жив отец, ему сразу рассказала бы. Он бы наверняка смог Лёшке мозги вправить. Да будь он жив, Щипачёв к нам и не подступился бы. А мать мы привыкли беречь, она после смерти отца и так долго болела, только год, как полностью оправилась.

— Понимаю. Что было дальше?

— Лёшка в конце осени стал матери деньги на хозяйство давать, соврал, что ему стипендию повысили. Я опять стала допытываться, что происходит. И оказалось, что Щипачёв Лёшке вроде как клиентов поставлять начал: Приходил на щипачёвскую квартиру человек со своей вещью, брат смотрел, потом думал день-два, делал эскиз, клиент приходил опять, если его всё устраивало, а его почти всегда всё устраивало, то Лёшка работал.

— То есть дело было поставлено на поток?

— Нет. За полгода он всего лишь десяток вещей успел для Щипачёва и этих его клиентов сделать. Щипачёв хотел, конечно, больше и быстрее, а Лёшка и рад был бы "дяде Андрею" угодить, но у него не получалось. Во-первых, у него был талант, но ещё не было всех необходимых навыков, он и учился по ходу дела, а во-вторых, он не ремесленничал, а... священнодействовал, что ли, с каждой вещью как одержимый носился.

— И что же, Щипачёв не пытался как-то ускорить процесс?

— Сначала он его уговаривал, премии за быстроту обещал, а за просрочку, наоборот, штрафами грозился. Только Лёшку деньги мало интересовали, иначе он за те гонорары, которые ему платили, вообще бы работать не согласился. Перед Новым годом Щипачёв стал настаивать на том, чтобы Лёшка два удавшихся ему изделия повторил в нескольких экземплярах, но брат отнекивался как мог, потому что это ему неинтересно было. Но после того, как в январе Лёшка якобы испортил доверенную ему вещь, ему пришлось отрабатывать долг и делать то, что скажут.

— Почему вы сказали "якобы испортил"? Полагаете, что это был обман?

— Не уверена, но похоже на то. История вышла такая: С очередным заказом Лёшку понесло и он сильно отклонился от согласованного эскиза. Клиенту это не подошло, он потребовал или сделать всё в точности, как договаривались, или вернуть как было. Но это оказалось просто технически невозможно, и тогда клиент потребовал выплатить ему полную стоимость украшения да и ещё компенсацию какую-то. Лёшка тогда сам не свой был, он не понимал, как клиенту могло не понравиться то, что он считал своей лучшей работой. Щипачёв рассчитался с тем клиентом сам, после чего Лёшка два месяца, то есть вплоть до своего ареста, работал на него бесплатно и без всяких "капризов". Вот я и думаю, что Щипачёв мог сам это подстроить, чтобы сделать из брата послушного раба. Тем более, что к тому времени ему уже надоело изображать из себя доброго дядюшку и он начал вести себя как хозяин. Не стало никаких клиентов, он сам приносил Лёшке вещи, наверняка краденые. Лёшка психовал, когда я ему об этом говорила, но постепенно до него стало доходить, что я права. Незадолго до своего ареста он даже пообещал мне, что порвёт со Щипачёвым, как только рассчитается с ним. Не знаю, что бы у него вышло, ягнёнку ведь с волком порвать не так-то просто, но до этого вообще не дошло. Арестовали его.

— Как он вообще оказался среди фарцовщиков?

— Я этого не знаю, но думаю, что раз брат теперь работал на Щипачёва бесплатно, ему понадобились деньги, не мог же он сказать матери, что стипендию опять понизили. Дурак, как будто без этого проблем мало было... — Губы девушки дрогнули и искривились. — Хотя не мне его ругать, я после его ареста тоже успела глупостей наделать...

— Вашего брата сначала задержали во время облавы с другими фарцовщикали, а потом арестовали, когда обнаружили сначала у него в комнате в общежитии, а затем и в его мастерской краденые драгоценности. В тот же день к вам домой приехал Щипачёв, предложил вашей матери помощь, от которой она, естественно, отказалась, а потом нашёл возможность поговорить с вами наедине, ведь так?

— Я пошла дверь за ним закрыть, потому что мать аж трясло, и он шепнул мне на прощанье: "Если хочешь помочь брату, выйдешь через полчаса во двор". Я и вышла, а не вышла бы, он меня бы в другом месте подстерёг.

— Что ему было нужно?

