Смерть Альберта Рудольштадта за правое дело. Святая одинокая узница (гет)

Оказавшись между полицейскими, Консуэло обернулась к крошечному прямоугольному отверстию за собственной спиной — ей пришлось глубоко вздохнуть, чтобы слёзы перестали литься хотя бы на несколько секунд, крепко зажмурить и широко открыть глаза́, чтобы влажная пелена спа́ла, позволив увидеть хоть что-нибудь — но измученному взгляду нашей героини не предстало ничто кроме в спешке покидающих здание резиденции пожилых, зрелых и молодых мужчин и женщин, девушек, юношей и отроков.

— Эй, что ты вертишься?! А ну-ка, сиди смирно! Не смей пачкать нашу одежду поганой кровью этого недоумка с амбициями Бога! — со смешением страха и брезгливости резко повернулся к Консуэло тот из служителей закона, что сидел слева. Она вздрогнула от неожиданности — той степени злобы резкости и жестокости тех слов и интонаций, что служащий законопорядка допустил в отношении её избранника, кою о сей поры она не могла себе даже вообразить. — Казённую, между прочим — сама потом будешь стирать! А с этим недореволюционером — с твоим драгоценным Рудольштадтом — долго они ещё там провозятся!

В ответ наша героиня лишь заплакала ещё сильнее от обиды, несправедливости, бессилия и отчаяния, накативших новыми волнами — почти зарыдала — и, закрыв глаза́, прислонилась головой к стенке кареты, повернув голову чуть вбок — к тому, от кого услышала эти ужасные фразы, но совершенно не осознавала этого.

— Мы тебе правду втолковываем — чтобы наконец осознала, кого выбрала! И ты ещё будешь нам благодарна!

Ру́ки и плечи блюстителей правопорядка ввиду почти непрекращающейся тряски и подпрыгивания на каждой неровности непрестанно касались её платья. Наша героиня ощущала эти прикосновения своей нежной кожей даже через ткань длинных рукавов и понимала, что те намеренно прижимались к ней теснее, нежели бы это было вызвано естественными причинами — невзирая на отвращение от вида крови молодого гра́фа. Этих людей разрывало два желания — похоть и омерзение перед нынешним внешним обликом Консуэло. И ей ничего не оставалось, как отрешиться от этих унизительных обстоятельств.

«Господи… мне не дали увидеть тебя в последний раз… И ничего ужé нельзя изменить… Но моё сердце не знает, что такое «последний раз», оно отказывается понимать это — как бы я ни убеждала себя в том, что всё кончено, что вера и надежда низверглись в бездонную про́пасть, что ничто уже́ не вернётся, и мы никогда более не увидим наших братьев и сестёр в земном мире — всё разлетелось в клочья… Каким был твой путь на небеса? Мне хочется верить, что ты уже́ ждёшь меня там. Всевышний должен был беспрепятственно раскрыть перед тобой врата райских кущ, не промедлив ни мгновения… Мы верили друг в друга — но во что же мне верить теперь? И во что веришь ты — оказавшись в чертогах Творца? Чем теперь живёт твоя душа́?.. Да, я верю в нашу любовь в то, что мы воссоединимся на небесах, чтобы не расстаться больше никогда. Моя вера в наши чувства не иссякнет при любых обстоятельствах, её не погасит даже смерть — как я поклялась тебе — нам — в своём сердце. Однако, я призна́юсь Тебе, Господи, что только этого мне уже́ мало. Моя душа́ уже́ привыкла стремиться куда-то, непрестанно желать чего-то нового, идти вперёд — но что же мы станем делать в тех горних краях? — петь, бесконечно прославляя Тебя?.. Да, ещё несколько лет назад мне не нужно было большего — всю жизнь я хотела посвятить церковной музыке, исполнению хоралов и гимнов во славу Всевышнего. Я не мыслила для себя иной жизни. Но уже́ столько времени всё по-иному в моей жизни — и вот, Бог забрал у меня то немногое, чем владело моё сердце (ведь у меня нет и не было никаких материальных богатств) — любимого человека и дело, ради которого я жила на этом свете, оставив лишь бесполезный голос, кой теперь не послужит никому, не исцелит ничью ду́шу, которому теперь некому петь. Господи, сделай так, чтобы я онемела — я не хочу говорить с продажными судьями и … Почему эти слёзы словно выжигают мне глаза́? В каждом своём действии Ты стремишься наказать меня — но за что? Разве я не была верна Альберту, разве моё сердце не продолжает любить его и разрываться оттого, что ничего нельзя вернуть обратно? И разве Тебе не достаточно моих мучений? Я даже не могу поднять ру́ки, чтобы вытереть их… Они говорили о детях. И они правы. Какая бы судьба ждала их? Несчастная, горькая доля. Смогли ли бы мы уделять им достаточно внимания, проявлять свою любовь, заботиться не только, стараясь в силу своих возможностей дать им всё самое лучшее в материальном смысле, но и дарить им своё участие, вести душевные разговоры и помогать во всех их начинаниях? У меня есть сомнения в этом. Неужели же я стала бы плохой матерью? Да, Господи, я готова сама себе ответить на этот вопрос, поскольку Ты ужé знаешь этот ответ из моего сéрдца. Душа Альберта горит нашими устремлениями ещё ярче, нежели моя. И потому мы оба предали бы их. Я благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты до сей поры не дал нам ни сына, ни дочери — иначе Ты сам бы низверг нас в Преисподнюю за величайший грех — страдания невинных, святых детских душ. Мы стремились сотворить блага для всех других детей — но это счастье могло достаться нам ценой мучений собственных потомков.»

Тот полицейский, к коему, сама того не осознавая, повернулась наша героиня, предпринял было попытку с каким-то извращённым сладострастием дотронуться до её лица, провести по нему ладонью, но взгляд напарника — безотчётно настороженный и даже слегка чем-то напуганный, говоривший о том, что, что бы ни было — это явно будет лишним в этих обстоятельствах — остановил его.