Псы рая не видят (джен)

Прошли годы. Много лет — тех, которые не отмерить ни часами, ни календарями, потому что здесь, в этом заброшенном краю между жизнями и смертью, время — всего лишь иллюзия, а память — зыбкий песок, утекающий сквозь пальцы. Но даже в этом бесконечном забвении случаются сбои. Ошибки. Иногда кто-то теряется. Кто-то ломается, забывается, выходит из строя и попадает сюда — туда, где всё начинается заново.

Снова завыл ветер, пронзительно свистя среди пустых развалин, и на мрачном горизонте показалась знакомая карусель. Она стояла одна, как тёмный остров в море забвения, с облупленными красками и скрипящими лошадками, которые больше не бегали — она застыла навсегда, словно застывшие воспоминания о счастье, которого никогда не было. Вокруг неё кружилась тонкая пыль, смешанная с шепотом давно умерших, и звуки старой ярмарочной музыки, как будто кто-то снова завёл затертый механизм.

На платформе у карусели стоял он — Конферансье Смерти. В этом мире его голос — низкий и хриплый, словно шелест страниц ветхой книги, а глаза — чёрные бездонные бездны, в которых отражались все потерянные души и их заблуждения. Он наблюдал за приближающимся существом, чьи шаги не издавали ни звука, но каждое движение казалось наполненным скрытой силой.

Рядом с каруселью стояла странная будка — старинная, с облупившейся краской и разбитым стеклом. В ней возвышался огромный пес. Но это был не просто пес. Глаза его — огромные, человеческие, — смотрели прямо в душу, пронизывая насквозь безжалостным взглядом, который мог видеть маски и ложь. В отличие от тех жестоких игр с временем, которые предлагал Конферансье, этот пес не играл в «отними время». Его задача была иная — он решал: жив ты или мертв.

Он не спрашивал и не сомневался. Просто смотрел — и решение рождалось само собой. Он знал все тайны, все страхи и надежды, которые скрывались глубоко внутри каждого, кто оказался здесь. Смерть могла предложить сделки и уловки, время — обманы, а вот этот пес был последней инстанцией — судьёй без жалости и сострадания.

Его дыхание — тяжёлое, почти металлическое — наполняло будку, как удушливый туман. Глядя на пса, можно было понять: здесь нет возврата. Нет второй попытки. Лишь одно — ответ, простой и беспощадный. Конферансье молча отступил в тень, давая место судьбе. Будка с зверем жила своей вечной стражей, и только он знал — кто остался в этом мире, а кто был обречён уйти навсегда.

Когда кто-то пытался пройти мимо без разрешения — обмануть, скрыть правду или просто уловить удачу на своём пути — пёс начинал лаять. Не просто лай, а глубокий, резкий и пронзительный звук, который разрывал тишину ярмарки теней, заставляя даже самых бесстрашных замирать в оцепенении. Этот лай был сигналом — предупреждением, что здесь нельзя играть в игры, нельзя врать, нельзя уходить без ответа.

Но лай — это только начало. Если обманщик упирался, продолжал лгать, пытался сбежать или пробиться силой — пёс переходил к рычанию. Его рычание было не просто звуком — это была угроза, предупреждение о неминуемой расплате. Оно дрожало в воздухе, заполняя пространство вокруг тяжёлым гулом, словно раскаты грома перед бурей. Это рычание не давало уснуть, оно жгло кожу, заставляло инстинктивно отступить или умерить свой пыл.

И стоял этот пёс не просто так. Он сторожил выход из этого мира — проход между жизнью и смертью, между прошлым и будущим. Никого не пускал без проверки, без взвешивания души, без правды, которая должна быть открыта и признана. Он был последним барьером, стражем, который мог пустить дальше только тех, кто прошёл испытание честностью, кто не пытался обмануть судьбу.

Пёс не умел говорить, но его глаза и голос говорили яснее всяких слов: «Здесь не пройдёшь, пока не будешь честен с самим собой. Пока не признаешь свои страхи, свои ошибки и свою истину. Здесь нет места для лжи, потому что только правда даёт право жить дальше». И тот, кто встретит его взгляд, навсегда запомнит это чувство — смесь страха, уважения и безысходности.

Гарри открыл глаза — сначала медленно, словно выходя из тяжелого сна, а потом резко, как будто кто-то дернул его за плечо и потребовал проснуться сейчас же. Он лежал в своей детской кроватке, в комнате, наполненной слабым рассветным светом, который едва проникал сквозь занавески. Всё вокруг было знакомо и одновременно чуждо — стены, покрытые детскими рисунками, мягкая простыня, запах свежести и пыли — это был живой мир, мир, который он почему-то считал далеким и невозможным, но который теперь ощущался ближе, чем когда-либо.

Он повернул голову к окну и увидел там его — пса. Огромного, с глазами, полными времени, бездонных и тягучих, как реки, что текут в вечность. Этот взгляд не просто смотрел на Гарри — он проникал в самую суть, показывая и прошлое, и настоящее, и все те минуты, которые еще не наступили. В этих глазах было что-то большее, чем просто животное; это был страж и проводник, хранитель потерянных мгновений.

Пёс молча стоял, чуть наклонив голову в знак признания и прощания. Его тело словно было соткано из теней и света, между которыми мерцали искры памяти. Гарри почувствовал, как внутри него что-то щемит — смесь облегчения и неизбывной печали, как если бы он возвращался домой, но часть его навсегда осталась в том мире теней.

Пёс медленно кивнул, тихо и уверенно. И в тот же миг, едва заметно, он растворился в воздухе, оставив после себя лишь легкое тепло и едва слышимый эхо лая, который постепенно утих. Гарри вздохнул, прижался лбом к прохладному стеклу окна и произнес:

— До свидания, Дядя Псина.