— Для начала эти самые инструменты. Он сказал, что не дарил их брату, а одолжил для работы, и если я не принесу их сама, он потребует их или деньги за них у матери. Я знала, где лежат запасные ключи от Лёшкиной мастерской, так что в тот же вечер собрала и вынесла ему инструменты. И тут же услышала от него, что у нас в доме и на участке спрятаны и другие драгоценности, которые привяжут Лёшку к ещё двум или трём кражам и даже к одному убийству, поэтому я должна буду сама найти их и отдать ему, пока из милиции не пришли с повторным обыском. Я ему не поверила, Лёшка никогда не получал больше одной-двух вещей на переделку одновременно, но на всякий случай стала искать. За три дня я обследовала вдоль и поперёк весь дом, мастерскую, чердак и погреб, даже участок в подозрительных местах вскопала, пока мать на работе была, но ничего не нашла и так и сказала Щипачёву, когда мы с ним встретились снова. Тогда он сунул мне в руки список ювелирных украшений, всего четырнадцать штук на сумму в полторы тысячи рублей, и сказал, что все эти вещи хранились у Лёшки, и у меня есть две недели, чтобы вернуть ему их или деньги за них. Это была такая дикая чушь, что я взъярилась... — Она гневно прищурилась и сжала сложенные на коленях руки. — ...и ответила этому гаду, что он меня, видимо, за идиотку держит, ну, или просто издевается. Он посмотрел на меня, как на какую-то вошь, черкнул на обратной стороне списка номер телефона, сказал: "Позвонишь, когда созреешь" и ушёл. Два дня спустя мать ездила на свидание к Лёшке в следственный изолятор, и там оказалось, что брат весь в свежих синяках, лицо опухшее, рёбра болят. Матери он сказал, что упал, но и ежу было ясно, что его избили в камере. Я поняла, что это привет от Щипачёва, всю ночь глаз не сомкнула, а потом позвонила ему. Он назначил мне встречу у себя на квартире, ехала туда, прямо как на плаху. Спросила, что ему от меня, от нас нужно. Он сказал, что у меня есть список и осталось десять дней, а если я ещё хоть раз рот на него раскрою, то моему брату пальцы сломают или глаз выбьют, так что он не сможет больше мастерить. Я только и могла повторить, что у нас этих вещей нет и денег таких, ясное дело, тоже нет, и взять их неоткуда: ни за десять дней, ни за сто. Тогда он рассмеялся и сказал, что знает, где "молодая смазливая девка" может за короткое время заработать деньжат, особенно если она не особо брезглива. Я смотрела на него, он на меня, и знаете, если бы у меня в этот момент пистолет был какой-нибудь или просто что-то тяжёлое под рукой, то я бы, наверное, его убила, ну, или хотя бы попробовала. И Щипачёв, видимо, что-то такое во мне почувствовал, потому что вдруг тон свой сменил на деловой и сказал, что на самом деле есть способ отработать долг, помочь Лёшке, да и ещё неплохо в жизни устроиться, и рассказал мне про Платона.

— Что именно?

— Что есть один милицейский начальник, которому ничего не стоит закрыть Лёшкино дело, одного звонка в район будет достаточно. У начальника есть сын, тот ещё "телок" и "чистоплюй"... — Девушка виновато взглянула на Штольмана. — Извините, это не мои слова. Что мне устроят знакомство с ним таким образом, чтобы мой внезапный пылкий интерес к нему обосновать, а дальше я должна буду увлечь его и... — Она запнулась. — ...за полтора-два месяца довести дело до интимных отношений. После этого он мне уже ни в чём не сможет отказать, я спасу Лёшку, стану вхожа в дом и, если не буду дурой, то ещё и удачно замуж выскочу. — Последние несколько слов Ольга произнесла скороговоркой, глядя на свои руки.

— Вы сразу согласились?

— Да, — кивнула девушка. — Это же была как бы отсрочка, возможность потянуть время, что-нибудь придумать... Три дня спустя я познакомилась с Платоном на остановке автобуса у проходной Металлического завода.

— Ольга Владимировна, а зачем же вы назвались чужим именем? Какой смысл был выдавать себя за другого человека, если вы искали помощи для своего брата?

— А никакого не было смысла, — горько сказала девушка. — Щипачёв и не собирался спасать Лёшку, я поняла это, как только услышала свою так называемую "легенду". Мне он сказал, что сына ленинградского следователя-важняка никак не может заинтересовать дочка библиотекарши из провинциальной дыры, но это было слабое объяснение, особенно если узнать Платона. Просто Щипачёв боялся, что от настоящей меня и до него самого недалеко. И, как теперь видно, боялся правильно. На самом деле, после знакомства с Платоном стало ясно, что весь их план никуда не годится. Во-первых, я его нисколько и никак не заинтересовала, что даже как-то по-женски обидно было, а во-вторых, сразу стало понятно, что ему долго голову морочить не получится. Вот если бы не врать, а рассказать всё начистоту и попросить о помощи... В день нашего знакомства, когда он, ни минуты не раздумывая, защитил меня от хулиганов, у меня даже такая мысль промелькнула, но одновременно то же самое и Щипачёву в голову пришло, так что он в тот же день предупредил меня, чтобы я не вздумала Платону сознаваться, потому что... То, чем он Лёшке угрожал, — По лицу девушки промелькнуло что-то вроде судороги, — я даже не знала, что такое бывает, но этот урод говорил с таким удовольствием и знанием дела, что я ему поверила. — Ольга снова замолчала, на этот раз надолго. Штольман терпеливо ждал. — В итоге я делала, ну, или пыталась делать только то, что мне говорили. Это было очень глупо, бессмысленно, четыре случайные встречи — просто курам на смех. Да с каждой такой встречей Платон всё больше мной тяготился! Подняться на чай отказался, в кафе и на полчаса со мной не задержался, а когда я помешала его свиданию с этой рыженькой девочкой, так разозлился, прям полыхнул, я и не ожидала. Ну и заподозрил меня в конце концов, иначе бы мы тут с вами не сидели...

— Татьяна Антоновна Маркова, чей номер телефона вы дали Платону и в чью квартиру так настойчиво его приглашали. Что вы можете сказать о ней?

