Мистер и я (джен)

На третий день без Мистера всё окончательно пошло по бороде. Хлеб — как вата. Сдобное — плоское и горькое. Тесто не живёт, не дышит, не поднимается. Роза закатывает глаза, Аркадий матерится на семи языках, включая, подозреваю, старославянский.

— Гарри, — говорит Роза и поднимает на меня глаза так, будто сейчас скажет: «Только без истерик». — Мы с Аркадием решили… тебе нужен отпуск.

— Что?

— Неделя. Платим как есть. Но иди. Отдохни. Найди его. Или себя. Или хрен знает что, но иди.

— Это потому что плохо пеку?

Аркадий бухает кулаком по прилавку.

— Да и это просто жопа! И клиенты жалуются! Даже Берти — эта старая сука — сказала, что ей не хватает прежней… как там, «поэзии во вкусе». УБЕДИШЬ её обратно — приходи.

Так я оказался дома, посреди дня, с полным ощущением, что меня выдернули с операции на сердце. С этого момента я стал местным чокнутым. Каждый вечер — лавка у подъезда. Куртка, шарф, корм в пакете. Сижу. Жду. Иногда зову:

— Мистер!.. Мистер, ну ты чего, выходи!

Люди проходят мимо. Иногда кидают взгляды, чаще — нет. Дети смотрят с жалостью. Мамы ускоряют шаг. Иногда я просто сижу, закутавшись, и смотрю в пустоту, которая пахнет тем, кто раньше спал у меня на голове. На третий вечер ко мне подсаживается дед с первого этажа. Он пахнет старым табаком, ментолом и тем советским терпением, которое не выветривается, даже если его трижды постирать.

— Потерял кого-то?

— Кота.

— Машка тоже уходила. Три дня… Я чуть сердце не выгрыз. А вернулась — как будто просто сходила сигарет купить.

Он хмыкает, трёт пальцем нос.

— Ты не отчаивайся, парень. Кошки — они такие. Ходят, думают, возвращаться ли к идиотам. А потом всё равно возвращаются. У них жопы к диванам привязаны, — Он протягивает руку. — Геннадий. Но зови дед. Все так зовут.

— Гарри.

— Гарри? Ох, как у меня внучок хотел собаку Гарри назвать, но жена не разрешила. Дура.

Он смеётся так, будто весь мир хоть на миг перестал быть таким холодным. И мы просто сидим. Двое мужиков. Один в тапках, другой в шерстяной шапке. Ждём. А где-то за углом, я надеюсь, Мистер думает вернуться.

Прошло ещё дня три. Три безумно длинных, одинаково пахнущих сыростью и отчаянием вечера, в которых у подъезда начинала прорастать привычка: я, лавка, шарф, термос с остывшим кофе, и Геннадий. Он появлялся, как будто по расписанию, то с расстёгнутым пальто и сигаретой за ухом, то в клетчатом шарфе, который, по его словам, «украл у своей жены в 76-м и носит с тех пор, потому что греет лучше, любой грелки». Иногда с ним выбегала Машка — огромная старая кошка с лицом генерала и походкой пьяного инспектора. Каждый раз она выбегала из подъезда вперёд, как ракета, и, громко фыркая, запрыгивала ко мне на колени. Она позволяла себя погладить, урчала и без стеснения вытирала морду о мою куртку.

— Вот она, хулиганка, — усаживался рядом Геннадий, отдуваясь. — Машка всегда вперёд меня бежит. Думает, что я медлительный. А я просто старый, — и он улыбался, как будто это было преимущество, а не приговор.

Каждый вечер он рассказывал. Однажды он рассказал, как познакомился со своей женой.

— Подвал был. Я там курил. Она спустилась за банкой огурцов. Я подумал: сейчас получу по шее, а она только хмыкнула и сказала: «Накурил тут как в паровозе». Через месяц расписались. И с тех пор — каждый день огурцы проклинаю, но за подвал спасибо.

