Смерть Консуэло. Святой одинокий узник (гет)

Кони почти рысью мчались по полутёмной, тихой, пустынной улице, проникнутой мрачной, готической атмосферой и освещённой лишь тусклым беловатым светом редких фонарей, бросавшим холодные, скупые блики на серую плитку широкой, казалось, бескрайней мостовой.

— Эй, ты оглох, что ли?!. Слушай, ты можешь всё-таки ехать побыстрее, а?!. Не жалей лошадей!.. — то и дело раздавался крайне нетерпеливый, раздражённый, можно, сказать, взбешённый голос одного из служащих полиции, обращавшегося к кучеру.

— Помилуйте, господин старший полицейский — мы же иначе разобьёмся! — кричал в ответ тот.

Он знал своё дело и, хотя и испытывал всегда невольную, едва ощутимую дрожь и некоторую робость при неожиданных звуках громового голоса своего вышестоящего коллеги, но, сохраняя почти полное спокойствие и здравый смысл, не повиновался его гневному приказанию, неустанно повторявшему свои слова.

Поначалу окрики этого человека, и без того имевшего громкий, басовитый голос, поначалу всякий раз выводили Альберта из плена тяжёлых и вязких, окутывавших своим чёрным дымом и в буквальном смысле застилавших перед его глазами действительность мыслей, но постепенно они перестали волновать внимание нашего героя — всё существо Альберта с новой силой, постепенно, но неумолимо поглотил страх беспросветной горечи неотвратимости, словно непроглядной пеленой застлав от его взора действительность и поместив разум нашего героя в мир воспоминаний и чёрных дум.

Кроме всего прочего, к состоянию Альберта теперь добавилась и усиливающаяся дрожь от осознания того, что пережил он всего только менее получаса назад. Тогда он не мог оценить всю силу воздействия подобного происшествия на собственную, чересчур чувствительную нервную систему.

Несмотря на то, что Альберт неустанно укреплял дух остальных братьев своими пламенными речами, призывал гнать от себя прочь любой страх — сам он сейчас понимал, что до сих пор не в состоянии оправиться от шока. И из этого страха в его душе вырастала жалость к себе.

«Такая малодушная жалость, достойная лишь слабых сердец, не способных на то, что успел совершить я… Но есть ли смысл сейчас размышлять об этом? Кто запомнит мои — наши — деяния, кто теперь узна́ет о них?.. Всё будет уничтожено, и мы — их источники — в первую очередь. Казнь или вечное заключение, равносильное смерти — третьего не дано. Для чего мною на земле были прожиты эти тридцать три года?..».

На руках нашего героя впервые умер человек. Это событие само по себе способно стать потрясением для каждого, кто никогда ранее не становился свидетелем этого ужасного происшествия. Однако, как бы там ни было, пусть же Господь пронесёт эту чашу мимо хрупких и нежных душ наших юных уважаемых читательниц — мы готовы молиться об этом.

И, к несчастью, никто из нас не защищён от вероятности стихийной, непредвиденной и неизбежной смерти близких людей на своих собственных руках, и оттого поражённое горем сердце того, кто остаётся на этой земле без своего возлюбленного или родного по крови человека, разрывается с ещё большей болью. И мы ещё раз попросим Господа, чтобы Он оградил вас, читающих эти строки, от подобного. Но для особенной же, тонкой, восприимчивой, чувствительной души́ Альберта, что на сей раз, как бывало нередко, стало не благом, но тем, что безмерно усилило страдания — и потому здесь неуместна зависть — ибо у силы всех чувств и ощущений есть разумные границы — иначе многие из них могли бы отнимать наши жизни без всякой помощи извне, и наши недоброжелатели могли бы пользоваться нашей неспособностью обуздывать собственные реакции, не прибегая к оружию. Да, Альберт не был совершенно лишён умения регулировать свои эмоции, но даже напротив — он обладал очень сильной волей тогда, когда это было нужно — в противном же случае ему не удалось бы встать во главе такой серьёзной организации как братство Невидимых и, руководя им на протяжении стольких лет, достичь столь значительных результатов. Но в тот же вечер он уже понимал, что всё кончено и потому бессознательно дал волю чувствам, кои также нельзя держать в себе, когда они рвутся наружу подобно морским волнам во время шторма. Такое событие при любых обстоятельствах явилось бы для Альберта испытанием в несколько раз тяжелее, нежели на его месте находился бы кто-то иной — будь умирающей даже не его возлюбленная, а, к примеру собрат по Ордену или же просто друг или помощник, человек, которому он мог всецело доверять. Альберт видел бездыханное тело Консуэло. Он касался его. Он держал его в своих руках, обнимал, прижимал к себе, и всё это ещё раз говорило ему, что произошедшее — не иллюзия — как бы отчаянно не хотелось нашему герою поверить в обратное.

И какой же ужасной была эта смерть! Консуэло дрожала и стонала. Альберту казалось, что он чувствует боль своей любимой и понимал, насколько это было невыносимо для его избранницы. Боль застлала перед ней белый свет. Он видел, что в последние свои минуты взгляд её затуманился совершенно и она не могла различить его лица́. Эти муки были адом на земле. Предсмертным адом. Консуэло молила Бога, чтобы он скорее забрал её — при всём своём природном мужестве и привычности к физическим испытаниям. Он ощутил её последний вздох.

До того мгновения он никогда не видел близко, своими глазами столько крови. До этого вечера подобные картины существовали лишь в далёком прошлом нашего героя только в видéниях и прошлых судьбах. Да, в минуты своего явления эти зрелища были не отличимы им от реальности — после Альберт всегда мог ясно понимать, что предшествовало приступу — что происходило на самом деле, а что явилось иллюзией воспалённого разума. Сейчас же он пережил это наяву. Это была кровь его любимой женщины и их ребёнка. Он чувствовал на своих пальцах эту красную влагу, без которой невозможна жизнь. Ему было не суждено увидеть их сына или дочь. И Альберт знал, что ему ещё долго будут сниться эти картины и разрывать его дýшу каждую ночь, и он будет просыпаться в слезах.

«Господи, как бы мне хотелось, чтобы всё это было сном. Но почему я так малодушен? Какая-то часть меня не может смириться со страшной потерей…»

Когда Альберту начали доверять исполнение заданий в разных городах Чехии, а затем и в других странах — как сейчас — в Германии — долгие поездки поначалу утомляли его, но со временем наш герой стал привычен к продолжительным и порой физически трудным дорогам, которые периодически приходилось преодолевать очень быстро — вначале в сопровождении нескольких помощников и наблюдателей, а впоследствии либо в одиночестве, либо на пару со своей возлюбленной и соратницей Консуэло. Иногда же — во избежание встреч с опасными для ордена людьми — полицией, властью, королевской разведкой или личными врагами — членам Ордена приходилось следовать окольными путями вдоль деревень, где дороги не столь бдительно поддерживаются ровными и безопасными — и потому сейчас Альберт довольно быстро привык к этой безумной тряске.

Наконец полицейская карета резким толчком остановилась рядом с участком, заставив его окончательно очнуться от раздумий и ужасных чувств.

— Выходим, ваше величество, — по-видимому, служащие полиции с первых минут встречи с ним приняли решение, что издевательская усмешка должна быть обязательным атрибутом при любом обращении к Альберту.

С этими словами полицейский покинул экипаж, взял Альберта, уже встававшего со своего места, за плечи и не отпускал до тех пор, пока его помощник не вышел из кареты с другой стороны и не присоединился к своему напарнику, встав с правой стороны, положив крепкую ладонь на правое плечо нашего героя — и так, втроём, они направились к дверям полицейского участка.