— Я даже её полное имя впервые слышу. Но да, Щипачёв действительно называл её Танькой. Мне же с самого начала велено было называть её мамой и на ты, чтобы я не проговорилась в присутствии Платона. Это было трудно. Она была и близко не похожа на мою мать и ещё меньше на директора школы, которого должна была изображать, хотя, наверное, директора школ разные бывают.

— Маркова была у вас чем-то вроде связной?

— Наверное, это так называется, — пожала плечами Ольга. — Именно она звонила мне в общежитие в Гатчину или же домой подруге, у которой я гощу здесь в Ленинграде. Щипачёв себя этим не утруждал. Ещё она пыталась мне советы давать, как лучше... воздействовать на Платона. Только советы эти были так себе, низкого пошиба. А в тот раз, когда я приглашала его на чай, предполагалось, что во время чаепития он отвлечётся на меня, а моя подставная мамаша за это время обыщет его куртку, на вешалке оставленную , и снимет слепки с его ключей. Она, кстати, вообще предлагала опоить его и уложить со мной в постель, но тут уж Щипачёв её дурой обозвал и приказал заткнуться.

— Значит, их интересовали слепки ключей? Что-нибудь ещё?

— Номер телефона, который Платон мне так и не дал. Ещё любые сведения о вас, но Платон даже не упомянул о том, что его отец в милиции работает, он вообще совсем немного говорил о родителях, на мой прямой вопрос ответил, что у вас юридическое образование, а ваша жена — переводчик, и сразу тему сменил. Ещё Щипачёву надо было, чтобы я попала в ваш дом, но и к этой цели мы никак не приблизились. В общем, ничего у нас не выходило, и я была этому даже рада. Чем хуже, тем лучше. Мне было страшно даже думать, что Щипачёв от меня потребует, если я действительно стану в дом к вам вхожа.

— Ольга Владимировна, кроме Платона вы в последнее время встречались с ещё одним молодым человеком, причём к взаимному удовольствию...

— Вы и это знаете?! — испуганно вскинулась девушка. — Но Олег не имеет к этому никакого отношения! Мы совсем недавно познакомились... — Она, кажется, даже зарделась, вмиг слетели серьёзность и взрослость. М-да, влюблённость украшает всех. Штольман продолжал смотреть вопросительно, и Ольга вновь сделала над собой усилие: — Это Олег Латышев, старший брат моей подруги, он курсант военно-морского училища. Я... мы... — Удивительно, но сейчас Ольга волновалась больше, чем за всё время беседы. — Это как-то очень быстро всё получилось, он очень хороший, добрый и надёжный, я ему по-настоящему нравлюсь и... мне с ним не страшно, понимаете?

— Яков Платонович, можно?

— Уже вернулись, Сергей Викторович? Заходите. Я вас, в лучшем случае, к концу рабочего дня ждал.

Сергей Лепешев, самый молодой из оперативников, с которыми обычно работал Штольман, был последней находкой Володи Сальникова, "младшим птенцом гнезда", действительно толковым и вдумчивым молодым челевеком, чем-то неуловимо напоминавшим Штольману сына. М-да, реши Платон пойти по его стопам, вот так примерно это и выглядело бы: Лепешев любил свою работу и очень серьёзно к ней относился, быстро учился, умел слушать и разговаривать с людьми, находить к ним подход.

— Я просто уже вчера вечером в Лодейное поле поехал, у меня там друг армейский живёт, заодно и повидались. Так что у следователя Свиридова я был с самого утра, просмотрел материалы дела Алексея Ильина, а потом и с самим следователем долго беседовал. — Лепешев выразительно поморщился. — Он всё никак не мог правильный тон со мной найти: С одной стороны, я от вас приехал, и поэтому хамить мне нельзя, а с другой — лезу я, молодой да ранний, в уже почти закрытое дело, вопросы ненужные задаю, а он, видимо, привык таких "наглых старлеев" дюжинами на завтрак есть.

— И много было ненужных вопросов? — уточнил, усмехнувшись, Штольман.

— Много, Яков Платонович. Начал я, как вы и посоветовали, с фотографий изъятых у Ильина драгоценностей и сразу обнаружил, что серьги с изумрудами как будто непарные, то есть довольно сильно друг от друга отличаются, так что это мне сразу бросилось в глаза. Камни одинаковые, а вот вязь, что вокруг, оправа, или как это правильно называется, у одной серьги гораздо красивее. Спрашиваю про это товарища следователя, а он мне, мол, ничего не знаю, в списке украденного эти серьги "Сударушки" с изумрудами фигурируют и пострадавший их опознал. Я уточняю, почему пострадавший, серьги-то, да и вообще все драгоценности, женские. И оказалось, что опознавал их профессор Олейников, а с его женой, которой эти драгоценности принадлежат, следователь по этому поводу вообще не разговаривал, потому что она в отъезде была. Так что вероятно, Ильин действительно над одной из серёг успел поработать, и это при желании несложно будет доказать. Но дальше больше: Драгоценности были похищены из квартиры Олейниковых, когда они уезжали к родственникам в Петрозаводск на новогодние праздники. Уехали они утром в четверг 29 декабря и вернулись утром в понедельник 2 января. Вечером в четверг соседка Олейниковых снизу, пенсионерка Сидорова В.А., слышала в квартире шаги и даже падение какого-то тяжёлого предмета. Поскольку она не знала, что Олейниковы в отъезде, это её не удивило. До того момента, пока похищенные драгоценности не всплыли у Ильина, следствие считало, что кража была осуществлена именно в четверг. Но Ильин приехал домой в Лодейное поле в пятницу пятичасовым поездом, в пятницу вечером и на выходные он действительно не был постоянно на глазах у матери и сестры, потому что пропадал в своей мастерской, и теоретически имел возможность съездить на проспект Ленина и обокрасть профессорскую квартиру, вскрыв дверь одним из своих инструментов, но в четверг вечером он ещё был в Ленинграде в общежитии. Следователь Свиридов сказал мне, что пенсионерка просто перепутала дни, возраст-то преклонный, с кем не бывает. Я по пути на вокзал заехал к Вере Александровне Сидоровой и ещё раз с ней поговорил. Она абсолютно уверена, что звуки из квартиры Олейниковых доносились именно в четверг, потому что в пятницу к ней приехала дочка и привезла троих внуков, которые оставались у неё до конца зимних каникул, и пока они у неё были, ей совершенно некогда было прислушиваться, да и не услышала бы она ничего, потому что дети весёлые и шумные. За всё время только и притихли, когда к ней милиция приходила по поводу ограбления соседей.