На другой вечер — про молодость. Как дрались за место на заводе. Как один раз сбежал с парада, потому что не выносил марши, и вместо этого целый день сидел у пруда, ел хлеб и пил водку из горла. Но чаще — про свою сварливую жену.

— Женушка у меня — караул, — сказал как-то Геннадий. — Сорок лет вместе — и всё как первый день войны. Утро начинается не с кофе, а с артобстрела: «Ты опять всё раскидал! Ты где носки оставил?!» Я один раз не выдержал, сказал: «Зой, ты как радио, только вместо новостей — укор». А она мне: «Так выключи, если не нравится». А я что? Повернулся, ушёл… и через десять минут сам включаю обратно: голодно, скучно, и вообще, привычка. Но люблю, собака такая, — продолжал он, и в его голосе пряталась нежность. — Я ей каждый вечер цветы ношу. С клумбы. Соседской. Там у этой, Фрейи. У неё розы — как у королевы на юбилее. Я подкрадусь, как партизан, отрежу бутон, принесу Зое. А она сначала ворчит: мол, опять ты, ворюга старый. А потом в вазочку ставит и щурится довольная. А Фрейя, — и тут он начал смеяться, — потом под окнами возмущается: «Опять кто-то цветы тырит! Вот сволочь!» А Зоя ей: «Ой, Фрейечка, ты не поверишь, мой Гена каждый вечер мне цветы приносит!» Та аж чернеет от злости, а Зоя, прикинь, ей: «Не пойман — не вор». И хихикает, как девчонка. Ну как такую не любить? — Он прикурил, стряхнул пепел мимо урны и добавил. — Мы с ней, как два старых чайника: свистим друг на друга, греем, кипим, но врозь — ни черта не выйдет. Я бы и рад порой посидеть в тишине, но без её бурчания как будто не дышится, — Потом Машка зевнула, свесив лапу с лавки, и он тихо добавил, глядя в тёмные окна. — Женщина должна быть с характером. Чтобы было с кем ругаться и мириться.

Я какое-то время молчал, разглядывал Машку, дремлющую, словно старая серо-пятнистая подушка, у Геннадия на коленях. Думал, как странно всё устроено — и тепло, и тоска, и этот дед, которого он даже по имени не знал неделю назад, теперь вот сидит рядом, как будто всю жизнь тут был. И вдруг — не выдержал:

— Слушайте… А как вы вообще… ну, из Советского Союза выехали? Это ж не очень просто было, — тихо спросил я, почти шепотом, будто спрашивал о чём-то незаконном.

Геннадий не удивился. Только усмехнулся — уголком губ, в глазах мелькнуло что-то старое, из другого времени.

— А нам, — сказал он, потягивая, — людские законы не почём.

Он встал, хлопнул меня по плечу — тяжёлой, но доброй ладонью. Ладонью, которой, наверное, не раз грел щеку жене, гладил внуков, таскал сумки с базара, и по затылку себе бил, когда забывал, зачем пошёл на кухню.

— Бывай, волшебничек.

И ушёл, покачиваясь, с Машкой за спиной, как генерал с мохнатым адъютантом. А я сидел с новой информацией, которая еще не переварилась, и думал, к худу или добру это.

На следующее утро — ещё серое, ни свет, ни заря — в дверь что-то едва слышно поскреблось. Я вскочил так, как не вскакивал даже во времена охоты на крестражи, когда по ночам в лесу щёлкали ветки и шуршали шакалы. Дверь открыл не сразу — сперва задержал дыхание. А потом распахнул — и чуть не расплакался. На коврике, немного облезлый, пыльный, как будто натёр мордой все подъезды мира, сидел Мистер. Морда наглая, как и раньше. Только взгляд — усталый, но гордый. Мол, «вернулся, герой, принимай». Я рухнул на колени, готов был схватить гада, прижать, обругать, расцеловать — всё сразу. Но как только протянул руки — Мистер степенно отступил назад. И из-за его спины, как из-за генеральского кителя, вышла она.