— Что за тяжёлый предмет упал, удалось установить?

— Да. Вор или воры, видимо по неосторожности, уронили и разбили в квартире Олейниковых массивную хрустальную вазу.

— Интересно... А что насчёт избиения Ильина в камере?

— По словам следователя, никакого избиения не было, парень говорит, что просто упал с верхней шконки.

— Всё понятно. Сергей Викторович, дело Ильина у Свиридова надо забирать и с другими его объединять.

— С какими другими, Яков Платонович?

— Я только за вчерашний и сегодняшний день нашёл двенадцать подобных краж в Ленинграде и Ленинградской области за последние полгода: везде очень профессионально открывали дверь отмычкой и, уходя, аккуратно закрывали за собой, везде брали только драгоценности, а прочие ценные вещи не трогали, и что интересно, везде, вроде бы случайно, разбивали какую-нибудь посуду — вазу, блюдо, графин и так далее.

— Подписывались, что ли?

— Определённо что-то в этом роде. Девятнадцать лет назад, когда мы с Володей Сальниковым ловили банду Щипачёва и Гришина, долго ловили, больше полугода, они в каждой обворованной или ограбленной квартире ковёр переворачивали или загибали. Но тогда это были не только кражи со взломом, но и грабежи, и разбойные нападения, бандиты приходили иногда и ночью, запугивали и связывали хозяев, избивали, если кто-то оказывал сопротивление. Бил в основном Гришин, он же вскрывал двери и даже сейфы, Щипачёв руки трудить, а тем более марать не любил, он разрабатывал операции и занимался сбытом награбленного, а ещё виртуозно запугивал хозяев, жуткие вещи говорил, особенно женщинам, так что они и пикнуть боялись. Доказать мы тогда смогли четырнадцать эпизодов, Щипачёв получил девять лет, а Гришин все пятнадцать и ещё три года ссылки, так что он только год, как вернулся. Ильина надо допрашивать подробно обо всех вещах, которые он для Щипачёва переделал, если сохранились эскизы, их нужно изъять, если нет — пусть рисует заново, как драгоценности выглядели до и после. Потом эти вещи нужно искать в списках похищенного, эскизы предъявлять потерпевшим. Насчёт клиентов, которых Ильину приводил Щипачёв — сдаётся мне, что большая часть из них подставные, стоит предъявить парню для опознания фотографии Гришина и ещё этой женщины, Марковой, которая мать мнимой Ольги Кавериной для моего сына должна была изображать. В общем, работы — как водится, непочатый край.

— Ну, лёгкой жизни никто и не обещал, — отозвался Лепешев.

Штольман кивнул и посмотрел в окно. Он-то как раз обещал Асе через три дня присоединится к ней в Ярославле, но из этого явно ничего не выйдет. Щипачёву и Гришину гулять недолго, но не доведя это дело до ума, он никуда не поедет. Эти двое были опасны двадцать лет назад, опасны они и сейчас. Когда от непонятной Платоновой поклонницы потянулась ниточка к Щипачёву, он всерьёз испугался за сына. Как хорошо, что Платон быстро заподозрил неладное, а потом поверил своей Марте и сделал правильные выводы. Как хорошо, что парень вовремя пришёл с этими выводами к нему. Как хорошо, что у Платона есть Марта, и поэтому Ольга Каверина, она же Ильина, несмотря на все свои достоинства не заинтересовала его ни на йоту. Плохо, что Ася не хочет ничего слышать о девочке. Володя прав, хотя он опять лезет не в своё дело, но о Марте с Асей надо разговаривать и разговаривать всерьёз. Он и собирался это делать во время поездки по Золотому кольцу, а теперь... Ася обидится не на шутку, потому что не хотела ехать одна, а он настоял. И разговаривать какое-то время будет очень сложно.

— Яков Платонович, — прервал его размышления Лепешев, — мать и сестру Ильина я привёз и поселил на служебной квартире, как вы сказали. Я их с вечера предупредил ещё, так что они сегодня днём уже полностью готовы были.

— Напуганы?

— По-моему, они рады и счастливы, что Щипачёву теперь до них не дотянуться. Если и боятся, то больше за сына и брата, чем за себя. Всю дорогу выспрашивали, что с ним будет.

— А ничего особенного не будет, — Штольман дёрнул подбородком. — Допросим по всем интересующим нас вопросам и выпустим под подписку. По делу об ограблении он явно свидетелем пойдёт, да и нафарцевать он за два месяца вряд ли много успел, там штраф или общественные работы за мелкую спекуляцию в худшем для него случае. Ещё и в институте благополучно восстановится. Надеюсь, что урок какой-то из этой истории он всё же извлечёт, потому что не должны наивность и доверчивость взрослого, пусть и молодого, человека граничить со слабоумием.

Дорога к памятнику на месте гибели самолёта оказалась нелёгкой. Ехать собрались всей большой компанией: кроме Риммы с племянницей, Платона и капитана Сальникова с Ольгой поехали и старшие Литваки, Надежда Петровна и Сан Саныч, с Тараской. Последнее решилось буквально ранним утром, когда свёкры с мальчонкой приехали прямо на автовокзал. Оля и возмутиться толком не успела, как Тараска уже обхватил её обеими руками, а свекровь сказала решительно: "Мы решили, Олюшка, раз уж ехать, так вместе, а то кто знает, когда ещё выберемся". В результате необходимая поклажа оказалась внушительной. Кроме провианта и воды на всех они везли с собой не только букеты цветов, но и приготовленную Ольгой цветочную рассаду и садовый инвентарь. Всё, что только возможно, Платон загрузил в свой рюкзак, предварительно вынув из него вещи, их возражений он и слушать не стал. Римма всё-таки надеялась, что рюкзак они с капитаном Сальниковым будут нести по очереди, но Владимиру Сергеевичу большую часть пути пришлось нести Тараску.

Автобусом они доехали до села Русские Тишки. От Русской Лозовой до места катастрофы было ближе, но от посёлка его отделял, по словам местных, густой непроходимый лес. От Русских Тишков они шли плоховатой, но всё же тропинкой по дну так называемой балки Доброй около трёх километров. Доброго в балке на самом деле было немного, тропинку, которой пользовались местные грибники, окружали бурелом и заросли крапивы. Римма уже не раз и не два мысленного поблагодарила Платона, буквально заставившего их с Мартусей несмотря на жару надеть спортивные костюмы и длинные носки, они теперь защищали не только от крапивы, но и, по крайней мере отчасти, от насекомых. Впрочем, комаров здесь было столько, что полностью от них не спасали ни припасённый Олей и щедро использованный одеколон "Гвоздика", ни побрызганный на рюкзак и прочие малочувствительные поверхности нашатырный спирт.

Платон и Мартуся были впереди, точнее, парень в тяжёлых, похожих на военные походных ботинках, вооружённый большой палкой как посохом, действительно шёл первым, а Мартуся — за ним, след в след. Метрах в десяти за детьми шествовал Сан Саныч, которой в резиновых сапогах и широкополой шляпе выглядел как заблудившийся в лесу рыбак. В оживлённых разговорах следовавших за ним женщин он почти не участвовал, за всю дорогу вставил лишь пару метких реплик. И наконец, замыкал их процессию капитан Сальников с Тараской на плечах. Ехать так высоко и важно мальчишке нравилось. Поначалу Олин сынишка почти всё время звонко и довольно забавно комментировал происходящее, но потом отвлёкся на то, что негромко рассказывал ему дядя Володя, и притих. На привале где-то в середине пути он заявил во всеуслышание, что теперь непременно станет милиционером. Оля ахнула и укоризненно взглянула на Сальникова, а он только руками развёл. "Ехал бы на пожарнике, так захотел бы пожары тушить", — сказал на это Сан Саныч, все засмеялись, и только Римма расслышала, как сидевшая рядом с ней Надежда Петровна вздохнула: "Отец ему нужен..." После этого Олина свекровь потихоньку стала расспрашивать Римму о Сальникове, но та мало что могла о нём рассказать. Уловившая часть этих вопросов Оля только сердито головой покачала, а на вопросительный Риммин взгляд шепнула: "Всё жениха мне ищут". — "И что плохого?" — вступила с другой стороны опять же шёпотом Надежда Петровна. — "Сколько ты будешь одна мыкаться? Никакой траур не навсегда. Мужчина же явно положительный, давно вдовый и к ребёнку добрый, причём по-настоящему, не напоказ. А что намного старше он тебя, так это даже лучше, больше будет любить". — "Ох, мамочки-и, — простонала Оля и затеребила кончик косы. Она всегда так делала, когда сердилась. — А о том, что он нас с Тараской от вас в Ленинград увезёт, вы не подумали?! И вообще, разве вы не видите, как Владимир Сергеевич на Римму заглядывается?" Надежда Петровна растерянно заморгала.

Да, капитан Сальников действительно на неё... смотрел, это Римма ещё в поезде заметила. Взгляд был живой, внимательный и заинтересованный, изучающий, иногда — чуть насмешливый, иногда — почти восхищённый, но нисколько не навязчивый, не липкий. Хороший мужской взгляд, от которого хотелось... причёску поправить, что ли? Да, это было сейчас не к месту и не ко времени, не станет она принимать ухаживания на глазах у детей и прочих неравнодушных свидетелей, не в её это правилах, а кроме того, за последние пару дней столько всего произошло, прошлое нагнало и встряхнуло её с такой силой, что ей не флирта хотелось, а в себе разобраться. Но Владимир Сергеевич ничего не знал ни о её правилах, ни о некотором смятении, ни о том, что он "хороший мужик, но не тот", он смотрел, улыбался, если она перехватывала его взгляд, и выходило, если уж совсем честно, что и внимание ей его приятно, и сам он симпатичен. Так что поразмышляв немного и даже рассердившись на себя за нерешительность, Римма в кои-то веки решила ничего сейчас не решать. Через два дня Сальников уедет к дочери в Севастополь, и встретятся ли они в Ленинграде снова, неизвестно. А вот если встретятся, тогда видно будет.