Кошечка. Маленькая, тонкая, пушистая как перо подушечное. Рыже-белая, с глазами цвета мокрого янтаря. Смотрит на меня, как будто уже знает, где лежит сухой корм, как зовут мою бывшую, и почему я плакал над мультиком про динозавра. Прелесть и кошмар.

— Ты, — выдыхаю я, — ты что, её привёл?

Мистер вальяжно трётся о мою ногу, словно говорит: «Ага. И что ты мне теперь сделаешь?» Я стою, как вкопанный. Ну да. Ну конечно. Значит, пока я ночами сижу на лавочке, как идиот, он там устраивает себе мурлыкающий гарем. А теперь привёл домой. Вот так просто. Даже цветы не купил, кобель. Кошечка осторожно переступает порог. Понюхала носок, фыркнула (ну и ладно), прошла дальше. Мистер оглянулся на меня, важно моргнул.

— Она остаётся? — спрашиваю почти шёпотом.

Он зевает. Медленно. С достоинством. Типа, «само собой, человек, ты что, глупый?» Я вздыхаю. Закрываю дверь. Тихо. На кухне уже кто-то шуршит.

— Ладно. Окей. Пусть остаётся. Но только если без детей.

Он обернулся. И я поклялся, что на его морде мелькнула ехидная усмешка. Так у Мистера появилась Миссис. А я, ошарашенный, сварил кофе, вытер мокрые от слез ладони (ну не знаю, может, пыль в глаза попала), погладил обоих — хотя Миссис пока не доверяла, — и пошёл на работу.

Хотя формально «отпуск» у меня ещё не закончился — до послезавтра, если быть точным. Но кому какая разница, когда ты стоишь под дверью пекарни с видом гордого победителя. Влетел на кухню с таким энтузиазмом, будто собирался вручить всем премии. Роза чуть не выронила противень.

— Гарри?! Ты что тут делаешь? У тебя же отпуск, — она уже начинала намыливать слова, как булочник — лопату.

Но я, не дав ей начать лекцию, вытащил козырь:

— Он вернулся!

— Кто?

— Мистер. — Говорю это, как будто представляю короля с войны. — И не один.

Тут уже Аркадий, который мыл доску с таким лицом, как будто доска была в личных врагах, обернулся:

— В смысле «не один»?

— У него теперь подружка. Я серьёзно. Он притащил её домой, и, похоже, она теперь живёт с нами. Миссис. Я её так назвал.

Пауза. Роза прикрыла рот рукой, сдерживая смех. Аркадий фыркнул:

— Ну всё, теперь вас трое. Может, оформить семейный подряд?

— Не смейся. Я, между прочим вновь в строю!

Роза кивнула, и в её взгляде было что-то очень тёплое. Она даже положила мне на тарелку лишнюю булочку — просто так, без объяснений. Это у неё был акт великой благосклонности, почти как рыцарство.

За обедом я разболтался окончательно. Рассказал всё: и как он встал в дверях, и как не посмел не пустить эту пушистую даму в дом. Роза слушала, улыбалась, изредка вставляла «ох уж этот Мистер», а Аркадий молча жевал, но потом вдруг выдал:

— Ну, раз ты тут, значит, встанешь к замесу. Я, знаешь ли, не собирался один всю пекарню тянуть, даже если ты будешь с роялем на шее и в крыльях.

— А рояль мне зачем?

— Для пафоса.

Вот так я и вернулся — не дождавшись конца отпуска, с двумя котами, полным сердцем и чувством, будто дом опять наполнился теплом.