После привала они шли по балке ещё с полчаса, после чего балка закончилась пологим подъёмом, тропинка взобралась по склону, и люди оказались на огромной вырубке. Тут и там, где упали обломки, ещё виднелись обгоревшие пни, но уже поднимался и пышно разрастался вокруг молодой орешник. Здесь наверху было суше и жарче, чем в балке, редкие клочья облаков оттеняли небесную синеву, окаймлявший вырубку лес казался чёрным. Там, где две стены леса сходились почти под прямым углом, тропинка свернула, разрезая этот угол пополам. Разговоры невольно затихли, стали неуместны, каждый молчал о своём, только воздух звенел от насекомых и, кажется, немного от напряжения. Римма не увидела памятник издалека, она уже дважды споткнулась и теперь вынуждена была смотреть под ноги. Просто шедшая впереди Оля остановилась, так что и ей самой пришлось остановиться тоже. Но спросить она ничего не успела, Оля шагнула в сторону и молча повернулась к ней. Римма скользнула взглядом по застывшему лицу подруги, по её рукам, сжимавшим кончик косы. Посмотрев вперёд, увидела, как снимает шляпу Сан Саныч, как Платон протягивает Мартусе руку и как девочка прячет лицо у него на плече. Серый обелиск, просто надгробный камень, острый, направленный в небо угол, белая табличка, неразличимая на солнце надпись. Пришлось пройти вперёд, чтобы прочитать, и она не споткнулась, хотя под ноги больше не смотрела. "Священную память о вас сохраним навсегда..." Странная надпись. Почему так? "А почему нет, сестрёнка?" Пусть без имён, их слишком много, но нельзя же так бессодержательно! Память о ком, о чём?! Римма поняла, что плачет. "Ты знаешь, о ком, Риммуль. Тебе вообще не нужно ехать сюда, чтобы оплакивать и помнить. Никому из тех, кто сейчас здесь, не нужно..."

Подошли, обнявшись, Марта с Платоном, встали рядом. "Риммочка, они здесь? Мне кажется, они не здесь..." — прошептала девочка, зажмурилась, глубоко вздохнула, а потом посмотрела в небо. — "Они везде, малыш, — Голос Платона звучал более низко и хрипло, чем обычно. — В первую очередь, в тебе самой..." — "Камень хлипкий," — проскрипел где-то за плечом Сан Саныч. — "Лет десять точно простоит, — отозвался Платон. — А потом новый поставим". Молодец, подумала Римма, ну, какой же ты молодец! Я не знаю, кто тебя нам послал, но... спасибо.

— ... Яков Платонович, хорошо, что вы ещё не ушли! — По лицу Лепешева Штольман понял, что уже и не уйдёт. Парень был явно возбуждён, даже его волосы были взлохмачены, как будто он только что пятернёй по ним прошёлся. Платон тоже так делает, когда озадачен, м-да. — Я внизу был, когда позвонили из Калининского УВД. Щипачёв убит, на квартире у Татьяны Марковой в Финнском переулке. Это тот адрес, который давала вашему сыну Ольга Ильина.

— Я понял, Сергей Викторович.

— Сама Маркова в тяжёлом состоянии. Убийца — Гришин, он тоже ранен, но относительно легко, сдался приехавшему наряду милиции. Судя по всему, он застал свою любовницу со своим сообщником. Следователю он сказал, что разговаривать будет только с вами. Вы поедете? Можно мне с вами?

— Не возражаю. Машину организуйте...

Штольман встал из-за стола и отошёл к окну. Что ж, получается, всё закончилось. Гришин расскажет всё, что знает, он и в прошлый раз не молчал, это Щипачёв исходил ядом и крутился, как уж на сковородке. Впрочем, Гришин может не знать каналов сбыта и тайников, но это уже детали. Единственный вопрос, который его по-прежнему очень интересовал, это как эти двое вышли на Платона. Хотя Штольману казалось, что он знает ответ. Сын был просто поразительно на него похож, а на него, каким он был двадцать лет назад, когда ловил банду, парень был похож ещё больше. Встреть его на улице Щипачёв или Гришин, не усомнились бы... Отпуск подписан, два-три дня на основные допросы, и он будет свободен и действительно сможет догнать Асю в Ярославле. Даже не верится.

Совершенно умаявшийся Тараска спал поперёк кровати. Сан Саныч уехал на рынок за фруктами, с дядей Володей они расстались ещё на автовокзале, до ужина он собирался привести себя в порядок и переодеться. Платон с час назад ушёл на переговорный пункт звонить отцу. Риммочка с тётей Олей и Надеждой Петровной готовили этот самый поздний ужин, а Марта им помогала, лепила вареники с вишнями. Вот только волосы опять растрепались и упорно лезли в лицо, так что пришлось оторваться от этого увлекательного занятия и пойти в ванную комнату причесаться. Мартуся провозилась минут десять, переплетая косы, а возвращаясь, услышала из кухни обрывок разговора, для неё не предназначенного.

— ...Вы где такого парня взяли? — вздохнула Надежда Петровна. — Золото же, а не парень... Тьфу-тьфу-тьфу! — Женщина отчетливо постучала три раза по дереву.

— Там где они взяли, там больше нет, — немного ехидно отозвалась тётя Оля.

— Только со свадьбой не тяните, — продолжила гнуть свою линию её свекровь. — Никому это не надо, чтоб молодых мариновать.

— Мама, вам волю дай, вы б всех и сразу переженили, — фыркнула тётя Оля.

— Марте ещё шестнадцати нет, Надежда Петровна, — ответила как-то немного напряжённо Риммочка. — Всему своё время.

— Когда у кого-то всё так ясно и просто, как у этих двоих, то надо жениться и дело с концом...

— Ну, вот откуда вы знаете, что у них просто? — поинтересовалась тётя Оля. — Я её спрашиваю: "Жених?", а она говорит: "Нет, не жених..."

— Кто говорит? — ужаснулась Надежда Петровна.

— Так Мартуся же!

— Господи, да что ж ей надо-то?!

— Ну, это же не всерьёз было, — вступила Риммочка.

— А парень-то понял, что не всерьёз? А то так и пробросаться недолго...

— Что вы, мама, Римму пугаете? Кто ж тут бросается? Марта ведь на него только и смотрит! Просто рано им ещё, ра-но.

— Вот что ты мне "ранкаешь"? А то я не помню, как вы с Костиком уже в детсаду пожениться договорились?

— Ага, договорились два пупсика на горшках! Мы ровесники были, так легче намного. А ребятам сложно, мама, потому что Платон старше...

Последние реплики Мартуся слушала, не слыша. Она замерла, почти забыв дышать. Комок в горле был, как кусок сосульки — острый и ледяной. Почему она так сказала? Что на неё нашло? Почему она сказала "Нет", если он сказал "Да"?! Ещё и, кажется, смеялась вместе с Риммочкой... Конечно, это было не всерьёз, и Платон ничем не показал никакой обиды, но он и не мог ничего показать!!! Он взрослый и гордый. А если просто представить, что всё произошло бы наоборот: её "Да" и его "Нет", что бы с ней сейчас было? Да конец света был бы для глупой-преглупой рыжей девочки. И никто и ничто не убедило бы её, что это не всерьёз.

Позвонили в дверь. Надо идти открывать, но... если это он, что она ему скажет? "Мартуся, открой, это Платон, должно быть!" — крикнули из кухни. От двери в ванную до входной двери в маленькой прихожей было буквально три шага, но чтобы сделать их, ей понадобилось чуть ли не сто лет, поэтому, когда она уже шарила пальцами по старому заедающему замку, позвонили снова, потеряв терпение.

Платон понял, что что-то произошло, едва увидев Марту, открывшую ему дверь. Она была бледной, почти как сегодня у памятника, и чем-то ужасно напуганной. Да что могло случиться за этот несчастный час, пока он звонить ходил?

— Это ты, — сказала девочка еле-еле, как будто и не ждала его уже. Хотела ещё что-то добавить, но не смогла, только отступила в сторону и махнула рукой, проходи, мол.

Платон шагнул прямо к ней и ухватил за плечи, потому что ему показалось, что она сейчас упадёт. Марта уже падала один раз в обморок в его присутствии, когда зимой ангиной болела. Он приходил её навестить и девочка зачем-то непременно его проводить захотела. Он пытался ее отговорить, но она упёрлась, вышла в коридор в халатике, и пока он зашнуровывал ботинки, вдруг качнулась к стене и стала сползать по ней, он едва поймать её успел. То есть не совсем успел, на пол она не упала, но лицом о стену всё равно ударилась. Так что сейчас он сразу её подхватил на всякий случай, и получилось это резко, грубовато даже, чёрт. Платон потянул всхлипнувшую Марту к вешалке, усадил под ней на тумбу, отпихнув в сторону рыбацкую шляпу Сан Саныча. Сам присел перед ней на корточки, спросил хрипло:

— Ты чего, малыш? Что случилось-то?

— Я... Мне... — продолжила нагнетать Марта, перевела дух и наконец выдавила: — Ты на меня не сердишься?

— Я? — изумился он. — Нет. А должен? Ты что-то натворила в моё отсутствие?

— Я что-то натворила в твоём присутствии, — пробормотала девочка, озадачив его ещё больше.

Вот бы где проявить сейчас чудеса дедукции, но ничего даже отдалённо объясняющее её состояние ему в голову не приходило, поэтому он просто спросил:

— Что ты натворила, малыш? И когда?

— На перроне, когда мы с тётей Олей встретились... — Марта была настолько убеждена в глубине и тяжести своей вины, что даже глаза на него не могла поднять. С ума он с ней сойдёт, честное слово. — Ты должен знать, что всё это не всерьёз, потому что всерьёз... — Она замолчала, но потом подняла всё-таки голову и упрямо закончила, глядя на него: — Всерьёз я бы никогда тебе не отказала.