Миссис сначала смотрела на меня с лёгким презрением, как будто я — обслуживающий персонал, нанятый исключительно для выноса лотка и открывания двери. Мистер сидел рядом и наблюдал за процессом знакомства так пристально, будто проводил собеседование на роль гувернёра в королевской семье. Я, естественно, подходил аккуратно. Без резких движений. Без навязчивости. На уровне «Здравствуйте, я просто хочу подышать в вашем присутствии, мадам». Иногда приносил ей лакомства, ставил ближе и отступал. Через пару дней она начала позволять мне находиться рядом, когда ест. Ещё через пару — не убегала, если я проходил мимо. И только спустя неделю я осмелился осторожно погладить её за ухом. Она фыркнула, но не укусила. Мистер утвердительно моргнул — одобрение получено. Прошла неделя. Потом ещё.

И вот однажды я заметил, что Миссис стала… ну, округляться. Я сперва списал на хорошее питание и то, что она любит разваливаться на подоконнике, как пушистое облако. Но потом она перестала прыгать, стала осторожней ходить и начала устраивать себе гнёзда в самых странных местах. Под столом. В корзине с носками. В пустом рюкзаке. А потом у неё появился животик. Маленький. Очаровательный. И в тот же день Мистер начал ходить за ней хвостом.

Через месяц это уже был не животик, а животище. Её движения стали вальяжными, степенными. Она начала выгонять Мистера с подушки и занимать половину моей кровати. Я больше не имел прав на свою же постель. Только временная аренда, и то если оплатишь влажный корм. И вот однажды — дождливым утром — я услышал странные звуки. Мяуканье. Писк. Какой-то шорох. Вскочил, как будто зелье вскипело на плите. Под столом, среди старого одеяла, которое я когда-то выбросил, а она — явно подобрала, лежала Миссис. А рядом — пять комочков. Пять. Шевелятся. Дышат. Пищат.

Настоящие. Живые. Мини-копии их. Разноцветные. Глазки ещё не открылись, лапы корявые, как у гусениц, но… это было невероятно. Я сел рядом, не дыша. Потом, как идиот, прошептал:

— Ну всё. Теперь у нас есть мистерята и миссисята.

Мистер зашёл, гордо оглядел потомство, подошёл ко мне и тыкнулся лбом в мою руку. Мол, справился. Молодец, Гарри. Можно теперь работать нянькой. И всё бы ничего. Только у меня не было плана. Пять. Котят. Маленьких, шумных, жрущих всё, что не приколочено. Они ползали, кричали, залезали в тапки, падали в миски, кусались, драли всё подряд и срали, извините, где попало. И всё это — одновременно. Я жил в режиме «папа в панике». Просыпался в пять утра от того, что один из них свалился с кровати. Засыпал в три ночи, вылавливая второго из миски с водой. Один успел залезть в розетку, второй — в кастрюлю, третий чуть не съел мыло.

Я стал звать их по номерам. Один. Два. Три. Четвёртый — это который серый бандит. Пятый — спит в обуви. Мистер и Миссис, вели себя как родители на удалёнке. Типа «мы родили — ты разбирайся». Иногда Миссис приходила и начинала громко мурлыкать, как будто вручала мне их обратно: «Ну? Я устала. Твоя очередь». А Мистер просто ходил по квартире с видом: «Мое дело сделать, дальше сами». Пекарня от этого, кстати, тоже начала страдать. Потому что теперь я засыпал на мешках с мукой, забывал соль и однажды, в попытке вспомнить рецепт, вместо сахара насыпал туда… не хочу даже говорить что.

Котята подрастали. Уже не пищали, а визжали, как маленькие фурии, шустро носились по квартире, прыгали на занавески, воровали еду из моей тарелки и устраивали гладиаторские бои в миске с мукой. Особенно им нравилось носиться по столу, пока я пил кофе, — два прыжка, пролёт, сальто — и вся кружка на полу. Наконец, Мистер с Миссис, словно сговорившись, перешли в режим воспитателей. Стали таскать нерадивых детёнышей за шкирку, шипеть, показывать, где лоток, где можно спать, а где нельзя (хотя по их логике «нельзя» — это именно там, где им не хочется). Миссис часто сидела посреди комнаты, наблюдая за малышами с видом полководца, выигравшего затяжную войну. Мистер же начал активно выгонять их из моей кровати. Видимо, считал, что пора уже им снимать свою. Мне оставалось только наблюдать и поддакивать.