Он понял. Смеяться было ни в коем случае нельзя, но не улыбаться было невозможно, настолько огромным было облегчение. Это Марта о том, как в ответ на вопрос Ольги Литвак "Жени-их?" они разошлись в показаниях. И что это ей... навеяло, ведь два дня прошло уже? Вообще-то её решительное "Нет" действительно его тогда царапнуло, не без этого. Но обидеться на девочку за это всерьёз, это ж каким надо быть самовлюблённым идиотом. Платон поднялся на ноги и потянул Марту за собой. Просто он постоянно забывает, какая она ещё... маленькая, и что всё это у неё в самый первый раз. Забывает, потому что она бывает и взрослой, и мудрой, и удивительно проницательной, такая вот многоликая Марта. Лик свой она сейчас уткнула ему в футболку, хорошо хоть он переоделся, прежде чем идти звонить. И вот как её можно не обнимать? Обнимать, конечно.

— Ты понял? — выдохнула она ему куда-то в солнечное сплетение. Слышно было плохо, но он догался.

— Понял, малыш.

— Что ты понял? — как водится, продолжила допытываться девочка.

— Что когда я всерьёз повторю своё предложение, ты мне не откажешь. Это очень... утешительно.

Она вдруг рванулась и уставилась на него почти сердито:

— Ты что, смеёшься?

— Смеюсь, — признался он. — Над собой. Над своим испугом.

— Это поэтому ты меня так схватил? — в очередной раз проявила проницательность Марта.

— Больно? — Он тихонько погладил её плечи. — Извини, мне показалось, что ты сейчас грохнешься.

— Как зимой, что ли?

— Как зимой...

— Помнишь, какой у меня тогда синяк был?

— Роскошный, всех цветов.

— Мне с ним ещё пришлось на комсомольский билет фотографироваться. Он теперь... увековечен.

— Вот-вот. Больше нам таких украшений не надо, тем более у нас есть уже... одно на двоих, — Платон осторожно потрогал свой синяк на нижней челюсти, который, впрочем, уже не болел почти совсем.

Того, что произошло мгновение спустя, он никак не ожидал. Марта вдруг приподнялась на цыпочки и легко коснулась губами того места на его подбородке, где только что были его собственные пальцы. А потом и второй раз, чуть выше.

— Ма-арта, — выдохнул он изумлённо.

— Ну, извини, — сказала девочка, но вот как раз сейчас она виноватой совсем не выглядела. — Я тоже перенервничала.

А ведь он сам её спровоцировал. Нечего было обниматься. И как это... не остановить, нет, притормозить хотя бы? Ведь стихия.

— Мартуся, Платон, вы где там? — позвала вдруг из кухни Римма Михайловна. И они прыснули в разные стороны, как нашкодившие коты с места преступления. Нет, это уж совсем никуда не годится. — Идите сюда, мы тут кое-что обнаружили.

На кухонном столе среди прочего лежал знакомый свёрток вощёной коричневой бумаги с балыком и московской колбасой, приподнесённый в подарок хозяйке два дня назад. Только сейчас он был почти развёрнут, и ещё с порога кухни Платон увидел на бумаге какую-то надпись.

— Девочки-и, — протянула озадаченно хозяйка, — а дары-то, оказывается, не нам.

Платон подошёл поближе. Химическим карандашом на листе было написано чётким разборчивым отцовским почерком: "Сальников В.С., 12-й вагон, 4-е купе". Яков Платонович, ну что это такое, в самом деле? Нарочно не придумаешь.

— Нет, — сказал он решительно. — Дары, конечно же, вам. Это не то. Это просто мне сообщение, что дядя Володя в поезде.

Марта, как-то поднырнувшая под его локтем, теперь тоже с интересом разглядывала и свёрток, и надпись.

— Это чтобы ты не спорил, что ли?

— Видимо, да, — Платон пожал плечами. Сердиться на отца не получалось. Присутстие капитана Сальникова в поезде и потом здесь в Харькове оказалось удивительно кстати.

— У кого-то сын — тиран и деспот, — констатировала иронично Ольга, — а у кого-то — отец...

— Просто Яков Платонович никак не мог представить, что мы сумеем устоять перед балыком целых трое суток, — сказала Марта, и тут же хихикнула. Потом всплеснула руками и засмеялась хозяйка, а потом и все остальные.

Платон не мог бы точно сказать, почему смеётся. Просто сейчас, сию минуту ему было хорошо.

Продолжение следует...

Примечания:

Это стихотворение процитировала в комментариях на "Перекрёстке" IrisBella. Оно замечательное, поэтому я тоже оставлю его здесь.

Зелёный, обшарпаный, старенький поезд…

Я каждый вагон расцелую глазами…

Отправь меня в Детство, где травы по пояс,

Где дождь размывает запретные грани…

Где можно чумазой из мокрого сада

Явиться под вечер к воркующей печке,

Уверенной твёрдо, что мне будут рады —

Промокшей до нитки заблудшей овечке…

И россыпи яблок в девчачьем подоле,

Сокровищем бабушке в тёплые руки!

В ведёрке царапины вымыть от боли…

Мелодией сна уничтожить все звуки…

В пуховых подушках проснуться счастливой

Под взглядом, в окно постучавшего, клёна…

Обои в цветочек уютностью милой…

С рождения, кажется, с ними знакома…

Зелёный, обшарпаный, старенький поезд

Меня на перроне сегодня оставил…

Уехал к тем травам, что были по пояс,

В яблочной памяти грустью растаял…

София Егорова