Потом стало понятно — котята, какими бы милыми и обнимательными они ни были, должны найти свои дома. Пять котов — это не семья, это уже преступная группировка. Особенно с их аппетитом.

С двумя повезло почти сразу. Одну из девочек, маленькую черепаховую бестию с белыми лапками и ярко-оранжевым пятном на лбу, забрали Аркадий и Роза. Аркадий сначала бурчал, что он уже старый для такой головной боли, но когда малышка запрыгнула ему на плечо, потянулась к его уху и лизнула — всё. Сдался.

— Зовите её Хулиганка, — сказал он и, как ни странно, улыбнулся. Настоящая, открытая улыбка — с морщинками в уголках глаз.

Роза только закатила глаза:

— Ну все, попала ты Хулиганка.

Второго котёнка — огромного рыжего малыша, круглого как булка и тяжёлого, как совесть — забрали Геннадий с дочкой. Я как раз выходил из подъезда, когда он меня выловил, шёл с единственной розой в руках, как кавалер.

— Слышь, волшебничек, — сказал, — у тебя ж выходной скоро, да? Мы с дочкой заглянем, ей пацан нужен. Маленький тайфун, чтоб по дому шуршал.

Пришли в воскресенье, всей семьёй. Дочка — серьёзная, но добрая женщина лет тридцати пяти, её муж — с чувством юмора и, главное, восьмилетний пацан с широко раскрытыми глазами. Рыжий котёнок сразу залез ему на голову.

— Берём! — прокричал мальчишка, пока родители ещё даже не открыли рта. Назвали его Шустрик. Я подозреваю, через неделю он уже будет влезать в стиральную машину или висеть на люстре.

Ещё одного, дымчатого с чёрной маской на морде и взглядом древнего мага, забрала старая соседка снизу — мадам Лавиния, бывшая оперная певица, живущая одна. Она сперва пришла «просто посмотреть», но котёнок прыгнул ей на колени и моментально заснул. Лавиния прижала его к груди и заявила:

— Имя ему — Артур. В честь моего покойного мужа. Он тоже был серый и ворчливый.

Четвёртую — очень тихую девочку, почти белоснежную с пятнышком на лбу, взяла хозяйка местного цветочного. Она сказала:

— Моей собаке надо кто-то, кого можно бояться.

Остался один. Маленький чёрный комочек, вечно прячущийся за кресло. Сначала я подумал, что его никто не возьмёт. Он был не особо игривый, слишком тихий, будто наблюдал за всеми с какой-то взрослой подозрительностью. Но мурчал — до дрожи в полу. И вот однажды в пекарню зашла она.

Девушка. Кривая, будто нарочно, ухмылка. Зелёные глаза, очень зелёные. Даже не кошачьи — лисий какой-то оттенок. Пальцы в чернилах, куртка на пару размеров больше, волосы цвета сухой соломы, собранные в пучок, из которого торчало всё, что можно. И запах — книг, ночей и чего-то обугленного.

— Вы ещё раздаёте котят? — спросила она, глядя на объявление возле кассы.

— Один остался, — ответил я и тут же понял, что именно этот «один» — как раз про неё.

— Покажите?

Я привёл её домой. Котенок сидел на подоконнике и делал вид, что его ничего не интересует. Потом подошёл. Обнюхал кеды. Потом — руку. Потом… залез ей на плечо.

— Ну, — сказала она, будто кот сам сдал экзамен. — Пойдём, демон.

И ушла. Я только потом осознал, что даже не спросил, как её зовут.